Рассказы
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 13, 2011
родился в 1952 году в Харькове. Окончил механико-математический факультет Харьковского государственного (ныне национального) университета. Работал в школе, НИИ, журналистике; сейчас — редактор агентства «Status Quo». Рассказы публиковались в альманахе «Бурсацкий спуск» (Харьков), газете «Зарубежные задворки» (Германия).
Городской кентавр
Технический спирт я привык называть пойлом. Оно плескалось в сумке, в закрытой банке. Рядом шла Оля, вокруг в сумраке копошилась Сумская, и всё имело значение ещё и потому, что в сумке, рядом с пойлом, лежала тетрадь с рукописью, законченной на рассвете.
— Хочу кого-нибудь встретить, — сказала Оля.
Мы подходили к Сквозняку, и я увидел на скамейке Боню, Олега и обнимающуюся парочку.
— По заявке, — показал я.
— Что? — спросила Оля. — Я без очков.
Боня что-то объяснял парочке. Мы подошли ближе и услышали:
— Архитектуру Диполя сравнивают со старыми кварталами Софии.
— Здрасьте!
— Привет, — сказал Олег, — может, ты попробуешь, а то Боня уже всех задолбал!
— Мы хотим посмотреть! — взмолился мальчик. — Посмотреть, а не послушать!
— Боня — видный сквознячный спец, — объяснил я, — в определённых кругах его называют продувной бестией.
— Ты — грязное животное! — возмутился Боня.
— А я — почти животное. Меня зовут Кентавр.
— Клёво! — воскликнула девочка.
— Они проездом, — сказал Олег.
— Ты притащил их из Крыма? — догадался я.
— Да, — ответил мальчик, — Диполь, говорит, посмотришь, а сам весь день пивом поил.
— Пиво кончилось, — развёл руками Олег.
— У меня пойло в сумке, — сказал я.
— Так давай!
— Пойдём в «Драхму», — предложил я. — По пути будет Диполь.
Мы снова вышли на Сумскую. Справа темнел сад Шевченко. Впереди шли Боня и Олег.
— Это — сад Шевченко, — показал я.
— Клёво! — отозвалась девочка.
— Сад Шевченко, — сказал Олег, обернувшись.
Он был в очень чёрной майке, хотя загорелая кожа его спины в сумерках выглядела черней.
— Это — новый оперный, — сказала Оля, показывая направо.
— Новый оперный, — обернулся Олег.
Мы оказались в «Драхме». Боня с Олегом отправились к стойке. Я смотрел на Боню, что-то объясняющего барменше. Мне казалось, что полосы его тельняшки шевелятся вокруг него, как щупальца.
— Ты едешь в Крым? — спросил я его, когда пепси, смешанное с пойлом, было уже в стаканах.
— Не знаю, — ответил Боня, — Олег зовёт.
— А ты из Крыма в Крым?
— Да, — ответил Олег, — я даже палатку там оставил.
— Давайте же выпьем! — взмолилась девочка.
Мы выпили.
— Ах, какой букет! — скривился Боня. — Вот напиток — переливается по нёбу… Какой вкус! Пить это могут только профессионалы!
— Жуткое пойло! — согласилась Оля.
Когда мы вышли, было уже совсем темно. Мы сели на гранитный бортик бассейна. Вокруг слышались голоса, смех и пенье. Олег куда-то исчез, парочка целовалась.
— Стояли у Ласпи, — сказал кто-то, проходя, — а потом на Мангуп перешли.
Летом Диполь попадает в поле притяжения Крыма. Мне вдруг показалось, что на огромный город, бросая тень, тучей надвигается полуостров. И наступает ночь.
— Понимаешь, — сказал Боня, — если ехать с женой и жить в палатке, то места будет в два раза меньше, а трудностей — в десять раз больше.
— Что-то холодно сидеть, — сказала Оля.
— Подложи, — я протянул тетрадь.
Из тьмы возник Олег. В руке он держал огнетушитель портвейна.
— Продолжим?
— Клёво! — встрепенулась девочка.
— Из горла? — скривился Боня.
— У меня стаканчик есть! — вспомнила Оля.
Мы по очереди выпили из олиного стаканчика.
— Какой аромат! — закричал Боня. — Из лучших сортов!..
— Это — зеркальный сквер, — сказал кто-то из темноты, — а вон — Боня на бортике!
— Слышишь, — сказал я, — ты — достопримечательность!
— А ты — грязное животное, — засмеялся Боня, — тебя надо искупать в бассейне!
— Думаешь, я стану чище?
— Нет, не поможет, — сказал он, — я домой пойду.
Нас осталось пятеро. Мы шли по Сумской, напоминающей сияющее ущелье.
— Это — Сумская! — крикнул Олег.
— Клёво! — отозвалась девочка.
Впереди по небу плыли буквы световой рекламы.
— Световая реклама! — сказал Олег, показывая вперед и вверх.
— Нищак! — вырвалось из девочки.
— Что это? — спросила Оля.
— Клёво, — перевёл Олег. — Проводим ребят на вокзал? — И он показал на вход в метро.
— В метро — облом, — сказал мальчик. — Показывайте Диполь!
— Пошли! — ответил я, и мы пошли — по Бурсацкому спуску.
Я привёл их так, что вокзал, будто его только что включили, вдруг возник из тьмы в конце переулка.
— Пора, — сказал мальчик, глянув на электронные часы.
Он подошёл ко мне и протянул руку:
— Диполь — это пиво, пойло, жужка, потом психоделика и вдруг — вокзал. Ужасный город, спасибо!
— Нищак! — воскликнула девочка. — Круто потусовались!
Их спины пропали в толпе.
— Они что, иностранцы? — спросил я.
— Они из Минска, — ответил Олег, — может, скоро будут ино-странцами.
Нас осталось трое. Мы подходили к Олиному дому.
— Мне было как-то…
— Клёво? — догадался я.
— Может, это вино? — задумалась она. — Ну, пока!
Мы с Олегом пошли к метро.
— А ты почему не едешь в Крым? — спросил он.
— Не знаю, — ответил я, — кажется, мне и тут хорошо.
Поезд Олега пришёл раньше, и я остался один. «В самом деле, — подумал я, — почему мне не хочется отсюда?..» Из тоннеля выполз поезд. Я вошёл в почти пустой вагон и сел. Конечно, у меня свои путешествия, но они ничего не исключают. Почему же?
По пути домой Кентавр думал о своих путешествиях. Дома он захотел перечитать рукопись, но тетради в сумке не оказалось. Он вспомнил, где оставил её, и посмотрел на часы. Они показывали, что метро уже спит. Денег на такси не было. Кентавр закурил, выругал себя за привычку выбрасывать черновики и вдруг понял, что уже выбирает маршрут. Мысленно он дошёл до того места и спросил:
— Лежит ли тетрадь там сейчас?
— Это зависит от тебя, — ответил я.
Кентавр вышел и пошёл по улице. Ползущая навстречу шеренга фонарей напоминала рисунок из школьного учебника. Привычное чувство ходьбы возвращало уверенность. Справа он увидел костёр, рядом — гору арбузов. Из верхнего арбуза торчала горящая сигарета.
— Гляди, как летит! — крикнул арбуз кому-то, показывая на Кентавра. — Ты чо, трахаться?
— Да, с Диполем!
— С Диной? — не расслышал арбуз. — С Полей?.. Ну, веди их сюда!
Кентавр свернул и пошёл по слабо освещённой улице.
— Лежит ли она там?.. — бормотал он.
— Не приставай! — ответил я. — Делай своё!
Сперва Кентавр шёл слегка нерешительно. Стараясь почувствовать намеченный маршрут, он будто ощупывал его. Вдруг почти всё соединилось. Детали по ходу, подумал он и вошёл в район частных домов. Он шёл и слышал, как звук его шагов превращается в цокот копыт. Лошадиное тело легко несло его голову мимо заборов, за которыми предупредительно лаяли собаки. Ему казалось, что они лают только впереди, а когда собаки видят над забором его плывущую голову и пучок стрел за ней, то с уважением замолкают. Кентавр увлёкся охотой за ночным городом. Цель путешествия отодвинулась на второй план, и это значило, что он идёт. Когда он заходил в горы песка или строительного мусора, когда путь ему преграждала речка Немышлянка, он ещё больше чувствовал себя собой, и копыта гулко цокали дальше.
Путь, избранный Кентавром, был чудовищен. Впрочем, метрические особенности его маршрута несущественны. Тетрадь, разумеется, лежала на бортике, под ивой. На ней вызывающе стоял стаканчик. Всё было как должно, и Кентавр благодарно кивнул. Он сполоснул стакан в бассейне, положил его в колчан вместе с тетрадью, сел на бортик и закурил. Он думал о том, что живёт в этом городе, и о том, что это значит. Кентавр поднялся, повесил сумку на плечо и пошёл домой. Теперь он гулял, и маршрут этой прогулки был разумен и прост. У одних домов Кентавр останавливался, будто разговаривая со знакомыми, мимо других проходил спокойно, третьих старался не заметить. Он думал, умеет ли плохо относиться к городу, тем более — к этому городу.
Кентавр прошёл универмаг «Дикое поле» и свернул в боковую улочку, но в такую, по которой ходил не раз. Плохо относиться к городу, думал он, всё равно что не любить какую-нибудь нацию. И Кентавр усмехнулся найденному в памяти слову «шовинизм».
Вокруг снова лаяли собаки. Одна из них преградила ему дорогу и застыла в боевой стойке, враждебно рыча. Кентавр затормозил, но потом, будто что-то вспомнив, двинулся вперёд. Собака не уходила. Когда казалось, что она уже бросилась, Кентавр протянул руки, взял собаку за щёки и посмотрел ей в глаза — два тусклых и воинственных полнолуния.
— Смотри, какая собака! — сказал Кентавр.
— Где ты находишь таких зверей? — удивился я.
Он отпустил собаку, и она, немного постояв, нехотя отошла.
— Их тут выращивают, — ответил Кентавр и пошёл дальше.
Он понимал, что все его рассуждения ничего не значат, а просто случилось, что он тут живёт. Вдруг Кентавр почувствовал, что идёт по тёмной улице огромного города, одного из центров огромной страны со всеми её кризисами, конфликтами и рычащими собаками.
— Чувствую я себя частью всего этого, или живу в каком-то другом пространстве? — думал он.
Арбузы были на месте.
— Ну чо, натрахался? — крикнул верхний. — Ну молодец!
Арбуз поднялся, отбросил бычок и пошёл к палатке. Астраханские, — вспомнил Кентавр, — эти арбузы — из Астрахани. Проходя, он успел заметить, как Арбуз влез в палатку, полог которой упал за ним маленьким занавесом.
После своего путешествия Кентавр спал прекрасно. Утром его разбудил телефонный звонок.
Меня разбудил телефонный звонок. Это была Оля.
— Мне приснилось, — сказала она, — что я живу в роддоме, стою у стола, а на столе лежит моё яйцо. Я его высиживала, но не уберегла. Теперь я хочу взять его и греть ладонями, но слышу голос врача: «Не трудитесь! Теперь ничего не выйдет». А я всё-таки беру яйцо, и вдруг оно крошится, оттуда выползает девочка и быстро увеличивается. «Почему она так быстро растёт?» — спрашиваю я. «Я же говорил! — отвечает врач. — Они или мёртвыми рождаются, или какими-то не такими». А девочка уже выросла. Мы с ней идём по коридору, и вдруг я слышу цокот. Я смотрю на девочку, а у неё лошадиное тельце и четыре ножки с копытцами. Вот и всё. Ой, оно так крошилось!.. А у тебя как дела?
За открытым окном шелестели тополя. В последние дни шелест стал суше. Значит — скоро осень.
— У меня всё хорошо, — сказал я.
— Нищак! — засмеялась Оля. — Ты не знаешь, куда делся мой стаканчик?
1991
Я, ты, он, они
Утро было как несущийся олень, и пронеслось. Осталась уверенность, что я не хуже других и у меня есть не меньше. Ты, например. Ты идёшь рядом, а впереди лес уже лезет обниматься, раздвигая передние лапы. Вы с ним похожи, но это неважно. Важно, что будет дальше. Мы вдвоём в лесу, совсем одни… Как начать? Сказать про лес? Или ничего не говорить? Мы идём и молчим. Я чувствую, что время обгоняет нас, показывает удаляющуюся спину. Но кажется, что если мы остановимся, остановится и оно.
— Давай посидим!
Сели. Всё приблизилось и уселось с нами. Меня начинает знобить. Ты вытаскиваешь из сумки колоду карт, делишь их на две части. В пьяницу. Время медленно развернулось и уходит. Рука дрожит и старается избавиться от карты. Я теряюсь в лесу. Он красивый, но чужой. Кажется, в городе я нашёл бы, что сказать. Мы сидим возле тропинки и бросаем карты на часть одеяла, которая разделяет нас.
Их было четверо… Или трое?.. Нет, всё-таки четверо. Они прошли мимо, окатив матом. Мысль, что всё изменилось, была ещё далеко, но я уже бросал карты, не играя. Я был в тридцати метрах отсюда, где они остановились и стали о чём-то говорить. Я ещё не верил, о чём. Ты рациональней:
— Пойдём!
Карты в сумочке, мы идём, сзади шаги. Поздно, началось…
Я резко поворачиваюсь. Передо мной один, трое поодаль. Он смотрит мимо… на тебя. Он ещё ничего не сказал и не сделал, но его лицо улыбается. Зачем всё это! Назад! Разве трудно было пойти по другой тропинке? Ты стоишь как деревянная. Похожа на биту, лежащую на траве. Он подходит, берёт тебя за запястье:
— Пошли!
Куда? Почему не тут?.. Мысли исчезли, в голову лезет всякая дрянь. Что с ногами? Как у них получаются такие сложности?.. Я между ним и тобой:
— Отойди!
— Ты мне на хуй не нужен!
Значит, я могу уйти? Мне нечего бояться?.. Но ведь нельзя! Кто-то повторяет за меня:
— Отойди!
Он посмотрел на меня. Взгляд — не самое худшее, он оставляет надежду. Но как он смотрит!
— Тебе не ясно? Объяснить?
— Мне ясно.
— Ну так и уёбывай, пока можешь!
Это слова человека, который решил, за которым трое, слова убийцы. Он может убить, но смотрит не на меня, а сквозь. В его глазах ты, и поэтому мне не страшно смотреть ему в глаза. Я смотрю на глаза, разглядываю их. Он сказал «уходи, пока можешь»… Ведь я могу! Это так просто — пойти мимо того дерева, к тропинке, и всё, я свободен!.. Но я продолжаю, как заколдованный, разглядывать его глаза.
— Ты понял?
Его глаза приближаются ко мне, в них ты. Глаза приближаются, значит, пошли ноги, но я вижу только глаза. Они уже так близко, что я действительно вижу, что в них. Это я. Сзади на меня что-то обрушивается и начинает душить. Твои руки. Я узнаю их по запаху. Из-за моей спины вырывается твой крик:
— Нет!
Птицы срываются с веток и подхватывают: «Нет! Нет! Нет!..» Или это тоже ты? Руки душат всё сильней, но в его глазах отражаюсь я, я видел это.
— Нет! Нет! Нет!
В них отражаюсь я, и значит, я не уйду.
— Отойди, — выдыхаю я, и это слово неожиданно прорывается сквозь сплошное царящее вокруг «нет».
Ты разжала руки. Наступила тишина. Вдруг далеко, на другом конце поляны, раздался треск сухих веток. Оборачиваюсь ровно настолько, чтобы увидеть твою спину, и сразу назад, в его глаза. Они решают — догонять или нет, но время уже пошло. Я делаю шаг в сторону, заслоняю твою спину от его глаз и начинаю медленно отходить. Вот я уже не вижу, что там, в глазах, наверное, ничего, только кружочки с мутным фоном, как у слепого. Ещё шаг, и спина касается мягкого. Это листья. Разворачиваюсь и бегу за тобой. Теперь время идёт вовсю, и я могу думать. Ведь мы хотели одного и того же… Но как он… со своими угрями… перегаром и мутным фоном смел желать этого!.. Вот и ты. Ты бежишь.
— Подожди, это же я, больше никого нет!
Ты ещё бежишь, но лес вокруг уже цветной. Пока мы с ним смотрели друг на друга, лес был чёрным, а небо мутным как его взгляд. Какое оно теперь голубое! А под ним лес, такой зелёный, и по нему бежишь ты.
— Это я, больше никого нет!
1985