Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 13, 2011
Метафизика бизнеса, или «Молоко бешеной коровы»
Серг╗й Жадан. Ворошилоград: Роман. — Х.: Фолио, 2010. — 442 с. — (Граф╗т╗).
Новый роман Сергея Жадана особенно живо напоминает замечательный напиток, название которого вынесено во вторую половину заголовка — настоянную два-три дня в тёмном месте смесь правильной водки и правильной сгущёнки (размышлять на тему того, что продукты сейчас совсем и не продукты, а всё подделка, оставим коллегам по работе в обеденный перерыв; сказано — правильная сгущёнка, и точка). Мы не покривим душой, сказав, что это — молоко: вот и на заслуживающей доверия банке было написано: «молоко цельное, сахар», другое дело, что оно, не теряя цельности, приобретает некие иные свойства. Так и с романом «Ворошиловград»: это жизнь, но в настолько сгущённом и не тем, чем ожидалось, разбавленном виде, что получается тот эффект, который меня в юности радовал в свежем японском кино: камера, заглядывая в какой-нибудь ветхий сарай с инструментами и всякой ерундой, выхватывала потрясающий, чуть ли не вкусный цвет неприглядных предметов и существ, находящихся там. Держи эту яркость: пока не закроешь глаза — вся твоя.
Япония приходит на ум и в процессе чтения романа: несмотря на эту густоту жизни, темп повествования не по-европейски соразмерен человеку. Никто никуда не спешит, никто не гонит сюжет метлой вперёд по законам беллетристического жанра. События по собственным закономерностям ветвятся и сходятся, сами решая, где зацвести и принести плоды, где-то резко взрываются, где-то останавливаются и спокойно бредут дальше. Поэтому кто-то из читателей может с непривычки буксовать на описаниях реальности (или как это называется — видов? видений?), а может быть, раздражаться оттого, что автор даёт некоторые как бы малосодержательные диалоги персонажей «дословно» вместо того, чтобы как-нибудь сократить или просто пересказать, о чём шла речь и чем всё кончилось:
— Коля! — крикнув вод╗єв╗, але той не почув. — Коля, блядь! Вимкни цих фашист╗в! — Коля незадоволено озирнувся, але музику вимкнув. — Германе Серг╗йовичу, — почав Н╗кола╗ч.
— Можна просто Герман, — перебив я його.
— Так-так, звичайно, — погодився Н╗кола╗ч. — Я хот╗в ╗з вами поговорити.
— Давайте поговоримо.
— Давайте.
— Я не проти.
— Прекрасно, Коля! — крикнув Н╗кола╗ч. Ми виїхали на м╗ст. Посеред мосту Коля раптом зупинився ╗ вимкнув двигун. Запала тиша.
— Ну, як вам тут у нас? — запитав Н╗кола╗ч, так н╗би ми й не стояли посеред дороги.
— Нормально, — в╗дпов╗в я невпевнено. — Скучив за р╗дними м╗сцями. Ми що, дал╗ не поїдемо? — визирнув у в╗кно.
— Н╗-н╗, — заспокоїв Н╗кола╗ч, — ми вас в╗двеземо, куди вам треба. Ви взагал╗ надовго приїхали?
— Не знаю, — в╗дпов╗в я, починаючи нервувати. — Видно буде. Брат поїхав, знаєте…
— Знаю, — вставив Н╗кола╗ч. — Ми з Юр╗єм Серг╗йовичем, з Юрою, — подивився в╗н на мене, — були в партнерських стосунках.
— Це добре, — сказав я невпевнено.
— Це прекрасно, — погодився Н╗кола╗ч. — Що може бути краще за партнерськ╗ стосунки?
— Не знаю, — чесно признався я.
— Не знаєте?
— Не знаю.
— ╡ я не знаю, — раптом з╗знався Н╗кола╗ч.
Фрагментарно процитированный диалог на самом деле полностью занимает в книге около трёх страниц. Вопрос: зачем? Ответ виден изнутри: начинается очень специфический торг. Главный герой, на которого формально записана принадлежащая брату старая заправочная станция, сидит за тонированными стёклами в не признающем никаких ПДД джипе помощника депутата, на кресле возле водителя валяется пистолет Макарова. «Независимый эксперт» Герман живёт полуслучайными заработками и не имеет ни связей, ни денег. Дома его никто не ждёт, если не считать двух сомнительных коллег, которым он тоже не очень-то нужен. Никто не знает, где он теперь. И если в следующую секунду пистолет пойдёт в дело, то никто может и не узнать. Этот и другие подобные диалоги представляют собой особую форму выжидающих пауз. Что дальше: будет сказано что-то существенное? разразится буря? мы сами сделаем какой-нибудь важный вывод, наконец?
Главный персонаж не наделён какими-то необычными качествами, сам себя спокойно считает лузером, но автору и читателю с ним хорошо по другим соображениям — это не кто иной, как архетипический «младший брат»: который получает в наследство вместо мельницы кота и, официально считаясь дураком, в результате должен совершить нечто такое, что вменяемым старшим братьям и не снилось. По крайней мере, этого от него теперь ждут. Герман ни на что не претендует, кроме собственного достоинства, и именно оно не даёт ему сдаться перед тем, за кем вроде должно быть право сильнейшего. Младшего брата затягивают даже не так законы малоинтересного ему бизнеса, как законы сказки: он встретит в книге Бабу-Ягу в роли дарительницы и разрушительницы одновременно (только и женщина, и её дар будут выглядеть не совсем так, как в народных сказках), станет свидетелем событий, оберегаемых страшной тайной, и будет сражаться вместе с богатырями против чужаков.
Мы не спеша, но неотвратимо погружаемся в атмосферу степи. Пожалуй, пространство тоже можно считать действующим лицом романа: после колючих и угловатых разговоров и действий героев мы время от времени скатываемся, как на тюк с контрабандным шёлком, на яркие, тонкие и богатые описания, выглядящие ценными сами по себе: «Здавалось, н╗би тварини проходять за в╗кнами (поезда — А. Я.), темн╗ зв╗р╗ з л╗хтарями на черепах, покрит╗ колючою шерстю, проходять, видихають теплий н╗чний пар, зазирають до в╗кон, засл╗плюючи й залякуючи. Св╗тло, що час в╗д часу заливало собою темряву, наче порожн╗ форми св╗жим г╗псом, било по очах ╗ враз зникало, в╗д чого навколишня чорнота робилась особливо густою, як ставкова вода». Пространство по-своему «перезагружает» Германа, успевшего привыкнуть к городскому быту и отвыкнуть от физического труда, оно распоряжается мобильной связью на своё усмотрение, так что в одном из эпизодов заводит ищущих эту самую связь героев в ловушку… Оно царит безмолвно, как судьба.
Вообще, Сергей Жадан, кажется, дошёл до того уровня восприятия мира, когда по большому счёту всё равно, куда идти и куда смотреть — глаз писателя с ходу снимает пыль и незначительность с чего угодно: «Я пройшов салоном, шукаючи в╗льне м╗сце, не знайшов, повернувся до вод╗я. Лобове скло перед ним було рясно обклеєне православними ╗конками та зав╗шане барвистими сакральними штуками, як╗, очевидно, не давали ц╗й машин╗ к╗нцево розсипатись. Вис╗ли тут плюшев╗ ведмед╗ й глинян╗ к╗стяки з поламаними ребрами, намиста з п╗внячих гол╗в ╗ вимпели “Манчестер Юнайтед”, скетчем до скла прил╗плен╗ були порнокартинки, портрети Стал╗на й в╗дксерен╗ зображення святого Франциска. А на панел╗ перед вод╗єм припадали пилом подорожн╗ мапи, к╗лька гастлер╗в, якими в╗н бив у салон╗ мух, л╗хтарики, нож╗ з╗ сл╗дами кров╗, яблука, з яких вил╗зали хробаки, ╗ маленьк╗ дерев’ян╗ ╗конки з ликами великомученик╗в». Оставляю читателю удовольствие самому увидеть список ахейских кораблей от Жадана — образ любительской футбольной команды, собирающейся на игру. Хронологически и географически более близкая аналогия — Николай Гоголь, «Тарас Бульба», список запорожских куреней (именно его Пётр Вайль и Александр Генис сравнивали с гомеровским перечнем кораблей) и следующий за ним список козаков. Да и описания степи в «Ворошиловграде» тоже достойно могут стоять рядом со словами Гоголя из его эпического романа: «Навколо аеродрому лежали пшеничн╗ поля. Ближче до зл╗тної смуги росли яскраво-ядуч╗ кв╗ти, над якими, мовби над трупами, тягуче зависали оси. Зранку сонце прогр╗вало асфальт ╗ сушило траву, що пробивалась кр╗зь бетонн╗ плити. Збоку, над будкою диспетчера, рвались на в╗тр╗ полотнища прапор╗в, дал╗, за буд╗влею адм╗н╗страц╗ї, тяглись дерева, обплетен╗ павутиною ╗ запален╗ гострим ранковим св╗тлом. У пшеничних полях ховалися дивн╗ протяги, наче тварини, як╗ щоноч╗ виходили з мороку на зелен╗ вогн╗ диспетчерської, а вранц╗ знову забр╗дали м╗ж стебел ╗ ховались в╗д пекучого червневого сонця. Прогр╗ваючись, асфальт в╗дбивав сонячне св╗тло, засл╗плюючи птах╗в, що прол╗тали над зл╗тною смугою». Не всякая птица долетит — правда ведь, Николай Васильевич?
На этом гоголевские ассоциации совсем не заканчиваются — может быть, здесь они только начинаются. Оба писателя, в конце концов, создали романы, центральный образ которых — мужчины в степи. А ещё точнее, мужчины, объединённые особым кодексом чести (возможно, экзотическим даже для многих соплеменников), сражающиеся в степи. В чём-то это и логично — у запорожцев тоже есть свои наследники, правб затёртая почти до банальности фраза «Козацькому роду нема переводу». Не знаю, задумывал ли это Жадан изначально, но у него тоже получилось эпическое произведение с богатырями, честью, страстью и борьбой. Как и у Гоголя, здесь антагонисты — не так добро vs зло, как стихийная духовность (то есть искренняя, связанная с живым метафизическим чувством) vs бездушная меркантильность и рационализм, «всё продам и всё куплю». Товарищество против «парт-нёрских отношений», которые так расхваливал озадаченному Герману Николаич.
Ещё одна эпическая черта «Ворошиловграда»: жизнь в романе, несмотря на вовсе не молниеносный темп сюжета, словно бы отчаянно пытается прокрутить полный биологический цикл в ограниченном пространстве книги: свадьба, рождение и похороны находятся уж очень близко друг к другу; секс и похороны разделяет только стена с полуприкрытой дверью… Вот она, эта дикая насыщенность «молока бешеной коровы». Герман из тех, кто не хочет противиться таким потокам бытия, это особенно ярко иллюстрируют его связи с женщинами: одна чуть ли его не насилует, другая активно провоцирует на соблазнение, а третья спокойно и уверенно не даётся в руки. Страсть — это ведь тоже стихия, вроде степи, а герой относится к стихиям с заметным уважением.
Бесконечное пустое пространство, от которого, по словам сведущего Эрнста, сходили с ума немецкие захватчики, только на первый взгляд пусто. Сергей Жадан щедро наполняет его невидимым напряжённым действием: повторяющиеся растения, существа, предметы превращаются в густой беспросветный орнамент наподобие картин Макса Эшера: вблизи всё шевелится, всё живёт, всё дышит и настороженно смотрит на нас, тревожащих его привычный порядок. Степь даёт место всем: каким-то диким племенам фермеров и газовиков, цыганам, полуфантастическому каравану беженцев, который из сна вдруг переходит в явь, поезду-призраку, лётчикам, заправщикам… К Герману и его товарищам, защищающим свою часть этого пространства, не раз приходит мысль об абсурдности рейдерства в таком месте — отбирать у кого-то кусок бесконечности странно и глупо.
Они находят в бизнесе определённую метафизическую сторону: это уже не простое самоценное зарабатывание денег, а нечто такое, что пресвитер Петя в своей проповеди ставит рядом с семьёй: «Ви тут народилися ╗ тут виросли, тут ваш╗ родини ╗ ваш б╗знес». Неудивительно, что чиновники-рейдеры, лишённые таких представлений, воспринимают непокорных заправщиков и других метафизиков бизнеса как то ли идиотов, то ли инопланетян. И по-своему их боятся.
Герман и те, кто на его стороне, вроде бы видят жизнь очень просто, их кредо: «…триматись один за одного, в╗дбиватись в╗д чужих, захищати свою територ╗ю, своїх ж╗нок ╗ свої будинки. ╡ все буде добре. А нав╗ть якщо не буде добре, то буде справедливо». Но дело в том, что это — тот фундамент, на котором и строятся прекрасные замки чести. Противоположный лагерь при всём материальном могуществе такого ценностного фундамента не имеет, поэтому читатель вскоре убедится, что противостояние идёт на равных.
В общем, кому говорили о чести благородные мушкетёры, и он им не поверил, тот наверняка поверит этим людям, от которых пахнет мазутом, алкоголем и не знаю чем ещё, матюкающимся через страницу. По крайней мере, хочется на это надеяться.
Воздушные змеи Будды
Максим Бородин. Свободный стих как ошибочная доктрина западной демократии. Избранные стихи. — М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2010. — 128 с. — (Книжный проект журнала «Воздух», вып. 49).
The Air Poets
Play out the swiftest gales
And sometimes loll in the eddies.
Poem after poem,
Curling back in the same thrust.
Это сказал поэт-битник Гэри Снайдер; днепропетровец Максим Бородин во многом подходит под это определение. Он действительно поэт воздуха, хотя и не совсем такой. Да и с автором процитированной классификации он мог бы найти общий язык и поговорить о Будде, альтернативной музыке и свободе в условиях рыночной экономики. И о том, что времена изменились, поэты тоже, но редких базовых ценностей, которые поэту нужно защищать и беречь, стало только больше.
Бородин как писатель легко переходит от вдохновенной и остро-умной мистификации к веским и серьёзным словам — иногда читатель сам не знает, чего от него ждать; этот поэт, например, способен слепить любовную историю, смешивая цитаты из стихов, газет и книг о восточной рефлексотерапии. Но всё-таки особое место среди того, из чего создаёт свой мир Максим Бородин, занимает воздух, ведь этот материал не так прост, как может показаться.
Я
человек,
которому никуда не надо ехать,
потому что
весь воздух находится внутри меня.
А на выдохе
я строю мосты.
Если описать звучание поэзии Бородина тремя словами, получится что-то вроде: воздух, мечта, напряжение. Внутреннее драматическое напряжение создаётся мечтой, которая, в силу своей сложной природы, редко сбывается, а сбывшись, оказывается настолько хрупкой, что эта хрупкость тоже порождает напряжение. Последнее, например, происходит в поэме «Судьба»: именно хрупкость мечты делает такой пронзительной историю счастливой и яркой любви. Ведь влюблённым героям приходится держать оборону против тех сил, которые в любой момент готовы необратимо отформатировать их обоих, превратить их из носителей волшебной контркультуры в тех, кто пользуется кредитными карточками и ездит отдыхать в Турцию или на шашлыки. А потом эти же силы могут взяться и за саму любовь:
жизнь
удивительная
вещь
её можно
не замечать
но когда
она приходит к тебе в гости
то оттесняет
в дальние углы
маленькой
квартиры
любовь
к женщине
и ты
вынужден бороться за существование
с призраками
Газпрома
Минатома
и
жилищной
комиссии горисполкома.
Ну а слово «воздух» встречается в сборнике, даже если не считать названия серии, в которой вышла книга, настолько часто, что может давать веские основания для психолингвистического анализа с важными выводами о философии поэта. А можно выводов не делать, но всё равно в какой-то момент перехватит дух от феромонов драмы, разлитой в самом этом воздухе. Даже когда ровным счётом ничего не происходит.
В четыре двадцать утра
выйди на улицу в плоский воздух
новостроек.
Вдохни его острые углы.
Осторожно.
Можно остаться в живых.
В общем говоря, для Максима Бородина воздух — это такая форма пространства, которая проходит сквозь нас и поэтому наиболее чувст-венно доступна. В этом воздух похож на сегодняшний день, которым часто живут герои Бородина: это стихия одновременно ощутимая и неуловимая. Вот она, бескомпромиссная мудрость жизни одним днём:
жизнь
начинается
сегодня
наш возраст
один
день
один
час
одна
минута
одна
секунда
всё остальное
пиар-кампания
крупных
производителей
алкогольных напитков.
А ещё этот сегодняшний день существует не сам по себе: где-то в его глубине уже прорастает будущее со своими тёмными и светлыми сторонами, к нему вплотную подступает море, смывающее во вчера всё, до чего способно дотянуться. Оно заставляет по-особенному вслушиваться и внимать важным словам. «Море рядом», — сурово предупреждает лирический герой свою подругу, которая не понимает метафизической стороны такого соседства.
Жутковатое название одного раздела книги — «Тайное общество больных жизнью» — может показаться абсурдом лишь на первый поверхностный взгляд. Вопрос ведь в том, что именно считать жизнью. Работу? Но это смотря какая работа. Явно не такую, о которой идёт речь в этом тексте:
Я —
один
из шести миллиардов,
и это внушает мне опасение
и не даёт уснуть
во время
рабочего дня.
Отдых? Это тот, который на шашлыках, что ли? Праздники? Отсылаю читателя к горьковато-суетливой истории про Старый Новый год на странице 69. Вот и получается, что между этих блоков должно быть что-то более важное, не привязанное к часу, месту, занятию. Которое внезапно отнимает кусок времени у суеты, путает все карты, придаёт невидимый снаружи смысл занятию. Как болезнь. То есть как любовь. То есть как та самая жизнь, на которую в своём существовании не все вовремя обращают внимание.
У кого-то из читателей книги «Свободный стих как ошибочная док-трина западной демократии», вероятно, возникнет вопрос: можно ли считать часть этих стихов пародийными? И вообще, за кого нас принимает интеллектуальный автор, делясь с нами таким откровением?
Человек
с зонтом
похож на
человека без зонта.
…или выдерживая целый цикл в таком, мягко говоря, незатейливом стиле?
эй официант
принеси шампанского
с девушкою я
должен попрощаться.
Насчёт пародии мнения возможны разные, но я скорее вела бы речь о том, что Бородин по природе своей — писатель-протей. Он не то чтобы хаотически надевает маску за маской; ему не всё равно, кем он будет в тот или иной момент, — это он просто такой и есть. В тех книгах, которые Максим Бородин издавал в родном Днепропетровске, спектр превращений ещё богаче и заметнее: там находится место, например, американским, африканским, польским и немецким поэтам, «переведённым» автором (точнее — сгенерированным вместе со своей вполне заслуживающей доверия биографией). Или вдруг откуда-то, как снег на голову при глобальном потеплении, сваливается загадочный украиноязычный земляк Максима Йован-Макс Власенко (несколько его стихов из цикла «Ангелы Касперского», очевидно, по некой дружеской договорённости незаметно включены в «Свободный стих…» в русском переводе).
А ещё — как и многие битники, Максим держит мудрость буддийского мировоззрения за пазухой не виденного мной чёрного свитера. Поэтому сам настойчиво вглядывается в собственные слова, будто в круги на воде после брошенного камня, и нам предлагает присоединиться к этому созерцанию. Так возникают стихи-интегралы, стихи-печати (не вошедшие в этот сборник), цикл вот таких «хлопков одной ладонью»:
Стихотворение, смысл которого можно сразу и не понять, но не стоит расстраиваться, постепенно, день за днём, всё встанет на свои места и слова объединятся в единую цепь, неразрывно связующую два мира — до и после стихотворения
от перерос дай локоть
— или загадки-тесты на широту сознания:
Снег
производит много шума,
но
он
весь хранится на крыше.
Кто здесь видит необходимость спрашивать у автора: «А как это вообще?» — тому нет необходимости в такой поэзии. А может, даже и в поэзии как таковой.
Разные, непохожие между собой голоса лирических героев Бородина, даже простоватый пэтэушник, под творчество которого стилизован цикл «Только любовь», поют на самом деле об одном: мечта недосягаема, но мы к ней прикованы длинной тонкой цепью. Разруби эту цепь — и рухнешь в пропасть. Может быть, это и не совсем цепь, а спущенная с небес паутинка из пересказанной Акутагавой Рюноскэ буддийской притчи. А если научишься делать всё правильно, то сможешь летать: так ниндзя летают на больших воздушных змеях. В книге один такой герой есть — это музыкант Саша Эванс Санта-Мария Иванов, о котором мы так до конца и не можем сказать, человек он или уже дух, такой добрый дух вроде ангела-хранителя. Можно даже расширить и уточнить предложенную выше формулу поэзии Максима: змей — мечта, нить — напряжение, а вокруг — воздух. А пока только учишься летать, остаётся грустно улыбаться:
Мы идём по улице,
и нам кажется, что мы опять перепутали остановки.
Нам надо было выйти у рая,
а нас опять высадили
у ДК Машиностроителей.
Два вдоха, два погружения — и взлёт
Анастасия Афанасьева. Солдат белый, солдат чёрный. — Х.: Фолио, 2010. — 251 с. — (Харьковская проза).
«Можно прийти на перекрёсток, поднять эпос прямо с дороги, положить в карман и прочесть перед сном», — легко и по-домашнему объясняет харьковская писательница Анастасия Афанасьева. Такая простая, уютная, располагающая ко взгляду вглубь интонация соответствует, может быть, разговору за чаем с близким другом. За чаем под истории из жизни с мыслями о ней же, под воспоминания разной давности и правдивости, растаманские сказки и так далее. Роман Насти и называется максимально просто: «Говорить».
Простота таких разговоров часто обманчива. Роман состоит из четырёх частей: как раз чтобы два раза вдохнуть и после каждого растратить свой кислород на глубине, — и первым идёт достаточно лёгкий вдох. Повествование, которое начинается с подростковых воспоминаний, вроде бы ни на что особенное не претендует. Одиночество, отношения с себе подобными, вредные и несколько картонные учителя (видно, такова уж природа человека: мало какому старшекласснику, да и не всякому студенту младших курсов они кажутся какими-то другими), незатейливые в общем приключения, во многом похожие у разных людей, которые заканчивали школу в девяностых годах. Что тут сказать? Кому этого мало или охота тут же начать рассказывать о себе что-нибудь в том же духе: «А вот мы со Светкой придумали приносить в школу портвейн в бутылочках из-под пепси. То есть это с утра нужно зайти к ней, разлить, остатки допить — и в школу…» — потерпите до пятнадцатой страницы и читайте дальше.
Начать нужно даже, наверное, не с того, о чём Настя Афанасьева написала роман, а с героини. Вот в аннотации на обложке цитируются слова Сергея Костырко о том, что «автора здесь как бы нет и не должно быть». Я бы так не сказала — другое дело, что автор и героиня (в минимум двух лицах — подросток и молодая женщина, которые иногда появляются на сцене одновременно, спорят, даже судятся между собой, а примирившись, пытаются действовать вместе), очень вероятно, один и тот же человек. Многие писатели изменяют в автобиографических книгах (если это не мемуары) имена — свои и других людей, каким-то образом шифруются, особенно когда речь идёт об интимной стороне жизни. Настя не шифруется; других же героев своей жизни она просто называет инициалами. Зачем именно такая стратегия? Я позже попробую сказать, зачем.
«Я не знаю, каков процент сумасшедших на каждый час…» — пел Виктор Цой. А я не знаю, каков процент харьковчан, которые хотя бы раз в жизни оказывались на территории печально известной 15-й больницы, менявшей в своё время номер, но всегда остававшейся Сабуровой дачей. Но, если верить глазам и ушам, выше в несколько раз, продолжая словами Цоя. Чем пациентов, по крайней мере. Старый тёмный сад, позеленевший красный кирпич старых корпусов. Возле арки из зарешёченного окна третьего этажа на нитках спускают ярко-жёлтый кулёк с логотипом супермаркета, сверху звучат нестройные, вроде бы не совсем человеческие голоса. Я не знаю, что они говорят, хотя общий смысл понятен. Автор не боится этой атмосферы, зная её лучше, чем посетитель, который быстро ныряет в арку, не глядя вверх.
Как врач Настя видит более важные вещи: безумие — это та судьба,
которую человек часто не выбирает. Что несёт с собой доктор к такому пациенту —
страх? равнодушие? милосердие? Раздел о психбольнице — пожалуй, самый насыщенный
и самый тяжёлый в книге. При этом автор ещё бережёт читателя от многого, что осталось
за кадром. Читатель видит лишь часть той цены, которую приходится платить, чтобы
оставаться человеком в доме скорби. Не «нормальным» (в смысле — не безумным), а
человеком, который должен нести в мир добро, даже когда оно очень тяжёлое. И человеком,
который может в таком месте улыбнуться, не впадая в гордыню и не теряя сочувствия:
«Она (молодая пациентка — А. Я.) поёт мне
“Yesterday” и просит: “И Вы, Анастасия Валерьевна, пойте!..” Я начинаю смеяться
и говорю, что если запою, то тоже тут останусь. Переливаю чай из своей чашки в её
железную кружку и прошу уйти» Грустно-абсурдные истории судеб пациентов соседствуют
с, например, такой жанровой сценкой
с утреннего обхода:
«Т. пасёт коз.
В., женщина 35 лет, с восхищением пытается предложить мне прочесть прекрасную книгу — “Федорино горе”.
Ш. пришла в себя после онейроида и теперь всем предлагает приобрести мёд, который распространяет её отец. Рассудок включился — сразу начал зарабатывать деньги.
За ночь ничего не произошло».
И хорошо, что не произошло… Всюду жизнь.
За этим разделом следует ещё одно похожее на вдох перед очередным нырком незатейливое повествование о курсах в Киеве, просто о Киеве, о разлуке; зарисовки, SMSки, трагикомические письма-притчи. Дальше автору и читателю придётся снова идти на глубину.
А вот здесь рецензенту пора расставить всё по полочкам: полочкам нужно быть какой-нибудь хитрой трёхмерной формы. Наверное, обязательно найдутся люди, которые с ходу станут определять «Гово-рить» как лесбийский роман. И это будет выглядеть как-то глупо. То есть да, конечно, вот книга с главной героиней, которая влюбляется скорее в женщин, чем в мужчин, и пишет из Киева SMS любимой девушке, — но это и книга о том, что жизнь состоит из много чего ещё. Мы подходим к разделу, в котором автор (и героиня) как будто смолкают: слышимые голоса меняют тембр и тональность. Если хотите, можно вспомнить обычай некоторых северных народов выбирать шаманом человека, имеющего признаки обоих полов. Героиня, которая говорит о себе то в женском, то в мужском роде, ведёт себя как человек, вполне годящийся в шаманы. Дальше она оправдывает это предположение: в разделе «Говорить» мы встречаемся нос к носу уже не с мальчиком, с которым влюблённую юную героиню разлучили подозрительные родители, не с подругой-гитаристкой, не с комендантшей общежития или пациенткой М. С нами начинают на разные голоса говорить неодушевлённые предметы, мы слышим исповеди каких-то людей, которые появляются в книге в первый и последний раз, видим загадочную женщину в хрустальном шаре. К нам даже обращается само время: ради неполных пяти страниц о природе времени, абсолютно неожиданных для художественной литературы, уже стоит читать этот роман. Возможно, уникальность шаманского опыта и не даёт автору говорить о себе иначе, чем в жизни. И склоняет не менять имён, а просто где-то вовремя замолкать.
А ещё роман «Говорить. Эпос в своём роде» можно рассматривать как предисловие к стихам Насти Афанасьевой, что-то вроде очков, которые можно надеть перед чтением поэзии. Если в прозе автору положено более-менее ходить, не прыгая дальше потолка, то в стихах под поэта уже будут подстраиваться и стены, и потолки, и само время.
О чём стихи? На самом деле всё о том же.
Об огромности мира, который просто гудит от параллельных движений и звуков. Возможно, этот мир показался бы горьким и жестоким, если бы не тёплое внимание писательницы к мелочам и тонкостям поведения существ и вещей; часть героев этой поэзии составили бы немалый бестиарий — киты, махаоны, лошади, ёжики, цапли и другие:
«Я сам себе царь», —
Думает маленький паучок, и просторная хлябь,
Бесприютная хмарь вторит ему ——
«Арь… арь… ааарь…»
Природа у Афанасьевой рассматривается прежде всего с позиции горожанина, поэтому упомянутые ею животные в чём-то мифологичны, а в чём-то мультяшны. Именно такая мультипликационность не даёт драматическим вопросам овладеть всем существом автора и читателя, оказывается как бы спасательным кругом во всемирном потопе.
Когда вода разольётся до звёздных высот,
Затопит соседку Машу и Вашингтон
Утонет ли тот,
из-под сердца чьего
потоп начало берёт?
«Хых», — отвечает всезнающая сова
и утекает вон.
Вот вам и оракул… После такого забавного и загадочного звука по крайней мере остаётся надежда на лучшее. Может, и не разольётся, обойдётся как-нибудь…
В этих стихах мы снова встретим и трогательных безумцев, которые ходят по своим замкнутым кругам и не находят выхода. В общем-то, и вне больницы многие герои Афанасьевой проявляют различные признаки психопатологии обыденной жизни — трагикомически завидуют, жадно хватаются за материальные ценности. И в итоге тяготятся накопленным добром:
Всё-то есть у меня даже то чего не просил
Всё-то я осилил всех пригласил угостил
Рос ввысь рос вширь рос и опять же — рос
Где бы купить такой гриб, чтоб откусить
И перестать быть настолько большим?
Как у Алисы в стране чудес…
Счастье присосалось ко мне ядовитым клопом
Оно питает меня, я расту, и ноша моя растёт
А ежели упущу, уроню мазду комбайн стадо коров
Или хуже — дочь, сына, отчий дом-кров?
Два главных лирических героя этой поэзии — брат и сестра, близнецы (или, может, опять один и тот же человек в двух лицах — как кому больше нравится). Их диалог слышен в цикле «Песни вокруг восковой пирамидки». Два неприкаянных голоса почти незаметно перетекают друг в друга, спорят — и практически неразрывны. Близнецы несут за душой особую собственную ценность — готовность почти на всё, только бы не проживать жизнь рутинно, механически. При этом речь брата и сестры проходит как бы через два вида поэтической оптики. Поэт или смотрит на мир сквозь себя, или на себя сквозь мир. Первый путь — за сестрой, второй — за братом.
Она задумчива, неспешна, скромна, мало интересуется собственной внешностью, при этом смотрит на вещи очень глубоко. Но сестра, по сути, — женщина, имеющая признаки медиума, наставника и даже немного оракула, к которому обращаются неведомые говорящие голоса. При некоторой ребячливости мировосприятия мудрость сестры не мультяшная, а самая настоящая. Наделённая тончайшим слухом, она понимает, что это не предел, и не любуется собственной силой.
Переступаю неслышно, шуршу непривычно
Шепчу невпопад
Что голоса говорят? — Говорят, на исходе
Март, говорят, на исходе.
Что-что голоса говорят?
Как-то смотрю не туда и дышу необычно
Слышу неточно
А как голоса говорят?..
Определённые медитативные практики, как утверждают посвя-щённые, открывают третий глаз. У фантастического пианиста по имени Трой Клевер, описанного Настей, в экстазе прорезается из-за грудины третья рука. А как называется способность слышать неслышное — третье ухо? Вот и автор что-то такое подсознательно чувствует: кому-то из персонажей случайно во сне является женщина «с лишним ухом»…
Другое дело брат — личность страстная, хаотически деятельная, ищущая острых ощущений и бравирующая этим. Он как бы позирует перед невидимым объективом; ему интересно, как он выглядит со стороны. И просто —
Я действительно есть,
мне двадцать два,
у меня болит голова.
Я храбрее праведного индейца,
но трусливей распущенного арийца,
бесстрашно смотрю в зрачки милиционерам…
Мудрость брата — в понимании того, что с ним происходит, например того, что сам он часто оказывается не субъек-том, а скорее объектом действия. Как раз он способен разглядеть в себе белого и чёрного солдата, посмотреть на себя со стороны и видеть свою силу и слабость. Правда, делать он с этим ничего особенного не собирается. Брат с удовольствием строит воздушные замки, отлично сознавая их воздушность, и наслаждается самим процессом:
я бы разводил пчёл и лечил людей, полученным мёдом
я бы смазывал её спину, а удовольствие от помощи
другим
делало бы мою любовь
сильней и крепче
Когда я вырасту, изобрету такой препарат,
может быть, нейролептик,
который навсегда усыпляет чёрного солдата.
Брат в силу своего характера подвергается более тяжёлым испытаниям, чем сестра, но как раз именно он имеет пять жизней с одной смертью в запасе. Поэтому сложные и бурные разговоры с самим собой у него в итоге переходят в простую жизненную плоскость:
…Так я закончил бы сказку
На самом же деле, когда я вырос,
я научился проигрывать.
А ещё на героев — всех без исключения — смотрит Вечность. В иллюминатор самолёта, поддерживаемого в воздухе молитвами двух кающихся пассажиров, из воды, воздуха, огня — да мало ли откуда, на то она и Вечность:
Газетный обрывок с полунадорванным словом,
Прилипающий к подошве в половине второго
И отступающий через долю секунды
Каждой своей буквой говорит: я буду
И когда ботинок твоих не будет, я буду
И когда тебя не будет, я буду
Махаона не будет, а я — буду.
Так что у Насти Афанасьевой получилась умная книга о том, чему придают незаслуженно мало значения, чему придают незаслуженно много значения, и о том, во что нужно вслушиваться, чтобы сохранить человеческий облик.
Анна Яновская родилась в 1980 году в Харькове. Окончила филологический факультет Харьковского национального университета им. В. Н. Каразина. Сборник стихов «Волохата книга» (Х., 2008). Публиковалась в «їП» № 9, журналах «Новая Юность», «Дети Ра», «Всесвiт», «Шо», «Сад Б. П.», «Харьков — что, где, когда», «СТЫХ», коллективных сборниках «Весло слова», «Wесло. Vерс╗я 2.0», «Харк╗в Forever», «Готел╗ Харкова: Антолог╗я нової харк╗вської л╗тератури», «Харк╗вська Барикада № 2: Антолог╗я сучасної л╗тератури», «Ж╗ночий погляд» и др., альманахе «Левада», газете «Наша Нiва» (в переводе на белорусский язык), в Интернете: «Вавилон», «Артвертеп», «Футурум АРТ». Переводит на украинский современную австралийскую, новозеландскую, африканскую, британскую поэзию. Работает в Харьковском национальном техническом университете «ХПИ», преподаёт английский язык.