Опубликовано в журнале СловоWord, номер 78, 2013
ПРОЗА
Михаил Петухов (Мамаладзе)
КРАСНЫЙ
ЖАКЕТ
Ариадна Львовна не любила покупных папирос – предпочитала набивать сама. Рецепт смеси, если он вообще существовал, старуха хранила в секрете – по запаху можно было с уверенностью назвать лишь два компонента, кроме, разумеется, самого виргинского табака – гвоздику и чабрец. Если гвоздику Георгий Павлович Майский еще худо-бедно переносил, то от чабреца его поташнивало. Вот и теперь, едва Ариадна Львовна пустила в потолок струйку дыма, он враз вспомнил мерзопакостнейший на вкус травяной настой, которым тетка пичкала его в детстве от всех без разбору болезней.
– Тетя, ну как же можно с вашей-то астмой…
– С астмой, дорогуша, – Ариадна Львовна стряхнула пепел в серебряную пепельницу в виде изготовившейся к нападению кобры, – мы добрые компаньонки. Почитай полвека бок о бок. Я все ее повадки изучила. Потому ты хоть и доктор, а астму мою не тронь. Лучше бы язвой своей занялся.
– Опять вы за свое, тетя! – скривился Майский. – Что за манера вмешиваться в мою личную жизнь.
– Не могу терпеть более этого унижения, – старуха нацелилась на племянника длинным тонким мундштуком, словно матадор – шпагой на быка. – Докатился! Уже моя камеристка о любовных похождениях твоей мадам языком чешет. Каково мне, старухе, все это слушать?! Слава Господу, отец твой – братец мой любезный, Павел Львович, до позора такого не дожил!
– Полно, тетя…
– У тебя все одно – полно, тетя, – Ариадна Львовна поджала сухие губы. – Одна надежда: вчера карты раскладывала – меж королем червовым и трефовой дамой девятка пик легла. Близко, дорогуша, твое избавление.
– Вы поражаете меня, тетя, – вымученно улыбнулся Майский. – Поражаете… Как столь тонкая и образованная дама может верить карточным гаданиям? Уму непостижимо.
Старуха пропустила замечание мимо ушей:
– Девятка пик. Либо возница, либо беспалый. Форменный водевиль! Не иначе как с кучером Анфиска твоя сбежит! – Она хрипло засмеялась. – Ты уж, дурень, не вздумай препятствия чинить…
* * *
До начала приема оставалось чуть больше часа. Доктор думал прямо от тетки отправиться в клинику, однако вспомнил, что забыл дома портфель с рецептами. Пришлось возвращаться. Возвращаться, впрочем, очень не хотелось – дома было неспокойно. Жена Георгия Павловича, Анфиса Олеговна – прима местного оперного театра собиралась на гастроли. Обыкновенно эти приготовления оборачивались грандиозными скандалами, потому Майский решил не привлекать внимания к своему появлению. Доктор отворил дверь своим ключом, прокрался в кабинет, когда из спальни выплеснулось драматическое сопрано Анфисы Олеговны:
– Евлампий, укладывай в чемоданы все, что на диванах, и отправляйся на пристань. Да не перепутай – там два парохода, я на «Красной Розе» отбываю. Каюта двадцать четыре, вторая палуба. Занесешь вещи и ожидай подле трапа. Буду к пяти. Вот дьявол! – Закуривая, Анфиса Олеговна рассыпала спички. Доктор услышал, как те зацокали глупыми головками о столешницу трюмо.
– Евлампий! Красный жакет оставь, я в нем поеду. Слышишь меня, пентюх?!
– Слышу, матушка, слышу, – старик затрусил по коридору в направлении гардеробной. Обрамлявшие лысину засаленные куделя подпрыгивали в такт его подагрической иноходи.
«Боже мой, – подумал Георгий Павлович, глядя вослед камердинеру, – вероятно, я так же нелеп и жалок в своих попытках угодить этой несносной женщине».
* * *
Тягостные мысли не оставляли Майского по дороге в клинику. Он вспомнил, как накануне жена закатила истерику и выгребла у него до последнего червонца всю имевшуюся наличность.
– Мерзавец, – рыдала она, и огромные слезы, размером значительно превосходящие широко посаженные акульи глазки Анфисы Олеговны, катились по ее многочисленным подбородкам и исчезали в вырезе пеньюара, – ты хочешь, чтобы я голодала во время гастролей?!
Конечно, доктор не хотел, чтобы жена голодала. Он хотел, чтобы она никуда не ездила. С одной стороны, терпеть выходки киснущей со скуки Анфисы Олеговны – не бог весть какая радость, но с другой – куда лучше, чем ловить насмешливые взгляды и слышать за спиной обрывки перешептываний: «…Анфиса с Латышевым опять подралась. Выскочила из его гримерной, он – следом. Сцепились в коридоре, последними словами друг друга поливали, едва полотера не задавили».
Баритон Латышев… Он всегда не нравился Георгию Павловичу, а уж после того, как по городу поползли слухи об их с Анфисой Олеговной романе, доктор просто-таки возненавидел этого румяного хлюста.
Занятый горестными мыслями Майский едва не врезался в тумбу, обклеенную театральными афишами. На одной из них, анонсирующей премьеру «Отелло», был изображен Латышев в костюме Яго, с пакостной улыбкой склонившийся над его женой, представлявшей Дездемону.
– Убью! – неожиданно для самого себя взвизгнул Георгий Павлович. – Обоих убью!
Он с силой ткнул тростью в афишу, словно в руке его была не палисандровая палка, а клинок.
– Не бузи, гражданин, – осадил его заросший по самые глаза густой бородой дворник, – не то постового кликну. Совсем распоясались, – проворчал он и, как папский гвардеец древком алебарды, троекратно стукнул палкой о мостовую, дабы крепче насадить метлу на ручку, – с утра зальют глаза и безобразят.
«Действительно, – сконфузился доктор, – что это я, право, разошелся. Нервы ни к черту. Сил не осталось! Вернется Анфиса с гастролей, подведу черту! Обязательно подведу черту!»
Приободренный эдакой своей решительностью, Майский зашагал дальше.
Настроение немного улучшилось. Георгий Павлович даже улыбнулся, глядя на купающихся в луже воробьев, наскреб в кармане немного хлебных крошек и бросил птицам. Воображение его тем временем рисовало весьма патетические картины. Вот он, прострелив Латышеву грудь, понуро стоит над умирающим противником, опустив дуэльный пистолет.
– Прости, Палыч, – едва слышно шепчет баритон побелевшими губами, – виноват я перед тобой. Не держи зла.
– Полно, брат, – великодушно ответствует доктор, – что уж теперь.
Или вот… Еще лучше… Сжимая эфес шпаги, доктор лежит рядом с навеки затихшим супостатом. Багровое пятно расплывается чуть левее ворота исподней рубахи, а невесть откуда взявшаяся жена рыдает над ним.
– Жорж, Жорж! – Голосит она, роняя ему на лицо горячие слезы. – Как я без тебя?!
Майский спокойно смотрит на нее – испуганную, неприбранную, простоволосую – и благословляет нетвердой уже рукой…
* * *
У ворот клиники, играя хромом в солнечных лучах, стоял черный ситроен с откинутым брезентовым верхом. «Гараж Форше» – было выведено на боку авто.
Таксомотор появился в городе всего месяц назад и еще не успел составить сколь-нибудь значимой конкуренции извозчикам ввиду малочисленности парка. Впрочем, местные пижоны предпочитали передвигаться исключительно на ревущих и дурно пахнущих автомобилях.
Взглянув на авто, доктор Майский вновь загрустил. Он вспомнил, что вчера жена велела ему заказать для нее таксомотор, дабы ехать в порт. Все увещевания Георгия Павловича относительно того, что извозчиком много дешевле да и безопаснее, не возымели результата.
– Подлец и скряга! – Рыдала жена, заламывая в картинном отчаянии руки. – Опять ты со своей чудовищной скупостью. Все наши прибудут на авто, одна я, как кухарка, на тарантасе. Не смей перечить! Завтра же потрудись позвонить в гараж!
Зайдя в гулкий холл больницы, Майский сразу направился в кабинет дежурного врача, где находился телефон. Однако на полпути его окликнула регистрационная сестра Ксения Казимировна – эмансипированная девица-перестарок с вечной кислой папиросой в крепких серых зубах.
– Георгий Павлович, – Ксения Казимировна высунула змеиную головку в окошечко регистратуры, – вы куда это? Вас там псих дожидается.
«Вот ведьма, – с досадой подумал Майский, – как это она меня углядела? Ладно, осмотрю пациента и сразу же позвоню в таксомотор».
У двери кабинета прохаживался высокий мужчина с совершенно непримечательным лицом, украшенным лишь чуть подкрученными вверх тонкими поручицкими усиками. Одет он был в галифе, кожаную куртку, в треугольнике ворота – узел зеленого галстука. В руках – измятая кепи.
– Шамшурин, – коротко по-военному представился он.
Майский отворил дверь в кабинет, предложил пациенту располагаться, а сам скрылся за ширмой, где находился рукомойник.
– Слушаю вас. – Майский сел за стол напротив посетителя и принялся было застегивать правый манжет халата, но бросил и настороженно повел носом. – Кажется, бензин… Или керосин?
– Бензин, доктор, – радостно сообщил пациент, – сегодня утром в гараже в бензиновую лужу наступил.
– В гараже? Так это ваш ситроен у парадного?
– Мой. Служу в таксомоторе. Вот – в обед – к вам. Нужда заставила. Спасите, доктор! Не дайте рассудка лишиться.
– Успокойтесь, голубчик, – Георгий Павлович наконец застегнул манжет, – сделаю все, что смогу. Только у меня к вам прежде просьба. Надо жену мою к пяти в порт доставить. Не откажите. Сделайте милость! Она про извозчика и слышать не хочет. Желаю, говорит, только на таксомоторе.
– О чем речь, доктор, доставим в лучшем виде. Давайте адрес.
– Вот и отлично, – Майский протянул шоферу визитку. – Колокольников переулок, дом пять, квартира семь. Она без багажа, багаж камердинер в порт доставит. Ну-с, – он удовлетворенно потер руки, словно провернувший неплохую сделку маклер, – от чего я вас спасать должен?
– От греха, доктор, – прошептал Шамшурин и опасливо оглянулся на ширму, – от страшного греха. Не дайте душегубцем стать.
– Так, так, так, – Георгий Павлович откинулся на спинку кресла и скрестил на груди руки, – внимательнейшим образом вас слушаю. И не нервничайте вы так, разговор наш сугубо конфиденциален.
– Я, доктор, – Шамшурин снова подозрительно покосился на ширму, – шоферскому делу в Германии обучался, в Дрездене. И вот… ввиду постигшего на чужбине жестокого одиночества завел себе пассию. Анной звать. Ведь это ж нормально, доктор, – Шамшурин все же поднялся, заглянул за ширму, – что молодой мужчина ищет женского понимания.
Доктор кивнул.
– Прожили полгода душа в душу. В рестораны ее водил, в синематограф. Все чин чинарем. Только как подошла мне пора уезжать, она словно взбеленилась. Не отпущу, говорит, и точка. Я ей объясняю, дескать, не могу остаться, а она сатанеет пуще прежнего. А в последнюю ночь перед отъездом просыпаюсь весь в холодном поту! Нет, доложу вам, никакой возможности дышать! И что ж я вижу? Сидит на мне эта самая стерва немецкая и своим газовым шарфом горло мне стягивает. Убить меня, значит, решилась за то, что я ее покидаю. Осерчал я крепко. Хотел эту шалаву в участок сдать, да времени не было – врезал ей пару раз для порядку да и поехал на родину…
Говорил Шамшурин до того жарко, что даже его бесцветные прежде глаза приобрели охристый – под стать больничным стенам – отлив.
– Так вот, доктор, – Шамшурин ослабил узел галстука, – случилась у меня по этому поводу нервная дисгармония. Анькин-то шарф красного цвета был. Теперь, как увижу даму в красном – по телу судорога. Рассудок теряю, слюна бежит, в голове – помутнение, убить готов. Вы уж вылечите меня, – голос его дрогнул, – может, пилюли какие или микстуры. Не дайте дойти до крайности!
– Дамы в красном, говорите? – Георгий Павлович устало прикрыл ладонью глаза. – Нешто не обманулась тетушка?
– Что, простите?
– Говорю, пальцы у вас все ли наличествуют? Описанные вами симптомы иной раз наблюдаются при травмах конечностей.
– Все до единого, доктор, – Шамшурин продемонстрировал Майскому обе пятерни. – Сапоги скинуть?
– Не надо! И что же, прямо-таки убить готовы?
– Еще как готов, ежели, разумеется, она в красном. Да еще, не дай бог, норова скандального. Вчера вез одну в красных перчатках и шляпке, а она понукать мною вздумала. Я баранку едва узлом не завязал, еле сдержался. Но, чувствую, более не сдюжу.
– Сложный случай, – доктор поднялся. – Я вам успокоительные капли выпишу, примите перед сном, а завтра жду в то же время – гипноз попробуем.
* * *
Дожидаясь возвращения Евлампия, доктор не находил себе места. Бутылка коньяка не помогла – Майский метался по квартире, чувствуя, что вот немного, вот совсем чуть-чуть, и он лишится рассудка.
Как мантру твердил он строки из «Антигоны»:
Порядок утвержден повиновеньем;
Нам следует поддерживать законы,
И женщине не должно уступать.
Уж лучше мужем буду я повергнут,
Но слыть не стану женщины рабом.
Бесполезно – овладевшее доктором смятение не унималось. Тогда он принимался ругать себя за малодушие, за неуверенность. Хотя при чем тут неуверенность? Доктор был абсолютно уверен, что психопат в зеленом галстуке навсегда избавит его от постыдной роли рогоносца – в конце концов, он, Георгий Павлович Майский, не зря считался лучшим в городе психиатром.
Конечно, доктор уговаривал себя, что все сложилось само собой, и в этом видится едва ли не воля провидения, но успокоиться не мог. Мысль о том, что он использовал в качестве орудия убийства больного человека, жгла ему нутро.
Георгий Павлович уже готов был броситься в порт, когда скрипнула входная дверь и на пороге, весь в слезах, появился Евлампий. Ноги доктора враз ослабели – прошелестев шелковой спиной жилета по обоям, Майский сел на пол.
– Что же это такое, Георгий Павлович, – камердинер зычно высморкался в огромный платок, – измордовали меня супружница ваша! Прямо на причале, перед всем честным народом!
– Она жива? – глупо улыбнулся Майский.
– Да что им сделается?! Жива как конь! Выскочили из авто да как треснут меня зонтиком по голове, а потом пятерней по морде. Кричали, будто я ей вместо красного жакету зеленый подал.
Евлампий снова высморкался.
– Не царское теперь время, – добавил он, по-бабьи, тыльной стороной ладони, смахивая застывшие в морщинках подле глаз слезы, – над прислугой изгаляться. Я ведь член профсоюза – жаловаться буду.
– Зеленый вместо красного? – переспросил доктор.
Он живо поднялся и через минуту выскочил из кабинета с трактатом доктора Дальтона.
– Скажи, Евлампий, – Майский ткнул пальцем в чудную цветастую картинку, – круг здесь видишь? А треугольник?
– Нет, – вздохнул камердинер. – И вы туда же, Георгий Павлович – старика мучить! Профсоюза не боитесь, так хоть Бога побойтесь!
– Да у тебя дальтонизм, дорогой мой, – Майский нежно чмокнул Евлампия в обрамленную засаленными куделями лысину. – Не бойся, это не опасно. Легкое, так сказать, расстройство зрения.
* * *
Вечером Майский отыскал в гараже Шамшурина и во всем ему признался. Прихватив с собой Евлампия, они направились в ближайший ресторан и напились до полусмерти. Остаток дня вся городская милиция гонялась за черным ситроеном. Руливший Шамшурин не пропускал ни единой афишной тумбы с Латышевым – таранил их бампером. Доктор Майский палил в воздух из наградного нагана, а устроившийся на заднем сиденье Евлампий поминутно крестился и отвешивал поклоны на все стороны.
Утром следующего дня «Волжская Новь» сообщила об этом происшествии в статье под заголовком «Моторизованные башибузуки». Ниже помещалась новость об аресте артистки оперы Анфисы Олеговны Майской, «минувшей ночью в результате возникшей с артистом того же театра Латышевым ссоры откусившей последнему мизинец правой руки».
Отложив газету, Ариадна Львовна достала из шкатулки пару червонцев и хотела послать камеристку в отделение – вызволять племянника, но потом передумала. Велела купить пару бутылок розового портвейна, а оставшиеся деньги снести в храм. Несмотря на приверженность к карточным гаданиям, Ариадна Львовна была дамой крайне богобоязненной.
Президент САСШ
Как всякий крупный писатель, Семен Аркадьевич Гуменюк за обедом себе позволял. Не каждый, конечно раз – так, время от времени. Нельзя сказать, что позволял он себе много. Сущие пустяки – рюмки три или четыре. Об этом и говорить-то смешно.
Но в тот день, 14 марта 1925 года, Семен Аркадьевич позволил себе целый графин. Ну и что? Был повод – в аккурат к обеду Семен Аркадьевич закончил свой первый роман, который на днях собирался нести в кооперативное издательство «Круг», о чем уже уведомил телеграммой главного редактора – товарища Воронского А. К.
Роман назывался «Президент САСШ». Надо заметить, что означенная аббревиатура у Гуменюка расшифровывалась несколько нетрадиционно – «Североамериканские социалистические штаты», и был в этом глубинный авторский замысел.
Трагическое, но жизнеутверждающее действо разворачивалось, как нетрудно догадаться, вокруг личности президента Абрахама Линкольна, которого ставленники рабовладельцев норовили всячески умертвить. И непременно умертвили бы, если бы не московский комсомолец Коля Горячев. Прознав о готовящемся злодеянии, Коля с помощью знающего, но слабовольного инженера Витольда Рогова собрал машину времени и отправился в Вашингтон – президенту Линкольну на выручку.
Здесь с сожалением следует отметить, что ветвистая фантазия Семена Аркадьевича не предполагает возможности краткого изложения содержания романа. Потому скажем одно: в заключительной сцене Горячев, прозванный американскими товарищами Ником Гором, заслонял собой президента Линкольна от пули злокозненного убийцы – Джона Бута и, умирая, сообщал растерянному, но преисполненному благодарности Абрахаму о новой чудесной жизни, что строит советский народ. Рассказ комсомольца настолько поражал Абрахама, что тот, отдав последние почести своему спасителю, в корне менялся: вступал в переписку с Марксом, провозглашал создание народного государства, обобществлял средства производства, отправляя вчерашних рабовладельцев в трудовые коммуны на перевоспитание, а потом, будучи слепым и глухим старцем ста восьми лет, горячо приветствовал Октябрьскую революцию.
Признаться, сто восемь лет Абрахама поначалу несколько смущали даже самого писателя-фантаста. Однако против арифметики не попрешь – дабы оправдать эдакое долгожительство, автор включил в роман несколько сцен, в которых Линкольн делал с голым торсом гимнастику на морозе, а за обедом позволял себе не более двух рюмок. Но это все детали, суть, конечно, не в них. Особой гордостью Семена Аркадьевича была сцена спасения президента. Допив последнюю рюмку, романист не без удовольствия взвесил в руке рукопись, отыскал заветную страницу и в который уже раз погрузился в сладостное чтение…
* * *
14 апреля 1865 года. 22.12. Вашингтон, 10-я улица. Театр Форда.
Презрев опасность, Ник Гор стремительно шагал по длинному коридору театра Форда, застеленному мягкой ковровой дорожкой. Газовые рожки перемигивались в такт биению его пламенного сердца. По курсу движения справа располагались входы в ложи. Некоторые из дверей были приоткрыты, и Ник мог слышать доносившиеся со сцены надрывные интонации Гарри Хоука. За каждой фразой комика следовал оглушительный взрыв хохота в зале.
Впрочем, Нику было не до вывертов комедианта. Он внимательно огляделся вокруг, отдернул портьеру, которой была задрапирована неглубокая ниша в стене. Никого! И все же Гор наверняка знал, что Бут – рядом, что он уже крадется к своей жертве.
Гор посмотрел на часы. До рокового выстрела оставалась всего минута.
– Этот мерзавец Бут мог заранее спрятаться в ложе Линкольна, – осенило его, – я обязан остановить убийцу!
Гор бросился к входу в президентскую ложу. Массивная бронзовая ручка не желала поддаваться, словно замок был заперт изнутри. В отчаянии Ник дернул ручку изо всех сил. Механизм хрустнул – дверь распахнулась…
* * *
– Да что же это такое, Семен Аркадьевич! – Соседка Гуменюка по коммунальной квартире – медсестра больницы старых политкаторжан Варвара Павловна Рыльская, сдобная женщина лет тридцати пяти, с перепуга выпустила тесемки корсета, и ее насильно демаркированные грудь и бедра радостно слились в единый ком, – Когда прекратятся ваши похотливые домогательства?! Вы мне уж третий шпингалет ломаете!
– Президент… – хрипел Семен Аркадьевич, не обращая внимания на возмущение Варвары Павловны, – где президент?
Тощий и нескладный, он и по комнате метался бестолково: то за занавеску заглянет, то примется выдергивать ящики комода и распахивать дверцы шифоньера.
– Президента у нас нет, у нас домовый совет! – Широко расставив жилистые кавалеристские ноги, в дверях высилась товарищ Осинская, состоявшая председателем совета жильцов дома 11/1, что на углу Сретенки и Печатникова переулка.
Товарища Осинскую жильцы побаивались – сурового нрава была женщина. Прежняя соседка Гуменюка и Рыльской – вдова брандмейстера Сухаревской пожарной части Клавдия Петровна Завалишина шепотом рассказывала, что Осинская в Гражданскую комиссарила, а демобилизовавшись, была откомандирована в аппарат Коминтерна. Там-то она и проштрафилась – закрутила роман с видной датской социал-демократкой. Не поняли товарищи по Коминтерну такого романа, и кавалерист-девица отправилась председательствовать на угол Сретенки и Печатникова в домовый совет.
Правда это или нет – никто поручиться не мог, однако брандмейстерша утверждала, что сущая правда. Впрочем, со старухи какой спрос? Тем более что под Крещение Завалишина преставилась, освободив разом две комнаты.
– Я смотрю, у вас тут опять безобразие, граждане. Пора вас по разным квартирам расселять! – Товарищ Осинская решительно опустилась на табурет и, щелкнув портсигаром, мрачно и обильно закурила.
С минуту она презрительно наблюдала за скачками Семена Аркадьевича, досадливо морщась при всяком вопле Варвары Павловны. Наконец терпение кавалерист-девицы лопнуло:
– Хватит прыгать, гражданин Гуменюк, а вы, голубушка, хотя б прикрылись – сейчас новый жилец придет.
Сообщение о пришествии нового жильца повергло Семена Аркадьевича и Варвару Павловну в нешуточное душевное смятение. Может, конечно, и не таким нешуточным оно было, однако Гуменюк враз прекратил дергать ручки комода, а Рыльская умолкла.
– Как же так, товарищ Осинская? – Варвара Павловна накинула на покатые веснушчатые плечи ситцевый халат в алых маках. – Вы же говорили, что комнаты Завалишиной между нами с Семеном Аркадьевичем поделите, а в случае создания нами ячейки общества…
– Вот именно, что в случае… – Председатель совета жильцов поднялась, и ее коленные чашечки – словно затворы изготавливаемых к бою винтовок – грозно клацнули. – Только нет к вам, граждане, никакого доверия: один – разложенец, другая – истеричка. А новый жилец, между прочим, уважаемый человек – доктор. У него ордер от медсанотдела Моссовета.
– И письмо от наркома здравоохранения Николая Александровича Семашко… – Маленький круглый человек вкатился в комнату, опустил на пол одутловатый холщовый чемодан и принялся тереть платком стекла болтающегося на цепочке чуть выше брюшка пенсне. Закончив, он нацепил очки на бесформенный потный нос и обвел присутствующим рассеянно-радостным взглядом, какой бывает у весьма близоруких людей. – Рад представится. Александр Дмитриевич Мадд, психиатр. Вызван из Харькова на службу в клинику профессора Ганнушкина. А вы, стало быть, мои новые соседи?
– Новые… – фыркнула Варвара Павловна, – я в этой квартире, между прочим, с восемнадцатого года.
– Гражданка Рыльская, – председатель совета жильцов, не найдя пепельницы, сунула окурок в цветочный горшок, – хочет сказать, что давно мечтала о соседстве с доктором. Она у нас тоже медработник, потому стремится повышать, так сказать, свой профессиональный уровень. А повышать его не с кем – публика так себе: полоумная брандмейстерша да Семен Аркадьевич – учетчик металлоартели имени Баварской республики. Кстати, познакомьтесь…
– Сердечно рад! – Доктор бросился пожимать Семену Аркадьевичу руку, а Варваре Павловне, улучив, правда, момент, когда товарищ Осинская отвернется, ручку даже поцеловал. – Вы меня простите. Суматоха. Переезд. Знакомиться на ходу приходится. Но нынче в восемь прошу ко мне.
Подхватив чемодан, доктор ретировался. Председатель домового совета направилась следом.
– И не забудьте, Александр Дмитриевич, – раздался из коридора ее недобас, – через неделю ждем вас в совете с лекцией.
– Непременно, непременно… Вы только грузчиков приструните – не слушают они меня. Кушетке уже ножку оторвали… Кошмар! А насчет лекции – договорились. Прекрасную тему вы предложили: буржуазная психиатрия на службе у…
На службе у кого состояла буржуазная психиатрия, Семен Аркадьевич и Варвара Павловна не узнали – дверь за доктором и кавалерист-девицей захлопнулась.
* * *
Ровно в восемь Семен Аркадьевич, подгоняемый сухостью всего организма, нарочито деликатно постучал в дверь нового жильца.
– Войдите…
Стоя на стремянке, доктор устраивал на полке паспарту с являвшей собой скопище хаотично расположенных разноцветных пятен гравюрой.
– Милости прошу. А я уж собирался за вами идти. Стол накрыт. Сейчас, сейчас.
В комнате все переменилось – словно затхлая брандмейстерша никогда здесь и не обитала: вместо изодранного котами дивана – оттоманка и венские стулья, вместо засиженных клопами гардин – газовые занавески. Исчез и колченогий – подстать упокойной старухе – стол. На его месте, кокетливо балансируя на изящной бронзовой ноге, возвышалась малахитовая столешница, уставленная тарелками с закусками и графинами с напитками.
На фоне банкетного благолепия внушительностью форм выделялся хрустальный штоф, под самое горлышко наполненный темно-янтарной жидкостью.
– Коньяк! – смекнул Гуменюк. – Давно я коньяка не пил.
– Нет, не коньяк. – Мадд спустился на пол, спрятал стремянку за дверь. – Лучше, Семен Аркадьевич, много лучше. Это кедровая настойка. Удивительно прочищает мозги. В малых дозах сущее лекарство – это я вам как врач авторитетно заявляю.
– Мозги? Мне мозги сейчас в самый раз прочистить.
– Ну, тогда позвольте за вами поухаживать, – доктор подхватил штоф и ловко наполнил две крошечные стопки. Как попал-то – удивительно.
– А я не сомневалась, Семен Аркадьевич, что вы уже на напитки налегаете, даму дождаться нет вам никакой возможности. – Из темной комнаты, где брандмейстерша хранила картошку и соленья, выплыла, распространяя аромат «Манон», Варвара Павловна. На ней было кремовое платье и шаль с тяжелыми кистями.
– А я не сомневался, – литератор отер жиденькие, как у китайского мандарина, усы, – что вы первым делом к новому соседу в темную комнату залезете. Что у вас там за надобность?
– Полно вам, – доктор засмеялся, – Варвара Павловна любопытствовала, как я смотровую обустроил.
– Какую еще смотровую? Вы, товарищ Мадд, уж не психов ли в квартиру таскать намерены? – строго спросил Семен Аркадьевич. Никакие психи литератора, конечно, не волновали. Единственное, что теперь занимало Гуменюка, был гомеопатический объем предложенной ему стопки.
– Отчего же психов? Случаются у людей и нервные истощения, и беспричинные страхи. Вот у вас, голубчик, тремор, да и глаза, уж извините, бегают. Вы не злоупотребляете ли часом?
– Злоупотребляете… Не то слово! – Варвара Павловна сплюнула в ладонь оливковую косточку. – Он как за писательство взялся, так и не просыхает. А как нажрется – охальничает!
Гуменюк хотел на соседку цыкнуть, но Мадд вновь его упредил.
– Вот видите, Семен Аркадьевич, – ласково взял он учетчика под локоть, – никакой вы не псих, а в помощи врачебной нуждаетесь, ибо пагубное ваше пристрастие – своего рода мания…
– Прямо… Мания, – набычился Гусменюк, – сами говорили, что для мозгов польза.
– Вот именно! В малых дозах! – Доктор торжественно вознес к лепному потолку, с которого на собравшихся взирали упитанные херувимы, стопку. – Как говаривал Абрахам Линкольн, «вред от выпивки проистекает не от употребления плохой вещи, а от плохого употребления вещи хорошей». Прошу к столу.
* * *
Таких разносолов Семен Аркадьевич давно не видывал: извольте вам, пожалуйста: балыки осетровые, и миноги копченые, и соленые рыжики под горячую картошку с укропом, и тушеные в остром томатном соусе бараньи почки с рассыпчатым рисом.
Закусили они с доктором вволю и по паре стопок – поганых этих, маленьких – опрокинули. Варвара Павловна не ела – только маслины под розовый мускат грызла.
Насытившись, Семен Аркадьевич откинулся на спинку венского стула. Им овладела приятная нега, способная легко – литератор наверняка это знал – обернуться дремотой. Дабы не оконфузиться, Гуменюк спросил у хозяина пепельницу, спичек и закурил.
– Линкольн, говорите, Александр Дмитриевич? – Пустил он дым в курносую физиономию одного из херувимов. – Линкольна я предметнейшим образом изучил. Я про него нынче роман закончил. Завтра отправляюсь в издательство авторский договор подписывать – страшно они моим творением заинтересовались, можно сказать, с руками рвут.
– Прямо, рвут, – хмыкнула Рыльская, – больно нужна им ваша писанина.
– А вот представьте себе, нужна, – на сей раз струя дыма направилась прямиком в сторону медсестры больницы старых политкаторжан, – хотят издание к трагической дате приурочить. 14 апреля сего года шестьдесят лет со дня злодейского убийства освободителя чернокожих товарищей отмечать будем. Должны за месяц управиться.
На улице стемнело и стихло, лишь ветер то здесь, то там баловал престарелыми форточками.
– А с чего вы, уважаемый Семен Аркадьевич, взяли, – доктор, отложив салфетку, огладил эспаньолку, – что Линкольн первейшей своей целью ставил ликвидацию рабства?
– Это факт общеизвестный.
– Не скажите. Вот я вам сейчас докажу, – доктор встал, отыскал на полке книгу и торжественно прочитал: «Моей высшей целью в этой борьбе является сохранение союза, а не сохранение или уничтожение рабства. Если бы я смог спасти союз, не освободив ни одного единственного раба, я бы сделал это…» Каково, а, Семен Аркадьевич? Это ваш любимый Линкольн собственной персоной.
– Злобная клевета, – парировал Гуменюк, – книжка-то у вас в кожаном переплете. Нет ей никакого доверия. А вы, я вижу, тоже Линкольном интересуетесь. Позвольте полюбопытствовать – с какой целью?
Мадд ответил не сразу – к великой досаде литератора, доктор сперва прибрал со стола закуски и напитки – только розовый мускат для Агаты Павловны оставил.
– Сейчас чаю соберу, – сообщил он.
Сперва Семен Аркадьевич, конечно, огорчился исчезновению кедровки, но потом смекнул, что причиной демарша была его, Гуменюка, отповедь клеветникам Линкольна, и воспрял духом. Пострадать за правду Семен Аркадьевич, как всякий крепко пьющий литератор, считал особой доблестью.
– Видите ли, дорогой товарищ Гуменюк, – доктор разложил по розеткам айвовое варенье и налил чай в тонкостенные кузнецовские чашки, – помимо президента Линкольна, его жены Мэри Тодд, сопровождавшего их майора Генри Рэтбоуна, пресловутого Джона Бута и множества второстепенных действующих лиц, в этой истории замешан еще один человек – сельский врач из Мэриленда Сэмюэль Мадд.
– Я догадалась! – округлила глаза Агата Павловна. – Этот доктор – ваш родственник!
– Ничего подобного. Просто однофамилец. Однако по этой самой причине его судьба меня и заинтересовала. Как вам известно, друзья, в страстную пятницу, 14 апреля 1865 года, Бут пробрался в театр Форда, где тем вечером давали комедию «Мой американский кузен» с популярной актрисой Лорой Кин в заглавной роли. Удивительным образом миновав дежурившего в коридоре констебля Паркера, убийца проник в ложу президента, крикнул «Sic simper tyrannis», что в переводе с латинского означает «Так умирают тираны» и выстрелил Линкольну в голову. Затем ударил ножом пытавшегося его задержать Рэтбоуна и выпрыгнул из ложи в партер. Но вот незадача – зацепился шпорой за гирлянду и приземлился весьма неудачно: сломал ногу. Это обстоятельство, правда, не помешало ему выбраться из театра, вскарабкаться на лошадь и скрыться в неизвестном направлении. Ночью он покинул город и направился на юг – в Мэриленд. Но нога-то болит! Бут стал искать врача…
– Знаю я эту историю, – усмехнулся Гуменюк, – вместо того, чтобы сообщить в соответствующие органы, доктор вражине кости собрал и лангетку присобачил.
– Присобачил, – кивнул Мадд, – так это его врачебный долг.
– А подводу Буту искать – тоже врачебный долг?! – Тут Семен Аркадьевич не на шутку разволновался. Так разволновался, что разом допил чай, вылил в чашку остатки муската и в ту же секунду их прикончил.
Варвара Павловна, понятное дело, взвизгнула, доктор сделал вид, словно ничего не произошло:
– Подвода… Ну что же… Вот, например, сломаете вы, Семен Аркадьевич – не приведи, конечно, Господи, ногу. Наложу я вам лангетку, а потом вышвырну за дверь – дескать, ступайте себе. Каково, а? Никакого у вас представления о врачебной этике. Так и члены трибунала рассуждали, потому упекли несчастного доктора на каторгу.
– Вы не переживайте так, Александр Дмитриевич, – Рыльская нежно посмотрела на доктора.
– Не могу я не переживать, – развел руками тот, – эта чудовищная несправедливость не дает мне покоя.
* * *
Литератор все же выпросил у доктора кедровки, а затем еще и портвейна – банкет перешел в эндшпиль.
За черным окном понемногу приходила в себя всклокоченная со сна Сретенка, а Семен Аркадьевич уже битый час как силился подняться с венского стула.
Варвара Павловна дремала, подперев марципановые щеки ладонями, доктор рассеянно курил.
Настенные часы в массивном дубовом пенале пробили шесть.
– Не дает мне покоя, Митрич, факт, – Семену Аркадьевич никак не мог открыть правый глаз. – Как убийца в ложу прошмыгнул?
Здесь мозг фантаста наконец обрел обещанное в начале застолья очищение и прежде бессвязная речь сделалась пламенной: – Ах, если бы мог я, подобно герою моего романа, проникнуть в прошлое и спасти этого великого человека!
В подтверждение серьезности своих намерений литератор неистово захлюпал носом.
– Я ведь, товарищи, как выпью – сразу в этот злосчастный театр Форда душою устремляюсь. Я его как свои пять пальцев изучил, только дверь в президентскую ложу никак открыть не могу – в последний момент непременно что-то случается. В прошлый раз – в уборной упал. Нынче Варвара Павловна заорала…
Рыльская не отозвалась.
– Послушайте, голубчик, – взмолился доктор, – вы собираетесь угомониться или нет? Мне через два часа в клинику, Агате Павловне тоже, полагаю, на службу.
Медсестра больницы старых политкаторжан негромко, но утвердительно замычала.
– Ренегат! – Правый глаз Семена Адамовича так и не открылся, зато открытый левый пыхнул гневом. – Вам на службу, а там человека режут!
На «ренегата» доктор не обиделся, напротив – вдруг просветлел лицом, словно вспомнил о чем-то милом и приятном, аккуратно затушил папиросу и, на цыпочках подкравшись к Гуменюку, положил тому на взопревший лоб свои холеные руки:
– А не желаете ли и впрямь, Семен Аркадьевич, махнуть в Театр Форда кумиру своему на выручку? Видите вон ту картину? – Мадд кивнул в сторону состоящей из разноцветных пятен гравюры. – Гипнотический этюд профессора Трахтенберга. Смотрите на черную точку в центре и ни о чем не думайте, кроме великолепной своей миссии.
– Кроме чего?
– Думайте, вам говорят!
Гуменюк хотел сказать, что нельзя ему к президенту в домашнем, но не успел.
Черная точка вывалилась из паспарту и поскакала прямиком на Семена Аркадьевича. Литератор ощутил в голове с каждым мигом усиливающееся биение. Словно в черепе его ходила взад-вперед подвешенная на цепи чугунная баба – какой на прошлой неделе рушили дом на Рождественке. Откуда в голове у него могла взяться баба, Гуменюк сообразить не успел, да и не до того ему было: орудию не хватало хода и оно врезалось попеременно то в лоб, то в затылок.
Учетчик металлоартели имени Баварской республики открыл было рот, чтобы запротестовать, однако черное пятно бросилось на него, чвякнуло и проглотило.
* * *
Он шагал он по яркому освещенному газовыми рожками коридору театра Форда. Навстречу ему попался констебль Паркер в компании двух лакеев.
– Не переживай, Джон, – подзадоривали те полицейского, – пропустим в буфете кедровки, ничего за пять минут со стариком не случится.
Он хотел отчитать мерзавцев, в предвкушении выпивки не обративших внимания на незнакомца, направляющегося в сторону президентской ложи, однако решил не терять драгоценного времени. Он посмотрел на часы: двенадцать минут одиннадцатого. В его распоряжении лишь минута. Он, знаменитый писатель Семен Аркадьевич Гуменюк, да, да, именно он, а не какой-то там Ник Гор, отыщет этого мерзавца Бута и не даст ему совершить злодейство!
Гуменюк подошел к двери президентской ложи и надавил на бронзовую ручку. Поразительно! – дверь сразу поддалась.
Семен Аркадьевич шагнул в полумрак ложи и увидел сидевшего к нему спиной Линкольна. Правая рука президента подпирала подбородок, левая покоилась на перилах…
* * *
Александр Дмитриевич Мадд не дошел до кухни пяти шагов, когда за спиной у него грянул выстрел. Доктор выронил поднос с грязной посудой и бросился к распахнутой двери в уборную, чтобы баррикадироваться. Он стремительно запер щеколду, сорвал со стены шайку и судорожно соображал каким образом наладить ее по части фортификации, когда услышал истошный вопль Варвары Павловны:
– Товарищ Мадд, товарищ Мадд! Он убился!
В комнате нечем было дышать от порохового угара. Семен Аркадьевич, страшно закатив глаза, бился на полу, Рыльская металась над ним:
– Вы мне сказали присматривать, я и присматривала. Он тихонечко сидел – глазел на картинку вашу, а потом как сиганет, как заорет: Сик, сик… Ну, как вы рассказывали, что, мол, весь мир насилья мы разрушим, только по-иностранному…
– Sic simper tyrannis? –
оторопел доктор.– Да, тиранис! – Медсестра больницы старых политкаторжан уголком шали вытирала обильные слезы. – А после как выстрелит, да как поскользнется! Хорошо в меня не попал – в потолок.
– В потолок? – доктор задрал голову: самый пухлый из херувимов тоскливо глядел на него единственным левым глазом, на месте правого зияла дыра. – Это же мой наградной браунинг! – Мадд подхватил с пола пистолет, к которому уже тянулись скрюченные пальцы Семена Аркадьевича, – из буфета спер, когда за портвейном лазал.
Доктор, как заправский башибузук, сунул пистолет за пояс:
– Сейчас, Варвара Павловна, гипс разводить будете. Гляжу – он ногу повредил. Как только умудрился?! Выдернуть бы ему, конечно, вторую, да врачебная этика, знаете ли.
* * *
В десятом часу утра медицинский автомобиль увозил Семена Аркадьевича Гуменюка в клинику профессора Ганнушкина.
Погрузкой руководила товарищ Осинская. Когда дворники, наконец, затолкали исторгавшего классовые проклятья литератора в фургон, председатель совета жильцов решительно подошла к доктору Мадду.
– Я все знаю. Скажите, это действительно возможно?
– Возможно. В гипнотическом состоянии человек интуитивно отыскивает необходимый временной сгусток…
– Что за сгусток?
– Как однажды написал знакомец нашего буйного писателя – Абрахам Линкольн:
«Так между небом и землей
Есть память, где живут
Черты утраченных вещей
И прожитых минут».
– Ясно. В таком случае, товарищ Мадд, прошу сегодня же направить меня в отряд Жанны Д`Арк под город Орлеан.
Доктор не ответил – часто заморгал, поспешно снял пенсне, забрался в кабину и велел водителю трогать.