Опубликовано в журнале СловоWord, номер 73, 2012
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
Екатерина Салманова
НИЙЛ
1
Взрослый Нийл плохо помнил мать. Помнил прямые рыжие волосы, загорелую грудь в вырезе платья, покрытую пятнами рыжих веснушек. Как невесомо касались затылка Нийла пальцы, когда он лежал в постели, тщетно стараясь заснуть после целого дня игр, беготни, десятков мелких поступков, правильных и не очень. Она садилась к нему на постель, поправляла подушку, и все в мире успокаивалось, становилось на место. Что бы ни случилось с ним за день, этот вечерний скрип двери: «Что ты опять натворил, маленький хулиган? Не ворочайся, спи…», делал весь мир уютным, простым. Стихали в голове разлаженные, сорные звуки. Глубокий голос матери, ее маленькие, теплые ладони, о которые, засыпая, так хорошо было потереться щекой. Эти ладони отгораживали от него все враждебное, запутанное, дурное.
Он помнил еще, как после ссор с отцом ее голос становился глухим, отстраненным, словно ее раздражение и досада на мужа, выплескиваясь, задевали и Нийла.
Одно из самых законченных, четких воспоминаний: аэропорт, вываливающаяся из дверей, как из рога изобилия толпа, они с отцом протискиваются в зал, вокруг люди, чемоданы, сумки. Отец с минуту разглядывает табло, потом, низкорослый, крутит головой, задрав подбородок. Нийл первый видит мать: она стоит, опираясь на ручку чемодана и смотрит на них. Лицо серое, только сжатые губы малиновые, блестящие.
– Вот ты где! – отец наконец замечает ее.
Она делает шаг им навстречу. Нийл чувствует слабый запах бессонницы, тесноты, самолетной кабины.
– Ну хоть сегодня ты мог выехать вовремя?
– Ты знаешь, насколько раньше вы прилетели?
– Знаю, – все лицо ее сжимается, то ли как у старухи, то ли как у ребенка.
Нийлу все это уже знакомо. И это ее выражение, и агрессивный тон отца. И он уже знает, что последует дальше. Ему муторно, скучно. Ему хочется, чтобы мать была с ним, улыбалась ему, а не втягивалась опять в противную перебранку с отцом.
– Дела бросил, в пробке торчал, а вместо благодарности – нате! На черта они вообще нужны эти твои поездки?
Чертыхаясь, отец тащил ее чемодан к выходу. В стеклянных дверях Нийл, боясь отстать от отца, прошмыгнул вслед за ним. Мать осталась за прозрачной медленно вращавшейся перегородкой.
Отец шагал быстро, проскочил с Нийлом под красный свет, она снова осталась одна, на другой стороне дороги. Гора чемоданов проплыла мимо, заслоняя ее.
Молча сели в машину. Нийл, на заднем сиденье, уткнул подбородок в колени. Машина не успела остыть.
Втиснулись в освещенное желтым, запруженное шоссе. Мать протянула Нийлу леденец из сумки. На обертке – надпись по-иностранному, красный флаг с белым крестом, как неотложка наоборот.
– Нет, я не понимаю, – глухо проговорила она, отвернувшись к окну. – Что происходит? Ты же знаешь: это моя работа, я же не развлекаться езжу…
– Ну да, мотаться по европейским столицам! Какие уж тут развлечения! Европа туда, Европа сюда…
Плечи матери напряглись, мочка уха побелела.
Нийл засосал леденец, пытаясь смотреть в окно.
В окне что-то блестело, скользило, рассыпалось искрами, откатывалось назад.
Он рано привык к их стычкам. Все это было в порядке вещей: мать уезжала и возвращалась, отец язвительно высмеивал Европу, ругал ее надутой и развратной, упрекал мать за пренебрежение семьей и верой (сам он был не практикующий протестант), и всеми американскими ценностями сразу. Нийл не понимал и половины сказанного, да и не больно старался – пусть взрослые сходят с ума как им нравится. Прислушивался только, когда в их взаимных упреках вспыхивало его собственное имя. Так, он помнил, как мать сказала отцу однажды:
– Ты выхолостил до предела свою собственную жизнь, рядом с тобой невозможно дышать, и из Нийла делаешь получеловека.
Он снова ничего не понял тогда, но слова матери показались ему отчего-то обидными. Он даже собирался спросить у нее, что значит «выхолостил» и «получеловек», но как-то не было случая.
А потом мать и вовсе не вернулась из «развратной Европы». Ему в тот год исполнилось одиннадцать лет. Стояло удушливое нью-йоркское лето. Она позвонила им как всегда, в выходной возле полудня, но разговор вышел против обыкновения долгим, и под конец лицо отца налилось краской, а на шее проступили синие жилы.
Дав отбой, Тимоти бросил телефон на стол.
– Ну вот что, – медленно проговорил он, оборачиваясь к сыну. – У матери там, на работе, вышли такие дела… кажется, она не приедет до осени.
– Как? – оторопело спросил Нийл. Ему показалось, что воздух из комнаты куда-то исчез.
– А вот так!
На лбу у отца выступил пот.
На следующий день отец почти все время молчал. И только вечером, доставая из холодильника пиво, не глядя на него объявил:
– Я позвонил тёте Рейчел. У ее мужа, твоего дяди Майка, дом на море. Такой дом, парень, каких ты и не видал. Майк – шишка на Уолл Стрит. Будешь нырять, загорать, будем играть в волейбол.
– А мать? – спросил Нийл.
Он не хотел этого дома, не хотел нырять.
– У нас будет классное лето, это я тебе гарантирую. – Отец словно не слышал сына. – Такого лета у тебя вообще никогда не было. Понял?
В день отъезда Нийл не испытывал никакой радости; в машине сидел насупившись – ему казалось, что стоит им только отъехать с десяток миль, как объявится мать. Он и так был уже измотан ожиданием, а теперь еще этот отъезд, и, значит, они разминутся, и придётся потом объяснять, куда это они задевались, и будет шум, и мать сядет после на веранде, закурит, резко покачивая босой ногой с накрашенными ногтями. Предательница.
Тимоти крепко взялся за руль, развернул машину.
– Ты что, ехать не хочешь, что ли?
Нийл буркнул что-то в ответ.
– Не слышу.
– Да хочу, хочу я!
– А чего сидишь как квашня? Гляди веселей!
Такая уж у отца была манера. Когда у них в спортлагере шли соревнования по футболу, он тоже вечно орал и бегал вокруг, едва сам не выскакивая на поле. Когда Нийл делал промашку, отец чертыхался, и сердце Нийла колотилось о ребра, а щеки заливались стыдом. Но если Нийлу удавалось поддать мяч половчее, отец подпрыгивал, ударяя в воздухе ладонью в кулак: «знай наших!» В пылу, Тимоти ничего не стоило влезть в спор с тренером или судьей. В такие моменты Нийл старался спрятаться за чью-нибудь спину. Но, глядя на отца из своего укрытия, он каждый раз чувствовал, как в нем сквозь неловкость поднимается какая-то не совсем правильная морально щекочущая гордость отцом. «Никогда не отдавай то, что тебе причитается! – поучал его Тимоти. – Раз взял, держи зубами как собака. А то каждый так и будет тебе в нос всю жизнь тыкать своими правилами! Дело не в правилах, а в том, как их применять.»
Вот и сейчас в решительном настрое Тимоти провести «классное лето» тоже читался какой-то злой азарт, словно он задался целью – кровь из носа! – отыграть пропущенный мяч.
– Включи там у себя телевизор, «Губку Боба», а?
– Давай…
– У нас будет классное лето, – в который раз припечатал отец. – Классное.
Остановились поесть, съехав с дороги. У Нийла глаза разбежались: «Мак Дональдс», «Рой Роджерс», «Баскин Роббинс» – все под одной крышей. Вот счастье! Шорты, голые плечи и животы, пляжные шлепанцы хлоп-хлоп по кафелю. Густой гул голосов под стеклянной сводчатой крышей. Отец и сын потягивали темную липкую шипучку со льдом, набив рот острым мясом с привкусом дыма и сладкой, клейкой булкой. Отец щепоткой набирал жареный картофель и макал в кетчуп, и этот кетчуп размазывался по обертке с надписью «гамбургер положи сюда». Жевал молча, сосредоточенно.
После еды Нийл почти сразу заснул в теплом душном урчании машины. А когда проснулся, они уже подъезжали к дому, и там, в темноте, по словам отца, должен был быть тот самый пляж – собственность дяди Майка.
Нийл побродил с этажа на этаж, вдыхая застоявшийся, с запахом полировки, воздух и отмечая непривычный масштаб всего – огромные комнаты с громоздкой мебелью, королевские кровати, окна и двери, в которые без труда, наверное, пролез бы слоняга.
– Ну что? – отец нетерпеливо требовал его реакции, восторга, восхищения. – Что я тебе говорил?
За окнами было черно, словно кто-то с другой стороны залепил их угольной плотной бумагой. В них отражались торшеры и люстры, и в какой-то момент Нийл увидел в черном стекле и свою коротко стриженную голову с большими ушами, свои мелкие плечи.
Отец выпил пива и обмяк перед огромным, как и все в этом доме, экраном. Его мускулистый, короткий торс врос в подушки. Нийл посидел рядом с ним. Заскучал. Попробовал было ознакомиться с содержанием стенных шкафов, но они оказались запертыми. Бетонный подвал был чисто выметен и пуст, в нем пахло теплой сыростью. Нийл лежал в непривычной постели и пялился в потолок. Какого беса он здесь? Тем более, что мать, скорее всего, была уже дома.
Его разбудило солнце, жарко бившее в комнату. Они с отцом позавтракали на кухне вчерашними липкими пончиками. Отец пролистал газету.
Потом он бесконечно, как показалось Нийлу, собирался: увязывал зонт и складные стулья, радио, закладывал в переносной «холодильник» банки пива и кока-колу.
Они прошли по тропинке сквозь сосны, потом – между высокими бледными дюнами. Внезапно ноги Нийла утонули в горячем песке.
Что произошло дальше, Нийл так и не понял. Его глаза вмиг ослепли и, когда открылись, уже не могли – даже сквозь резь – оторваться от синевы и голубизны смыкавшихся в бесконечности двух пространств. Дыхание наполнилось незнакомым соленым вкусом.
Отец шел впереди, его ступни четко отпечатывались на песке. Сзади тянулся след от тележки, две узкие колеи.
Нийл издал могиканский крик, влетел в воду. Вода обожгла. Забежал, по незнанию, слишком далеко вперед, и его оглушило первой же ленивой волной.
Выбрался, слегка одуревший.
– Эй, ты! – послышался голос отца. – Нахлебался, что ли?
Он воткнул в песок зонт, раскачивая, утопил надежно и глубоко, словно застолбил участок.
– Папа, а океан большой? – Нийл бросился на расстеленное под зонтом полотенце.
– Большой? – отец усмехнулся. И по усмешке Нийл понял: больше океана и нет ничего. Разве что только небо больше.
Согреваясь, он прищурил глаза. Вдали синели два острова. На том, что был ближе, Нийлу удалось даже различить чей-то дом – белый, с сине-красным пятном флагштока. Дальний, маленький, заросший соснами, был едва различим и казался необитаемым.
Нийл уткнулся щекой в махровую ткань.
Какая жизнь там шла? Таинственная, неизведанная. Нийл зажмурился. Вот дует ветер, гудит в соснах, пахнет чем-то сладким. Вот неизвестный зверь прошмыгнул в высокой траве. А уж ракушек и морских ежей, крабов, всякой мелочи там должно быть видимо невидимо! И валяется на песке выбеленный морем обломок весла. Нийл представил: вот он живет там, то ли в пещере, то ли в шалаше, вот его верткая плоскодонка под парусом. Ему казалось, что ничего в жизни он не хотел в этот миг так сильно, как ступить на тот берег. Остров синел, размытый расстоянием и жарко дрожащим над пляжем воздухом, и Нийл внезапно почувствовал какое-то бесшабашное веселье, словно освободился от чего-то тяжелого и тревожного, – впервые после того материнского звонка.
Следующие несколько дней они с отцом безвылазно провели на пляже.
Отец сидел, вытянув ноги, потягивал пиво, крутил колесико радио. Нил «полоскался», пока его не начинало трясти от холода.
Когда ветер усиливался, волны бухали о песок как мокрые простыни. Когда слабел, – нежно журчали. Шли то медленнее, то быстрее, но всегда ритмично, с неторопливой мощью, с размеренной тщательностью. Скоро Нийл научился улавливать их внутренний ритм и уходить, то подныривая под них, то в последний момент выскакивая пулей вверх.
Потом отлеживался рядом с отцом, набивая рот чипсами, запивая кока-колой, поглядывая на маленький остров.
Нийлу казалось: море – это всегда так: полоска пляжа, глянцево расширявшаяся во время отлива, дюны, непостижимое пространство, сильнее которого не было ни человека, ни машины.
Во время одной из прогулок он забрел дальше обычного – за обмелевший на время отлива ручей, и внезапно оказался среди купальников и плавок всех цветов и фасонов, в толпе.
Здесь было тесно и шумно: стык в стык пестрели солнечные зонты, прямоугольники полотенец, ряды кресел, выстроенных как в кинотеатре.
Кроме того, там стояли настоящие палаточные домики с окошками, и Нийл враз позавидовал тем, у кого они были.
С тех пор он периодически наведывался «за ручей», на «общественный пляж», где все время что-нибудь происходило и не прекращалось движение.
Люди здесь постоянно что-то искали, собирали, складывали в мешки: моллюсков, ракушки, камни.
В какой-то момент рядом с Нийлом оказался однорукий пират с металлоискателем. Его глаза, впрочем, не были прикованы, как положено, к горизонту. Они были устремлены вниз, в песок, скрывавший в себе важные для пирата сокровища: оброненные лопоухими пляжниками цепочки и кольца.
Однажды какой-то дядька поймал на спиннинг здоровенную рыбу, полосатого окуня. Счастливец стоял у кромки воды, окруженный зеваками. Отец Нийла тоже подошел, не влезая в толпу, поглядывал со стороны. Дядька неожиданно потащил окуня обратно в море. Окунь тяжело и безжизненно болтался у него в руках. Дядька опустил его в воду, но рыба всплыла молочно-белым животом вверх и осталась на месте, покачиваясь. «Она умерла», – сказал рядом какой-то незнакомый мальчик. Но дядька вдруг хлопнул рыбу по брюху, и она ожила, перевернулась и сиганула вглубь. Дядька выставил вверх отвернутые большие пальцы. Толпа захлопала, засмеялась.
– Дурак, – услышал Нийл голос отца.
– Почему?
– Хорошая была рыба.
А потом наполз туман. Все потерялось. У Нийла, пока он шел по пляжу, даже немного кружилась голова. Из облака, спустившегося на землю, выскальзывали мышиного цвета вспененные волны и, шипя, ползли по песку, мокрым холодом к ногам. Страшные валы наворачивались ниоткуда, и сердце замирало от ужаса и восторга. Возникали и исчезали в никуда призраки-люди.
Выскакивали и уносились жуткие призраки-собаки. Из-под ног, семеня, вспархивали призраки-кулички. Призраки-дома за темной литоралью проступали неожиданно и растворялись, и контуры их были едва узнаваемы, как перерожденные памятью воспоминания. Чаечий крик резал воздух –обеспокоенный, хищный. Внезапно вырос из тумана призрак-пирс на тонких голенастых ногах – как многоногое насекомое, приподнявшееся над прибоем. Нийл постоял, держась за влажный зеленый столб, обросший моллюсками, с ужасом всматриваясь в непроницаемое облако – его остров тоже исчез.
На соседнем пляже, куда теперь Нийл ходил почти каждый день, его внимание привлекла одна семья: мужчина, нестарая еще женщина и двое детей. Девочка весело плескалась в воде и играла с отцом. Мальчик, с большой головой и одутловатым лицом, мутными сходящимися к переносице глазками, тяжело кружил возле матери, забегал в воду, падал, и в рот ему забивался мокрый песок. Женщина обтирала ему лицо, пытаясь удержать, но он снова упрямо начинал свой нелепый бег, снова падал. Словно почувствовав на себе взгляд Нийла, в какой-то момент женщина обернулась, и Нийл увидел ее глаза – темные выгоревшие пробоины. Нийл даже оправиться какое-то время не мог. И с внезапной неожиданной силой затосковал по матери, по ее рыжим волосам, веснушкам. Ах, если бы мать была здесь! Она бы обняла его, объяснила, почему эта женщина смотрит на него, Нийла, с упреком, заверила бы: «Все хорошо, мой мальчик, ты ничего плохого не сделал…»
Но вместо матери в один прекрасный день приехали тетка с мужем. Они шли по песку, во всем абсолютно городские, только туфли сбросили.
Тетка, крашеная, стриженная как мальчик, махала им издалека, посверкивая золотыми браслетами. Майк, ниже ее ростом, с пузом, обтянутым голубой потной рубашкой, широко улыбался. Волосатые ноги смешно торчали из закатанных светлых штанов.
Вечером взрослые пили, закусывали, и Майк долго рассказывал о чем-то скучном, о каком-то выгодном займе, о том, как отличился в этой сделке его племянник, и раскатисто хохотал. Нийл насторожился только когда тетка посреди разговора спросила:
– Вы уже видели Гринфельдов? У них дом справа от нас. Видели, я уверена: в августе они всегда приезжают. У их сына синдром Дауна. – Она сделала паузу, влив в себя полбокала, и Нийл успел налету запомнить: «Синдром Дауна. Так вот это что». – Джон хотел сдать Джоша в приют, но Эннабел не позволила. – Тетка пожала гладкими, сильными плечами. – Ну что ж. Каждый делает свой выбор.
– Джош хороший мальчик, – кивнул поспешно Майк. Он привык говорить на публику по служебным делам и инстинктивно реагировал на все, что отдавало неполиткорректностью. – Да-да, хороший, славный мальчик.
В воскресенье все вместе отправились в развлекательный парк. Прокладывали себе дорогу, проталкивались среди оголенных, красных от загара тел, оглушенные музыкой из репродукторов. Повсюду продавали мотки розовой сладкой ваты, мороженое; из ларьков тек жирный запах жарившихся в масле креветок, моллюсков и лука.
Здесь можно было выиграть кучу всего. Казалось, ничего не стоило выиграть тигра, такого громадного, что даже в машину не влез бы. И дела было всего – бросить монетку на одно из плоских стеклянных блюдец чтобы она удержалась, не соскочила вниз, в крашенное синим корыто с водой. Три монетки – и тигр.
Нийл бросил, монетка стукнулась о блюдце – и соскочила. Бросил еще – опять неудача. Дядька азартно подначивал. Тетка смеялась. Монетки, одна за другой, соскальзывали с тарелок.
– Ну что, где теперь твои деньги? – холодно спросил отец, когда в кулаке у Нийла ничего не осталось. – Вот тебе урок: играть надо наверняка. Они ведь специально делают так, чтобы казалось – легко. Дурят.
По дороге домой Майк опять принялся рассказывать о племяннике:
– Молодой совсем, а как жмет! – говорил он со значительным видом. – Славный мальчик, и голова работает. Выбил своей фирме миллионный контракт.
– Молодец, сукин сын! – кивал отец, и в голосе его слышалось уважение.
Нийл слушал вполуха: ему не давала покоя мысль: как же это случилось? Ведь казалось, выигрыш в кармане. И, если выиграть нельзя, откуда тогда у других эти тигры и прочие звери? Почему они выиграли, а он нет? Значит и правда – дурят?
Вечером, когда спала жара, Нийл снова вышел на пляж. Сел на песок, глядя на свой остров вдали. Глянцевая литораль отражала небо, и по небу сбегали ручьи. В голове приятно пустело; он сидел словно во сне, убаюканный смутными неясными образами, которые наплывали на него под тихий прохладный плеск.
Проголодавшись, Нийл пробрался на цыпочках в дом. Стащил из холодильника кусок пиццы и повернул было обратно, когда услышал за приоткрытой дверью глухой, тяжелый голос отца.
– Я снова звонил ей. Одних телефонных счетов… Теперь она сообщает, что до Нового года. – Нийл прирос пятками к полу. – Я спросил, до какого Нового года? Почему до Нового года? Она мне начала объяснять про какие-то там контракты. Ну какие к черту (отец сказал другое слово, на «ф») контракты, когда у тебя тут семья?
– Она не вернется, – послышался голос тетки. – Неужели до тебя еще не дошло? Я тебя, между прочим, предупреждала. Что у нее там, бойфренд? – В дверном разрезе виднелось теткино округлое, плотное колено. – Облапошила она тебя, – добавила тетка с усмешкой, и Нийлу показалось, что она что-то жевала. – И парня на тебя бросила. Вот и сиди теперь, утирайся!
Нийл ждал, что отец взорвется в своей обычной манере, поставит Рейчел на место. Но он молчал. И от этого молчания ему вдруг словно щипцами сжало живот, и голод прошел сам собой. Нийл зашлепал по коридору, выбрался из дома, позабыв где-то пиццу.
Солнце медленно уползало назад, и дом и сосны постепенно становились черными, гладь тускнела. Внезапно с воды просочился в разогретый дневной воздух холод. Справа мигнул в сумерках зеленый глаз маяка, малюсенький, меньше цента.
Нийл лежал на песке. Он тоже чувствовал себя крохотным. Он был совершенно беспомощен, и один. Он вообще и не подозревал даже, что такое одиночество есть на свете. Больше, чем океан.
Его остров в сумерках был уже почти не различим. С новой силой Нийла захватило желание, как в тот, в первый день: если бы можно было враз оказаться там, далеко от отца, от тетки с ее жирными коленками, от тошнотворных разговоров Майка. Там, на острове, все по-другому: просторно, свободно, легко. «Но ведь скоро отъезд,» вспомнил он. «Осталось всего несколько дней.»
Его позвали с веранды, сразу несколько голосов. Он не ответил. Голос отца стал громче, и Нийл увидел, как тот шагал с фонариком через дюны, оглядываясь по сторонам.
– Нийл!
– Не отдам, – проговорил в темноту Нийл сквозь зубы и почти испугался своего голоса, так незнакомо он прозвучал. – Не отпущу.
– Нийл, где ты ходишь, черт бы тебя побрал?
Его глаза держались за невидимый остров, как за протянутую дружескую руку.
– Ни-и-ийл!
Пусть бы они все от него отвязались!
– Нийл!
Все равно он не будет жить как они.
– Куда ты запропастился?!
Купит себе плоскодонку, или даже чего покруче. Уйдет в море, только его и видели.
Мальчик нехотя поднялся и отряхнул с коленок песок.
Двинулся к дому не торопясь, размышляя над тем, что пришло ему в голову. «Да, именно так,» – думал он, шагая, с каким-то новым, недетским, нацеленным спокойствием. – «Пусть они катятся все куда подальше, и мать, и отец, и дядька с племянником и со своей толстоногой женой.»
Как он еще посмеется над ними!
Что там плоскодонка. У него будет собственный остров. Такой как тот, вдалеке.
2
В то лето страна, как в резкий вираж, входила в строительный бум. Повсюду, и особенно в пригородах, росли как на дрожжах целые жилые кварталы – быстро и дешево, едва поспевая за спросом. Строительная компания Тимоти оказалась заваленной до отказа заказами. «Работы до черта», – объяснил Тимоти сестре свой отказ в очередной раз у них погостить. Нийл отмену поездки принял как должное. Что было смысла сидеть в чужом доме? У него и самого полно было дел. Пока отец работал, Нийл записался в школу на летние курсы, вгрызался с отвращением в английский, математику, химию, заставлял себя штудировать основы менеджмента и бизнеса. Ведь острова просто так не раздают и не дарят.
Один из новых знакомых по летней школе порекомендовал маленький, но очень престижный колледж, куда отправляли учиться своих детей люди со средствами. Там формировались нужные связи, давали первые побеги карьеры. Приятель намекнул, что колледж благосклонно относился к атлетам: Нийл приналег на футбол, купил стильный спортивный костюм.
И только уже доведя себя почти до нервного и физического истощения и поступив, заехал к дядьке на пару дней. Нийл чувствовал, что может теперь уступить приглашению: он больше не был бедным племянником, облапошенным сыном. Он был студентом колледжа, название которого само по себе придавало его имени вес и значительность. При встрече с ним дядька впервые взглянул на него внимательно и похлопал по плечу с одобрением.
Оба дня Нийл провел, гуляя по пляжу. Купался, дышал, смотрел, прищурясь, на маленький остров. Только сейчас он понял, как же ему всего этого не хватало!
Вечная гонка, зубрёжка. Вокруг – профессора, давящие своим мертвым знанием, своим авторитетом. Наезжают время от времени родители соучеников – сплошь адвокаты и финансисты. Кто – крупный менеджер, у кого – своя фирма. Приятели тебя представляют: вот, мол, мой товарищ, Нийл Паркер.
– А чем у Нийла занимается папа?
Улыбаешься:
– У папы свой бизнес…
– А мама? Она не приехала?
– Мама в важной заграничной командировке.
Отвечаешь на вопросы четко и деловито. Выслушиваешь с уважением наставления. А вдруг у одного из папаш отыщется место в банке? А что, если чья-то мамаша возьмет сметливого, вежливого студента стажером в фирму? Ведь это они – те, от кого вполне может зависеть его будущая карьера, вся его будущая жизнь.
За одно это их можно возненавидеть.
Шагая в предрассветном тумане вдоль кромки воды, Нийл думал: если бы только у него были деньги, он бы прямо сейчас купил себе этот остров и махнул бы туда, только его и видели. Но вместо денег был долг за учебу, и снова зубрежка, снова улыбки, снова «политкорректность».
«Ничего, ничего, – думал он. – Все у него еще будет: и независимость, и свобода».
У дядьки гостила восьмилетняя Джессика – дочка приятелей Рэйчел, подброшенная родителями на пару недель. (Рейчел по-прежнему держала дом открытым для родни и близких знакомых.) Нийл два дня подряд с удовольствием возился с девчонкой на пляже, играл в летающие тарелки и в мяч. Джессика заливисто хохотала, строила рожи и мгновенно насупливалась, стоило Нийлу ее обыграть. Они играли на камешки – у кого окажется больше. В конце концов Нийл отдал ей все свои.
В следующий раз он наведался в те места уже закончив университет, молодым сотрудником успешного банка (помог один из папаш).
Приехав, он удивился: как странно вдруг сузились дороги, поблекли знакомые коттеджи, как аляповато, оказывается, размалеван знакомый навес, где варили и продавали летом усатых омаров.
Мейн готовился праздновать День Независимости. Бакалея «О’Хеннон и сыновья», откуда отец когда-то давно приносил к завтраку липкие жирные пончики, была украшена национальными флагами. На парковке яблоку негде было упасть от SUV и других «внедорожников». Эта картинка тоже была чем-то новым: благосостояние населения явно росло.
На участке слева от дядькиного дома успел вырасти здоровый особняк. В каменной архитектуре здания было нечто тяжеловесное: ряд узких окон-бойниц на втором этаже под крышей, вместо ступеней – пандусы. Участок был педантично ухожен: пламенели розами клумбы, между шарами кустов ровным слоем краснела мульча. К почтовому ящику у шоссе дугой вела гладко вымощенная дорожка. Сам ящик был посажен так низко, что Нийлу пришлось бы вдвое согнуться, вздумай он полезть туда за письмом.
– Да, специфический дом… – Майк расцеловал его под щелканье остывающего, разгоряченного долгой дорогой мотора. За то время, что Нийл не виделся с ним, дядька раздобрел и словно еще потерял в росте. Его улыбка, впрочем, расплывалась между мясистых щек все с той же готовностью, глазки смотрели цепко. – Там наверху галерея, целая система лифтов, лестницы на манер эскалаторов. Огромная зала в центре… – Майк разъяснял по обыкновению охотно и обстоятельно. – Все продумано, все приспособлено для коляски… – Печально понизил голос: – Хозяйка больна, с особыми нуждами, инвалид. А это что же – твой новый «Рейнджровер»? – его тон снова повеселел. – Ах ты, сукин сын! И, конечно же, «Лексус». Ну как, ты доволен?
Нийл хлопнул машину по черному глянцевому капоту:
– Универсальное транспортное средство. Зверь.
– Ха! – Майк захохотал дежурным «корпоративным» смехом. – Молодчина! Я слышал, тебя продвигают по службе?
Нийл покачал головой:
– Ничего еще не решено, – состорожничал он.
– М-м… – Майк взял его за локоть, и они медленно двинулись к дому. – Ты знаешь… – Он назвал имя известного нью-йоркского брокера. – Как нет? Ну, надо вас познакомить! Они там недавно провернули такое дело…
Дядькина рука крепко сжимала локоть племянника. В каких-нибудь двух шагах накатывало на берег море.
– Ты меня слушаешь?
– Слушаю, дядя Майк.
У самых дверей дядька внезапно переменил тему и широко улыбнулся, расслабив, наконец, хватку.
– Кстати, вот еще кое-что интересное: вчера приехали Алисон с Кэй. Ты помнишь Алисон?
– Алисон?
– Это же младшая дочка Мелиссы Шо, той старой подруги Рэчел, у которой дом на Мохиган Айленд. Вы наверняка встречались детьми. Не помнишь?
– Не очень.
– А Джесси? Ее племянницу? Тоже забыл?
Нийл напряг память.
– Девочка, которая гостила у вас однажды?
– Ну да! – Дядька радостно кивнул. – Мелисса сейчас в Калифорнии, Николь, старшая дочь, родила, и Мелисса сейчас у них. А Кэй – они вместе с Алисон учатся – приехала погостить, и на этюды, там их целая колония, этих художников, они очень ценят Мохиган за натуру… Алисон не очень-то ладит с Кэй, но одной там просто нечего делать. Раньше туда ездила наша Пэп, девчонки валяли дурака, но у Пэп в этом году свои заботы… – Дядька махнул рукой и Нийл понял, что Майк имеет в виду нового «неудачного» бойфренда их дочери Патриши. – Мне кажется, Рэйчел строит насчет тебя и Алисон планы. Но это… – дядька прижал палец к губам. – Хаш-хаш.
В комнатах столпилось еще больше мебели, той, что Майк, страстный охотник до аукционов, покупал, едва учуяв опытным носом хорошую сделку. В ванных уже некуда было деться от покрытых бархатной пылью шампуней и мылец, которые дядька сгребал без разбору в гостиничных номерах во время своих деловых поездок.
Главным угощением вечера оказалась актриса, имени которой Нийл вспомнить не мог, но чье лицо в конце концов связал с парой эпизодов фильма, собравшего неплохую кассу лет пять назад.
Дива, уже далеко не первой молодости, явилась в мини-юбке. Зеленые колготки в черный горошек, дряблые ляжки.
– Познакомься, Оливия! – дядька подтолкнул Нийла вперед и похлопал его по плечу. – Славный мальчик. Приятно смотреть, как он идет в гору. Работает для хорошего банка, – Майк подмигнул, – там, в районе Уолл Стрит.
Он так и не счел нужным переодеться к обеду: все та же рубаха с жирным пятном, все те же линялые шорты.
– М-м… – понимающе протянула Оливия и подала Нийлу сложенные в щепоть пальцы с ярким маникюром.
Приехали Уолтер с дочками – Джессикой и Дженнифер, старшей. Их мать была нездорова, осталась дома, отправила их одних.
Джессика изменилась: волосы на глаза, взгляд исподлобья. Типичный неловкий подросток. Вспыхнула, что-то пробормотала, расхохоталась неестественно громко, когда он напомнил ей о пляже и о том, как играли в мяч. Стягивать губы ей приходилось с усилием – выпирали жуткие «брэкеты».
Последней явилась дочь Майка и Рейчел Патриша. Нийл не видел Пэп почти два года, и тоже едва узнал: было теперь в ее рассеянных жестах, в тесной майке на бретельках, в загорелом животе, нечто томное, жадное. Почти сразу же Пэп уединилась с телефоном в своей бывшей комнате наверху, и не появлялась до самого ужина.
Скучая, Нийл прошелся по комнатам, выпил ледяной водки.
В кухне Алисон и ее подруга, художница, кромсали в огромную деревянную миску салат.
Нийл задержался в дверях.
В девушке, к его удивлению, не оказалось ничего богемного: в узком льняном платье и летних туфельках Кэй выглядела просто, едва ли не строго.
Миндалевидные угольные глаза, припухшие, неулыбчивые губы. Такие губы не станут разбрасываться улыбками направо и налево. Нужно как следует выложиться, чтобы заработать такую улыбку. Скука его внезапно прошла.
Алисон быстро оценивающе взглянула на него из-под шелковой челки.
– А-а, посмотрите, кто здесь… – Алисон слизнула, причмокнув, майонез с пальца. – А вы изменились, мистер. В детстве у вас, помнится, были оттопырены уши. Да и плечи поуже.
– Ха-ха! – уже рокотал рядом голос дядьки. – Красавец, атлет, да и большой молодец вдобавок! Какие же мне взять бокалы? Я открываю шампанское. Есть еще белое вино, неплохое, да! Я всегда беру сразу ящик, так дешевле… Оливия, что вам налить?
Старшая сестра Джессики Дженнифер возникла в дверях, показывая Алисон какое-то свое новое вязание. В просторной кухне становилось тесно.
– Майкл купил во Флориде еще два кондоминиума, – сообщила Рэйчел актрисе, устраиваясь на диванчике.
– Ты, конечно, не одобряешь.
– А мне-то что, его деньги.
Нийл знал: дела дядька и тетка вели раздельно, и счета у них были в двух разных банках.
– Дядя Майк, – со смехом предложил Нийл, – спорим, что жить вы ни в одном, ни в другом не будете. Перепродадите при нынешнем рынке – он быстро прикинул – через год, в крайнем случае, через два. И сделаете на этом не меньше… – он назвал цифру.
– Не связывайся с ним, Майк, – предупредила Оливия. – Посмотри на его глаза.
– Даю сотню баксов, – не отступал Нийл.
– Это пусть молодые спорят, мне это уже и не по плечу, и не по карману, – отмахнулся, широко улыбаясь, Майк.
– Не прибедняйся, дорогой.
– Уолтер, Оливия, – с бутылкой в руке, дядька обернулся к гостям. – Вы видели новый «Рейнджровер» этого сукиного сына?
Все высыпали на улицу, и минут десять Нийл с автомобилем находились в центре внимания. Волшебную сладость этой сцены портило только то, что Кэй, художница, не вышла из дома вместе со всеми.
Он нашел ее на веранде, где она стояла, глядя на полоску моря за соснами.
Он пригляделся внимательнее – не так уж она была хороша, как ему показалась сначала. Выдающаяся нижняя часть лица, остренький носик, волосы не столько густые, сколько завиты умело, бронзовые, с отливом. Но ее пружинистая фигура, открытые руки в браслетах, все это уже его волновало – уже зацепился крючок, вошел зазубринами, уже больно-сладко поднывало внутри.
– Отличный день, – бросил он, слегка захмелевший от водки, внимания и успеха.
Она притворилась, что не слышит, обернулась, дрогнув плечами, только когда он подошел совсем близко.
За ужином сидели на веранде, на столе горели свечи, за дюнами глухо бились волны о берег. Искрился и пламенел хрусталь, и уже наполнялся по третьему или по четвертому кругу.
В какой-то момент Нийл заметил, что Джессика, отложив вилку, не сводит с него расширенных глаз. Встретившись с ним взглядом, она вспыхнула и потупилась, и это показалось Нийлу страшно забавным.
Вообще, ему все больше нравилось у дядьки.
После ужина все переместились в гостиную, где гостям долго показывали слайды, на редкость пресные. Тетка с дядькой любили круизы – каждое лето ездили то на Багамы, то на Гавайи, пару раз пересекали Атлантику.
– Господи, – воскликнула Оливия, – что вы там делаете все это время? Играете в казино? На деньги?
– Еда там не ограничена, – лицо Майка, слегка осоловевшее, с красными прожилками на щеках, оживилось. – Одних ресторанов шесть штук! Мне все время попадало от Рэйчел – она считает, что я мог бы сбросить несколько фунтов.
– Кто это здесь, рядом с вами? – спросила Оливия, разглядывая очередной слайд.
– Одна пара, с которой мы познакомились на пароходе. Он – инженер, работал в Нью-Йорке в каком-то архитектурном бюро… как оно называется, Майк? Очень странная пара, держались больше так, сами по себе… Закрытые люди.
– По-моему, это ужасно, все эти корабли как ульи, – послышался из дальнего угла глухой голос Кэй. – Как плавучий Лас-Вегас.
– А вы бы, конечно, хотели собственную яхту. – Взяв со стола бутылку «Мумм» и пару бокалов, Нийл пересек гостиную. – С собственным капитаном.
– Нет, не хотела бы.
В ее тоне Нийлу почудился вызов.
Кэй сидела, поджав ноги, вполоборота, ее жесткие каштановые локоны падали на вышитое зеленым платье.
– А что, если я предложу вам выпить со мной коньяку?
Она молчала. И он добавил, внезапно смешавшись:
– Между прочим, я в августе получаю права на управление малым моторным судном. Я уже почти капитан.
Кэй неохотно, словно делая одолжение, подняла на него длинные, в угольных ресницах глаза.
– Душно, – проговорила она. – Пройдусь к воде.
Внезапно он вспомнил, что за всей этой суетой так и не добрался еще до моря.
– А можно с вами?
Кэй чуть заметно пожала плечами: – Пойдемте…
– Не свалитесь-ка там с обрыва, – услышали они позади себя насмешливый голос Алисон. – В темноте.
3.
В первый же свободный уикенд Нийл отправился на Мохиган. Рванул в пятницу сразу после утреннего заседания, едва успел на последний паром.
Стоял в костюме на палубе, с наслаждением подставив ветру лицо, глядя как в летних сумерках остров вставал из воды фантомом: высокий, каменистый, поросший темными соснами.
Двухэтажный, обшитый планкой коттедж оказалось нетрудно найти. Он стоял в глубине, окруженный деревьями, и от пристани прямо к нему вела в гору хорошо обозначенная тропинка.
– Ничего себе! – воскликнула Алисон, – глядя на бутылки «Вдовы Клико» и коробку итальянских, из известной кондитерской, пирожных. – По какому это случаю? И потом, Нийл, здесь всего две хрупкие девушки, а этим можно неделю кормить всю армию США. Вы хотите, чтобы нас разнесло?
Она была в шортах, с веревочным браслетом на загорелой лодыжке, и уже доставала бокалы. – Признавайся, что у тебя на уме?
Он открыл шампанское – бесшумно, не пролив ни капли.
– Трудная у вас жизнь, – посочувствовал он, осматриваясь. – Качалки, вид из окна… конфеты.
– Не увиливай, – перебила она. – Что тебе от нас надо?
Нийл рассмеялся, снял галстук, освободил шею. Поправил неровно висевшую акварель на стене. Посмотрел прямо в кокетливые, выжидающие глаза Алисон. Лучше, чтобы с самого начала все было ясно, лучше – дать ей сразу понять. Да и не было у него времени играть в эти игры.
– А где, интересно, вторая хрупкая девушка?
– Кэй?
Алисон с притворной обидой надула губы.
Нийл протянул ей бокал. Он знал: Алисон уверена в себе и богата. То, что он, Нийл, выбрал другую, возможно, слегка царапнуло ее самолюбие, но ранить всерьез не могло.
– Ведь ты мне поможешь, правда? Как другу детства?
Она медлила, молчала, набивая себе цену.
– А что мне за это будет?
– Все, что захочешь.
– О-о. Дело что, так серьезно?
Ее лицо еще хранило обиду, но любопытство, радость новой интриге уже брали свое.
Он вдруг подумал: жениться на Алисон, получить дом в придачу. Мысль, впрочем, была мимолетной и совершенно абстрактной.
– Так ты мне поможешь?
Она повертела в руках бокал и отпила половину. Облизнула губы, дразня его.
– Кэй! – позвала она наконец. – Кэй! – У нас гости.
– Гости? Кто?
Наверху скрипнули половицы, и он моментально узнал ее шаг.
– Ты мне должен, – шепнула Алисон. – Учти, я найду способ содрать с тебя этот долг.
– С какими процентами?
Они выпили шампанское на крыльце. Ночной океанский воздух был теплым и влажным. Без косметики лицо Кэй казалось проще и вместе с тем отдаленней; джинсы, маленькие босые ступни, выцветшая майка. Скованный ее присутствием, Нийл молчал. Из них троих только Алисон держалась непринужденно.
– Скука, – жаловалась она, полулежа в плетеном кресле-качалке. – Я знаю этот остров наизусть – с детства. Туристы как слепни, кружат и кружат. Была бы лодка, можно было бы хоть в море выходить. Впрочем, и это было бы лень. Я не люблю моря… Только и развлечения, что ездить на материк за продуктами. Кэй с утра на этюдах… Потом завалится на солнце, жрет клубнику, ты не представляешь себе, сколько это хрупкое создание съедает! Или спит. Я сказала маман – это последнее лето, что я стерегу твой дурацкий дом. Кстати, вы слышали, как Николь и Джейк назвали моего племянника? Хэррисон Уинфред. Идиотское имя.
За время их разговора мобильник Нийла звонил раза четыре.
Он вставал, выходил, с усилием переключаясь на другую реальность, другой лексикон.
– Чем вы таким занимаетесь? – не выдержала в конце концов Кэй. – Можно подумать, вы врач, и в вашем районе эпидемия.
– Эпидемия… да, что-то вроде, – Нийл рассмеялся. Ему хотелось быть уверенным в себе, остроумным. – Повальная лихорадка.
– Нийл – брокер на бирже, – тускло вставила Алисон, отправляя в рот крохотное бизе.
– Приходится принимать решения мгновенно, рисковать, – небрежно пояснил он. – Сегодня утром мы как раз обсуждали одну операцию…
– А-а.
Кэй поскребла ногтем пятнышко краски на ладони. Нийл видел, что она даже не стремится понять, о чем он ей говорит.
– Кстати, наша фирма владеет неплохой коллекцией картин – миллионов на десять, – добавил он, отчаянно пытаясь ее заинтересовать.
– А чего вам вообще в жизни хочется, Нийл? – спросила она, уже в знакомой ему манере, будто делая одолжение.
– Карьера, место вице-президента или президента компании, дом на море, – поняв бесплодность своих усилий, резко ответил он. – Жена-хлопотунья, двое детей.
– Программа.
– А я вот вообще не хочу работать, – заявила Алисон. – Я хочу выйти замуж за о-очень богатого человека, и вообще ничего не делать. Чем больше моего мужа не будет дома – тем лучше.
Кэй потянулась.
– Поздно, – сказала она. – Пойду.
– Уходите?
– Завтра рано вставать – нужно поймать освещение.
– Если бы ты знал, как «твоя радость» меня достает, – прошептала Алисон, когда Кэй скрылась на втором этаже. – Я тебя предупреждаю – ты напрашиваешься на проблемы. Вот у меня, например, нет никаких претензий. Кстати, ты можешь еще передумать. – Нийлу показалось, что она сделала едва заметную паузу между словами. – Нет? Ну, тогда спи на веранде. Пошли, я тебе дам плед и подушку.
Было видно, что ее новая роль ей интересна, что ей нравится их сообщничество, особая, легкая ни к чему не обязывающая близость.
На следующий день, пробираясь гуськом по лабиринту тропинок, они осмотрели весь остров. На обратном пути прошли мимо простенькой, в десяток комнат, гостиницы. Рядом стоял знакомый пикап – один из двух разрешенных на острове автомобилей. Девица – шофер, а также носильщик, в татуировках на могучих плечах, им помахала. На крыльце Нийл заметил несколько человек, приехавших вчера вместе с ним на пароме, и остро позавидовал им.
В следующий раз на Мохиган Нийлу удалось вырваться лишь через две недели и то всего на день, проведя ночь в пути. Коттедж был не заперт, но пуст. Пройдя по тропинке над берегом, Нийл обнаружил Кэй на ее любимом уединенном каменистом пляже, с мольбертом, в соломенной, разлапистой, как и у всех здесь, шляпе. Лицо ее покрывали солнечные пятна.
– Вы – леопард, – пошутил он, спустившись кое-как вниз. Не отрываясь от своей акварели, Кэй слегка улыбнулась.
– Я не знала, что вы приедете, – сказала она. – Извините, одну минуту… – Она мазнула кистью по холсту. – Алисон еще вчера уехала в город.
– Знаете, я даже рад.
Ее кисть на лету задержалась.
– Если вы заняты, я уеду. Не хочу беспокоить вас.
От такой покорности Кэй смягчилась:
– Зачем, оставайтесь. После такой длинной дороги… Я на сегодня закончила. Мне нужно только зайти в «Лавку». Хотите со мной?
Он помог сложить и понес ее мольберт, краски.
Тропинка вилась высоко над обрывом. Кэй в своих мокасинах шагала вперед быстро, уверенно. У Нийла как всегда от высоты покруживалась голова. Он шел медленнее, а в какой-то момент и вовсе отстал. Остановился, переводя дух, любуясь открывшимся видом.
Кэй оглянулась, вернулась и встала с ним рядом.
Ветер дул им в лицо, доносил запах водорослей, смешанный с ароматом росшего рядом шиповника. Далеко внизу кружились и галдели чайки.
Внезапно Нийл почувствовал на себе ее взгляд. Кэй смотрела на него внимательно, пристально.
– Вот сейчас у вас совсем другое лицо, – проговорила она с едва заметным удивлением. – Не такое как раньше. Вы знаете?
– Какое?
Она смутилась, не ответила и стала быстро взбираться дальше на холм.
В «Лавке» – крохотном коттедже, превращенном в магазин-галерею, пахло разогретым деревом и краской. Пока Кэй о чем-то договаривалась с хозяйкой, Нийл оглядел вывешенные по стенам картины. Большинство из них изображало причал и бухту с яхтами, запечатленную в разное время, под разным углом, в разной манере. Были там и другие виды: он узнал пару коттеджей, гостиницу, изображенную одними местными художниками красной, другими отчего-то – лиловой.
– Кто-нибудь их покупает? – спросил он Кэй.
Она пожала плечами:
– Тем, у кого есть деньги, обычно не хватает вкуса…
– Мне кажется, ваши картины лучше.
– Но вы ведь не видели моих картин.
Уличенный во лжи, он замялся.
– Знаете что, – внезапно предложила она. – Если у вас есть время, мы могли бы съездить в музей Уайетов. Там вы поймете, что такое искусство. Все равно мне нужно на материк – продукты практически кончились. Это не далеко. У вас ведь машина?
Нийл не спал ночь и решительно не разбирался в живописи. Но согласился без колебания.
…В музее было прохладно, светло, и как-то стерильно, почти по-больничному чисто. Нийлу сразу не понравились хмурые образы Эндрю Уайета, самого известного из семьи. Кэй, однако, отозвалась о нем крайне высоко. Были там и другие работы, но Нийл не увидел большой разницы между ними и тем, что выставлялось в «Лавке». «Интересно, – подумал он, бродя вместе с ней по залам. – Если вместо этого переместить сюда всю ту мазню – кто-нибудь заметил бы разницу?..»
В музее, кроме них, паслись стайки энергичных «музейных» старушек. На трех-четырех приходился один старичок: ухоженный и белозубый.
– Прекрасно! Великолепно! – обменивались они вполголоса фразами о фактуре и цветовом решении. – Вот эта вот такая красивая!
– Я купила одну такую. Сделала рамку, повесила в кухне.
– Где?
– Между окнами.
– Какими окнами, где?
– Ну как какими? В кухне, не теми окнами, что над столом, а…
По залам прогуливалось также несколько тихих, благоговеющих пар, тройка девиц в рваных джинсах что-то озабоченно записывала.
«Никто бы ничего не заметил, – утвердился в своем мнении Нил. – Заплатить какому-нибудь критику, чтобы тот превознес одно и обругал другое, и они все также закатывали бы глаза. Нет, с настоящим морем этого и сравнить нельзя».
Он подавил зевок. Ему захотелось уйти, увести Кэй отсюда, поехать в хороший ресторан с видом на волны и крахмальными скатертями, а потом…
Полотна младшего Уайета были выставлены в отдельном флигеле. Кэй потащила его туда, как страстный миссионер-просветитель тащил бы за собой в церковь аборигена.
Как оказалось, младший Уайет с монотонным постоянством изображал чаек – их багровые глотки источали неслышные крики, их серые клювы драли друг у друга добычу. Маленькие глаза глядели металлически хищно.
– Все думают, что чайки – это романтично, прекрасно, чисто, – говорила Кэй, наклоняясь к нему, словно пытаясь взглянуть на картину его глазами. – А здесь другое. Здесь – наши человеческие грехи… («Знает ли она, что у нее тут, на шее, две родинки?») Смотрите, вот зависть, вот гнев, обжорство, сладострастие, жадность, лень, гордость.
Он смотрел на ее тонкие загорелые пальцы, повторявшие для него контур картины, на свежую царапину на запястье, понимая, что может простить ей все – и дурацкий музей, и старух с блокнотами, и бессмысленных птиц, только бы она обращалась к нему одному, только бы чувствовать тепло ее кожи, дышать одним с ней дыханием.
По дороге домой, на пароме, с ними рядом оказалась группа подростков, человек пять, шесть. Красные, разморенные, они сидели, уткнувшись в «Ай-поды» и «Блэкберри», с отрешенными лицами, с проводами, сбегавшими из ушей.
Молчавшая большую часть пути Кэй внезапно проговорила:
– Взгляните на них…
– Что? – Нийл не понял.
– «В каждом из них, возможно, убит Моцарт.» Антуан де Сент-Экзюпери.
Смысл ее слов был неясен, да и драматизм тона показался ему неуместным, даже нелепым. При чем здесь Экзюпери? Но вместе с тем, мысль о том, что сейчас он расстанется с ней, не увидит ее еще две, может быть, три недели, была нестерпима.
В очередной его приезд Кэй наконец разрешила ему взглянуть на свои акварели. Там были все те же бухты, и причал, и облупившиеся сарайчики – все, что он уже видел до этого в «Лавке». Ее работы отличала, по сути, только палитра красок: ей нравилось изображать предметы невесомыми, призрачными, окутанными странной дымкой, туманом, с размытыми очертаниями.
– Мне очень нравится, Кэй. Но вы никогда их не продадите, – заметил он, опуская последнюю акварель на подрамник. – В них нет того, что все любят, нет дорогих яхт, нет особняков, нет женщин в купальниках.
– В них – мой собственный взгляд, – отозвалась она резко. – Разве этого мало? Мне хочется думать, что в них – искусство.
– Искусство, это когда в «Нью-Йорк Таймс» появляется рецензия с фото, лучше цветным, – возразил он. – Только тогда это становится искусством, Кэй. Увы, такова реальность.
– Только одна ее сторона. – Она помолчала и снова повторила упрямо: – Только одна.
Все лето он провел, срываясь при каждой возможности на Мохиган. Однажды, гуляя, он рассказал ей о матери, о том, как мальчишкой сидел на пляже, глядя на зеленый маяк. С тех пор несколько раз еще он замечал на себе ее пытливый, внимательный взгляд.
Когда Нийл в последний раз приехал на остров, стоял уже август. Гостиница и ресторанчики, куда они захаживали обедать, доживали свои последние в этом сезоне дни.
Кэй пошла проводить его на паром.
– Как жаль уезжать, – сказала она.
Пожалуй, это был самый счастливый период его отношений с Кей – при том, что Кэй все лето подтрунивала над ним, над его вечной спешкой, делами, незнанием живописи. При том, что окончательной, физической близости между ними так и не произошло.
Кэй стала его уже в Бостоне, в октябре. Нийл вырвался тогда из Нью-Йорка на сутки, ехал под проливным дождем. В какой-то момент его «Рэнджровер» так занесло, что он вынужден был остановиться на обочине. Позвонил ей с дороги, сказал, что задерживается, что что-то с мотором.
Oна порывисто обняла его на пороге своей крохотной студии высоко в мансарде старого, пропахшего краской, стряпней и сыростью дома. Сердце ее стучало, он чувствовал его удары сквозь ткань ее халата, своей взмокшей рубашки.
– Я думала, ты разобьешься…
– Дурочка, ты что, боишься грозы?
– Мне плохо здесь, – прошептала она. – Алисон звонила сегодня – она больше не будет жить на Мохиган. Я тоже теперь не смогу…
– Ты сможешь, – ответил он. – Не на Мохиган – но сможешь. Ты помнишь, что я тебе говорил?
Она улыбнулась сквозь слезы:
– Ты пахнешь летом…
Он бережно взял ее на руки, опустил на жесткий футон.
Дождь бил в стекло. И время взорвалось и остановилось, и ничего не имело значения – ни ветер, ни дождь, ни море.
Теперь Нийл все время рвался между Бостоном и Нью-Йорком. Его работа требовала все больше времени, больше сил. В поездах прочитывал электронную почту, тут же отстукивая ответы на особом кратком жаргоне, считал и пересчитывал столбики цифр. Как раз в это время ему посоветовали вложить деньги в один новый фонд, стабильно приносивший вкладчикам фантастическую прибыль. Деньги делались словно из грязи, дивиденды как по волшебству неизменно шли вверх, и Нийл за несколько месяцев почти удвоил свой вклад. Он не стал выходить из игры и оставил весь капитал у Берни, без конца разрабатывая при этом и другие пути, заключая новые и новые сделки.
Обстоятельства ему благоволили.
Он мотался с одной встречи на другую, не отключал телефона ни днем, ни ночью, понимая, что везение – это лишь часть, что в этом деле добиться чего-либо можно было лишь отдавая себя без остатка, постоянной концентрацией всех своих сил и внимания. И все равно потом мчался к ней, как будто чистым усилием воли растягивая сутки, добавляя необходимые два, три, пять часов.
Он приезжал в Бостон, изголодавшийся по близости с ней и в то же время озабоченный тысячью зависших дел, с компьютером и трещавшим непрерывно мобильником. Она язвительно спрашивала, зачем он приехал, потратился на бензин, на билет – с тем же успехом он мог бы сидеть в своем офисе.
Иногда он звонил Алисон – вымотанный, чувствуя нужду в ее спокойном, уравновешенном, ироничном тоне.
Как-то, позвонив ей с вокзала, Нийл признался, что он – на пределе, что не спит, что Кэй не хочет его понять.
– Тебе нужна такая жена, как я, – ответила Алисон. – Кэй и ты – это абсурд.
Он мрачно усмехнулся в мобильник.
– Если бы я мог, Алисон, если бы мог. Я на привязи…
– Ничего, старина. Будь оптимистом. Все образуется. Кэй сумасшедшая, но сумасшедшая в меру. Не можешь же ты все бросить, когда дела идут так хорошо?
– Ты знаешь, – вдруг добавила она другим тоном. – Умерла тетя Лори.
– Лори? – Он даже сразу не вспомнил кто это. – Ах, да. Когда?
– Две недели назад. Все ездили в Конкорд на похороны. Такой депрессняк. Что будет теперь с Джесси и Дженни?
«Джесси,» – наконец вспомнил Нийл. – «Двоюродная сестра Алисон. Челка, острые локти, брэкеты.»
– Болела?
– У нее был диабет и еще куча всего… Говорят, упала в ванной, и все.
– Да… Вот так живешь и не знаешь… – Он пробормотал какую-то банальность. – Соболезную.
Дал отбой. «Ф-фуф.» Впрочем, через минуту он уже забыл об их разговоре.
Дела у него действительно шли неплохо.
Несколько раз он делал Кэй дорогие подарки: на Рождество привез ожерелье с брильянтом от «Тиффани», за которое выложил приличную, даже по своим тогдашним возможностям, сумму. Ожерелье пришлось вернуть: Кэй нашла его подарок «вульгарным». Единственное, перед чем она не устояла, был набор кистей из русского соболя, стоивший тысячу, как сказала бы Рэйчел, баксов.
Их отношения оставались неровными, ему все время казалось, что они балансируют на краю, удерживаемые над пропастью слабенькой нитью. Он по-прежнему знал о Кэй очень мало. Она училась в колледже и брала где-то частные уроки, сама платила за студию, ходила на занятия, рисовала. Кэй и раньше рассказывала о себе очень скупо, а в какой-то момент и вовсе перестала говорить с ним о чем-либо для себя важном. Это подчеркнутое молчание вызывало в нем ревность, которую он не умел, да и не хотел скрыть, чувствуя в то же время, как он бессилен, смешон. А ей будто нравилось его дразнить.
К весне их отношения испортились совершенно, и в ее взгляде, когда она смотрела на Нийла, уже почти не возникало ни света, ни задумчивой нежности. Взрыв произошел, когда Нийл приехал в Бостон с двумя молодыми сослуживцами. За день до этого он целый вечер провел, поднося коктейли директору своего отделения – даме в возрасте, известной своим громким голосом и склонностью к цветистой ругани. От подписи этой дамы на одном документе для Нийла в тот момент зависело серьезное дело. Танцуя с ней и отвешивая банальные комплименты, он с тоской думал о Кэй.
В Бостон он тоже приехал, собственно говоря, по делу, на маленькую, закрытую, крайне важную конференцию. Его сослуживцы были классные профессионалы, умницы. Нийл заехал за Кэй после деловой встречи, и они всей компанией отправились в ресторан – один из лучших. К его огорчению, разговора не получилось. Его друзья ничего не знали об искусстве и не интересовались им. Дежурный круг общих тем быстро иссяк. В конце концов все скатилось к работе, к бирже. За десертом Кэй вообще замолчала, сидела, словно в рот воды набрала.
Отправив друзей в гостиницу, по дороге к ней в студию Нийл сказал, не умея скрыть раздражения:
– Это умные люди, Кэй. Неужели тебе было так скучно?
Она усмехнулась.
– Почему ты смеешься?
– Да потому что это смешно! У твоих «умных людей» – ни одной свежей мысли, ни одного незатасканного слова! Неужели ты сам не видишь? И как всерьез вы себя принимаете – с этими вашими «купи-продай», какими-то процентами бесконечными. Говорите все об одном.
В первый раз она объединила его и его коллег: «вы». Нийл смотрел на дорогу.
Их ссора продолжилась дома.
– У тебя в голове только деньги, только эти счета идиотские, – заявила Кэй.
– А у тебя – одни идиотские фантазии! Кому вообще они нужны? – он вдруг с ужасом почувствовал, что говорит совершенно как Тимоти. Ее лицо презрительно съежилось:
– Что? А ты, значит, остров хочешь купить?
– Замолчи!
– Чудо-юдо рыба-кит!
Он сжал зубы так, что резко обозначились скулы.
– Да ты бы не знал, что на этом острове делать! Ты бы со скуки там умер!
Нийл вышел. Оставил распахнутой дверь.
Cлова Кэй его взбесили. Когда он вернулся, побродив по пустым улицам и остыв, дверь была заперта. Он позвонил. Кэй не открыла. Он позвонил еще несколько раз. Потом спустился, забрался в машину. Посидел, глядя на темный щиток. Завел наконец мотор. Смешно: рука, словно тряпичная, едва его слушалась.
Кэй позвонила ему через несколько дней на работу. Ее голос звучал невыразительно, глухо, как будто она была простужена или только что плакала.
Нийл отвечал «да, да», просил в свою очередь прощения. Но что-то уже не сходилось, что-то оборвалось.
Он еще несколько раз ездил в Бостон. Однажды, когда пауза между его визитами очень уж затянулась, Кэй сама приехала к Нийлу в Нью-Йорк. Внезапный приезд ее вызвал у него раздражение, в котором ему тяжело было себе признаться.
Просто визит этот был на редкость неудачен по времени. Сумасшедший график держал его как в тисках.
Он опоздал ее встретить. Увидел издалека на вокзале, в нелепой, как ему показалось, юбке, с папкой рисунков в руках. Ему стало стыдно себя. Повез ее в ресторан, на 5-ю Авеню, заказал устриц, забыв, что устриц она не любила.
Его любовь болела скоротечной и отвратительной по симптомам болезнью, и он получил облегчение, когда она наконец кончилась. Но болезнь не прошла для него бесследно: так оставляют в лотке у хирурга руку или часть легкого.
Он опять мог дышать, но не так глубоко и легко как раньше.
4
В те дни, когда дела у него шли на лад, и множился капитал, все – и цель, и дорога к ее достижению, и то, чем наполнено было ежеминутное существование – виделось Нийлу естественным и простым. Нередко, незаметно для него самого, игра, где так важна была интуиция, быстрота решений, где вознаграждение было мгновенным, захватывала его, увлекала.
Но когда вульгарная примитивность биржи и инстинктов, которые ей управляли, становились чересчур очевидными, Нийл уходил в себя, мрачнел, реакции его замедлялись, и лишь усилием воли он выводил себя из странного внутреннего ступора. Он чувствовал себя не более чем пешкой, инструментом в руках тех, у кого была реальная сила. Люди вокруг балансировали на грани законного и преступного; он видел, что мало кто при этом задавался вопросами нравственного порядка. В расчет принимались лишь значительность риска быть схваченным за руку, его соотношение с предполагаемой прибылью. Он видел и то, что не принимая общих правил игры, подняться выше определенной ступени нельзя.
После особенно тяжелого дня, не умея заснуть, он нередко выходил ночью на улицу. Промеривал длинными худыми ногами Манхэттенские кварталы.
Кое-кто из коллег у него за спиной злословил, что Нийл лишь с виду свой в доску «рубаха-парень», что на самом деле он скрытен и странен, себе на уме.
Впрочем, за спиной у каждого из них говорилось нечто такое, чего нельзя было бы высказать, не опасаясь последствий, в лицо. И все, и Нийл в том числе, это знали и принимали как должное.
Относительно тесно Нийл сошелся, пожалуй, только с одним из своих сослуживцев. Фрэдди Миллер обладал редким в их кругу свойством не принимать ни себя, ни свое занятие слишком всерьез, легко относясь как к выигрышам, так и к неудачам. Кроме того, в нем жила непоколебимая, веселая уверенность в том, что каждый свой день он проживает точно как надо, что затруднять себя какими-либо философскими рассуждениями опасно для пищеварения, и что в конце концов все балансы – нравственные и материальные – как-то сойдутся, и что итоговая цифра под чертой все равно окажется в плюсе.
Нийл пропускал иногда с Фрэдди стаканчик-другой в угловом баре, полным такими же как они «белыми воротничками» (к вечеру уже слегка утратившими и белизну, и форму. Впрочем, в баре всегда было полутемно).
Фрэдди и отвез его домой после того памятного Рождественского корпоратива, куда Нийл явился, поддавшись настоянию коллег, и где неожиданно напился так, что не смог бы сам вести машину. Ему было решительно все равно. И совершенно не волновало, где он проведет ночь. Фрэдди, хотя тоже был пьян, вызвался его отвезти. Нийл отказывался сначала, и даже очень категорично, но потом сдался и полез в «Порше» Фрэдди.
Наплутавшись по ночным улицам Гринич Виллидж, вместо студии Нийла они оба в конце концов непонятно как оказались у Фрэдди, на Верхней Вест Сайд. Там они опять что-то пили.
– Ты, Паркер, неплохой мужик! – говорил Фрэдди, развалившись на белом кожаном диване. – Только вот живешь неизвестно где, да одеваешься странно. Пиджачок этот твидовый…
– Так праздник, – отвечал Нийл, усмехаясь криво. – Не совещание у Мадам.
– Нет, нет, – настаивал Фрэдди. – Костюмчик надо, и галстучек.
Он стянул, покрутив шеей, металлически-синий галстук и повесил его на бутылку.
– Ты, Паркер, хоть мужик с головой, но в голове у тебя много лишнего… Слушай меня: пока не войдешь, как свой, в нужный круг, ничего по-крупному не добьешься. Хотя круг, этот, между нами… – Фрэдди зажал пальцами нос. – Пф-ф. Но пока не провоняешь – никуда. Такая профессия. Надо провонять, Паркер.
– Да я свой! – Нил стукнул себя кулаком под ребра.
– Нет… – Фрэдди хитро погрозил ему пальцем. – Ты, Паркер, себе на уме. Но хороший мужик! Давай, – он снова поднял стакан. – Выпьем за твой пиджак! За твид! И за эти… как их…
– Слушай, – перебил его Нийл, придвигая свое лицо вплотную к красному лицу Фрэдди, – а я ведь скоро все это брошу. Клянусь, еще года два-три – и брошу это всё к…
Фрэдди несколько секунд недоуменно взирал него. Расплылся в улыбке, как от шутки:
– Никто не бросает, Паркер.
– А вот я брошу. Куплю остров и брошу.
Фрэдди выпрямился:
– Да ты пьяный совсем.
– Вот увидишь.
Нийла качнуло, и он откинулся на спинку кресла.
– На кой тебе остров? С островами морока.
Нийл задумался на минуту. Он не знал, с какого конца начать. Мысли путались, крутились вокруг да около, без всякого толку. Да и черт с ним, стараться еще объяснять. Фрэдди ни черта не понял бы все равно. И Нийл повторил только:
– Вот увидишь!
– Э, Паркер-Паркер. Да ты хоть пять островов купи. – Фрэдди махнул рукой. – Я вот, например, собираю часы. Слабость моя. Есть забавные, все в брильянтиках… маленьких таких и побольше. Бабе своей вот в секс-шопе у француза игрушку недавно купил, тоже с брильянтиками… – Зеленые глаза Фрэдди вдруг стали жесткими, матовыми. – Деньги, брат, нужны ради денег. Ты что, не понял еще? Что никому из нас уже не остановиться?
Нийл замолчал, удивленный мрачным тоном приятеля.
– Я вон, тоже, может, размечтаюсь иногда: ах, все брошу, ах уеду куда-нибудь!
– Куда? – насторожился Нийл.
Фрэдди снова махнул рукой.
– Дерьмо это все. Все мы, брат, на одной галере. И не дай Бог, чтобы с этой галеры пинком!
Он налил им еще по стакану.
– И что в этом, скажи мне, плохого? По мне – дай Бог каждому. – Он подмигнул. – Нет… Я пью за галеру, за ее ровный ход, за теплую лавку на ней!
Весной из небольшой студии возле Вашингтон Сквер, которую он снял, едва выйдя из университета, Нийл переехал в просторный пентхаус на Верхней Вест Сайд.
Фрэдди нашел ему трехкомнатную квартиру на предпоследнем этаже весьма респектабельного кирпичного дома в районе 70-х улиц. Он знал владельца; выговорил Нийлу скидку.
Три раза в неделю неслышная, незаметная горничная наводила в квартире блеск.
Чувство обособленности, воспоминания о собственной отдельной цели просыпались у Нийла все реже. Постепенно осталась от них только досадная колючка внутри, лишняя, неудобная. Её дурацкое шевеление сигналило обычно о начале депрессии. Впрочем, депрессии, головные боли бывали у всех: стресс, переутомление, что тут возьмешь? Кто спасался в спортзале, кто в баре. Нийл предпочитал бар.
Он больше не выходил ночью в город, вместо этого либо глотая снотворные, либо красными суженными глазами снова утыкаясь в экран, чтобы переключиться на время Токио, Дели, Женевы, Лондона, где уже просыпались биржи, где уже спешили на работу серьезные люди в костюмах и галстуках, с плоскими кейсами.
Изредка он собирал у себя сослуживцев, больше следуя, впрочем, общепринятому негласному правилу, чем собственному желанию. Невнятица голосов, дорогие, душистые улыбки спутниц его коллег, алкоголь, худо-бедно, но перебивали на время ритм, в котором существовал его круг. Особенно алкоголь.
После одной из таких вечеринок в его квартире как-то сама собой поселилась Джин Фэнг, девушка с непроницаемыми азиатскими чертами, словно лишь намеченными заленившимся резчиком. Ни как долго Джин Фэнг обитала уже в их кругу, ни ее прошлое было толком никому не известно. Будущее тоже выглядело неопределённым, что, казалось, мало ее заботило.
Живя с Джин Фэнг, Нийл убедился, что ее жизнь, как у зверька, текла в настоящем, в его ежесекундных удовольствиях и в отсутствии каких-либо вообще размышлений о завтрашнем дне. Джинг Фэнг оказалась незаменима в постели, была молчалива, улыбчива и ровна, за исключением тех случаев, когда Нийл забывал пополнить ее банковский счет и ей не хватало денег на очередную покупку в «SAKS». Она выходила из себя всегда внезапно, словно в воду кидалась, шипела как кошка, начинала кидать в сумку вещи, угрожая уйти. Впрочем, возвращалась в свое обычное ровное состояние она так же быстро, стоило Нийлу исправить свою забывчивость. В конце концов он стал переводить ей деньги помесячно, автоматом. Больше всего Джин Фэнг любила вещицы из меха с маленькими блестящими стразами.
Когда у самого Нийла снашивалась обувь и приходили в негодность костюмы, Джин Фэнг отправлялась покупать ему новые. У нее была слабость к дорогим магазинам и хороший нюх на стильные вещи, на то, что выглядело престижным. Выбор свой она никогда не объясняла, но Нийл привык доверять ее интуиции и уже представить себе не мог, чтобы появиться на людях одетым небрежно, без приглушенного дорогого шика. Его шелковые галстуки и рубашки всегда были в тон пиджакам, и именно в ту полоску, которая требовалась в этом сезоне.
В октябре на деловой пиджак набрасывался плащ, потом плащ уступал место пальто, потом все повторялось в обратном порядке. Время сливалось в один непрерывный поток. Как-то перед своим очередным днем рождения Нийл ошибся, определяя свой возраст: состарил себя на год.
5
Его отец по-прежнему жил в Вестчестере, в их старом доме. Нийл виделся с отцом редко: ни тот, ни другой не испытывал особой потребности в общении. Тимоти раздобрел, на стройки выезжал все реже, полагаясь на своих управляющих, а после микроинфаркта и вовсе бросил дела и вел теперь полузатворническое существование. Уход от дел и болезнь его внезапно состарили, притупив ум, ослабив реакции и окончательно испортив характер.
Нийл нанял отцу домработницу. «Елена приехала из Москвы, где работала преподавателем института,» – объяснили ему в агентстве. – «Чистоплотная и очень приличная женщина.»
– Отлично, может она за уборкой почитает папаше лекции, – усмехнулся Нийл, подписывая контракт. – Чтобы не очень кис.
Вместо лекций Елена расхаживала по дому в красном спортивном костюме и подолгу занималась аэробикой в холле, используя ступени лестницы как тренажер. Тимоти украдкой приоткрывал дверь своей комнаты и наблюдал за ее упражнениями. Хозяйкой она была никакой, но это, похоже, его не смущало.
Елена оставалась у Тимоти около полугода, после чего внезапно исчезла: очевидно, место домработницы служило ей лишь этапом в поступательном движении вверх. Перед тем, как пропасть, Елена заняла у Тимоти десять тысяч. Узнав об этом, Нийл пришел в ярость.
– У тебя размягчение мозгов, – обругал он отца по телефону. – Она окрутила тебя как мальчишку.
С помощью полиции разыскал ее в конце концов в Вашингтоне.
– Я и не думала ничего присваивать, – упрямо возражала Елена. – Он сам предложил мне помочь.
Тимоти не опровергал, но и не подтверждал эту версию.
Новая домработница, Галина, была украинкой, с крестьянской выносливостью и внешностью: крупная, с мясистым лицом.
Когда Нийл приехал навестить отца в День Независимости, праздник, который Тимоти свято чтил, то с удивлением обнаружил за домом маленький огород, где на грядках тянулся вверх лук, рдели пузатенькие помидоры, курчавился салат и прочая зелень.
– Экономика, – объяснила Галина. Она следовала за ним, потирая широкие красные руки. – Нет магазин, чисто, полезно. Нужно еще сажать картофель, морковь, капуста.
– У вас на Украине была ферма? – поинтересовался Нийл.
– Нет, нет ферма. Участок, – объяснила Галина. – Мистер Паркер, я работаю, делаю Тимоти огород – бесплатный. Но я могу также резать траву. – Для верности она сделала движение руками – туда-сюда. – Не нужно садовник. Я сама режу: 10 долларов.
Десять долларов была стандартная такса, которую Галина брала за любые дополнительные услуги.
– Не нужно парикмахер, – например, говорила она. – Я сама хорошо стригу Тимоти: 10 долларов, целую голову.
В кухне на плите что-то скворчало. Из духовки тек запах чеснока и приправ.
Галина выставила на стол тарелки с борщом.
При виде тарелок Тимоти, до этого вялый, наконец оживился.
– В борще сегодня мало жирка, – заявил он, повозив ложкой в тарелке. – Я люблю, когда больше жирка, Галина.
– А мясо ваш папа любит с лучком.
Нийлу показалось, что Тимоти за последние полгода еще больше обрюзг, передвигался тяжело, с отдышкой. Живот переваливался через ремень. Шея почти исчезла.
– Ты бы не слишком налегал на жирок, – предупредил его Нийл. – Хватит тебе одного инфаркта.
– Что, нефть, опять дорожает? – переменил тему Тимоти. – И бензин. Ты вон, пока сюда ехал, сколько истратил? Нет, эти поездки сплошной расход.
Скаредность Тимоти тоже, казалось, усилилась за последнее время. Он не вылезал из потертых штанов и заштопанных Галиной рубах. В комнатах было не повернуться от хлама, несмотря на то, что часть мебели и домашней утвари, как старых, так и схваченных по дешевке и совершенно ненужных вещей, давно уже хранилась в снятом специально складском помещении. Нийл даже съездил туда однажды, но так и не смог решить, от чего избавляться. Уехал, оставив как есть.
Тимоти молча жевал какое-то время.
– Ты слышал, Майк купил себе еще один дом.
– Где? – спросил Нийл.
– Да тот, рядом, где жила эта женщина-инвалид. – Тимоти отставил тарелку, вытер салфеткой рот. – Хозяйка скончалась. Галина! – позвал он в полуоткрытую дверь. – Где твое печенье? То, вчерашнее, с миндалем? У твоего дяди крыша поехала, – ворчливо добавил Тимоти. – В том доме жить может только калека.
– Не говори ерунды. – Нийл внезапно почувствовал раздражение на отца. Кто он такой, чтобы пренебрежительно отзываться о Майке? Майк выучил его, ввел в большую игру. Что отец вообще понимал? Он давно уже вышел в тираж. Не делал ничего, жрал, спал, глазел на Елену, пока та была. А Майк в его годы оставался бизнесменом и, судя по всему, все еще неплохо шустрил. – Вот увидишь, – сердито добавил Нийл, – он перепродаст этот дом через пару лет и получит вдвое. Майк знает, что делает.
Пока Галина подавала печенье и кофе, Нийл пару раз переговорил по телефону, решил несколько срочных вопросов. Вернулся в комнату, держа в руках аппарат.
– Кто это все время звонит? – поинтересовался Тимоти.
– Среди прочих – Сэмми Крюгер, муж Алисон.
– Какой еще Алисон?
– Алисон Шо. Только теперь она Крюгер.
– М-мм, – пробурчал отец ртом полным крошек.
– Его месяц назад сделали вице-президентом… – Нийл назвал филиал известного банка. – Намечаем кое-какие совместные дела.
– А-а, – хмыкнул отец. – Значит, бизнес идет неплохо?
– Неплохо.
Отец взял с блюда еще печенье.
– Галина – хорошая хозяйка, – снова проговорил он. – Но дорого стоит. Ты знаешь, – он внезапно нагнулся и прошептал Нилу в ухо: – Она хочет меня на себе женить.
Нийл усмехнулся: – С чего ты взял?
Отец сделал многозначительное лицо: мол, я знаю, что говорю.
– Ну и как она тебе? Нравится? Или ты не можешь Елену забыть?
Тимоти посмотрел на Нийла с угрюмой досадой.
– Она часто садится рядом со мной, а вчера вот так взяла меня за руку, – он положил свои сморщенные пальцы на локоть сына. – Я думаю, ей нужна грин-карта.
– Я надеюсь, ты не собираешься жениться? У тебя хватит ума.
Тимоти поднял голову; его взгляд уперся в стену.
– Я уже один раз женился, – проговорил он, но так невнятно, что Нийл с трудом разобрал. – На твоей матери.
Какое-то время ни один из них не произнес ни слова. На кухне Галина гремела тарелками.
– Как твоя мать живет там, в Европе?
Нийл пожал плечами:
– Откуда мне знать?
Они никогда не говорили о матери, и сейчас этот разговор был ему неприятен. Что за блажь напала на старикана?
– Она поздравила тебя с днем рождения?
– Как всегда…
– Ты ответил?
– Нет. Чего отвечать.
– Угу.
Нийл взглянул на часы.
– Пора. Пока доберусь до города…
– В Европе такие налоги. – Тимоти по-прежнему смотрел в стену. – Социализм. Государство лезет во все. Говорят, у них медицина бесплатно. А на самом деле в правительстве есть такие комиссии, которые решают, кому жить, кому – нет. Стариков – тех сразу на кладбище. Вот так вот. – Глаза у него были бесцветные, рыбьи. – Но твоей матери видно нравится там, в Европе.
– Пап, мне пора.
Нийл встал. Отец, словно очнувшись, взглянул на него, и внезапно добавил:
– Ты правильно к ней не поехал, когда она уговаривала тебя. Правильно, что послушал меня с дядей Майком.
– Мистер Паркер, начинается ваша программа. – Галина появилась в дверях, вытирая фартуком руки. – Я уже включаю ваш телевизор.
Она помогла Тимоти подняться, подвинула кресло.
– Поезжайте, Нийл. У вас, молодых, всегда дела. Мы тут сами.
Просмотрев отцовскую почту, счета, уже на пороге Нийл бросил последний взгляд на отца.
Тимоти сидел перед экраном. Глаза его под очками закрылись, подбородок уткнулся в обсыпанную крошками грудь.
6
Нийл увидел объявление случайно, листая журнал «Путешествия по Северо-востоку» в приемной своего дантиста. Подумал, что и география, и размер, и ландшафт до смешного подходят.
Сказал Фрэдди об этом вечером в баре. Фрэдди повертел журнал, хмыкнул:
– Пять миллиончиков?..
Он не стал спрашивать Нийла «зачем»: деньги водились для того, чтобы потакать причудам хозяев, какими бы дурацкими они ни были.
– Повременил бы ты, Паркер, – проговорил он только. – Климат сейчас для вложений не лучший. Слухи всякие ходят…
Нийл знал эти слухи: неприятные сигналы, касавшиеся сразу двух-трех крупных фондов, поступали из нескольких мест. Во всех этих фондах у Нийла был куш. Но разобраться в слухах было почти невозможно, не хватало информации, ясности. Сказать толком никто ничего не мог: кто знал больше других – темнил, остальные жили догадками. Кто-то шел на риск, пытаясь по-быстрому сорвать сколько можно, кто-то наоборот, «ложился на дно», осторожничал.
– Надо бы подождать… А впрочем, – Фрэдди скривился, глотая «Бурбон», – если «тесто» есть… почему его не спустить?.. Мотай! Благословляю!
И поцеловал Нийла в лоб. В последнее время Фрэдди хмелел очень быстро.
Расставшись с приятелем, Нийл не стал спускаться в метро. Шел домой пешком, глотая влажный, тяжелый Манхэттенский воздух.
Город наплывал на него со всех сторон, мелькал, пестро сотканный из разноцветных ниточек: каждая – человеческая жизнь. Вон черный курчавый саксофонист изогнулся на манер своего саксофона. Вон скукоженную старушку тянет на поводке лохматый, вертлявый терьер. Вон толстая безшеяя брюнетка толкает коляску с близнецами: толстыми и безшеими, как она.
Он ничего не видел вокруг. Он видел цель. В первый раз она была вполне достижима. Он не задавался вопросом – зачем. Он столько лет жил с идеей этой покупки, что отказаться от нее, поступить как-то иначе ему просто не приходило на ум. Опасения Фрэдди на него не подействовали. Он просто должен был сделать последний решающий ход в этой игре, затеянной в то далекое уже почти неразличимое лето. Должен был доказать себе – и другим.
Его не оставляло ощущение странной гонки, лихорадило. От рискованности предприятия – чтобы перекрутиться, ему на короткий срок нужно было взять в долг приличную сумму – захватывало дух.
Созвонился с агентом. «Расчистил» уикенд: перенес бизнес-ланч, решил пару дел по телефону.
Насчет одной непростой операции договаривал уже по пути, из машины. Вел почти на «автопилоте»: дороги были ему знакомы. Нийл даже вспомнил, где можно свернуть, дать небольшой круг, сэкономив два доллара на очередном участке хайвея.
И все же – как давно он не приезжал! Его подгоняло вперед волнение, нетерпение, словно там, за финишной лентой, которой являлась эта особая сделка, его ждал неизвестный, колоссальный по ценности приз.
Агентство недвижимости находилось в небольшом, не слишком освоенном туристами городке, надвое разделенном речушкой. Над правой частью доминировало кирпичное здание бывшей текстильной фабрики, над левой – деревянный церковный шпиль.
При появлении важного клиента мистер Бейтс встал приветливо и деловито.
– Нормально доехали? Уикенд, такое движение. Ай-84 надо давно ремонтировать, власти не чешутся…
Пожали руки.
– Моя машина за углом. До гавани 5 минут.
Маленькая гавань ничем не отличалась от десятков других, раскиданных по побережью от Массачусетса до северного Мейна. Глазел на причал белый мотельчик с террасой. Пристроились рядом рыбные забегаловки; у пирсов поскрипывали тросами катерочки и яхты.
Сверкнув кольцом на коротком мизинце, Бейтс указал место, откуда отправлялся паром на близлежащий Ист-Клифф (гостиница, поле для гольфа, теннисные корты, яхтклуб). Вест-Клифф, гораздо меньший по размеру и удаленный от материка, являлся охранной зоной и находился в ведомстве местного экологического общества.
Именно там, к северу от Вест-Клиффа, в двенадцати милях от побережья, и находился Гагачий остров.
– Конечно, – сказал мистер Бейтс с едва заметной улыбкой, – владелец имеет право на переименование собственности.
У причала их уже ждал бело-синий катер. Оттуда навстречу им шагнул высокий загорелый человек в полотняных штанах и футболке.
– Мистер Рэнделл, – представил его Нийлу Бейтс. – Хранитель Гагачьего.
Нийл пожал Рэнделлу крепкую жесткую руку. Рэнделл ловко освободил от привязи маленькое судно, и уверенно лавируя между баркасов и яхт, вывел его из бухты.
Катер шел, ныряя и вздыбливаясь носом, обдавая их брызгами.
Бейтс раскрыл свой брифкейс и, оберегая бумаги, прошелся еще раз по общим данным, большинство из которых Нийл уже знал.
Площадь: восемьдесят два акра.
Ландшафт: разнообразный, несколько маленьких скалистых бухт, болотце, луга с черникой и клюквой, несколько крупных и маленьких пляжей. Внутри острова – нетронутый лиственный лес.
Дом: круглогодичное двухэтажное строение, кедровые полы, новые утепленные окна. 9 комнат. Есть флигель.
Кроме того, две машины-амфибии и две моторные лодки: катер и «Робинзон» – шестиметровая плоскодонка.
Дом стоял на холме; от причала к нему вела крутая и узкая деревянная лестница.
– Можно добраться в обход. Вон, за причалом, тропинка, – объяснил мистер Рэнделл, закрепляя катер у пирса. – Это немного дольше, но подъем не так крут, и хозяин, господин Лепчик, – ему 78 лет, – в последнее время предпочитал именно этот путь.
Втроем они друг за другом поднялись по крепким, вымытым дождями и высушенным ветром ступеням. Первым легко и привычно, как кошка, вскарабкался Рэнделл, за ним, с отдышкой, удивившей его самого, Нийл. Последним, уверенно, без видимого усилия – Бейтс.
– Господин Лепчик в прошлом году овдовел и теперь собирается переехать на материк, в Кэмпден, поближе к дочери. – Рэнделл помедлил, дожидаясь наверху Нийла. – Его дед купил этот остров в 1929 году, как раз перед началом Депрессии.
Нийл вошел в дом. Ударил в нос запах сырого дерева, ковров, полировки. Просторные холлы, широкие окна, сводчатая крыша с брусьями. На стенах – изображения яхт, огромная, от окна до окна карта, всего побережья.
Как просто оказалось все. И как, в сущности, быстро.
Что же теперь?..
– Не торопитесь, – Бейтс не проявлял нетерпенья. Он знал: многомиллионные клиенты требовали времени, бережного к себе отношения. Их нужно было «окучивать» аккуратно, по-умному: без нажима, но твердо, уверенно. Этот вон все думал о чем-то своем, видимо, осторожничал. – Внимательно все осмотрите. Когда будете готовы, мистер Рэнделл покажет вам остров.
На этот раз они вышли на улицу через просторную, с крашеным полом, террасу. Обращенный вглубь острова западный фасад дома был так же внушителен, как и тот, что выходил к океану.
– Я никак не хочу влиять на ваше решение, мистер Паркер, но инвестиционный потенциал этой собственности трудно переоценить.
Бейтс сказал это легко, спокойно, следуя своей «азбуке».
– Ах, вот как? – Нийл видел брокера насквозь, знал наперед все, что тот скажет.
– Уже несколько лет я наблюдаю за ценами на островную недвижимость. – Крупные губы Бейтса двигались с убедительной обстоятельностью. – Довольно долго побережье материка сильно опережало их в росте. Теперь цены почти сровнялись. Более того, цены на острова идут вверх стабильно – 10-20 процентов за год, а в некоторых местах удваиваются и утраиваются за тот же период.
– Это естественно. – Бейтс едва заметно пожал плечами. – Островов ведь не прибавляется. А спрос все растет. Вот и вы решили купить.
Они прошли через лес, пересекли небольшой, заросший иван-чаем луг и вышли к маленькому пляжу с твердой и влажной полосой литорали. Стоял отлив.
– Общая длина пляжей здесь около четырех миль, – сообщил Рэнделл, показывавший дорогу. – И это во время прилива. Вы рыбак? Нет? Рыба здесь ловится преотлично, и для любителей гребли тоже раздолье.
– Конечно, наиболее дорогие острова – на юге, в теплом климате. Там цены достигают сорока, пятидесяти миллионов, – продолжал Бейтс. – Естественно, все зависит от расположения, размера и качества построек. Но и здесь, у нас, есть весьма дорогая недвижимость. Гагачий, – он понизил голос, – как вы понимаете, продается гораздо ниже своей себестоимости. Хозяин хочет продать его поскорей, в этом причина.
Нийл не слушал. Шел за Рэнделлом глядя под ноги, угрюмо и быстро.
На одном из уступов над морем, открытом, поросшем пологим кустарником, голова у него закружилась, и он непроизвольно шагнул назад, подальше от края.
– Провизию, да и все остальное, конечно, приходится возить с материка, – разоткровенничался вдруг под конец Рэнделл. – Это, конечно, еще тот геморрой. Особенно в шторм. Но это же остров. – Он широко улыбнулся. – Здесь есть только то, что сам же привез. Другому здесь неоткуда взяться.
На обратном пути их покачало довольно сильно.
В конторе подписали бумаги. Бейтс предложил поужинать.
– Нет, – сказал Нийл. – Езжайте. Я лучше пройдусь.
Его мутило – видимо, после качки.
Возле агентства какой-то пьяный пытался забраться на велосипед, привязанный к фонарю.
Непривычно медленным шагом Нийл двинулся обратно к причалу. Узкие улочки сумеречно пестрели витринами дешевых кафе, прачечных, сувенирных лавчонок. Отчего-то всюду ему чудился запах гари.
Паршивенький, в общем-то, городишко.
В окне сонного магазинчика на углу Нийл заметил несколько акварелей. Взгляд его скользнул по морским пейзажам, яхтам.
…Кэй в смешной соломенной шляпе, кусты шиповника на Мохиган. Кэй не потребовала тогда от него никаких объяснений, исчез – и не нужно. Кажется, Алисон говорила, что Кэй до сих пор не замужем, что нуждается, что подурнела.
Рядом какой-то мужик в грязных рыбацких ботинках разговаривал через окно с продавцом сувениров:
– Как бизнес?
– Не шибко пока.
– Так ведь и не сезон.
Нийл заставил себя усмехнуться. Бизнес! Вот он только что провернул миллионную сделку! Он, сын строителя. А ведь он, по сути, так еще молод.
Через дорогу темнел вход в Гриль-бар. Оттуда, из полумрака, шел кислый, пропахший винными пробками дух. Мелькал бейсбольными униформами экран над стойкой.
– Надо отпраздновать, черт возьми, – сказал он себе.
Сквозь темный зальчик вышел на пирс, заказал пива. Вокруг не было ни души.
Нийл сидел к океану спиной.
А все-таки не слабо он размахнулся.
Ему вдруг стало не по себе. Что, если что-то сорвется, что если он все потеряет? Квартиру, шофера? Услуги Джин Фэнг?
Какого черта, ведь именно сегодня он должен был, наконец, почувствовать покой, почувствовать облегчение!
Вместо этого он чувствовал лишь досадную тревогу и навалившуюся камнем усталость.
Ему захотелось успокоения, поддержки. Захотелось раскваситься, пожаловаться на какую-то странную несправедливость. В голову пришла нелепая мысль разыскать телефон и позвонить Кэй. Но мысль эта исчезла так же быстро, как и появилась. Она адресована была призраку, маленькой серой тени.
А что если позвонить матери? Похвастаться? Спросить, так, из любопытства, как она могла уехать тогда, бросить его?..
…Мальчик несется по пляжу, зажав в кулаке мокрый камешек.
Камешек высох и стал просто серым. И никто не объяснил ему, что к чему.
Монетки соскальзывают со стеклянных тарелок со звоном, одна за другой, одна за другой.
Официант поставил перед ним кружку пива. Нийл вздрогнул. Вспомнил, что когда-то, в той, прошлой жизни, обожал гамбургеры с картошкой. Велел принести.
Усмехнулся. Ну и пройдоха же этот Бейтс. Впарил ему-таки этот остров.
Отщипнул булку и бросил выжидавшей поблизости чайке. Та оказалась не слишком проворной: не успела схватить, кусок из-под носа у нее выхватила другая. Нийл бросил еще. Внезапно их налетела орава; птицы дрались, орали, раскрывая широко багровые глотки. Хватали куски и заглатывали их целиком, делая горлом быстрые спазмы-движения. Хлопанье крыльев, желтые клювы, злые зрачки.
Он смотрел на птиц как под гипнозом.
Ведь что-то должно было быть в этом во всем, что-то еще. То, ради чего всё затевалось. Его лоб напрягся, наморщился. Что? Что это было? Где же желанный приз?..
Он сидел спиной к океану, отщипывая от сэндвича куски и бросая их один за другим в гущу дерущихся птиц.
Но постепенно мысли его, утомленные непонятным, запутанным лабиринтом, начали возвращаться в привычное русло. В голове обозначился план: заложить остров, у него есть знакомство, можно сбросить хорошую долю процентов, потом пустить новую собственность в оборот… Он подумал об акциях, которые недавно приобрел для себя – не вполне законным путем, но и без явных финансовых нарушений. Если выручку вложить в один фонд, тот, о котором говорил Фрэдди перед отъездом? Надо расспросить поподробнее, в чем там дело… Да и в собственной его фирме есть еще некие «свободные» средства. Теоретически фирма не могла распоряжаться этими счетами, но на практике… Потом можно будет купить целый комплекс прибрежных отелей, отыскать перспективный участок, распределить пакет акций, взять новый залог…
Эта мысль – об отелях – внезапно его успокоила.
В голове Нийла все словно снова обрело фокус, отчетливость. Он враз собрался ехать обратно в Манхэттен.
Бросил птицам остаток булки, отряхнул крошки с колен и, не оглядываясь, быстро пошел к машине. Он сможет позвонить Фрэдди с дороги.
Его ничего больше здесь не держало.