Опубликовано в журнале СловоWord, номер 71, 2011
ЛИТЕРАТУРА И МУЗЫКА
Грета Ионкис
Композитор Инна Жванецкая,
или
Святая к музыке любовь
Звонок телефона. В трубке знакомый задыхающийся голос. С паузами, словно выталкивая слова, голос перечисляет мои регалии: «Фрау… профессор… доктор…» Мой протест наталкивается на сопротивление, неожиданное для человека, говорящего с запинками: «А мне нравится так обращаться!» Я же думаю, что если профессорами мы называли Бориса Ивановича Пуришева или Аникста Александра Абрамовича, то я рядом с ними, мастерами – подмастерье. Но если ей нравится – пусть величает.
Инна Жванецкая любит значительное, великое. Как-то в Штутгарте подвела меня к Музею, в окне которого стоял бюст Бетховена. «Правда, я на него похожа?» – спросила с доверчивой непосредственностью и призналась, что, оказавшись в центре города, неизменно приходит к этому окну – поклониться.
С годами она погрузнела, стала походить на кустодиевских или рубенсовских женщин. Не она одна – вспомните метаморфозы Анны Ахматовой, в молодости тоже стройной, тонкой, гибкой. Поэзия Ахматовой, боль её сердца близки композитору Жванецкой внутренне: ведь ею создан цикл «Громкие песни Анны Ахматовой». Она выбрала стихи, где чувства обнажены и, по её выражению, «прямо в глаз бьют». Этот цикл был мастерски исполнен в 1995 году на фестивале «Московская осень» Анной Соболевой и блестящим пианистом Всеволодом Сокол-Мацуком. Не часто высоким художникам – творцу и исполнителю – выпадает счастье встречи-понимания. Ей редко, но выпадало. Всматриваюсь в посерьёзневшее лицо Инны и впрямь нахожу сходство с Бетховеном. Лестное сходство, ведь Инна – композитор, композитор серьёзный.
Её жизнь – Служение. Служение требует мужества. Однако глядя на неё, слушая её неуверенную речь, мало кто догадывается, насколько она внутренне сильна, насколько самодостаточна.
Но чтобы у читателя не складывалось впечатление, будто Служение искусству означает лишь пребывание на небесах и горних вершинах, я расскажу – со слов Инны – об одном эпизоде, который позволит проникнуть в лабораторию её творческого процесса. Сидела она однажды в парикмахерской и листала иллюстрированный журнал. Взгляд зацепился за фото мужчины, который напомнил ей Шостаковича в молодости. Оказалось – это прославленный кутюрье Сент-Ив Лоран. Стала читать статью о нём, а напечатана она была в связи с его смертью. «И так мне стало жаль его, людей, с кем он общался, которые его любили. И вот, думая о нём, я взяла ручку и листок бумаги (они всегда при мне) и, сидя в очереди в парикмахерской, под гул сушилок, написала сочинение для флейты, гитары и альта, посвящённое известному модельеру». Скажите после этого, что Ахматова была не права, когда писала свои памятные многим строки: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда»! Но не всегда открытия даются так легко.
Случайно оказавшись с Инной Жванецкой в доме отдыха в Бад-Киссингене, могла в течение двух недель наблюдать за её работой. Поднималась я рано, бегала к бювету «на водопой», в её окне света не было. Думала – спит. Но однажды, уклонившись от маршрута, я увидела её. Разувшись, она входила в мелкий бассейн, где воды было повыше щиколотки. Дело было в ноябре, снег ещё не выпал, но его запах уже носился в воздухе. Остановившись поодаль, наблюдала. Инна постояла в ледяной воде две-три минуты, затем медленно ступила на песчаную дорожку, обтёрла ноги и обулась. Потом, присев, погрузила в воду кисти рук. Не решившись нарушить непонятный мне ритуал, я удалилась.
Через некоторое время Инна сообщила, что нашла в парке бассейн с проточной водой, и призналась, что каждое утро отправляется туда заряжаться энергией, а потом возвращается к столу в своём номере и пишет музыку.
– А вы не боитесь простуды?
– Я об этом и не подумала. Увидела воду и сразу поняла: это – для меня.
Разумеется, кончилось всё насморком и кашлем, но зато была написана музыка на еврейскую тему. Оно и понятно, мы ведь жили в еврейском доме отдыха под названием Эден-парк.
Как-то за ужином мой муж стал рассказывать о композиторе Мечиславе Самуиловиче Вайнберге, да так живо, будто они были знакомы. Инна подхватила тему: она и в самом деле была прекрасно знакома с этим великим композитором. Однажды на заседании секции камерной и симфонической музыки Союза композиторов, где исполнялась фортепианная соната Инны, он выступил и заявил, что второй такой сонаты ему слышать не доводилось. Знакомство продолжилось. И вот уже дома у Вайнберга она по партитуре исполняет свой фортепианный концерт, а в ответ – высокие эпитеты. «Может быть, потому, что он ещё и почувствовал мою неуверенность в себе?» – обращает к нам Инна свой вопрос. И тут приходит решение посвятить ему рождённое здесь произведение. Назвала она его «Дорога к миру».
Инна Жванецкая
Поскольку Инне иногда удавалось поработать наедине с инструментом (расстроенное пианино стояло в столовой), мне довелось услышать отдельные фрагменты этого сочинения. Непросвещённая в музыке, я всё же уловила мелодию хасидской пляски. «Танцующие насмерть хасиды» – приплыла из глубин памяти строчка ирландского поэта У.Б.Йетса. Что-то исступлённое звучало и в музыке Инны. Я думала услышать произведение на вечере, которым по традиции заканчивался каждый «заезд». Она ведь работала самозабвенно, забывая обо всём, а потому регулярно опаздывала к завтраку, обеду и ужину, а иногда и пропускала их, хотела успеть, проверить сочинённое на слушателях. Но она сыграла не своё, а что-то из Шуберта. Уклонилась… И в этом тоже – вся Инна. Как-то рассказала, что
и в советские времена ездила в Дома творчества не
отдыхать, как многие, а чтобы использовать исключительные условия для создания новых сочинений. А вот когда новое будет написано, тогда и отдохнём, насладимся. Так думалось каждый раз, но на самом деле оно – это новое сочинение – обычно подходило к концу тогда, когда и срок пребывания в доме творчества заканчивался.
– Вообще-то предвкушение, представление, ожидание, неосуществление – для меня достаточно действенные атрибуты активности. Почему я так люблю всё оттягивать? Это вопрос скорее риторический. Неужели всё то, что не состоялось в жизни моей, представляется мне более, что ли, интересным, чем свершившееся? Такое может быть? Для меня – да.
В 1990 году Инна написала марш для духового оркестра и посвятила его великому режиссёру Федерико Феллини.
– Он был жив, и, будь я попроворнее, могла бы устроить эту встречу, услышать слова Маэстро о своём опусе. Если что-то свершается – очень яркое и, как тогда кажется, незабываемое, – действительно вспоминаешь об этом снова и снова, пока не забываешь. А несвершившееся? Не будоражит ли оно вас всю оставшуюся жизнь, конечно, если это яркое несвершившееся, ярко не свершившееся? И можно ли считать встречу мою с Феллини уж совсем не свершившейся? А встречи с его фильмами?! Улыбка Мазины, духовые оркестрики, чистота чувств, реализация нереализуемого, соединение несоединимого и, конечно же, это победно-залихватское, открыто сказанное в ответ на вопрос, что же он будет завтра снимать, – «не знаю» в «Восемь с половиной?». Не потому ли и марш свой, посвящённый Феллини, я выполнила как марш Победителю?
Она мечтает и почти уверена, что её марш прозвучит когда-нибудь на Феллиниевском фестивале в Италии. Но когда, при каких обстоятельствах и главное – кто поможет осуществить её мечту – она не знает. Спонсоры! Ау!!! Отзовитесь!
Творческие личности нуждаются в поддержке, в импресарио, как говорили прежде.
В Штутгарте такового у Инны нет. Незнакомый немец, с которым она разговорилась случайно, посетовал в сердцах: «И как вас угораздило попасть сюда? Штутгарт – город машин, а не музыкантов. А вы – даже не исполнитель, не интерпретатор, а Композитор!”
Люди искусства плохо приспособлены к реальной повседневности, выламываются из действительности (а тут и выламываться нечего, мы вообще ещё не вросли в немецкую жизнь, мы остались и пребываем в своём мире, Инна – уж точно). Приходится признать, что художник зачастую – человек вообще не от мира сего. Об этом когда-то писал романтик Гофман, поделивший человечество на две неравные части: большинство – это просто «хорошие люди» (самодовольные филистеры, обыватели) и меньшинство – «истинные музыканты». Жизнь этого меньшинства, как правило, трагична.
Трагическое Инне подвластно. Некоторые музыканты восприняли «Марш Феллини» как сгусток трагического, другие как квинтэссенцию веселья и юмора, но так – чтобы и то, и другое вместе – никто, хоть говорят и в письмах пишут (Тимофей Докшицер, к примеру), что марш этот сделает ее имя известнейшим. Я это поняла, слушая её музыку на слова Поля Верлена, Анны Ахматовой и Иосифа Бродского, она написана для фортепиано и баритона. Исполнитель – Сергей Яковенко, бывший мой однокашник: учились в МГПИ им. Ленина на Малой Пироговской вместе с Юликом Кимом, Юрой Ковалём, Марком Харитоновым. Кто тогда знал, какие повороты на жизненном пути уготовит нам судьба? Сергей Яковенко кроме нашего факультета окончил институт им. Гнесиных. «Его вдохновенное пение, мягкие, «обволакивающие» интонации, многозначительные «мхатовские» паузы, чуткое отношение к слову и развёртыванию мелодической линии – всё это превращало исполнение каждой из частей цикла в подлинное художественное открытие» (Жанна Сокольская).
Лестные слова о музыке Инны написал композитор Александр Вустин в 2003 году: «Писать музыку на Бродского стало известной модой в девяностые годы, однако при поверхностном даже взгляде на цикл Инны Жванецкой понимаешь, что это – личное, написанное сердцем. Узнаёшь черты музыканта и человека – душевную тонкость, юмор, ранимость. Музыка проста, графична и точна, интонация естественна, фортепианные интермедии в высшей степени уместны, умны, автор виртуозно балансирует между песенкой, лукавой в своей простоте, и речью, созвучной гениальным стихам».
Придя однажды в Малый зал консерватории на исполнение цикла на японские танки Исикава Такубоку «Запела флейта», Вустин не просто поздравил автора с успехом, но подарил ей объёмистый том Осипа Мандельштама. Нужно ли говорить, что на стихи Мандельштама ею была написана музыка? Сочинение для виолончели и баритона «Я молю как жалости и милости, Франция, твоей земли и жимолости» (его замечательно исполнили Сергей Полянский и Дмитрий Чеглаков) она посвятила Мстиславу Ростроповичу.
А я глубоко благодарна Инне за то, что она положила на музыку стихотворение Бродского «На смерть Томаса Элиота». Во-первых, лауреат Нобелевской премии Элиот – главный герой моей докторской диссертации. Но важнее другое: ведь Бродский в этом стихотворении пророчил себе судьбу, когда писал:
Под фонарём стоял мороз у входа.
Не успевала показать природа
Ему своих красот кордебалет.
От снега стёкла становились уже.
Под фонарём стоял глашатай стужи.
На перекрёстках замерзали лужи.
И дверь он запер на цепочку лет.
Инна давно «больна» Бродским. Оказавшись в Германии, дала себе слово, что съездит в Венецию, пройдёт по его маршрутам и поклонится праху поэта на Сан-Микеле.
Ранним утром 24-го мая – в день рождения Бродского она оказалась у его могилы. «Давно меня туда тянуло, а тут повод представился: в Москве вышел сборник моих романсов на его стихи «Крик Бродского», и я решила на его 65-летие сделать подарок через него – себе, – пишет она в заметке «Встреча на могиле поэта». – И вот я приехала, чтобы показать Ему «нашу» работу. В сборнике музыка на восемь стихотворений, а в девятом романсе повторялось только имя – Мария: его мама – Мария, жена – Мария и дочь – Анна-Мария».
Имя это для Инны святое, не случайно появилась на свет её кантата «Мать Мария», посвящённая поэтессе Серебряного века Елизавете Юрьевне Кузьминой-Караваевой, во втором браке Скобцовой, принявшей монашество в миру под именем Мария. За участие во французском Сопротивлении она с сыном были отправлены в концлагерь Равенсбрюк, где она погибла в газовой камере за два месяца до Победы.
Инна рассказывает, как однажды в Смоленске, куда была приглашена Обществом медитации для исполнения своих произведений, в свободную минуту пошла в храм красоты необыкновенной и уже на выходе оказалась в большой комнате, переполненной книгами. Бродя между книжными полками магазина, вдруг будто услышала звук, голос и пошла на него. Её явно позвала книга. Это был особый внутренний зов. Изображённая на обложке женщина словно простирала к ней руки. Это была книга протоиерея Сергия Гаккеля о матери Марии. Она купила и прочла книгу. «Как после этого я не могла не озвучить музыкой её жизнь? Ведь она сама позвала меня! Я положила на музыку её стихи, стихотворение Александра Блока, посвящённое ей, и сон, который привиделся её знакомцу Раевскому: мать Мария явилась ему и на его вопрос: “Мне говорили, что Вы умерли, разве не так?” – ответствовала: “Я живая!” Вот этими словами я и закончила свою кантату». Почувствовала, что это произведение необычайно дорого Инне Жванецкой, что композитор им явно гордится. Однако ноты до сих пор не изданы.
Несколько лет назад к Инне в Штутгарт приезжала Елена Дмитриевна Аржаковская-Клепинина, дочь сподвижника матери Марии – отца Дмитрия (Клепинина), чтобы послушать её кантату и познакомиться лично. Священник отец Дмитрий разделил мученическую участь матери Марии, вместе с её сыном Георгием (Юрой) он погиб в Бухенвальде в 1944-м. Елена Дмитриевна узнала о кантате Инны Жванецкой от сына, который слышал её в Москве в Доме композиторов на музыкальном фестивале 1997 года в исполнении камерного хора Концертного коллектива «Звёзды Останкино» (солисты: Маргарита Васильева, сопрано, Сергей Полянский, бас-баритон, Гюзаль Хариева, фортепиано, Игорь Прокопов, ударные) , а потом – в церкви Всех Святых (есть видеозапись). Елена Дмитриевна подарила композитору две совершенно для неё бесценные книги: одна – сборник материалов о матери Марии (Скобцовой) на английском языке, вторая – журнал французских ортодоксов «Контакты», в котором помещены статьи о матери Марии, её сыне, отце Дмитрии, а также об Илье Фондаминском, принявшем крещение после ареста нацистами. Все они в начале 2004 года причислены к лику святых в Париже Вселенским патриархом Варфоломеем. В аллее праведников в Яд-Вашеме в 1986 году было высажено два деревца в честь матери Марии и отца Дмитрия.
Война оставила неизгладимый след на поколении Инны Жванецкой. Это о нас говорят – дети войны. Отец Инны, Абрам Идальевич, прошёл всю войну, будучи человеком сугубо мирным. Он был немногословен, пережитым на фронтах не имел обыкновения делиться. А потому Инну поразили его слова: «Ты знаешь, за всю войну я не убил ни одного немца». А ведь война культивировала жестокость, отовсюду звучало: «Бей врага! Убей немца!» И это было естественно в пору войны, но отец Инны так и не смог нарушить одну из первых заповедей: «Не убий!» Её рассказ эхом отозвался во мне. После войны, узнав, что мой родной отец был немцем, я страшно переживала, я даже стыдилась того, что выжила. И когда я уже на склоне лет отыскала, оказавшись в Германии, друга моего отца австрийца Тони Тренкера и встретилась с ним в Вене, первые слова, которые я от него услышала, были: «Девочка, живи спокойно: твой папа не стрелял в ваших!» Вот какие переклички в жизни случаются.
Под впечатлением от признания отца Инна задумывает моноспектакль «Исповедь солдата». В начале 1990-х гг. она пишет два музыкальных цикла на стихи советских поэтов – Д.Самойлова, Р.Гамзатова, В. Жилина, Вл. Солоухина. Исполнителями стали Сергей Яковенко и его жена Татьяна Назарова. Альфред Шнитке отозвался об этой музыке лаконично: «Вы нашли своё время».
– Владимир Солоухин пришёл в институт им. Гнесиных послушать мой цикл, где были его стихи, неприлично долго молча на меня смотрел, а через день позвонил: «Как вы там, в Марьиной роще?», а потом…
Конечно, Инна Жванецкая – дочь своего века, но мне она представляется человеком, выпавшим из времени. Во всяком случае, тому меркантильному прагматическому времени, которое началось лет двадцать назад, она совершенно не соответствует. А что было раньше?
В училище им. Ипполитова-Иванова Инна занималась по классу фортепиано, но в кружке композиции встретилась с Мурадели и Макаровым, которые одобрили её сонатные вариации на темы Брамса. Страх и сомнения – идти ли на композиторский факультет? – снял Альфред Шнитке, настоятельно советовавший: «Иди!»
С третьей попытки она попала в Гнесинку, где её учителями по классу композиции были выдающиеся музыканты и педагоги – Александр Георгиевич Чугаев, ученик Шостаковича, и Генрих Ильич Литинский, ученик Глиера. Однажды А.Г.Чугаев, резко сократив её сочинение, удивился: «Интересно, сколько оно длилось раньше по звучанию, столько и теперь с этими сокращениями!» «После этого, – говорит Инна, – я поверила в себя».
Сорок лет назад её приняли в Союз композиторов. Вся жизнь проходит наедине с музыкой. «Сколько себя помню, всё с ручкой в руках или же за инструментом». Неудивительно, что семья не сложилась. Был муж – физик-теоретик, кандидат наук, ученик самого Колмогорова, но не притёрлись друг к другу, хотя и любили. Она служила только Музыке. Страсть к ней оказалась сильнее брачных уз.
Наработано ею немало. Она пишет для разных, в том числе и редких инструментов – контрабаса, тубы, тромбона. Ею созданы две оперы и более двадцати циклов для вокала с музыкальным сопровождением (от фортепиано до оркестра), симфонические произведения (концерт для контрабаса с оркестром, концерт для фортепиано с оркестром, увертюра для симфонического оркестра), многочисленные сонаты.
Неудивительно, что в 1992 году Кембриджский биографический центр (Великобритания) признал её «за эксклюзивность и квалификацию» «Женщиной года». Медаль останется невостребованной – у лауреата не найдётся средств не то что съездить за ней в Англию, а даже выкупить её. Удовольствовалась полученным сертификатом. Чтобы показать его мне, переворошила груду бумаг.
Московский музыковед Инна Иглицкая, которой её тёзка выражает глубокую признательность за то, что та всегда находила время, чтобы прийти и послушать её музыку, много писала о творчестве композитора. И поскольку Иглицкая как профессионал это делает много лучше меня, предоставим ей слово: «Вальсы занимают особое место в творчестве Инны Жванецкой. Вальсы и вальсовость. Вальсы для симфонического оркестра, вальсы для пения с фортепиано, просто для фортепиано, вальсы для двух фортепиано, для скрипки с фортепиано, для фортепиано с оркестрам – вальсы, вальсы и вальсы… Даже иногда складывается впечатление, что это не жанр для композитора, а способ мышления».
Одно из лучших произведений Жванецкой – Девять вальсов для баритона с фортепиано на стихи Поля Верлена. Оно как сгусток трагической меланхолии: «Не очнуться душе, всё окутала мгла…»
О многих сочинениях Жванецкой можно сказать «одно из лучших». Это и кантата «Мать Мария», симфонические вальсы памяти Александра Вампилова, безусловно – цикл на стихи И.Бродского… Музыка входит в душу и остаётся».
К юбилею Инны (20 января 2007 г.) издательство «Композитор» выпустило её сочинение «Вариации для двух скрипок на еврейскую фольклорную тему». Они были написаны 20 лет назад, когда её неожиданно уволили из Гнесинки, почитай, из родного дома изгнали. Личная боль сплелась в «Вариациях» с плачем о судьбе гонимого народа, но в них звучит и удивление перед его жизнестойкостью. Она ведь – частичка этого народа.
Более 10 лет Инна живёт в Штутгарте. Именно в тот день, когда из пересыльного пункта в Карлсруэ она прибыла в этот город, т.е. 28 ноября 1998 года, в далёком Екатеринбурге звучали её вариации для двух скрипок и вокальная музыка на стихи Елены Аксельрод. Здесь же в 2000 году усилиями Лии Хацкелевич, президента клуба ЮНЕСКО «Екатеринбургская музыкальная гостиная», вышло нотное музыкально-литературное издание «Музыка на стихи средневековых еврейских поэтов», более половины которого заняли произведения Инны Жванецкой для виолончели, голоса и фортепиано под общим названием «…И от встреч с друзьями радость». Единственный (надеюсь, пока) авторский концерт Инны Жванецкой состоялся в 2005 году тоже в Екатеринбурге.
Как это ни парадоксально, но Германия сумела доказать кое-кому из нас, насколько невозможно вытравить из нас русский дух. Инна пишет другу-скульптору: «Находясь в Германии, я ещё больше полюбила Россию. Возможно ли это? Ответ на вопрос я неожиданно нашла у Гоголя, который признался, что никогда не имел страсти к чужим краям, но очень рано почувствовал, что ему предстоит в жизни какое-то большое самопожертвование и что именно для службы отчизне он должен будет воспитываться где-то вдали от неё. Он предчувствовал, что узнает цену России только вне России и добудет любовь к ней вдали от неё. Возможно, Гоголь объяснил смысл нашего пребывания здесь».
Позволю себе включить в свой этюд «самоотчёт» Инны Жванецкой: «Россия не отпускает ни на минуту, благодарю Бога, что дал возможность эту – писать дальше музыку. И я пишу сочинение для скрипки, заканчивающееся словами хора: Господи, помилуй! И посвящаю живущему в Штутгарте русскому скульптору Виталию Сафронову. Затем пишу «Воспоминания о России – моя Россия», название говорит само за себя. Снова благодарю Бога и так прямо и называю следующее сочинение – «Вера вместо одиночества». Оно было исполнено в концерте Stuttgarter Musikhochschule студентами класса Prof. Norbert Kaisers. Ему и посвящаю.
В конце 2003-го пишу кантату на стихи М.Цветаевой и Е.Евтушенко, затем в начале 2004-го – сочинение «В начале Бог создал землю и небо» для юношеского ансамбля еврейской общины Штутгарта.
С февраля 2004-го и до конца года – «Обращение к Чехову», сочинение в четырех частях для четырех инструментов, которое ещё ждёт своего исполнения в России и в Германии и, надеюсь, в последнем пристанище Чехова – в Баденвейлере. Ведь последняя часть так и называется – «Свет в Баденвейлере». Светом заменяется, а быть может, и отменяется смерть.
2 июля 2006-го дирижёр Prof. Dieter Kurz исполнил со своим хором в Musikhochschule Stuttgart моё хоровое сочинение «Голоса из Далёка», где часть первая – «Слушай, Израиль!», а вторая – «Она не погибнет, Россия» на слова З.Гиппиус.
Россия не отпускает… Жду исполнения в Москве своего вокального цикла для высокого тенора «Лирика Наума Коржавина». Дождалась выхода из печати «Вальсов для двух фортепиано» с кульминацией – вальсом-прощанием памяти Александра Вампилова, с которым познакомила и подружила нас Москва».
С Александром встречались лишь во время его приездов в Москву. Встречи происходили в Красной Пахре. Однажды он позвал: «Приходи, Батя будет!» «Батей» Вампилов называл Александра Трифоновича Твардовского. И в самом деле, этот день они провели втроём, а вернее было бы сказать – вдвоём, поскольку Инна безмолвствовала, лишь слушала. Твардовский говорил о том, как трудно ему пишется, как бьётся над словом. И всё сравнивал себя с солдатом, которому выдали сапоги не по размеру: «Не налезают, хоть плачь, а натянуть нужно, других-то не будет!» А вечером пошли его провожать, и Инна вспоминает, как удивительно прямо и твёрдо держался на ногах Вампилов после русского застолья.
Перескакивая от одного к другому, Инна говорит, что не поверила и по сей день не верит, что Саня утонул: «Не могло с ним такого случиться, он был очень сильным, и воля к жизни у него была фантастическая, и рождён был для творчества, не мог, не мог он просто утонуть!» Из недавнего разговора по телефону: «Сегодня театр снился, сижу я в ложе в белой нарядной кофточке и смотрю пьесу его. А потом какой-то другой голос вторгается: «Что смотреть на сцену? В жизни попробуйте сыграть новую роль!» Не знаю, готова ли я для новой роли. Но важней гораздо для меня, что снился мне сегодня Вампилов».
Мне неловко было спросить, был ли это эротический сон. Такой женщине, как Инна, должны сниться эротические сны. Да, годы изменили Инну внешне. Она сама отмечает, что была похожа на отца: чёрненькая, хрупкая, он курносый и она курносая, а тут перекрасилась в блондинку, раздалась вширь, даже нос вырос. Но от неё исходит мощнейшая творческая энергия, которую некоторые мужчины воспринимают как sex-appeal, и откликаются, идут за ней, их тянет, как магнитом. Я тому свидетель. Но Инна, похоже, не ловит свой шанс. Она – не охотница, но и не жертва.
Вспомнился её рассказ, как однажды на заседании секции камерной и симфонической музыки в Союзе композиторов, на котором звучало её сочинение «Шесть пьес для пяти духовых инструментов», пришли её учитель А.Г.Чугаев и его ближайший друг композитор Борис Чайковский. Когда она благодарила их по окончании за то, что они нашли время прийти послушать и поддержать, Борис Чайковский возразил: «Поддержать?! А вы в этом совсем не нуждаетесь».
Маэстро не совсем прав: каждый художник жаждет признания и одобрения. Инна как-то сказала, что это сочинение слышал сам Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Он, как ей кажется, пришёл на концерт ради кого-то другого, но он аплодировал и ей. И настолько это для неё было уже «много», что она постеснялась подойти и поговорить с ним после концерта.
Инну Жванецкую в Москве окружали достойные и интересные люди – Личности. Гордится она и дружбой с Софьей Губайдуллиной. Когда в 1983 году не стало мамы Инны, та пришла одной из первых, посидела у гроба, сказав при этом, что у Инны очень чуткая мама: «Она ведь всё слышит». «И вообще я не раз видела от Сони одно хорошее, ну, а главное – удивление, что такое явление (музыка Сонина и её умение творить добро) существует на свете».
Они недавно встретились в концерте Губайдуллиной в Schwabischgmunde, обнялись, будто не было долгих лет не-встреч. Но после концерта Инна не осталась. Опять уклонилась. Почему? Чтобы никто не подумал, что она примазывается к чужой славе или – что ещё хуже – навязывается? Или это болезненное самолюбие автора, не получившего должного признания? Или это смирение, что паче гордости? Или умение довольствоваться малым (повидались и – слава Богу)? Единственное, чего нет, – это ревности, зависти.
Когда мы знакомились, Инна намеренно исказила свою фамилию, чтобы избежать неизбежного вопроса, а кем она доводится знаменитому одесситу. А сегодня её кузен при встрече заявляет: «А знаешь, Инна, теперь у меня спрашивают, уж не брат ли я Инны Жванецкой?» Она воспринимает его слова как шутку.
Сама Инна жестоко страдает от того, что не может довести до исполнения и, стало быть, донести до слушателя свои произведения. Последняя вещь, над которой она билась минувшим годом, – вальс в честь чеховской «Чайки». В эту пору она часто звонила, была собой недовольна, торопилась. Ей хотелось, чтобы в Ельце, где намечалась «чеховская декада», её сочинение прозвучало бы . Она даже собралась поехать туда. В её безотчётном порыве было столько детской наивности, столько святой простоты, такое незнание жизни, а быть может, и нежелание считаться с её правилами. Или ей и впрямь было невдомёк, что там уже всё расписано загодя, что программа утверждена, и музыкальная часть в ней вообще не предусмотрена? Мне было физически больно ей всё это говорить: будто крылья «чайке» подрезала. Мне и без того виделась в ней подстреленная чайка, бьющаяся, гибнущая Нина Заречная.
Её друг скульптор Виталий Сафронов, знакомый с музыкой Инны, внушает ей веру в глубокий смысл её Служения Музыке: «Они все когда-нибудь умрут, разрушатся их дома; земля, на которой они жили, изменит своё лицо, и всё станет другим, и не останется следа от их жизни. А твоя музыка, Инна, сохранится навсегда на изменчивом лице времени, твои чувства, твои переживания, твой талант, всё самое лучшее в тебе никогда не обретёт забвения». Дружеское участие значит немало, но необходима поддержка общественная.
Истинные музыканты обречены на одиночество: в глазах большинства они – чудаки, если не сумасшедшие. Так было во все времена, так оно и сегодня. Через столетие (и какое столетие – «век-волкодав»!) доносится до нас голос ещё одного поэта-безумца Эзры Паунда:
О, знаю, что вокруг толпятся люди –
Тоска снедает по таким, как я.
«Они картины наши продают!» O, пусть,
Им не достичь меня, хотя бы рядом были, –
Меня им не достичь. Ведь стала жизнь
Огнём, что не преступит
Предела очага, которым стало сердце,
Огнём, что в пепле сером прячась,
Откроется тому, кто первым
Грядёт из близких мне.
О, как тоскую о таких, как я,
А прочие меня не занимают.
О, как тоскую
О тех, кто так же чувствует, и видит,
И создаёт дыханье красоты.
Стихотворение это в переводе восемнадцатилетней Анны Михальской, а ныне профессора-лингвиста – мой подарок Инне ко дню её рождения. Будь я помоложе и причастна музыке, стала если бы не спонсором, то менеджером композитора Инны Жванецкой непременно.