Опубликовано в журнале СловоWord, номер 70, 2011
ФИЛОСОФИЯ И ЛИТЕРАТУРА
Майкл Кедем
Что значит «улучшить качество жизни»?
Во многих работах ведущих ученых нашего времени приводится один и тот же безрадостный глобальный прогноз: при сохранении нынешних темпов экономического роста природные ресурсы планеты будут исчерпаны уже к середине
XXI века, а экономической среде будет нанесен непоправимый ущерб. Надвигающаяся катастрофа может быть предотвращена одним-единственным способом: количественное преумножение материальных благ, являвшееся на протяжении нескольких веков основным стимулом человеческой активности, должно быть заменено принципиально иной целью, которую научные авторитеты определяют как «улучшение качества жизни». Но что означает данный термин? Пытаясь найти ответ, мы неизбежно оказываемся в плену зыбких предположений, сомнительных гипотез, а подчас и просто фантазий, но все эти «подводные камни» никак не способны преуменьшить интеллектуальную притягательность этой несомненно самой актуальной из всех обсуждаемых ныне проблем.В данной заметке мы пытаемся представить читателю один из возможных подходов к вышеназванной теме. Отметим сразу же, что говорить о гипотетических формах жизни будущего невозможно без обращения к прошлому, точнее, к тем двум основным моделям человеческого мировоззрения, которое буквально пронизывают собой всю известную нам историю людей. Мы называем одну из них циклической, а другую – линейной (подробнее об этом см. М. Кедем. “Гильгамеш на перепутье”, №№ 54-55).
Различие между ними яснее всего проявляется в трактовке такого понятия как время. Циклическая система воспринимает изменение явлений во времени как нечто внешнее, преходящее и даже иллюзорное, противопоставляя им некую надвременную сферу, называемую обычно духовным космосом. Линейный взгляд на вещи совпадает в основном с нашим повседневным восприятием: любой процесс имеет начало и конец, прошлое существует исключительно в своем влиянии на реальность сегодняшнего дня, а будущее можно предвидеть лишь со статистической приближенностью, но ни в коем случае не предсказать в деталях.
Исторически циклическая модель предшествовала линейной. Переход к цивилизованным формам жизни совпадал обычно с торжеством линейного мировоззрения. Исключением были только некоторые сугубо архаические культуры (Египет, древняя Мезоамерика) или глубоко своеобразные социальные образования Индии и Дальнего Востока.
С победой линейности циклические идеи были решительно отброшены, превратившись в глазах большинства в пережитки доисторического невежества и первобытных предрассудков. Современная наука оценивает их иначе. «Наша вселенная не является ни временной, ни пространственной (
our universe is a—chronic and a—topic)», писал Майкл Талбот (Michael Talbot), подводя итог многодесятилетним изысканиям парапсихологов и сотрудничавших с ними физиков в книге «The holographic universe» (Нью-Йорк, 1991). Об уровнях духовного космоса говорит профессор университете штата Флорида Braien Weiss (см. его книгу «Many Lives, Many Masters«).Проблеме реинкарнации посвятил почти 40 лет своей интенсивной научной жизни недавно умерший профессор
Ian Stevenson (Medical School at the State University of Virginia). Восприятие в состоянии клинической смерти (Near death experience – NDE) – тема работ Реймонда Моуди («Life after Life«) и Кеннета Ринга («Towards omega«).Но самую значительную революцию в оценках вызвали эксперименты и научные идеи Станислава Грофа, суммированные в его книге «
The Holotropic Mind» (New York, 1992; русский перевод – «Голотропное сознание», М., 2002).Нет сомнения, что поразительный материальный прогресс на нашей планете был бы немыслим без линейного мировоззрения. Культ времени и тех положительных перемен, которые приносила с собой каждая новая эпоха, ориентировал людей на смелые импровизации во всех сферах жизни, хотя результаты этого процесса накапливались медленно и постоянно и проявились в полной мере только в эру капитализма.
Прошло, однако, немного лет, и великие достижения стали вдруг превращаться в опасности и даже в катастрофы, а мысленные взоры научного сообщества все чаще обращались при этом не к будущему, а к прошедшему, то есть к концептуальным установкам давно завершившейся циклической эпохи.
Ничуть не преуменьшая огромный положительный вклад линейности в общее развитие человеческой расы, мы хотели бы здесь показать, что определенные симптомы грядущих разрушительных тенденций были присущи линейному мировоззрению изначально, то есть задолго до той его кризисной стадии, которую мы наблюдаем сегодня. Перечислим же теперь вкратце основные принципы двух мировоззренческих моделей, соотносящиеся между собой в большинстве случаев как тезис и антитезис.
Главное их отличие, как мы уже отмечали, заключалось в трактовке идеи времени. Мир цикличности бесконечно воспроизводит себя в одних и тех же формах, проходя через творение, кульминацию и распад с тем, чтобы затем возобновить тот же процесс сначала. Знание о мире имманентно присуще бытию и в этом смысле не зависит от каких-либо его метаморфоз.
Линейный мир единичен и неуклонно движется от сотворения (грехопадения) к «концу света» (то есть к полному искуплению первородного греха). История берет на себя при этом функции мифологии, истину людям открывает пророк в момент, четко обозначенный в хронологической таблице.
Циклический подход предполагает деление космической структуры на ряд уровней, причем категории низших из них преодолеваются в процессе восхождения. Целостность бытия, включающая все его ступени, воплощена в мировой оси (мировом дереве); древнейшие постройки людей (мегалитические конструкции на севере Европы, пирамиды древней Мезоамерики и Египта) воспроизводят этот всеобщий миропорядок, тогда как человек вписывается в него дважды: как фактом своего существования, так и сакральной значимостью создаваемых им сооружений. (На тот же манер, как иконописец позднейших времен – не только рядовой верующий, но и «зеркало», в котором отражаются надчеловеческие сущности).
В линейной вселенной процесс миростроения движется от человека к окружающей его среде, причем в качестве основной активной силы выступает исторически обретенное и овеществленное в письменном тексте Откровение. Свиток Торы дублируется во множестве идентичных копий, которые, распространяясь по поверхности Земли, вносят принципы порядка и цели в предшествующий им языческий хаос. Священная книга (Тора, Евангелие, Коран) организует пространство своим присутствием в нем, не нуждаясь поэтому в каких-либо географических или астрономических ориентирах. Исключением в данном случае является сикхизм: основной сакральный текст этой религии – адигрантх (буквально «Первокнига») – неотделим от его географического и архитектурного вместилища – Золотого храма в Амритсаре в северной Индии. «Сикхский вариант» может считаться своего рода черновиком по отношению к более абстрактному культу обожествленного текста в основных линейных доктринах, хотя хронологически он значительно от них «отстает».
Приведенные выше соображения вполне определяют отношение обеих систем к природе. Циклизм экологичен. Согласно верованиям ряда африканских племен, срубленное дерево лишь тогда пойдет на пользу людям, если дровосек, не поленившись, возместит ущерб природе, посадив другое дерево взамен. Убийство животного почти у всех первобытных народов сопровождалось искупительной жертвой. Что касается линейного мировоззрения, то оно рассматривает природную среду как силу, враждебную человеку и обретающую право на существование лишь в служении людям и их материальным запросам.
Трансформация образа Хумбабы в аккадской (вавилонской) мифологии – лучший тому пример. В более ранний период Хумбаба – правитель священного леса, окружающего Великий кедр или Мировое дерево, этот источник всеобщей жизни. Тот же сюжет, однако, претерпевает решительную метаморфозу в «Поэме о Гильгамеше», являющейся самым ранним литературным воплощением линейного мировоззрения (
XVIII век до н.э.). Хумбаба в поэме – кровожадный демон и антропофаг. Гильгамеш и его друг Энкиду идут на него войной и, поразив злодея в жестокой схватке, вырубают священную рощу вместе с Древом жизни. Человек торжествует над природой, но победа дается дорогой ценой: с гибелью Древа люди теряют способность к реинкарнации, а их попытка найти эликсир бессмертия закономерно завершается неудачей (М. Кедем. “Гильгамеш на перепутье”, №№ 54-55)..Характерной фигурой циклического мира был шаман – целитель и водитель душ, игравший роль посредника между стихией повседневности и верхними «этажами» духовного космоса. Будущий шаман с детских лет резко отличался от других членов племени, показателем его призвания была и тяжелая, подчас многолетняя «шаманская болезнь». Избранничество получало обычно провиденциальную санкцию, поэтому неофит, сознательно отказывающийся от предписанного ему пути, быстро погибал.
В линейных обществах сакральная функция выпадала на долю профессиональных жрецов – людей, как правило не отмеченных какими-либо парапсихологическими способностями. Обрядовая практика регулировалась официально и тщательно контролировалась советской властью.
Проявления голотропного сознания, столь частые в циклическую эпоху (без учета данного фактора мы ничего не сможем понять, например, в таком распространенном когда-то явлении, как тотемизм), стали трактоваться как вторжение темных сил, а затем и вообще были зачислены в разряд нелепых выдумок. Лишь совсем недавно (в основном благодаря экспериментам Ст. Грофа) этот интереснейший аспект человеческой психики был заново открыт людьми и признан полноправным объектом научного исследования.
Циклическое мировоззрение превозносило гармонию и взаимосвязь между всеми элементами бытия, линейный подход делил вселенную надвое, видя противостояние добра и зла в любой частице мироздания. Отдельные религиозные культы циклической эпохи легко контактировали между собой, сливаясь друг с другом в процессе синкретизма. Линейная модель создавала непреодолимый барьер между носителями истины и ее противниками. «Избранные» всегда пребывали в конфликте с «неизбранными», но зато в своей собственной среде сближались так тесно, что превращались уже в некий надличностный организм. Именно таким было религиозное еврейство в иудаизме, церковь играла ту же роль в католическом и ортодоксальном христианстве, ей соответствовала община единоверцев (по-арабски – умма) у мусульман.
Община при этом ни в коем случае не являлась простой суммой индивидуумов, как говорил в романе Томаса Мана «Доктор Фаустус» некий Брейзахер, повторявший взгляды еврейского религиозного философа Эмиля Гольдберга (его книга «
Die Wirklichkeit der Hebraer» вышла в Мюнхене в 1925 г.; я писал об этом в неопубликованной статье «Писатель в споре с историей», где доказывал, что идеи Гольдберга более интересны с позиции сегодняшнего дня, чем их критика у Манна). Гольдберг ссылался, в частности, на эпизод, пересказанный в Танахе: когда царь Давид вознамерился провести в Израиле перепись населения, Господь, недовольный его инициативой, решил облегчить ему задачу, наслав на народ чуму, значительно сократившую число переписываемых.Две модели были естественно разделены представлением о природе мира. В циклических системах иллюзорное материальное бытие являлось низшим звеном многоступенчатой метафизической структуры, с которой благодаря астральным путешествиям чудотворцев-шаманов соприкасалось все племя. Линейные доктрины признавали лишь один вариант бытия, в самой ранней из них – еврейской – дата миросотворения указывалась с точностью до года. Мир, созданный так недавно, не имел надежд на долголетие, к тому же в самом его возникновении было что-то незаконное, предосудительное, то есть всё то, что теологи называли первородным грехом.
Циклическая мысль провозглашала высшей целью преодоление человеком узких рамок своего эгоистического «я» и достижение того уровня бытийственности, на котором противопоставление добра и зла теряет смысл. В линейной модели борьба этих двух начал была неизменной чертой жизни, а поскольку в рамках материального существования зло не могло исчезнуть полностью (тогда потеряло бы смысл и добро), то сам этот мир был осужден на гибель, сгорая в огне решающей битвы «сынов Света с сынами Тьмы».
Любая линейная система завершилась своего рода оптимистической эсхатологией: воскрешением мертвых и вечным пребыванием душ в раю или в аду в зависимости от справедливых постановлений Страшного суда.
Абстрактное теоретизирование полностью совпадало с личными переживаниями создателей линейных доктрин и их учеников. И Христос, и апостол Павел предсказывали конец света уже «при нынешнем поколении», те же ожидания волновали Заратуштру и Мухаммада.
Но почему основатели линейных систем так настаивали на близости конца света? По-видимому, потому, что от новой идеи, вступающей в борьбу со старой, требуется особая степень интенсивности и ригоризма. Армагеддон и Страшный суд максимально подчеркивали драматизм и историзм линейности в контрасте с бесстрастной всеповторяемостью «нижнего мира» в циклической вселенной.
Моисей был далек от подобных мыслей, зато последующая еврейская традиция намного превзошла все остальные линейные вероучения в остроте эсхатологических страхов и надежд. Роль Моисея заключалась скорее в создании сцены для спектакля, который будет поставлен будущими поколениями. Специфика данной ситуации объяснялась, возможно, тем, что и Моисей, и некоторые его помощники и последователи были египтянами и стремились в своем эксперименте не повторить ошибок, допущенных их идейным предшественником Эхнатоном.
Реформа Эхнатона потерпела неудачу по двум причинам: египтяне того времени были слишком отягощены своей богатейшей религиозной традицией, и к тому же они жили в стране, где почти каждый географический пункт вызывал устойчивые историко-мифологические ассоциации. Для победы нового, а именно монотеистического мировоззрения, необходимы были другая сцена и другие актеры. Моисей решил обе задачи, обратившись к евреям и указав на Эрец-Исраэль как на сакральную столицу только что провозглашенного им учения.
В истории всех линейных доктрин неизбежно наступал момент, когда становилось очевидным, что основное предсказание первоучителя так и не сбывалось: всемирная катастрофа не состоялась и с этим фактом нужно было смириться и сосуществовать. Возникшее противоречие старались устранить различными путями, в этом процессе легко прослеживаются следующие три тенденции. Первые две из них были противоположны друг другу и находились в постоянном конфликте.
Религиозный истеблишмент трактовал идею конца света чисто формально, превращая ее в обязательный, но практически бесплодный теологический тезис. Этим консерваторам однако постоянно противостояли радикалы, ожидавшие (в полном согласии, кстати, с духом и буквой священных текстов) прихода Мессии и Страшного суда уже в ближайшем будущем. Данная ситуация была особенно характерна для мусульманского мира, где мессианское меньшинство (шииты) веками сосуществовало с более рациональным, но вместе с тем и менее эмоциональным вариантом той же веры, представленным суннитским большинством. Шииты никогда не признавали суннитов полноценными мусульманами, и неслучайно нынешний президент Ирана Ахмадинеджад требует включения Мекки и Медины в состав своего государства (лозунг, вызывающий раздражение и беспокойство у правителей Саудовской Аравии).
Существовала и третья тенденция, признававшая сам ход исторических событий естественным движением к обретению религиозной цели. Главным инструментом приближения к ней являлся производительный труд. Этот взгляд, значительно более отобразившийся в практической жизни линейного мира, чем в его религиозных верованиях, превратился, однако, в могучую концептуальную силу в ходе идеологической революции, потрясшей в
XVI веке христианскую Европу. Запад оказался благоприятной средой для такого рода перемен в силу двух обстоятельств.На протяжении более чем полутысячелетия мусульманский восток был форпостом прогресса в средиземноморской субойкумене, но ситуация коренным образом изменилась в пользу Европы ближе к концу средних веков. Имелась и другая причина. В резком отличии от остальных линейных традиций, христианство (очевидно, под влиянием Египта и буддизма) включило в свою догматику множество циклических элементов. В христианской Троице невозможно не заметить влияния доктрины о трех телах Будды. Буддийские монастыри стали прообразом аналогичного института в христианстве. Культ Девы Марии возник, вероятно, под воздействием египетских мифов об Изиде. (В Новом Завете, кстати, нет и намека на эту традицию. Когда Мария на свадьбе в Кане говорит Иисусу, что у пирующих кончилось вино, сын отвечает ей почти резко: «О женщина, что имеешь ты со мной?» – от Иоанна, 2:4). Но самый бьющий в глаза пример – отношение к пресловутому «идолопоклонству». Характерно, что ортодоксальный иудаизм считал церковь намного более греховным местом, чем мечеть: ведь «у мусульман нет изображений».
Революция
XVI века воспринималась многими как поворот к еврейским первоистокам от слишком уж очевидных «языческих» пережитков в христианстве. «Идолы» были удалены из мест богослужения, монастыри разгромлены (слово не расходилось с делом: и Лютер, и Цвингли были женаты на бывших монахинях), культ Девы Марии официально запрещен. Но основное нововведение заключалось в другом: труд был, наконец, возведен в ранг главной человеческой добродетели. Мы отмечали уже изначальную связь линейной идеологии с темой прогресса, теперь она получила догматическое обоснование. Нет нужды напоминать, что протестантская Европа стала вскоре колыбелью капитализма. Эсхатологический аспект не был при этом полностью забыт, но получил новое и довольно неожиданное истолкование. Страшный суд из будущего перешел в прошлое, так как в соответствии с учением о предопределении каждый человек еще до рождения был «приговорен» к вечным мукам или вечному блаженству. Однако на практике протестанты отнюдь не были фаталистами, скорее наоборот, так как каждый из них должен был всю жизнь доказывать своими поступками, что он принадлежит к числу тех, кто был оправдан высшим судом.Научное мировоззрение, заменившее в Европе религию после революционных новшеств ньютоновской механики, дало протестантизму дополнительный импульс, что касалось прежде всего протестантской этики. Впрочем, не только этики. «Физическая доктрина Ньютона об абсолютном, неизменяемом времени и пространстве очень хорошо вписалась в философию монотеизма (иудео-христо-мусульманства)», пишет проф. Илья Глезер (см. «Слово-
Word» № 22, стр. 107). Линейное толкование времени и связанный с ним эволюционный взгляд на ход мировой истории сближал протестантизм с позитивистскими концепциями следующих веков. Эсхатологию, правда, пришлось отбросить, и теологическое представление о блаженстве праведников после гибели мира сменилось еще более обнадеживающей перспективой: рай следовало без промедления создавать здесь, на Земле. Технологические усовершенствования следовали в XIX веке одно за другим, и сама быстрота материального прогресса казалась современникам надежной гарантией светлого будущего.«Историю стоит изучать хотя бы для того, чтобы видеть, как плохо жили люди раньше, как хорошо они живут сейчас и насколько лучше станет их жизнь в будущем», – говорила автору этих строк одна известная в Москве научная дама.
Г.С. Померанц, которому я пересказал ее мнение, процитировал мне другое суждение, поразительно схожее по смыслу: «Прошедшее России великолепно, настоящее ослепительно, а грядущее вообще превыше описаний». Эти слова принадлежали шефу Третьего отделения графу Бенкендорфу.)
* * *
ХХ век явился во многом антитезой
XIX-го. Перемены, которые принесли вначале так много пользы людям, обратились затем в свою противоположность. Борьба со стихийными бедствиями завершилась варварским уничтожением окружающей среды, рост населения привел к бесконтрольному демографическому взрыву, технический прогресс проявился в создании видов оружия, угрожающих существованию всего мирового сообщества. С развитием науки стали возможны эксперименты (прежде всего клонирование), являющиеся опасным вторжением в глубинную первоприроду бытия, законы которой, в сущности, еще совершенно не изучены. Нечто подобное произошло и с протестантской этикой. Труд, направленный на подъем благосостояния людей, считался когда-то строгой нравственной нормой, требовавшей от членов общества дисциплины и самоограничения. Потомки тех же протестантов, утратив прежние ориентиры, предпочитали гедонизм и индивидуализм, эти категории стали для них почти что религией. Негативные последствия такого рода явлений настолько очевидны, что их нет нужды перечислять.Нельзя сказать, что эти процессы не вызывали противодействия. Тоталитарные режимы ХХ века рассматривались их сторонниками как «лекарство от язв капитализма», но лекарство, по выражению Махатмы Ганди, «оказалось хуже болезни». На наших глазах сейчас поднимается вторая волна антикапиталистических движений, ее вожди выступают от имени мусульманского фундаментализма. Впрочем, на этот раз «повстанцы» практически не имеют союзников на Западе. В прошлом было иначе: европейская интеллигенция почти единодушно приветствовала тогда «советский эксперимент», а отдельные ее представители восхищались Муссолини и Гитлером.
Эти разногласия, однако, долгое время имели главным образом морально-психологическую мотивировку: культ наживы и беспредельный философский нигилизм были, разумеется, отвратительны любому нормально развитому человеку. Мне довелось быть знакомым с одним из представителей ранней стадии коммунистического движения, он был в числе основателей румынской компартии. Он рассказывал, что с 16 лет символом веры для него стала формула, вычитанная у Меринга: «Социалист – это покойник в отпуске» (сейчас сказали бы «камикадзе»). Именно таким «камикадзе от социальной справедливости» он и остался на всю жизнь, побывав затем в сигуранце и на Колыме. При всем несогласии с политическими взглядами моего собеседника, я не мог не поражаться исходившему от него излучению могучей воли и нравственной чистоты.
Во второй половине ХХ века ситуация изменилась, и слова «парниковый эффект» и «озоновая дыра» вошли в лексикон не только экологов-энтузиастов, но и политических деятелей. Главное, однако, заключалось в другом. Прогресс в старину двигался так медленно, что требовались века, чтобы заметить вызываемые им перемены. Затем скорость стала возрастать в геометрической прогрессии и достигла, наконец, того рубежа, когда впереди в качестве единственного еще не достигнутого предела стала вырисовываться всеобщая катастрофа. И, как мы уже говорили, ожидать ее, по подсчетам ученых, следует в середине нынешнего столетия.
Но вернемся к началу – к вопросу об «улучшении качества жизни». Некоторым основанием для осторожного оптимизма может послужить то обстоятельство, что «материальный прогресс любой ценой» стал лозунгом человеческой расы лишь в относительно недавнем прошлом. Разумеется, сам переход от циклического мировоззрения к линейному потенциально уже заключал в себе эту разрушительную тенденцию, но на протяжении веков и тысячелетий она не проявляла себя вовне как скрытая в земле бомба замедленного действия. Взрыв произошел тогда, когда наука (точнее, направляемая ею технология) превратилась в обществе в основную производительную силу.*
Ажиотаж вокруг «роста продукции» (и соответственно роста индивидуальных доходов) достиг в наши дни такого масштаба, что многие всерьез задаются вопросом: а чем еще может заполнить человек свое время? (Даже известный русский предсказатель Глоба объявил, посоветовавшись со звездами, что «критерии рынка навсегда останутся основным законом жизни». Если такая установка верна, то человечеству, очевидно, следует готовиться к коллективному небытию, причем без всяких радужных надежд в духе старой оптимистической эсхатологии).
Но «да будет выслушана и другая сторона».
Проблема «качества жизни» относится всецело к сфере психологии. Современный человек (по крайней мере, в так называемом цивилизованном мире) признает в качестве стимула своей деятельности лишь заботу о материальной выгоде. Но было ли так всегда?
Докапиталистические общества включали обычно три основных сословия: жрецов, занятых проблемами духа и обрядов, воинов, рожденных ради риска, борьбы и страсти, и ремесленников («вайшьев» в индийском варианте), о которых сказано: «Земледелие, скотоводство и торговля – вот дхарма (высший долг) вайшьев, определенная (их) природой» (Бхагавадгита,
XVIII, 44). Слово «дхарма» в санскритском оригинале следует здесь переводить как «карма»).Платон, отстаивавший этот принцип на Западе, заимствовал его у Пифагора, находившегося под воздействием индийской философской школы санкья. «Высшие сословия» относились к вайшьев с пренебрежением, но было ли это обоснованным?
Готические соборы в средневековых городах – это почти неповторимое по совершенству в истории Земли воплощение религиозной идеи средствами архитектуры – строили отнюдь не рыцари и даже не монахи, а именно те рядовые люди, которые сами себя называли ремесленниками. Они явно не были циниками и оппортунистами.
«У человека в жизни есть три святыни: квартира, семья, зарплата, всё остальное – вздор», – постоянно говорили мне в Москве. (Россия в ХХ веке восприняла западный утилитаризм в особенно агрессивном варианте, что косвенно признавал даже такой поборник русской идеи как Солженицын: «Родиной для него была семья, религией для него была семья, моралью для него была семья», – пишет он об одном из своих персонажей в «В круге первом».
Встречается и другая разновидность той же тотальной семейности. В молодости от своих русских друзей – они были в возрасте 20-23 лет – я часто слышал слова: «Моя жизнь закончена, буду растить ребенка, он сделает всё, что не удалось сделать мне»).
Представители архаических социальных структур, например, евреи-ортодоксы, никогда не согласились бы с такой формулой. Никакое чадолюбие и домашний уют не смогли бы компенсировать им потерю религиозного чувства. И их взгляды, может быть, не покажутся такими уж устаревшими, если само время «повернуть вспять».
Итак, главный вопрос отныне заключается в том, чем способен занять себя человек, освободившийся наконец от постоянных забот о хлебе насущном, незаметно переходящих в бессмысленную погоню за роскошью и социальным престижем? Ответов, вероятно, будет несколько, то есть столько же, сколько можно насчитать основных типов человеческого характера.
1. Творчество
Люди, наделенные этим даром, во все времена оказывались за пределами общественных ограничений и пользовались свободой, немыслимой для других. Современная цивилизация попыталась, правда, подвести подкоп и под эту форму бескорыстного самовыражения, выдвинув тезис: «Ценность произведения искусства определяется его рыночной ценой» (Глоба с его звездами был бы доволен). Впрочем, этот взгляд едва ли можно принимать всерьез и отнюдь не только потому, что ценообразование в мире прекрасного больше напоминает театр абсурда, чем финансовую биржу (вспомним сказочное подорожание Ван Гога или полное обесценивание гигантских полотен мэтров советского соцреализма).
И все же в рамках нашей темы искусству легко можно адресовать весьма существенный и во многом обоснованный упрек: все согласятся с тем, что людей, по-настоящему наделенных творческими способностями, в мире очень мало. Не споря с этой очевидной истиной, мы хотели бы, однако, внести в нее некоторые уточнения как объективного, так и субъективного порядка.
Объективно художественному самовыражению людей препятствовали следующие два обстоятельства. Социум не слишком ценил искусство (за исключением конфуцианского Китая, где занятие музыкой считалось почти обязательным для общественно активного индивидуума, но у народов Дальнего Востока свои особые отношения в миром прекрасного); художников признавали чаще всего после смерти; полотна, как и книги, не всегда подпадали под действие закона «рукописи не горят», к тому же для многих одаренных натур конфликт со средой завершался гибелью или деградацией еще до достижения творческой зрелости.
Второй причиной была порочная система воспитания, ориентированная на мелкие бытовые успехи бездуховного и бездарного мещанина. Даже люди, которые сами отнюдь не принадлежали к данной разновидности, превращались в ее сторонников, когда дело касалось их детей. «Лучше быть здоровым ассенизатором, чем больным гением», – внушал мне еще в раннем детстве мой биологический отец, – тезис, под которым с восторгом подписался бы почти каждый современный семьянин. Надо надеяться, что в обществе будущего эти прискорбные традиции утратят силу, а педагогика, наконец, вместо того чтобы калечить людей, начнет их развивать. Почин в этом деле уже положен. Творческие способности человека проявляются еще в детские годы. Один американский психолог явился в начальную школу, чтобы проанализировать там наклонности детей. Сделанные им наблюдения могли бы, вероятно, многим помочь потом во взрослой жизни, но он едва не был убит пришедшими в ярость родителями. (Сказано же: «Враги человеку домашние его».)
Так обстоит дело с объективными факторами, но имеется и соображение, так сказать, субъективного свойства. Когда говорят о художественном произведении, принимают в расчет обычно только его объективную значимость, совершенно не думая о том, какую роль оно играет в жизни его создателя. Между тем, даже и весьма скромный творческий успех в состоянии во многом обогатить внутреннюю жизнь художника (понимая это слово в самом широком смысле) и внести в нее ощущение счастья – это понятие по сути не имеет ничего общего с самоуспокоенностью и бытовым благоустройством. Многие языки располагают даже двумя разными словами, подчеркивающими это различие: «счастье как благополучие» и «счастье-блаженство» в русском, «happiness» – «bliss» в английском, «suhkha» – «ananda» на санскрите и др. Считать эти слова синонимами – серьезная ошибка, имеющая большой психологический, а отчасти даже и политический резонанс. Реальные достижения в сфере благосостояния и социальных услуг в таких странах «капиталистического социализма», как Швеция и Голландия, мало кого вдохновили на Западе, зато тоталитарные режимы с их оглушительной (подчас даже разнузданной) пропагандой идеальных ценностей увлекли многих. Показательна и такая деталь: безмятежная, процветающая, застывшая в радостном провинциализме Финляндия занимает сегодня одно из первых мест в мире по проценту самоубийств.
(Когда-то в Иерусалиме я переводил для русскоязычного бюллетеня «Панорама Израиля» статью, в которой утверждалось, что «процент самоубийц среди американских миллионеров в 40 раз выше, чем среди израильских безработных». И в числе погибших много евреев. А вот если б раздали свои миллионы, переехали в Израиль и пошли на биржу труда, так глядишь, и живы бы остались!)
Можно сделать вывод, что творчество – не только профессиональное занятие гениев-одиночек, но и вид труда, в котором может найти себя большое число людей. (Следует оговорить только, что творят не одни лишь «создатели», но и «исполнители»: хороший музыкант – такая же творческая личность, как и композитор). В свете сказанного выше нужно, видимо, пересмотреть наше отношение к такому понятию как хобби. Для многих это вовсе не чудачество («с жиру бесятся», как говорят о них в России), а попытка сохранить в себе некий бескорыстный и глубоко личный интерес, которым по большому счету пришлось пожертвовать ради хлеба насущного. Я определил бы хобби как «минитворчество». С этими поправками исходная истина в том, что «гениев мало», теряет в значительной мере свою удручающую категоричность.
К творческой сфере относится, конечно, и наука, но индивидуумы, для которых научное исследование становится основным стержнем жизни, встречаются в обществе даже реже, чем «фанаты искусства». Огромная численность научных работников в наши дни объясняется исключительно перспективностью такого рода профессий в плане карьеры и денег. Между тем, наука и искусство по своим внутренним законам намного ближе друг к другу, чем принято думать. Неслучайно очень многие математические теории, абсолютно неприложимые ни к какой практике и даже стоящие в стороне от «столбовой дороги научного развития», могут иметь высокую эстетическую ценность.
Согласно нашей картине будущего, чистая наука существенно возобладает над прикладной (для сегодняшнего дня характерна противоположная установка) и технологические усовершенствования будут подвергаться такой же тщательной проверке, какая была бы целесообразна по отношению к новейшим медицинским препаратам. Люди поймут наконец, что немедленное внедрение научных открытий в технологическую практику – такой же большой и неоправданный риск, как современные эксперименты в фармакологи, о которых, вероятно, еще не одну сотню лет будут с тяжелым вздохом вспоминать наши дальние потомки.
2. Дух и природа
Духовные упражнения и поиски привлекали людей во все эпохи, даже несмотря на то, что официальный истеблишмент всегда относился к ним с подозрением и плохо скрытой враждебностью (вспомним хотя бы преследование суфизма в Иране при аятолле Хомейни).
В иудаизме – религии с большой степенью терпимости к неортодоксальным элементам в собственной среде – даже не осужденная официально Каббала постоянно оказывалась в конфликте в традиционалистами, и выдающийся каббалист Рахмаль (Луццато) (1701-1750), гениально предвосхитивший многие идеи современной физики, должен был покинуть Италию, где он родился, из-за их нападок.
Разочарование в промышленной цивилизации в наши дни привлекло к духовной проблематике огромное число людей, хотя качество в данном случае не всегда соответствовало количеству. Можно надеяться, однако, что новые приемы в педагогике позволят выявить наличие духовного импульса у большинства гомо сапиенсов. В прошлом он подавлялся многими вполне реальными факторами, которые, надо думать, уже в близком будущем утратят свою релевантность.
Мне вспоминается пандит-ассамец в Гоухати (столица штата Ассам в северной Индии), который говорил мне, что снял со стен в своем доме все изображения, связанные с отшельничеством и аскезой. Он опасался, что под их влиянием навсегда оставит мирскую жизнь, а у него была семья, которой он не мог пренебречь. Пандит говорил о духовности как о сильнейшем магните, притяжение которого сознательно или подсознательно ощущает почти каждый смертный.
«Какими бы благами ни осыпал поэта мир сегодняшнего дня, его как волка все равно тянет в лес вечности», – говорила Марина Цветаева, и в этих словах – признание того, что все высшие инстинкты человека имеют между собой нечто общее.
Под их влиянием меняется и отношение человека к природе. Он воспринимает ее как живой и одухотворенный организм, с которым сам он находится в постоянной связи. Это чувство старо как мир, но оно обрело новое рождение в движении, получившем в Америке название Нью-Эйдж (сам я, вероятно, был нью-эйджером с рождения, то есть задолго до 70-х годов и моего переезда в Соединенные Штаты).
Сходную природу имеет, по-видимому, и склонность многих людей к перемещениям по поверхности Земшли с особым вниманием к местам, которые цивилизация еще не успела отравить и лишить индивидуальности. «Турист хочет узнать что-то новое о мире, путешественник хочет узнать что-то новое о самом себе» (цитата из Ширли Маклейн), но внешнее в данном случае и есть то внутреннее, которое иначе так и осталось бы скрытым от сознания. (Вспомним сказку из «Тысячи и одной ночи». Жителю Багдада во сне было сказано: «Иди в Каир и найдешь сокровище». По дороге его ограбили, и в Каире он был задержан как бомж. Полицейский, выслушав его историю, сказал, рассмеявшись: «Мне тоже часто снится сундук с золотом, зарытый у корней какого-то странного раздвоенного дерева, но я не верю снам». И он точно описал арестанту дерево, которое росло у того во дворе. Багдадец вернулся в свой город и выкопал клад).
Внутренняя связь людей с природой – особенность многих архаических культур, встречающаяся иногда и в наши дни. Снегопад в Японии, где дома не отапливаются и вместо стен у них тонкие перегородки, – большое бытовое неудобство, но для японца это настоящий праздник. В такие дни люди бродят по улицам и паркам, восхищаясь открывшейся им красотой или собираясь вместе, декламируют стихи средневековых поэтов и исполняют старинные музыкальные пьесы, а некоторые, взяв перо или кисть для туши, сами пытаются заниматься стихотворством. Западному человеку такое поведение показалось бы идиотизмом, да и в самой Японии эта традиция быстро сходит на нет.
3. Риск и самопожертвование
Выше мы говорили уже об исходном делении людей на жрецов (Платон называл их философами), воинов и ремесленников. Воины («кшатрии» в Индии) отождествлялись обычно с аристократией и поддерживающим ее элитарным войском (рыцарство, дружина), но основное их качество – «раджас» («страсть» на санскрите) требует, на наш взгляд, иного и более расширенного истолкования.
Воля, эмоции, интеллект и эстетическое чувство представляют собой четыре основных аспекта человеческой личности, и любой из них, вытеснив все другие интересы у конкретного индивидуума, превращается в тот всепоглощающий порыв, который мы как раз и называем страстью. В этой связи можно говорить о четырех различных видах человеческих страстей, и каждый из них имеет свои особенности.
Первые три разновидности с давних пор составляли в сознании людей единую триаду (вспомним хотя бы три пути – trimarga, то есть путь деяния, путь знания и путь любви, в Бхагавадгите); эстетическое чувство долгое время оставалось в стороне. Несколько лет назад мне довелось познакомиться с пожилым католическим священником-ирландцем, и он выделял мне час времени в неделю для обсуждения идей и предписаний католицизма. Я вынес много интересного из этих бесед и был особенно рад, обнаружив в одном из данных мне учебных пособий положение о «четырех основных качествах человека». Три из них соответствовали перечню в Бхагавадгите, но было и четвертое, а именно – то самое эстетическое чувство, которое в прошлом так долго не допускалось в список. Так что я со своим «разделением страстей» не остался в одиночестве.
Достоевский взял эпиграфом к «Братьям Карамазовым» евангельские слова о зерне, которое «бесполезно, если останется живо, а если умрет, то принесет много плода». Писатель явно относил эту формулу к числу религиозных истин, но мне видится в ней скорее манифест человеческой страстности. Люди раджаса всегда чем-то напоминают трагических актеров: избежать саморазрушения в конце спектакля значило бы для них не доиграть до конца пьесу собственной жизни. Именно по этой причине биография Наполеона осталась бы незавершенной без острова Святой Елены, а Стефан Цвейг, описывая открытие Южного Полюса, не случайно избрал своим героем погибшего во льдах Скотта, а не благополучного Амундсена.
Полководцы и путешественники, эти рыцари воли, вписываются в такой сюжет самым естественным образом, но от него не уйти и представителям других модификаций того же человеческого типа. Влюбленного во всех литературах сравнивали с мотыльком, летящим на огонь. Жертвоприношение ученого заключалось обычно в отсечении всех других человеческих влечений и пристрастий (вспомним рассказ о Пастере, не явившемся на собственную свадьбу: в то утро он сделал важное открытие и забыл обо всем на свете). Не менее требовательно и искусство, что проявляется даже и тогда, когда жизнь художника остается ровной и однообразной. Во всяком случае так описывал «олимпийца» Гете Томас Манн в романе «Лотта в Веймаре».
В данном разделе однако мы хотели бы остановиться на героях воли, потому что их вклад в ход исторических событий особенно заметен и часто негативен. Так не останутся ли они «безработными» в гармоническом обществе будущего, компенсируя свою невостребованность бессмысленным риском в духе «русской рулетки»? Мне кажется, что этого не стоит опасаться. Людям всегда буду нужны опасные эксперименты, в ходе которых можно проявить храбрость, дерзость, решительность, не соприкасаясь с такими темными сферами человеческой активности, как политика и война.
«Все те, что рвались в стратосферу,
Врачи, что гибли от холер, –
Вот эти делали карьеру,
Я с их карьер беру пример».
(Е. Евтушенко. «Карьера»).
Следует отметить и еще одно важное обстоятельство: религиозное чувство у людей делится на те же четыре разновидности, что и мирская стабильность, хотя духовный вариант не только отличается от его «земного» аналога, но и оказывается нередко противоположным ему.
Религиозная любовь (бхакти) не похожа на обычное чувство, интуитивизм мистического тайноведения противостоит рационализму светской науки, а одухотворенная живопись Китая и Японии основывается на принципах, радикально чуждых, скажем, европейскому искусству.
В замечательном «трофейном» фильме «Жизнь Рембрандта», который я смотрел в детстве, была такая сцена. Бюргеры осмеивают картину «Ночной дозор», а художник в гневе заявляет им, что не мог перенести на холст их убогие лица, его долг был облагородить «натуру». На Дальнем Востоке живописец, напротив, растворял себя в предмете, стремясь к полному тождеству.
Воинская доблесть в духовной сфере превращается в борьбу с собственным эгоизмом и гордыней, заменяя самоутверждение страстным служением людям. Только что закончившийся ХХ век был небогат подвижниками, но и он освящен фигурой Матери Терезы. А другое достижение той же эпохи и вообще не имеет параллелей в истории: мы говорим о политической деятельности Махатмы Ганди. Испокон веков политика считалась несовместимой не только с духовностью, но и с моралью. Ганди разрушил этот стереотип решительно и до конца. И его пример можно расценить как доброе предзнаменование для начинающейся новой эры.
4. Любовь
Любовь в изменившемся мире будет играть в жизни людей намного большую роль, чем сегодня. Собственно этим суждением можно было бы и ограничиться, но хотелось бы сделать несколько небольших замечаний.
В вопросах, касающихся матримониальной сферы, общество станет, вероятно, намного более плюралистичным, хотя браки адептов однополой любви вызывают определенные возражения. Известно, что процент одаренных людей в этой группе значительно выше среднего уровня, а чувства отличаются особой остротой, но имеется и дискриминационный момент, предуказанный самой природой: однополый секс исключает рождение детей (что, по-видимому, как раз и объясняет большую интенсивность любовных переживаний). Семьи гомосексуалистов и лесбиянок с детьми – вопиющее нарушение божеских и человеческих законов, не говоря уже об элементарном здравом смысле.
По поводу однополых союзов, освящаемых религиозным обрядом, хотелось бы сказать следующее. Любовь двух человеческих существ несомненно должна иметь право на юридическую фиксацию независимо от половой принадлежности партнеров, но причем здесь религия? У нее свои законы. Конечно, тот же реформированный иудазим не сегодня-завтра разрешит прихожанам вкушать свинину прямо в синагоге, но это будет уже другой вероустав, не имеющий отношения к Моисею и Торе.
Моногамная семья стала в наши дни полнейшим анахронизмом, оставляя человеку один единственный выбор – между полным одиночеством и «одиночеством вдвоем в тюремной камере», такую ситуацию не назовешь привлекательной. В будущем вероятнее всего возобладает «коллективный брак», когда несколько гетеросексуальных пар объединяются на основе общего быта, общего секса и общих детей с запретом заводить связи на стороне и выяснять отцовство. Союз этого типа даст людям такую полноту общения и взаимной поддержки, что никто из тех, кому довелось войти в эту общину, не решится на поступки, из-за которых он мог бы ее потерять.
Что касается моногамной семьи, то она, конечно, сохранится, но уже в качестве маргинального пережитка (на манер полиандрии где-нибудь в Непале).
Любовь, несомненно, запредельное чувство, которое заставляет человека вплотную ощутить границы собственного существования, задумавшись о его смысле и о его конце (неслучайно у испанцев чуть ли не каждое второе литературное произведение носит название «Amor y muerte» – «Любовь и смерть»). Такие размышления свойственны обычно двум периодам жизни – ранней юности и старости (зрелость у большинства людей неотделима от погруженности в повседневность и равнодушия к подлинно важным проблемам бытия).
Юношеская любовь всегда привлекала поэтов своей непосредственностью и готовностью к экстремальным поступкам, но она отличается нестойкостью и легко исчезает, растворяясь в семейной рутине. Другое дело – старость, которую, собственно, и следовало бы назвать возрастом любви. Серьезная литература не прошла мимо этой темы: переживания Маттиаса Клаузена у Гауптмана глубже и драматичнее, чем у шекспировского Ромео.
5. Новые пути познания
Майкл Талбот в уже цитированной нами книги «Голографическая вселенная» называл подвигом инициативу американского этнографа Майкла Харнера, который не только изучал шаманизм, но и сам, получив посвящение в Эквадоре, стал практикующим шаманом. Сейчас у него имеется уже немало последователей. (Около 10 лет назад я участвовал в двухдневном семинаре Харнера по практическому шаманизму в Манхэттене). Талбот называл подход Харнера революционным, так как он был ниспровержением традиционного принципа строгой отделенности исследователя от объекта исследования. Опыты Ст. Грофа показывают, что эта новая методика дает человеческому сознанию почти безграничные возможности проникновения как в микро-, так и в макромир.
Когда-то еще в Москве меня поразил отрывок из книги Шри Ауробиндо «Переписка с учениками» (последние 25 лет жизни Ауробиндо соблюдал обет молчания). Ученик спросил учителя: «Правда ли, что Mother была на Луне?» Ауробиндо ответил утвердительно, и в свете наших сегодняшних представлений об астральных путешествиях эти слова не воспринимаются уже как волшебная сказка. У меня, впрочем, были и свои причины доверять мнению учителя: влияние Mother неоднократно вторгалось в мою жизнь, и я стал с тех пор ее адептом.
Заключение
Поворот к новому восприятию действительности является, по-видимому, неизбежным, и некоторые явления, наблюдаемые в наши дни, подтверждают такой прогноз. Увлечение материальными благами продлилось не так уж долго, сменившись критическим пересмотром прежних установок. Приведу простейший пример. Новое итальянское кино потрясло весь мир картинами нужды и запустения в послевоенной Италии, но уже «Dolce Vita» Феллини пронизана ужасом совсем иного рода: ужасом перед Италией, которая разбогатела.
Но есть и намного более убедительные знаки. Многочисленные сообщения о «детях индиго» наводят на мысль, что мы находимся накануне каких-то больших перемен. Хотелось бы верить, что эти явления как-то связаны с физическими опытами «пришельцев» над похищенными ими людьми. (Феномен «пришельцев» по-прежнему остается полнейшей загадкой, но одно можно утверждать с уверенностью: это существует. Приведу такой пример. «Похищенный» подробно описал потом в беседе с врачами медицинскую процедуру, которой он подвергался. При нажиме на какую-то точку на спине у него на ноге сокращался мускул. Он указал эту точку. Эксперимент, как отметили врачи, был проведен с отличным знанием физиологии, в которой «подопытный» совершенно не разбирался).
При всей радужности наших надежд нельзя не отметить одно не совсем приятное обстоятельство. В последние годы много делается для решения экологических проблем, но эти усилия, тем не менее, совершенно недостаточны для предотвращения предсказанной учеными катастрофы. При этом, согласно так называемой «теории Геи» (Geia theory), а она имеет сторонников и в научном истеблишменте, Земля в определенных ситуациях «ведет себя» как одушевленное существо, защищая себя от разрушительных воздействий. Будет ли такая контрмера применима к гомо сапиенсам? Как знать! Дети индиго, во всяком случае, предсказывают именно такой «катаклизм» где-то около 2030 года, при котором уцелеет не более полупроцента населения.
Впрочем, полпроцента от семи миллиардов (демографический прогноз на 2030 г.) составит 35 миллионов – вполне достаточно для такой маленькой, в сущности, планеты, как наша. (А остальных двуно гих, значит, сама природа «переведет на мыло». Давно пора!)
В статье «Новейшие открытия в парапсихологии и их философское значение» («Слово-Word» № 22) я писал:
«Люди должны понять, что время, в которое мы живем, это не время производить потомство и накоплять материальные блага, но время молитвы и покаяния, время надеть на себя лучшие одежды и смиренно ожидать конца. И только в том случае, если люди по-настоящему проникнутся смирением и ожиданием, только тогда роковая катастрофа может быть предотвращена».
Это было написано в ответ на книгу Брайена Вайсса, предсказывавшую полное уничтожение человечества. Наш нынешний прогноз является в этой связи глубоко оптимистическим: те, кто переживет глобальный катаклизм, будут, по словам Евангелия от Иоанна (гл. 4), «поклоняться Богу в Духе и Истине» и обретут в этом ничем не нарушаемое счастье.
Нью-Йорк,
декабрь 2009 – январь 2010
_______________________
*) В древности, в средние века, да и в начале Нового времен никто не прятал от противника какие-либо технические секреты. «Греческий огонь» в Византии был впечатляющим исключением, но оно только подчеркивало правило.
Какой контраст с ХХ веком!————————————-
Редколлегия “Слова-
Word” не обязательно разделяет взгляды, высказанные его авторами.