Опубликовано в журнале СловоWord, номер 67, 2010
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
Военный и колдунья
В ловушке
Ольга Черенцова
Памяти моего дедушки
ВОЕННЫЙ И КОЛДУНЬЯ
Рутинное утро. Овсяные хлопья и чай: в порционных пакетиках, залитые кипятком. А после завтрака – душ. Принимать его с каждым разом становилось хлопотнее и Василий подумывал, не пропускать ли пару дней. Перед выходом он медленно, шаркая по полу ботинками, обходил дом – проверял, заперты ли все окна и двери. Потом садился в машину – громоздкую, смахивающую на дряхлый корабль. Пока он не спеша ехал, напряжённо глядя через очки на дорогу, серой полосой ведущую его в дом престарелых, ему сердито гудели сзади. К обгонявшим его с раздражением водителям он привык, не обращал внимания, а в последнее время слабее слышал их гудки. Слух стал его подводить, как и силы.
– Вы как всегда минута в минуту. Вот что значит военный человек! – улыбнулась медсестра, когда Василий вошёл в палату. И доложила, что его жена чувствует себя получше. Медсестра ему нравилась, казалась добросердечной.
– Если что понадобится, позовите, а я загляну через часок, – сказала та и ушла.
– Как ты, Лёлик? Пойдём погуляем? – спросил он жену и, как обычно, ответил за неё: – Покатаемся по этажу, потом во дворике посидим.
По глазам жены он определял её самочувствие: мутные и плоские говорили о том, что ей хуже, а светлеющие – о временном улучшении. Когда к ней возвращалось на миг сознание, она пыталась что-то сказать, но вместо слов вырывались бессвязные звуки. Не желая её расстраивать, он притворялся, что понимает, а в душе стыдил себя: зачем привёз её сюда, до этого же ухаживал за ней сам, обходился без посторонней помощи. Несколько раз он собирался забрать жену домой. Но знал, что уже не сможет купать её в ванной, одевать, укладывать в постель. Всё-таки восемьдесят четыре года, сам с трудом передвигается. В тот день, когда он едва не уронил жену на пол, перетаскивая с кровати в кресло, Василий понял, что подвергает её опасности: ведь могла же упасть и сломать кость. Она же, не сознавая, что произошло, тихо с дребезжаньем смеялась. Считая, что они играют, тянула к нему руки – тоненькие, ссохшиеся, в бежевых пятнах – и что-то лопотала…
– Я тоже хочу гулять! – раздалось из-за занавески, делившей комнату на две. Там обитала соседка его жены – Кэт. Болтливая, смешливая, живая. "Мне восемь лет!" – сообщала она всем, убавляя свой возраст на семь десятков. Болезнь была к ней более милосердна, чем к его жене: не отняла у неё речи и способности передвигаться без инвалидной коляски. Она была единственной в отделении, кто резво бегал по коридору. Как она здесь очутилась и кто платил за её уход, было неясно. Родственников у Кэт вроде не было, её никто не навещал. Выглядела она для своих лет бодро. Аккуратненькая, с довольно ещё прямой фигурой, с лукавыми голубыми глазами – столь чистыми, что Василию порой казалось, что она притворяется и абсолютно здорова.
– Я тоже хочу гулять! – повторила Кэт, отодвигая занавеску. Сдерживая улыбку, он оглядел её наряд. Она была в старомодном костюмчике, в шляпке с никогда не увядающими матерчатыми незабудками на полях, в тапочках. А в руке – потёртая театральная сумочка. Откуда только она всё это взяла…
– Это мне мама принесла, – заявила она в ответ на его мысли. – Нравится?
– Нравится, – кивнул он. Забавная старушка. И впрямь как восьмилетняя девочка.
– Можно я с вами пойду?
– Конечно, – не смог он отказать и в этот раз, хотя хотел побыть наедине с женой.
Они вышли в коридор, кругом обвивающий этаж. Каждый раз возвращаясь в исходную точку – к двери палаты, Василий считал: один, два, три… Когда добирался до пяти, вкатывал коляску с женой в комнату. Он быстро выдыхался и подумывал заканчивать прогулку на четвёртом круге.
Болезнь жены коснулась и его. Когда она ещё ходила – мелкими шажками, шатаясь, он подстраивался под неё. Так вместе и передвигались, держась за руки, делая по сантиметру. Переняв у неё скорость, он продолжал так ходить и один. Сейчас тоже плёлся по коридору, толкая коляску и не поспевая за Кэт. Та шла впереди, болтая сама с собой. Что-то стрекоча, она ежеминутно открывала сумочку, бросала в её глубину взгляд, захлопывала, опять распахивала. Кокетливо клонила голову на бок, заигрывая с идущими навстречу медбратами – здоровенными, стального телосложения, такого вида, будто они ухаживают за буйными пациентами, а не за беспомощными стариками.
– Где же вы, где же вы? – останавливаясь, подгоняла она Василия. – Какая чудная погода! Давайте посидим вон там на лавочке.
Она махнула рукой в сторону живописи на стене, на которой был изображён парк. Подобными картинами – натуралистичными, копирующими друг на друга – был обвешен весь этаж. На них – парк, скамейки с никогда не встающими с них людьми; вдали – океан, разбитый на ровные кусочки строем кипарисов на переднем плане. Каждый раз глядя на картины, Василий вспоминал Одессу, где прошла практически вся жизнь, пока они с женой не перебрались в Америку к сыну. Позже сын переехал с семьёй в Канаду. Они думали было отправиться следом за ним, но уже не было сил, состарились. Да и сын не очень-то звал, отношения с ним в последние годы совсем стали натянутыми. Когда же заболела жена Василия, вопрос о переезде отпал сам собой.
– Конечно посидим, только позже, – сказал он Кэт.
– Да, да, а где посидим? – спросила она, забыв, что предлагала минуту назад. Свет из окна, падая через деревья точками на картину, посадил несколько барашков на океан, побелил остроконечные кипарисы, оживил лица людей на скамейках. И на одной из них Василий как бы увидел себя с женой – молодых и красивых, какими они когда-то были. Он вспомнил, как они ходили в парк Шевченко, шли по аллеям, обсаженным такими же кипарисами; как все встречные мужчины заглядывались на его жену. Дневной свет задел её, подчёркивая болезнь, когда Василий прокатил коляску мимо окна. В полумраке палаты лицо жены не казалось столь мертвенным. Хотя в отличие от других стариков, её кожа была почти не тронута морщинами. А когда в её глазах появлялось сознание, он видел в ней ту девушку, в которую влюбился шестьдесят лет назад.
– Лёлик, помнишь, как хорошо было в Одессе? – вырвалось у него. И сам себе ответил: – Да, было… только там.
– Только там, – повторила за ним Кэт и стала напевать: – Только там, только там!
Его охватило раздражение. И он тут же пристыдил себя: она же не виновата. В чём-то ей хуже, чем остальным старикам. Те сидели в креслах, свесив на бок головы, и что-то бормотали, не сознавая, что с ними происходит. От этого они меньше страдали. Их оболочка была ещё здесь, душа – уже в другом месте, а Кэт жила на границе двух миров. Её трескотня и фантазии помогали ей держаться за этот мир.
Он развернул коляску и пошёл назад. Завершил прогулку, не добравшись даже до четвёрки.
– Только там, только там! – продолжала выкрикивать Кэт, идя рядом.
Подходя к палате, он размышлял, как бы потактичнее попросить медсестру избавить его на время от Кэт. Та ходила за ним по пятам и он предвидел, что предстоящая прогулка по дворику будет не лучше, чем по коридору.
– Пожалуй, ещё пройдусь, – заявила она, угадав его желание, и убежала.
В палате было чисто. Пока их не было, всё убрали. Он подкатил жену к окну – наглухо запертому, с толстым стеклом, за которым стояло высотное здание в строительных лесах. Когда ходившие по ним рабочие спускались вниз, отправляясь на перекур, входила медсестра с лекарствами.
– Ну, как мы себя чувствуем? – мятным голосом спросила та, появившись в дверях. Принятие таблеток было нелёгким делом. Его жена упрямилась, вертела головой и плотно сжимала губы. Покапризничав минут пять, она сдалась и всё проглотила.
– Умничка, – похвалила медсестра. Промокнула салфеткой капли воды на её подбородке, поправила воротник на кофте – белый и отутюженный, как у первоклассницы. Блузку со школьным воротничком Василий видел впервые.
– Это Кэт подарила, ей принесли на днях кучу одежды, – ответила медсестра, когда он спросил, откуда взялась эта кофта.
– Я думал, что у неё никого нет. Её же никто не навещает.
– Навещать её стали недавно, приятная такая девушка приходит, хотя Кэт называет её мамой… сами знаете, во что эта болезнь превращает людей.
– Да, – кивнул он, – но она всё-таки не в плохой форме, сама в общем всё может делать.
– Это до поры до времени. Делать-то она всё делает, а при этом, сами видите, считает себя ребёнком.
– Да, но мы все в чём-то дети, обижаемся по пустякам, требуем к себе внимания, – невесело пошутил Василий.
– Это-то конечно, но я о другом говорю, она на самом деле сейчас как маленькая, верит во всякие сказки… вот вчера заявила, что умеет колдовать.
– Конечно, умею, – подтвердила та, входя в комнату. Голос у неё был тонкий. Как у девочки.
– А я сладенького принесла, – протянула ей медсестра лекарство, и, похвалив её также, как и жену Василия, отправилась раздавать пилюли по другим палатам.
Кэт сдёрнула с головы шляпку. Нисколько не стесняясь Василия, переоделась и со словами "Как же я устала!" улеглась в постель. Пола её халата свисла с кровати, приоткрывая ночную рубашку в синих, как и незабудки на шляпке, цветочках, и ноги-палочки в сетке из вен. Ему стало неловко и он отвернулся.
– Она мне не верит, – произнесла Кэт, – а я здесь не потому что больна, а чтобы всем помогать. Вы мне тоже не верите?
– Почему же… верю, – ответил Василий, хотя понятия не имел, о чём та толкует. Его жена что-то забормотала, нервно заёрзала. Проследив за направлением её взгляда, он внимательно оглядел столик около кровати Кэт. На нём – те же знакомые ему предметы: очки, которые Кэт не носила, и книга с закладкой, которую она никогда не раскрывала. Поглаживая жену по сухой, едва тёплой руке, он пытался определить, что именно её растревожило. И понял: на полу валялась потёртая театральная сумочка – видимо, воскресившая в памяти его жены её собственную, тоже чёрную и лаковую. Его жена обожала оперу. В Одессе они постоянно ходили в театр. И, хотя ходил он ради неё, и, скучая, украдкой позёвывал в темноте зала, сейчас казалось, что походы в театр были счастливейшими моментами. Как и прогулки по парку Шевченко.
– Да, я здесь, чтобы всем помогать, – продолжала Кэт. – Я много чего могу, я ведь совсем молоденькая, а молодые всё могут, особенно дети, а знаете почему?
– Почему? – машинально спросил он, думая о своём.
– Потому что дети ничего ещё не знают… в незнании же – мечты, а мечтать полезно, а знаете почему?
– Не знаю, – сказал он, начиная опять раздражаться. Бестолковая трескотня мешала ему побыть с женой. И мелькнула мысль, что надо бы попросить медсестру перевести жену в другую палату.
– Потому что мечты сохраняют молодость, посмотрите на меня… в молодости человек крепче, чем в старости… чем старше, тем ранимее, хотя должно быть наоборот…. а ещё я могу выполнить любое желание… правда, только на время. Я же ведьма, но добрая.
– Ну тогда это называется фея, – пошутил он, подавляя досаду. Несчастная же, потерявшая разум старая женщина.
Ответом ему было похрапывание. Та проваливалась в сон с той же внезапностью, как делала всё: вскакивала с кровати, выбегала в коридор, всех перебивала. Он встал и задвинул, отгораживаясь от неё, занавеску. Наконец-то они остались с женой вдвоём. Жена мгновенно успокоилась, как только выпала из поля зрения сумка на полу. Когда она нервничала, он пытался устранить причину её беспокойства, а при этом радовался: переживания были сопротивлением болезни. Реагируя, она цеплялась за этот мир, как делала Кэт, веря, что она колдунья. Самым страшным было, когда его жена неподвижно сидела мумией в кресле. Он взял её руку – прохладную, подрагивающую – и вполголоса стал рассказывать ей, как проходят его дни: по-прежнему читает, хотя слабеет зрение, сам убирает дом, хотя подумывает нанять кого-то; каждый вечер звонит сын, справляется о ней. Последнее было обманом – сын звонил редко.
– Внучка тоже звонит… может, скоро приедут, – продолжил Василий. Ложь давалась ему с трудом.
О сыне думать было тяжело. Тот почти ничего в нём не принимал, его взгляды считал ограниченными. Даже в самоотдаче Василия он видел отрицательное – некую запрограммированность. И хотя Василий был стариком, в отставке, жил в Америке и давно уже развалился ненавистный сыном Союз, тот по-прежнему не мог простить отцу его убеждений. А как изменить эти убеждения, если живёшь с ними все восемьдесят четыре года… да и зачем…
Пока Василий рассказывал, его жена сидела не шелохнувшись. Её туманный взгляд, блуждая по комнате, вплыл в окно, за которым опять ходили по строительным лесам рабочие. Верхний этаж здания был освещён горевшим над крышей солнцем. В это время приносили обед. И Василий кормил жену с ложечки, уговаривая всё проглотить, как когда-то она уговаривала их сына, когда тот был младенцем.
Он всё чаще и чаще вспоминал прошлое. В Америке, к которой он привык, приспособился, и где ему спокойно жилось, он до сих пор чувствовал себя чужаком. И он не раз задавал себе вопрос: уехал бы из Одессы, если бы знал, что его ждёт? Поначалу считал, что да. Теперь же, когда ничего уже нельзя было изменить, признавался себе, что не уехал бы. Тем более что покидать Украину было горько. Ехали только к сыну.
– Э-э, зря, конечно… жили бы себе там и жили, но… что себя без толку травить, прошлое не вернуть, – сказал он сам себе. И спохватился: вслух говорить этого не следовало. Жена могла понять и расстроиться. Его же задачей было вызывать в её памяти только приятное. Она безмолвно сидела, глядя на него. В её глазах появилась тоска. Неужели поняла?
– Ничего, Лёлик, всё будет хорошо, врач сказал, что дело идёт на поправку, – едва сдерживая слёзы, сказал он.
– Зачем это прошлое возвращать! – раздалось из-за занавески. Кэт проснулась. Слушать её болтовню ему не хотелось, и он не ответил. Хотя знал, что молчанием от неё не отделаться.
Она отодвинула занавеску и предстала перед ним в новом обличье: в допотопном в розочках платье, с красным бантом на макушке. "Страсть у неё, что ли, к цветочкам?" – думал он, глядя, как та важно вышагивает по комнате, придерживая пальцами подол, будто дама на балу. Ну не потеха?
– Я девочка и поэтому смотрю вперёд, а в старости все смотрят назад, скучают по тому, чего уже нет, и я им помогаю, чтобы им стало легче… чтобы увидели, что прошлое есть прошлое, – продолжала Кэт нести какую-то бессмыслицу.
Она остановилась перед ним: несуразно одетая, с пышным бантом – вроде тех, которые прилепляют к коробкам с подарками. Несчастная, сумасшедшая женщина. Хотя в её глазах не было и тени безумия. Пронзительно голубые, чистые, абсолютно осмысленные. Как у молодой.
– Вам тоже могу помочь, чтобы и вам стало легче, – сказала она. – Могу перенести вас туда, где вам хочется быть.
Её бред стал действовать ему на нервы, и он нажал на звонок, вызывая медсестру.
К вечеру Василий вернулся домой. У жены он проводил как правило целый день. Покидал её только когда начинало смеркаться – вести машину в темноте уже опасался.
Он сделал чай и уселся на диван. Включил телевизор. К американским каналам он давно потерял интерес, смотрел только русскоязычные. Показывали фильм "Три плюс два". Он вспомнил, как жена любила эту картину, как они ходили вместе с маленьким сыном в кинотеатр. Как сидели в переполненном зале в скрипевших неудобных креслах, касаясь друг друга плечами и коленями. Как потом шли домой по Пушкинской под сводом платанов. Плакал он редко, а тут не удержался. Когда стряслась беда с его женой, слёзы наворачивались всё чаще и чаще. Особенно когда он входил в дом – пустой, мёртвый, невероятно тихий без неё. Жена жила в доме престарелых уже три месяца, но её отсутствие было столь ощутимым, словно она уехала накануне…
Утром ровно в семь в голове сработал "будильник", и Василий открыл глаза. Он спустил ноги с кровати, по привычке собираясь влезть в тапочки. Но их не было. Озираясь по сторонам, он наткнулся взглядом на столик с изогнутыми ножками в форме кошачьих лап – копия того, который когда-то был в их одесской квартире. На нём стояла фотография в коричневой рамке, выпрыгнувшая из середины шестидесятых вместе со столиком. На ней – он в орденах и медалях, статный, с гривой волос, от которых теперь осталось несколько седых нитей. А рядом его жена в меховой накидке – красивая, с мягкой улыбкой.
Он с изумлением обвёл взглядом знакомые книжные шкафы, ковёр на полу с изображённым на нём оленем, упирающимся рогами в ножки дивана, и зеркало на дверце шкафа, из которого растерянно смотрел на него небритый старик в пижаме. Сорок пять лет назад в этом зеркале отражался статный военный на фотографии.
Он вышел на балкон. Там стоял тот же шезлонг, в котором Василий отдыхал по вечерам несколько десятилетий назад, покуривая и наблюдая за соседями в доме напротив. Те выносили на улицу раскладушки, стулья, садились и глазели на прохожих. По вечерам город был оживлён, пах акацией, морем, сладко-душной парфюмерией, жареной рыбой, порой чем-то кислым.
Одесса ему редко снилась, хотя вспоминал он её часто. А тут не только приснилась, но и виделась абсолютно реальной. Он облокотился о барьер балкона и глянул на залитые солнцем платаны. Сейчас он вывезет жену на улицу и покатит её к Приморскому бульвару – любимому, исхоженному ими вдоль и поперёк.
Он вернулся в комнату, вышел в коридор. Там тоже всё было знакомо, будто он перенёсся в середину прошлого века. Тот же низкий холодильник – много лет назад казавшийся вместительным. На табуретке – увесистый чёрный телефон с белым циферблатом. Рядом с ним лежала газета. 28 июля 2009 год – прочёл он с изумлением.
Дверь в кухню была полуоткрыта. В щели был виден угол стола с опирающимся на него чьим-то локтём. Василий вошёл и уставился на сидящего там человека. Плечистого, с дерзко-картинным лицом, в костюме. Тот громко что-то жевал.
– Вы кто такой будете? – спросил Василий.
– Ты что, дед, спросонья родных не узнаёшь? – хохотнул тот и пододвинул стул. – Присаживайся, будем завтракать.
Василий, ничего не понимая, сел.
– Вы кто? – повторил он.
– Ты это шутишь или на самом деле не помнишь? – озабоченно поинтересовался человек в костюме.
– Где моя жена?
– Да не волнуйся ты, выпей чайку, всё нормально, – успокоил тот, протягивая чашку.
– Что вы здесь делаете? Где Лёлик? – разнервничался Василий. Перебросивший его в Одессу сон, поначалу казавшийся счастьем, ему уже не нравился. Вдруг это не сон вовсе.
– Да жива твоя Лёлик. Чего ты, дед, психуешь, чуть ли не в слёзы, прямо как девица.
Мужчина был в чём-то прав. К старости Василий стал болезненно на всё реагировать. Из кремня, каким был в молодости, превратился в уязвимого человека. Выходит, испытания не закаляют, а расшатывают. Получалось, что безумная Кэт была недалека от истины.
– Где моя жена? Я хочу её видеть! – потребовал он.
– Опять он ничего не помнит, – раздалось в дверях. В кухню вошла женщина лет тридцати. В футболке с изображением Джоконды, в коротких брючках. Внешне ничего, симпатичная, но хмурая, с липким взглядом. На её шее висел знакомый медальон.
– Как вы смели! Этот медальон принадлежит моей жене, – выдохнул Василий. – Кто вы вообще такие, почему вы в нашей квартире?
– Как же тебе не стыдно, дед, – попрекнула женщина. – Мы за тобой ухаживаем, всё делаем, а ты вместо благодарности, бранишься. Вещицу эту ты мне подарил, когда твоя жена уехала. Не помнишь что ли?
– Куда уехала? О чём вы? – похолодел Василий.
– Он с утра сам не свой, – сказал мужчина. – Ты давай это, не кричи на него, видишь, плохо ему, оставь его в покое, пусть полежит, отдохнёт, а там, может, к вечеру полегчает.
Он помог Василию подняться и отвёл его в комнату. Не в ту, где был балкон, с которого Василий собирался позвать на помощь, а в другую. Уложил его на диван, утешая, что, мол, потеря памяти в его возрасте вполне нормальная вещь, что нужно расслабиться, отдохнуть и тогда, глядишь, память вернётся. Пока же надо успокоительное принять, оно поможет. И принёс таблетку. Василий послушно засунул ёе в рот. Притворяясь, что проглотил, запил стаканом воды, который тот услужливо протянул, и, делая вид, что засыпает, прикрыл глаза. Когда мужчина ушёл, он выплюнул таблетку и бросил её за диван. Прислушался. Те двое спорили о чём-то на кухне. Он подошёл к окну, дёрнул за ручку. Окно было намертво заперто. За ним сияло солнце, шли прохожие, бурлила жизнь.
Побродив по комнате, он глянул на деревянного орла на верхушке шкафа, сидевшего там несколько десятилетий. Судя по орлу и по обстановке, в квартире жили они с женой, а не эти двое аферистов. Только если у него не начался склероз и из памяти не выпал целый кусок. Выход был один: выбраться на волю и выяснить у соседей, кто такие эти двое, где его жена, что вообще происходит. Но как выбраться, если его охраняют?
Он застучал в дверь.
– Ты чего, дед? Открыто же, – появился мужчина и засмеялся: – Считаешь, что мы тебя на цепи держим?
– Да нет, просто неважно себя чувствую… душно что-то.
– Да-а, душновато, на улице жарища. Давай-ка ложись, а я тебе чего-нибудь холодненького принесу. Пожевать ничего не хочешь? Не завтракал же, так и ослабеть недолго.
– Да, да, конечно… Жарко здесь очень, пойду на балконе посижу.
– Ну посиди минут пять, а я пока бутерброд тебе сделаю, – разрешил тот.
– Пусть на кухне сидит, окно откроем, – проворчала женщина.
– Ты чего, боишься, что он улетит, как птица? – сказал мужчина и, довольный своей остротой, расхохотался.
Очутившись на балконе, Василий стал судорожно соображать, что предпринять. В молодости, когда он был ловким и бесстрашным, перемахнул бы через перила и спрыгнул бы со второго этажа. Крикнуть, позвать на помощь? Но эти двое его мгновенно услышат и примчатся быстрее прохожих. Написать на листе бумаги крупными буквами "Помогите"? Но в комнате не было ни чем писать, ни на чём писать. Эти мошенники явно предугадали его действия и всё спрятали. Оставалось только одно – привлечь внимание соседей. Но, как назло, на балконах никого не было. Он глянул вниз и увидел подходившую к подъезду девушку, болтающую с кем-то по мобильнику. Словно почувствовав отчаяние Василия, она подняла голову вверх. Он замахал руками, зашептал, что ему нужна помощь. Она недоумённо посмотрела на него и, не отрывая трубки от уха, скрылась в подъезде. Он вернулся в комнату. Если девушка смекнула, что дело нечисто, то вызовет милицию. Если же она решила, что он выживший из ума старик, то помощи ждать не придётся. В это мгновение раздался звонок. Из коридора донеслись голоса: басистый, с хамоватыми интонациями и звонкий, молодой.
– Вот он, собственной персоной, – сказал мужчина, когда Василий открыл дверь.
Рядом с ним стояла девушка с мобильником. Увидев Василия, она произнесла, что забежала его проведать, узнать, всё ли в порядке. А пока говорила – быстро, как отрепетированную речь, пристально смотрела Василию прямо в глаза, давая понять, что пришла помочь.
– Он сегодня плоховат, память совсем отшибло, не удивлюсь, если он вас не узнал, – покачал головой мужчина и крикнул: – Дед, эта твоя соседка этажом ниже!
– Чего вы орёте, я не глухой и соседку прекрасно помню, – сказал Василий, хотя понятия не имел, кто эта девушка. Неужели этот человек прав и у него склероз, как и у его бедной жены? Тогда страхи, что эти двое не выпускают его на улицу, безосновательны. Этот мужчина упоминал, что они будто бы в родстве. Если Василий его не признал, значит точно склероз. Он всё больше и больше беспокоился, что всё это происходит не во сне, а наяву.
– Как вы себя чувствуете? – спросила девушка.
– Ничего, только душновато здесь… хочется выйти, воздухом подышать, – подкинул Василий ей предлог, под которым она могла бы вытащить его из квартиры.
– Так давайте прогуляемся, с удовольствием составлю вам компанию, – поняла она намёк.
– Э-э, нет, там пекло, ещё удар его хватит, пусть дома побудет, пока жара не спадёт, – запретил мужчина.
– Здесь ещё жарче, чем на улице, мне нужно воздухом подышать, – потребовал Василий.
– До чего ж ты упрямый, дед. О тебе ж пекусь, в твоём возрасте опасно в такую погоду выходить, сердце подведёт… пойдём в комнату, я вентилятор включу.
– Можно я посижу с ним? – спросила девушка.
– Вы лучше попозже приходите, ему нужен покой, – стал тот её выпроваживать.
– Да ладно тебе, пускай сидит, коли хочет, – вставила женщина в майке. До этого она молча и неприязненно глазела на них, щёлкая жвачкой и поминутно дёргая руками, словно не зная, куда их пристроить. Лицо Джоконды на её груди, перекосившись от её движений, сделалось хищным, а улыбка издевательской.
– Вы не знаете, кто они такие? – шёпотом спросил Василий, как только остался наедине с девушкой.
Та села и, с сочувствием глядя на него, стала покачивать ногой, всё сильнее, сильнее, пока не свалилась на пол босоножка с золотой пряжкой на перепонке.
– Вы правда ничего не помните? – спросила она. Подобрала босоножку, надела и опять стала качать ногой. Жест отчего-то Василию не понравился.
– Не помню. Боюсь, что у меня и впрямь склероз.
– Не волнуйтесь, вы абсолютно здоровы, – заверила та. – Эти двое хотят вас убедить в обратном, чтобы отнять у вас квартиру.
– Как это? Они не могут, – опешил он.
– Запросто могут. От вашей жены они избавились, упекли её в одно заведеньице, подсунули вам ложные бумаги, будто бы в санаторий подлечить отправили… ну а теперь очередь за вами. Как только всё подпишете, отправитесь следом за женой, а не подпишете, так они за вас подпишут, это запросто делается.
Лёгкость, с какой она всё это выложила, его насторожила. Не в сговоре ли она с ними?
– У них ничего не выйдет. Мой сын им не позволит… они не могут отнять квартиру, они абсолютно чужие мне люди.
– Наивный вы человек. Во-первых, они не чужие, этот мужик ваш опекун, а что касается вашего сына, так он давно укатил в Штаты, ему вообще всё равно.
– Я вижу, вы их неплохо знаете, – заметил он.
– Вы что, меня подозреваете? Они мне также неприятны, как и вам. Я просто объясняю вам ситуацию.
– Если вы знали, что они мошенники, почему в милицию не обратились?
– Потому что меня здесь не было, я уезжала.
– Вы на самом деле моя соседка? А то как-то странно, откуда вам известны все эти подробности?
– Да, я ваша соседка, а соседи, как вы знаете, в курсе всех событий, – она встала, подошла к балкону: – Небо-то какое чистое, ни облачка! Ну так пойдёмте прогуляемся по Приморскому бульвару или передумали?
…Ровно в семь сработал "будильник" в голове. Василий спустил ноги на пол и глянул с беспокойством вниз, проверяя не пропали ли опять тапочки. Они были на месте. Он взглянул на верхушку шкафа. Деревянный орёл исчез, а комод был другим, поновее. Василий с облегчением вздохнул: это был всего лишь гадкий сон.
Он залил кипятком пакетик чая и овсянку. Всё съел, соскребая ложкой со стен миски остатки каши. Прошёлся по дому, проверяя, заперты ли окна и двери. Сел в машину и поплёлся по шоссе под сердитые гудки водителей. Мысль, что скоро увидит жену, радовала как никогда. В голове созрел план. Теперь они не будут расставаться ни на минуту, не придётся ему тащиться по утрам по скоростной и сидеть в одиночестве в пустом, как склеп, доме. Он удивлялся, как не додумался до этого раньше – так же, как и не сообразил ехать по неперегруженной улице, ведущей прямо к дому престарелых. Он свернул в улочку. Остановился у светофора. Вдоль дороги стояли деревья-гиганты. Вроде платанов. Их толстые, с хлопьями корки стволы белели на солнце. По дорожке прогуливался парень с двумя собаками на поводке – крупными, мелкошёрстными. Навстречу ему катила коляску с ребёнком женщина. Тот что-то лопотал и махал ручками, как делала жена Василия, когда нервничала. Поравнявшись с собаками, женщина приостановилась, погладила одну из них, перебросилась парой слов с их хозяином. И пошла с ребёнком дальше мимо двухэтажных домов с ухоженными газонами, на одном из которых Василий приметил пару кипарисов.
– Вы как всегда минута в минуту! – воскликнула медсестра, когда он вошёл в палату. – Ваша жена сегодня намного лучше. Посмотрите, как она симпатично выглядит в новой кофточке.
– Это я ей подарила! – раздалось следом. Занавеска поехала в сторону и, как на сцене, перед ним предстала Кэт с тем же красным бантом на макушке. День начинался вполне рутинно. Сейчас они втроём под бессвязную стрекотню Кэт прогуляются по коридору, задержатся у картины с изображённым на ней парком. Переглянутся с сидящими в нём на скамейках людьми, годами наблюдающими за стариками: вначале за одними, а когда те исчезали, за другими. "Посидим на лавочке!" – также скажет Кэт, устремляясь дальше. Потом последует процедура принятия лекарств, затем – ланч. Всё было предсказуемо, неизменно. Кроме одного, о чём пока знал только один он.
– Мне надо с вами поговорить, – обратился он к медсестре. И послал ей взглядом знак: не здесь. В присутствии Кэт обсуждать что-либо было трудно. Она постоянно перебивала, несла околесицу.
– Я думаю к вам сюда перебраться, хочу быть рядом с женой, – сказал Василий, когда они вышли в коридор.
– Замечательная идея! – одобрила медсестра. – Но в этом отделении вам жить не разрешат, только в соседнем здании, где квартиры. Вы же здоровы, а здесь совсем больные.
– Я знаю, это не помеха, это же совсем рядом, в нескольких метрах, я тогда смогу видеть жену с утра до вечера. Её даже будут иногда отпускать ко мне на ночь, да?
– Конечно, а квартирки у нас просто прелесть, такие удобные. Если вы хотите, можем прямо после ланча всё оформить.
Он вернулся в комнату, успокоенный и довольный. Как это раньше не приходило в голову такое простое решение! Получалось, что неприятный сон подтолкнул его к этой мысли. Всё теперь будет по-другому. Он выставит дом на продажу, переедет сюда, будет теперь рядом с женой. Предстоящие перемены радовали, вносили покой. Он знал, что состояние жены не улучшится, зато они будут неразлучны все оставшиеся годы. Взбодрённый, он посмотрел на Кэт, смирно без звука сидевшую на краю кровати. В эту минуту она так походила на девочку, коей себя называла, что ему стало её жалко. Его жена не была одинока, а у Кэт не было никого, кроме какой-то навещавшей её девушки. Ещё неизвестно, не мошенница ли эта незнакомка, как те двое во сне. Не вызвана ли её забота корыстными соображениями? Не исключено же, что у старушки есть какое-то состояние.
– Прогуляемся? – впервые предложил он ей сам пройтись по коридору. Та радостно вскочила, поправила на голове съехавший на бок нелепый бант, накинула на плечи белую вязаную шаль и звонко сказала, что готова.
Кэт шла впереди, как всегда что-то щебеча, а он катил сзади коляску с женой. "Скоро я буду жить здесь рядышком с тобой", – прошептал он. Жена слабо улыбнулась. Он был уверен, что она поняла.
В этот раз они сделали целых шесть кругов. Притомившись, он вернулся в палату. Кэт вбежала следом – бодрая и подвижная, словно ей на самом деле было восемь лет. Она уселась на кровать, извлекла из шкафчика плитку шоколада и со словами "Лёлик это любит" протянула Василию. Он был тронут. Страшная болезнь калечила человека, отнимала по частям у него разум, но нутро убить в нём не могла. Хорошее или плохое, оно оставалось прежним. Сквозь безумие Кэт проглядывала её доброта. Она постоянно всем делилась с его женой и другими стариками, дарила одежду, раздавала сладости.
– Спасибо, – поблагодарил он и, хотя не собирался заранее оповещать её о своём переезде, рассказал о своих планах.
– А я знаю! – весело сказала она. – Я же вам говорила, что помогу.
– Да, да, – рассеянно ответил он.
– Видите, как всё хорошо получилось… чтобы перестать чего-то желать, надо это получить, – трещала она.
– Да, приятно, когда сбываются мечты, – кивнул он, с радостью наблюдая, как жена с удовольствием ест шоколад. Сегодня она была в лучшей форме и даже понимала, что происходит вокруг. Ему казалось, что его решение быть ежеминутно рядом с ней пробудило в ней сознание.
– Какой же вы всё-таки непонятливый! – воскликнула Кэт.
Она вскочила, подбежала к окну, взглянула на небо – бледно-голубое, без единого облачка и проверещала, что на улице такая замечательная погода и ей не терпится пройтись. Она нагнулась, поправляя светлые в крапинку носочки, которые никогда не снимала. И он вдруг с изумлением заметил на её ногах новые босоножки – с золотыми пряжками на перепонках.
– Ну так что, прогуляемся по Приморскому бульвару? – лукаво глядя на него, спросила она.
В ловушке
Из цикла “Конец 80-х”
Под потолком кружились ночные бабочки. Одна с размаху ударилась о лампу, упала на стол и заползала по жухлым цветам на клеёнке. Похлопала крыльями и затихла.
– Опять ты окно открыла, – проворчал отец. – Вон, сколько их налетело, спасу нет.
Прикрыл бабочку газетой и потянулся к яблокам в миске. Долго, придирчиво, подмечая каждую червоточину, перебирал. Взял одно и начал аккуратно очищать его ножом. Пока кожура стружкой падала на блюдце, Надя с беспокойством поглядывала на часы. Обычно в это время отец отправлялся в постель. Подгоняя его, она притворно зевнула и сказала, что ужасно устала.
– Да-да, мне тоже пора, – кивнул он. Разрезал яблоко на восемь ровных долек и, тщательно пережёвывая, съел одну за другой. Затем медленно, опираясь руками о стул, поднялся. Она подскочила, чтобы помочь. Но он отмахнулся – как всегда предпочитал справляться сам. За последний год он сильно сдал, ослаб, ссутулился. Передвигался теперь по квартире мелкими шажками, едва отрывая тапочки от пола, и каждый день говорил о смерти.
“Вряд ли дотяну до утра”, – предупреждал он.
“Пап, ну вот ты опять!” – расстраивалась Надя.
“Что тут такого? В моём возрасте в любую минуту загремишь на тот свет”.
“В каком возрасте! Всего семьдесят три”, – сердилась она, оттого что он не понимает, как ей тяжело это слушать.
“Ну да, прямо казак лихой”, – усмехался он.
Свои похороны он детально спланировал и постоянно проверял, запомнила ли она список его распоряжений: кого оповещать о его кончине, а кого – нет (на некоторых он был в обиде), какой заказывать памятник, какую делать на нём надпись. Со словом “похороны” начинался и заканчивался их день. К своему концу отец готовился с той же ответственностью, с какой делал абсолютно всё.
“Меня не станет, тебе квартира достанется, с мужем будешь здесь жить, – говорил он. – Замуж-то пора. Всё тянешь, а годы идут”.
“Вот ты мечтаешь, чтобы я замуж вышла, а при этом никого сюда впускать не хочешь”.
“А если аферист попадётся, облапошит… Кстати, не забудь про мои ордена”, – напоминал он. Её обязанностью было проследить, чтобы их почётно несли на подушечке во главе траурной процессии.
– Всё, пошёл на боковую. Выключи везде свет, – велел он и двинулся в коридор.
Перед сном он запирал замки на входной двери, не подозревая, что позже дочь их отомкнёт, впуская Геннадия. Затем отправлялся на кухню за стаканом воды. Стакан с плавающей в нём по ночам вставной челюстью стоял на тумбочке у изголовья кровати, где отец держал необходимое: очки, смотревшие на мир его уставшими глазами, валидол и телефон на длинном в узлах проводе. “Вдруг мне станет плохо, – говорил он, когда Надя просила оставить телефон у себя. – Да и зачем он тебе? Ты же будешь спать”. Он не догадывался, что ночью у дочери начиналась жизнь.
Надя распахнула настежь окно. Перегнувшись через подоконник, зажгла сигарету. Курить приходилось с опаской, следя за тёмной полоской под дверью. Если тень исчезала, значит отец включал свет и вставал. Хотя предосторожности были излишни – он отсекал себя от внешнего мира дверной задвижкой до самого утра. “Двадцать шесть, а веду себя, как ребёнок”, – подумала она с досадой и покосилась на наблюдавший за ней портрет отца на стене. “Ложь аморальна”, – прочитывала она в его глазах каждый раз, когда тайком курила. “Не повезло нам с соседями, дымят с утра до вечера”, – изрёк как-то отец и просверлил её пытливым взглядом. Он многое замечал, но, избегая ссор, ждал, когда она сама признается. И она беспокоилась, что о ночных свиданиях с Геннадием ему было известно. Человеком он был неконфликтным. Однако мог полоснуть словами, как бритвой. В этом проявлялись его крайности: негибкость и тактичность, резкость и мягкость.
Надя потушила сигарету, бросила вниз. Пролетев два этажа, окурок упал у ног вынырнувшего из темноты Геннадия. Заметив её, тот помахал рукой и вошёл в подъезд. Она бросилась в коридор. Бесшумно отперла замки, отодвинула щеколды и, пока Геннадий поднимался, поглядывала на квартиру напротив, где жила соседка – одинокая и любопытная. Если та давно подсматривала за ними в глазок на двери, то наверняка весь дом был в курсе Надиных любовных похождений. Сплетня могла добраться и до отца, для которого главным было, чтобы всё было шито-крыто. Пересуды его расстроили бы больше, чем сам факт. Предположение, что соседка за ними следит, отравляло свидания.
“Почему я должна подвергать себя риску?” – сердилась Надя. И не раз собиралась поставить Геннадию ультиматум: теперь встречаемся у тебя. Однако, если бы тот согласился, она бы отказалась. Видеться по ночам у себя дома было намного спокойнее. Камнем преткновения было не место встреч, а то, что Геннадий делал так, как ему удобнее. Сказать ему об этом она не решалась, а от этого ещё больше негодовала. Но как только он возникал на пороге – тонкий, узколицый, похожий на юнца – обида утихала.
– Ужё лёг? – шёпотом спросил Геннадий, не решаясь войти. Бесстрашием он не отличался. Сладостными свидания получались редко. Отец что-то вскрикивал во сне, шумно ворочался, и Геннадий в панике вскакивал с дивана. “Он не выйдет, – успокаивала она. – Он выходит ровно в семь”. “Не квартира, а казармы, – раздражался тот. – Как ты только с ним живёшь! У него всё по палочкам разложено!” “В этом тоже есть свои преимущества”, – оборачивала она всё в шутку. Но дулась, оттого что он критикует её отца, а свою властную мать держит на пьедестале. “Тебя-то саму эти солдатские привычки не злят?” – не унимался Геннадий. “А у тебя разве нет привычек? Он всю жизнь был военным, как он себя переделает? Между прочем он всю войну прошёл, вон сколько у него медалей и орденов”, – вступалась она за отца. Обижать его она никому не позволяла. Даже когда сердилась на него.
– Держи, это я для тебя купила, – протянула она Геннадию тапочки, – а то ботинки по полу стучат.
– Зачем, я всего-то на полчаса.
– Как это на полчаса?
– Ладно, давай, – сказал он. И поинтересовался с иронией, не среди ли белья в шкафу она прячет тапки от отца. И она не призналась, что он угадал. Пока он переобувался, она смотрела на него. Худотелый, длинноногий, он вполне мог сойти за танцора. Это сравнение его злило. В нём он усматривал нелестный намёк.
– Сегодня прямо сумасшедший день, еле жив, – вздохнул он, когда они уселись на кухне за стол. Она расстроилась. Раз говорит, что устал, значит скоро уйдёт. Свет пыльной лампочки на потолке упал ему на лоб, протянул кривую тень под носом. Несмотря на разочарование, оттого что свидание пройдёт за чашкой чая, ей стало его жалко – вид у него был измученный.
– Много работы? – посочувствовала она.
– Да. Когда сдаём номер, всегда запарка.
Они замолчали. Уставились в окно, за которым висела, глядя на них, бледная, как и лицо Геннадия, луна, и задумались. Он – о журнале, где работал редактором и откуда собирался уйти, считая, что против него строят козни. Она – о том же: что надо бы устроиться в другое место. Хотя не знала, хочет ли. В конторе, где Надя работала, всё было знакомо, привычно. Даже сварливая начальница превратилась в близкого человека, с кем можно было поделиться жизненными неурядицами. Поневоле сроднишься с тем, кого ежедневно видишь. Менять что-либо было боязно. Вот как с квартирой: съедешься с новым человеком, а будет ли лучше – неизвестно. И она пытливо посмотрела на Геннадия, прилипшего взглядом к луне. Будто он, угадав её мысленный вопрос, мог заверить: “Конечно, будет лучше, давай поженимся”.
– Хочешь выпить? Я припасла, – предложила она, надеясь, что это поможет завершить их свидание на диване.
– Неужели отец разрешает тебе пить? – кисло сострил Геннадий. – Скоро пойду, а то вдруг он выйдет.
– Если ты так боишься, давай у тебя встречаться, – сказала она, наконец.
– Ты же знаешь, у меня коммуналка, а у тебя отдельная, двухкомнатная.
– У тебя же своя комната, не смежная, как моя. Твоя мама не сможет войти, если ты запрёшь дверь.
– Ты забыла, что комната также и смежная, а мама начинает дёргаться, если дверь заперта. Я уже тысячу раз объяснял!
– Что-то мне непонятно. Она что, считает, что ты живёшь, как монах? Ты же взрослый мужчина.
– Дело не в этом. Мы же не в ЗАГС бежим, зачем зря её волновать… – и запнулся, сообразив, что коснулся опасной темы.
– То есть мы никогда не поженимся?
– Я другое имел ввиду, – увильнул он. – Но при этом, согласись, брак всё осложнит. Ты сама говорила, что твой отец никого к вам не пропишет. У меня та же история. Какой толк жениться, если негде жить.
– У всех такие условия. Однако люди как-то крутятся, размениваются, снимают комнату в конце концов. Ты просто слушаешься во всём свою мать, – и, хотя не собиралась, резко добавила: – Она хочет, чтобы ты принадлежал только ей!
Его брови гневно сдвинулись, глаза почернели, и она испугалась, что он сейчас встанет и уйдёт, выбрасывая её из своей жизни. Её часто терзал страх, что он ищет предлога, чтобы именно так и поступить.
– Кто бы говорил! Разве ты не слушаешься во всём отца? Живёшь по военному: в семь подъём, в десять отбой, ни минутой раньше, ни минутой позже. По крайней мере я не скрываю от мамы, что курю.
– Я не хочу его расстраивать. Мне итак тяжело, а ты…
– Разменяйся с ним, и не будет тяжело.
– Он никогда на это пойдёт… наша хрущёвка вообще подлежит сносу, да и не хочу я отца бросать. Он старенький. После смерти мамы он совсем сдал.
– Одни отговорки. Тогда не упрекай меня, если сама не можешь ничего изменить, – обрубил он.
– А почему бы тебе самому не разменяться!
Не удержавшись, она всхлипнула.
– Ладно, успокойся, я не хотел тебя обижать, – смягчился он. – Просто устал, на работе все достали.
– Давай тогда загород в субботу смотаемся, отдохнёшь.
– Не получится, много дел.
– Какие дела? Это же выходной. Ты просто со мной не хочешь ехать.
– Опять ты за своё! Разве я сказал, что мы никуда не поедем? Поедем, но не сейчас.
– А когда?
Ответить ему помешал телефонный звонок. Рассекая тишину, он прокатился по всей квартире. Надя замерла. Со страхом представила, как отец просыпается, недовольный поднимает трубку, встаёт… Пока она, напряжённо прислушиваясь, размышляла о том, как быть, Геннадий вскочил с места и, подхватив на ходу свой портфель, влетел в кладовку в коридоре. Не растерявшись, он в точности выполнил то, что она учила его делать в случае неожиданного появления отца.
Телефон смолк. Только Надя успокоилась, что опасность миновала, как раздалось шарканье тапочек.
– Ты чего не спишь? – спросил отец и покосился на улики на столе: чашки и бутерброды.
– Проголодалась что-то, – пролепетала она.
Он подошёл к окну, пристально вглядываясь в темень, и проворчал, что, мол, будят тут всякие по ночам, номера не могут правильно набрать, просят какого-то Геннадия, а, когда им объясняют человеческим языком, что ошиблись, утверждают, что, нет, не ошиблись.
– Совести у людей нет, – закончил он и опять посмотрел на стол. “Зачем тебе, спрашивается, две чашки?” – прочла она укор в его глазах.
– Кто это был? – как бы небрежно поинтересовалась она.
– Женщина какая-та.
– Ты иди ложись. Я сейчас всё уберу и тоже лягу, – сказала она. Лгать было неловко, тем более ему – человеку редкой честности, принимаемой многими за глупость или притворство. Врать даже из благих побуждений было не в его характере. Качество это вызывало у неё двойственную реакцию: уважение и досаду. “Кому нужна твоя правда-матка?” – нередко упрекала она его, видя в этом неумение щадить других.
– Ну я пошёл. Если опять позвонят, я тебя позову. Сами разбирайтесь, – произнёс он. Его слова её смутили. Выходит, он всё знал. Сгорбленный, весь в паучьих морщинах, с посеревшими глазами, он казался в эту минуту совсем старым. У неё сжалось сердце: не ведёт ли он эти разговоры о похоронах, потому что предчувствует свой близкий конец?
Он отправился к себе. Надя посидела, ожидая, пока отец не уляжется, и распахнула дверь кладовки, в глубине которой притаился среди старых вещей Геннадий. “Небось пропах весь нафталином, – со смехом подумала она. – Интересно, если бы я не открыла, так и просидел бы в ловушке до утра?”
– Кто это звонил? Твоя любовница? – с сарказмом спросила она, когда тот, сконфуженный, выбрался наружу. Нафталином (которым отец щедро всё посыпал) от него и впрямь попахивало, а в волосах застряли, покрывая его сединой, белые пушинки – вылетевшие из рваной подушки. Отец никогда ничего не выбрасывал и хранил старьё. Авось ещё пригодится.
– Что за глупости! Раздавать всяким любовницам номер твоего телефона! – с раздражением произнёс Геннадий.
– Значит, у тебя есть любовницы?
– Прекрати! Ты прекрасно знаешь, что это звонила моя мама.
– Что-то мне непонятно. Ты скрываешь от неё, что мы встречаемся, а при этом дал ей мой номер.
– Я не давал. Она, наверное, нашла его в записной книжке… пойду, метро скоро закроется, и отец твой опять проснётся.
– Ну да, твоя мама снова его разбудит, – уколола она. Но задерживать не стала – испугалась, что его мать и впрямь позвонит. Он поцеловал её, мазнув по щеке губами, и помчался по лестнице вниз.
Она убрала со стола, выключила везде свет, проверила все замки и задвижки, как велел отец, и легла. Но заснуть не могла. Мешало всё: восковой свет луны, разбросавший тени по комнате, похрапывание отца и наблюдавший за ней портрет на стене. “Может, всё-таки разменяться…” – припомнила она совет Геннадия. Стало обидно. Все вокруг женятся, заводят детей. Даже у её начальницы – некрасивой и скандальной, был обожавший её муж. А над ней судьба посмеялась. Почему – непонятно. Ведь список её желаний был скромен: хотелось иметь семью и всегда жить с отцом. За деньгами она не гналась.
“Ты говоришь, что тебе перед людьми неудобно, что я до сих пор не замужем, а сам против”, – затеяла она очередной диспут с портретом отца. Спорить с его бессловесной копией было легче, чем с ним самим. К старости он стал подозрителен, в каждом её знакомом видел жулика. Поэтому в гости к себе она давно никого не приглашала. И приходилось тайком, словно занимаясь чем-то постыдным, встречаться с любимым человеком по ночам. “Всё, разменяюсь!” – рассердилась Надя, хотя знала, что никуда от отца не уедет. Жизнь переставила их роли. Теперь она оберегала его, заботилась о нём – делала всё то, что делал он, когда она была ребёнком. Оставить его – старого и почти всеми забытого, несмотря на многочисленные ордена и заслуги – она не могла.
“Никуда я не уеду, буду жить, как живётся… а с Геннадием надо завязывать. Надоело!” – подумала она, засыпая.
– Ты записала, кого звать на похороны? – строго вопросил отец на следующий день, когда они вечером пили чай. – Вычеркни из списка Николая Петренко, моего бывшего одноклассника.
– Хорошо, – кивнула Надя. Ни о чём спрашивать не стала. Решила, что тот умер.
– Мы с ним больше не дружим, утром разругались по телефону, – сказал отец.