Опубликовано в журнале СловоWord, номер 65, 2010
ЛИТЕРАТУРА
Грета Ионкис
«Не все немцы были убийцами» – так назвал свою книгу в 1999 году известный в Германии режиссёр и актёр Митхаэль Деген, переживший Холокост. Как же удалось еврейке Анне Деген и её сыну выжить в эту страшную пору под носом у нацистов, у гестапо? Согласитесь, что это – чудо. Да, не раз их выручали находчивость и самообладание, часто на помощь приходил случай или удача, называйте, как хотите. И всё же чудо сотворили реальные люди, простые немцы, подчас совершенно чужие, незнакомые, помогавшие матери с сыном, рискуя собой. Все они знали или догадывались, кому они помогают. В музее Яд-Вашем в Иерусалиме есть документы о Праведниках мира – немцах. Сегодня в списке – более 500 имён. Да, не все немцы были убийцами. «Другие немцы» – так назвал свою работу в 2006 году покойный ныне историк Самсон Мадиевский. До него над этой темой работали Евгений Беркович (книга «Банальность добра» и статьи в сетевом журнале «Еврейские заметки») и автор нижеследующего текста.
Ханс Магнус Энценсбергер
и его «убедительные неожиданности»
Автор верлибров с непроизносимой фамилией
В молодые – шестидесятые – годы впервые услыхала я имя западногерманского поэта, получившего в 1963 году престижную литературную премию Георга Бюхнера. Знала лишь, что он, как Бёлль, Кёппен, Грасс, – член писательской «Группы 47» и что он был слишком юным (родился в 1929 г.), чтобы воевать. Конечно же, он был нонконформистом и вместе с собратьями по цеху искал в послевоенной Германии новые гражданские ориентиры и новые художественные пути.
Студенты мои сворачивали язык в тщетных попытках совладать с непроизносимой фамилией поэта. Да и его верлибры их скорее раздражали: русское ухо привычно к рифме, определённому стихотворному размеру. Нигилистическая ирония и пессимизм левака-немца им были чужды. А ведь я старалась, зачитывала его стихи в переводе Льва Гинзбурга, посвящённые астралопитеку (австралопитеку! – упорно поправляли меня слушатели) и прочим мизантропам. Их опубликовал «Новый мир» в 1967 году под названием «О трудностях перевоспитания»:
рай на земле,/ всеобщее братство,/
перманентная ломка…
Всё было б вполне достижимо,/ если б не люди.
Люди только мешают: / путаются под ногами,/
Вечно чего-то хотят./ От них одни неприятности.
Надо идти на штурм – освобождать человечество,
а они идут к парикмахеру.
Сегодня на карту поставлено / всё наше будущее,
а они говорят: / недурно бы выпить пива!
Вместо того, чтобы бороться / за правое дело,
Они ведут борьбу / с эпидемией гриппа, /
со спазмами, / с корью!
Сызмальства воспитанная на истине: «Человек – звучит гордо!», советская молодёжь отказывалась принимать «забугорные» откровения. Не только студенты, но и зрелый правозащитник Александр Воронель, мальчишкой брошенный в тюрьму и колонию «за идеологию», в середине 70-х осудил Энценсбергера вкупе с Жан-Полем Сартром как «интеллигентных разрушителей культуры». Кто тогда мог предположить, что песню на вышеприведённые слова станет с успехом исполнять Елена Камбурова на исходе ХХ века?!
Как немецкий поэт потерял голову в России
В 1967 году автор нескольких поэтических сборников и обладатель литературных премий Ханс Магнус Энценсбергер с супругой прибыл в Советский Союз на симпозиум, который проходил в одной из закавказских республик. Гостей принимали с размахом. И надо было случиться, чтобы из Москвы туда же прилетела с мужем-переводчиком сотрудница «Нового мира», младшая дочь известной поэтессы – Маша Алигер, рыжик синеглазый (глаза-то отцовские, фадеевские!). Поэт и Маша влюбились друг в друга с первого взгляда. Последовали разводы, но вряд ли влюблённые соединились бы, если бы не чрезвычайные обстоятельства.
В 1968 году после событий в Чехословакии демократически настроенная интеллигенция Запада отшатнулась от СССР, никто не откликнулся на приглашение приехать в Москву на очередное торжество. А леворадикал Энценсбергер приехал под обещание отпустить с ним Машу. В связи с приездом западногерманского поэта был даже издан сборник его стихов, которые много лет назад перевёл Лев Гинзбург (правда, весь тираж пустили под нож, так что в магазины и тем более в библиотеки книга не поступила). Но Хансу Магнусу и Маше и в самом деле разрешили пожениться, отпустили. Правда, семейное счастье их было недолгим. Побывав с мужем в США, Австралии и на Кубе, подустав от беспокойного образа жизни, Маша осела в Лондоне, куда поначалу наезжал Ханс Магнус, но затем они расстались. Не всякому по плечу испытание русской избранницей. У французов это получалось лучше.
Метаморфозы «поколения 68-го» и вехи
творческого пути Х.М.Энценсбергера
1968 год на Западе прошёл под знаком студенческих бунтов. В мае полыхнуло в Париже, а затем пламя перебросилось на Германию. Здесь молодёжь потребовала к ответу «отцов»: политиков, находящихся у власти и более двух десятилетий скрывавших правду о фашистском режиме и его злодеяниях. Процесс переоценки прошлого протекал в Германии бурно и принимал подчас неожиданные формы. Кое-кто из молодых людей, увлечённых идеями перманентной революции, встал на путь «красного» террора и неизбежно оказался повязанным с международным терроризмом (группа Баадер-Майнхоф). Другие, желая искупить вину отцов, ехали в Израиль работать в кибуцах, помогать строить еврейское государство. Среди моих здешних знакомых есть трое таких немцев. Кто-то из «протестантов», «начистив чайники» полицейским, или, культурно выражаясь, схватившись в рукопашной со стражами порядка, ушёл в политику и даже преуспел, как Йошка Фишер или Кон-Бендит, заседающий ныне в Европарламенте. Бывший адвокат террористов-леваков Отто Шилли стал министром внутренних дел Германии.
И Ханс Магнус Энценсбергер в 50-е годы увлёкся марксизмом и коммунизмом, по его словам, «хотя бы потому, что во времена Аденауэра это было в немалой степени запрещено». Он резко критиковал «общество потребления и общество соучастников», посетил все страны социалистического лагеря (кроме северной Кореи), приветствовал кубинскую революцию и культурную революцию в Китае. Сегодня всё это, по его словам, «чепуха». Впрочем, он был скорее анархистом, чем марксистом. «Я всегда был скептиком и поэтому никогда не был коммунистом, – напишет он в начале 90-х годов. – Конечно, после освобождения от фашистской диктатуры я стал убеждённым сторонником демократии. Германия, по крайней мере, её западная часть, стала тогда западным государством. И я тоже стал западным человеком. Не только в политологическом смысле, но и, так сказать, в экзистенциальном. Это значит, что у меня есть определённые представления о «минимуме цивилизации». Причём это не просто абстрактные мысли, всё это глубоко прочувствовано».
Энценсбергера-поэта вызвало к жизни отвращение к торжествующей пошлости, к наглому самодовольству «экономического чуда», к безнаказанности зла.
кто говорит «Гёльдерлин»,
а втайне думает: «Гитлер»?
Он надеялся выразить себя в протесте, перепробовал много «моделей», заблуждался, но не отчаялся. После поэмы «Гибель Титаника»(1977), похоронившей иллюзии 60-х годов, он выпускает поэтический сборник «Музыка будущего» (1991). Трагедийность в нём переведена в план иронии. Мир рушится, как во время Лиссабонского землетрясения, обесцениваются святыни. Искусство? Но и оно не вечно.
сердечные тоны.
Туманные хрипы, электрокардиограмма,
Умирающий Малер.
Задумчиво сумрачны – о Шопенгауэр! –
грудные звуки простуженного фагота.
И снова – взвизгивающий аккорд, звон, вой:
утраченный было мир вскрикивает ещё раз
во все свои лёгкие, и – вслед за паузой –
разливается улетучивающееся наслаждение,
разносятся нервные свисты искусства,
из которого медленно-медленно выходит
воздух.
Это первая строфа стихотворения «Малер, Четвёртая симфония, Лиссабон, Coliseu dos Recreios». Обозначенные в названии и представленные синхронно разновременные явления – эти «прежде звучащие речи отзываются болью», «в то время, как ХХ век, с ловкостью/ карманного воришки,/ как будто ничего не случилось,/ тихо-тихо пробирается к выходу».
За ХХ веком уже закрылась дверь. Мы – в новом тысячелетии. Ханс Магнус Энценсбергер давно уже заключил мир с обществом: он печатается в журнале «Шпигель» и в газете «Франкфуртер Альгемайне», которые когда-то разносил в пух и прах. Он давно причислен, как и Гюнтер Грасс, к числу наиболее влиятельных и знаменитых европейских интеллектуалов, не опасающихся высказываться на самые злободневные и острые темы. Он вполне заслуженно получил в 1985 году премию имени Генриха Бёлля, а в 1993-м германскую премию мира Эриха-Мария Ремарка, которой до него был удостоен Лев Копелев. И разрушителем культуры он не стал, зря беспокоился Воронель: в его активе диссертация о Клеменсе Брентано и книга, составленная из фрагментов переписки Брентано и его второй жены, – «Реквием для романтической дамы», роман «Короткое лето анархии. Жизнь и смерть Буэнавентуры Дурутти», представляющий коллаж из газетных статей, речей, писем участников и свидетелей гражданской войны в Испании 1936 года (использованы в романе и репортажи Ильи Эренбурга и Михаила Кольцова). Он – автор «Бесед Маркса с Энгельсом», романа «Племянник Вольтера» (подделка в манере Дидро), сборника «Диалоги между бессмертными, живыми и мёртвыми», куда вошли «Пять бесед о Жаке-фаталисте» и повесть «Дидро и тёмное яйцо».
Схватка с Гёте
Провокационный пафос, присущий Энценсбергеру (и некоторым из писателей, выступивших в конце 50-х), проявился в пьесе «Долой Гёте!» (1995), поставленной в рамках фестиваля культуры в Веймаре в 1996 году. Текст пьесы, как считает автор, выдержан в «лучших традициях ток-шоу», потому неудивительно, что спектакль несколько раз показывали по телевидению, тем более что роль ведущего исполнял Гюнтер Йаух, популярнейшая телезвезда.
«Долой Гёте!» Этот призыв заставляет вспомнить лозунг русских футуристов: «Сбросим Пушкина с парохода современности!» Думается, непочтительный выпад против «первого поэта немецкой нации» – это не столько эпатаж, сколько желание стереть с него хрестоматийный глянец. Автор скандальной пьесы пишет: «Гёте при жизни не пользовался всеобщей любовью, в фигуру культовую он превратился лишь через много лет после смерти; каждая эпоха, в угоду так называемому духу времени, разумеется, использовала его в своих интересах, если не сказать точнее – фальсифицировала его творчество: так было во времена фашизма, и позднее в ГДР. Боюсь, что подобной участи не миновать ни одному классику. Русским примером, подтверждающим такое положение вещей, может служить празднование пушкинского юбилея в 1937 году».
ХХ веку вообще свойственна дегероизация, склонность к пародированию. И потому Энценсбергер выразил характерную для конца этого столетия тенденцию оценивать гётевского Фауста как «человека позавчерашнего дня». Игровые версии фаустовского сюжета можно обнаружить в сборнике литературных упражнений «Фаустовский конкурс. Сегодняшние версии человека позавчерашнего дня», изданном в Германии в 1985 году.
Уместно вспомнить, что задолго до Энценсбергера наш будущий лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский, а в ту пору – 1965 год – сосланный в северное захолустье, написал там пародийную гротескно-ироническую балладу о сговоре нового Фауста с Мефистофелем, которая начиналась эпатажным признанием: «Я есть антифашист и антифауст».
Полемически обращаясь к великому создателю «Фауста» («гроссер дихтер Гёте»), Бродский пишет:
Он съел дер дог в Ибн-Сине и в Галене.
Он мог дас вассер осушить в колене,
И возраст мог он указать в полене.
Он знал, куда уходят звёзд дороги.
Но доктор Фауст нихц не знал о Боге…
Бог органичен. Да. А человек? А человек,
Должно быть, ограничен.
У человека есть свой потолок.
Так что у Энценсбергера оказался в России достойный предшественник – пересмешник философствующий.
Энценсбергер – самый значительный немецкий лирик второй половины ХХ века, прозаик, драматург, эссеист, издатель, сочинитель книг для детей, создатель киносценариев и радиоспектаклей, переводчик и редактор. Точный анализ состояния современного мира был дан им в большом эссе «Взгляды на гражданскую войну» (1993), многие страницы которой посвящены нацизму и сталинизму, их кровному родству, в котором автор не сомневается. Сегодня его волнует исламский радикализм и терроризм, объединиться против которого он призывает европейцев в книге «Террористы – попытка исследования о «вечно проигрывающих» (2006).
«Хаммерштайн, или Своенравие.
Одна немецкая история» –
так назвал свою последнюю (2008) книгу Ханс Магнус Энценсбергер. Это книга о генерале Курте фон Хаммерштайне, представителе старого дворянского рода, командующем вооружёнными силами Германии Веймарской республики. Герой – выпускник кадетского корпуса, затем – военной академии в Берлине. Капитан Генерального штаба накануне первой мировой войны, он стал майором перед её окончанием. Человек вроде бы далёкий от политики оказался накрепко связанным с политической жизнью Веймарской республики. За 3 дня до прихода Гитлера к власти он убеждал Гинденбурга, с которым был дружен со времён первой мировой, не вверять власть нацистам. Он сознавал, что массы поддерживают Гитлера, но и Гинденбург был в их глазах полубогом. Генерал объяснял старому президенту, что за его спиной верная ему армия, достаточно его слова, чтобы арестовать Гитлера и разгромить его партию. Но Гинденбург согласия не дал. Между тем, Хаммерштайн отвечал за свои слова, ведь многие годы он командовал немецкой армией, вплоть до 31 января 1934 года.
В начале февраля 33-го в его доме состоялся обед, на котором пожелал присутствовать Гитлер. Новоиспечённый рейхсканцлер, стремясь расположить к себе верхушку генералитета, доверительно изложил собравшимся свои планы создания «нового государства» и его расширения на Восток. Выслушав эту речь, 54-летний генерал подал в отставку.
«Страх не есть мировоззрение» – эти слова Хаммерштайна автор вынес в эпиграф книги. Непоколебимый противник национал-социалистов, мужественный, немногословный и неторопливый, страстный охотник, настоящий грандсеньор, знаток России, он станет свидетелем заката, а точнее – уничтожения немецкой военной аристократии, к которой принадлежал. Ведь среди 5000 казнённых по делу о заговоре Клауса фон Штауфенберга было 70 потомственных офицеров дворянского происхождения. От неизбежной расправы Курт фон Хаммерштайн ускользнул в смерть. Он умер 24 апреля 1943 года, предварительно уничтожив все свои записи, чтобы они не попали в руки гестапо. Родные отказались хоронить его с почестями в Берлине, не могли допустить, чтобы гроб был покрыт знаменем со свастикой. Они погребли его на родовом кладбище. Венок от Гитлера «потерялся» по дороге.
Жизнь его семерых детей несёт печать катастроф ХХ века: они участвовали в сопротивлении, познали предательство, допросы в гестапо, нелегальное проживание под чужими именами, аресты. Две его дочери связали свою жизнь с коммунистами-евреями и шпионили для Коминтерна. Средний сын Людвиг участвовал в заговоре фон Штауфенберга против Гитлера, но скрываться пришлось и старшему, Кунрату, который после тяжёлого ранения на русском фронте был комиссован и получил разрешение на учёбу в Боннском университете. Оба были объявлены криминальной полицией в розыск, но им повезло: их не нашли. Вдова генерала и младшие сын и дочь был взяты гестапо как заложники и отправлены в концентрационный лагерь Бухенвальд, затем в Дахау. Они выжили, и летом 1945-го все, кто смог, собрались в родительском доме в Берлине, откуда вскоре дети и внуки разлетелись в разные города и страны. Никто из них не афишировал своё неприятие нацизма и участие в сопротивлении. «Никто из них не хотел стать героем, – свидетельствует младшая дочь генерала Хильдур. – Они просто делали то, что должны были делать». Не случайно последнюю главу книги автор назвал «Молчание Хаммерштайнов», но это не было «молчанием ягнят».
Все участники этой немецкой истории вели опасную двойную жизнь: от сослуживца и друга семьи Курта фон Шляйхера, последнего рейхсканцлера Веймарской республики, убитого по приказу Гитлера в ночь «длинных ножей», – до аристократки Рут фон Майенбург, ставшей разведчицей, майором Красной армии, от агентов КПГ – до невзрачной хозяйки галантерейной лавочки, которая укрывала в Кройцберге дезертиров и евреев.
«Красный» генерал,
или Почему немцы не бомбили Липецк
Курта фон Хаммерштайна прозвали «красным» генералом за его связь с Советской Россией в годы Веймарской республики. Как известно, по Версальскому договору Германии было разрешено иметь под ружьём лишь 100 000 человек, воздушный и подводный флот были запрещены, равно как тяжёлая артиллерия, танки, химическое оружие. Даже Генеральный штаб был ей не положен.
Немецкие политики и военная верхушка обратили взоры на восток. После заключения немецко-российского договора в Раппало (1922) путь к сотрудничеству был открыт. Советы нуждались, как теперь говорят, в новых технологиях, в модернизации военной промышленности. В обмен за подобного рода помощь они предоставили немцам свои просторы для подготовки военных кадров и для испытательных полигонов. В Казани возникла школа для подготовки танковых войск, на Волге неподалеку от Вольска совместно создавались и испытывались боевые отравляющие вещества, лётная база в Липецке с 1924 по 1933 год ежегодно выпускала 240 немецких пилотов, там же испытывались сотни боевых самолётов заводов Юнкерса и Фоккера. Всё это было жизненно важно для немецкой армии. Теперь понятно, почему немецкие лётчики в годы второй мировой войны отказывались бомбить Липецк, свою alma mater.
Что касается генерала Хаммерштайна, то после трёхмесячной инспекторской поездки в СССР в 1929 году, он как шеф рейхсвера бывал там, правда, инкогнито, неоднократно и не раз принимал советских высших офицеров в Берлине. Будущий маршал Тухачевский посетил Германию не менее пяти раз и состоял с генералом в товарищеской переписке, что потом было поставлено ему в вину, когда он был объявлен немецким шпионом. В 1938-м Ворошилов через агента Рут фон Майенбург передавал Хаммерштайну личный привет, объёмистые банки икры и настоятельный совет эмигрировать вместе с семьёй в Москву.
Своенравные дочери своенравного генерала
Воспитанием дочерей генерал Хаммерштайн специально не занимался, и они не докучали ему. Дети не были избалованы (карманных денег не имели). Каждая из старших сестёр заботилась об одном из младших братьев, так воспитывалась ответственность. Росли они в атмосфере свободы и независимости, отец всецело доверял дочерям, а если случались какие-то эксцессы, он комментировал их так: «Что поделаешь, они у меня республиканки! Они могут говорить и делать, что хотят».
Старшая сестра, задающая тон
Мария-Луиза (в домашнем обиходе Бутци) родилась в 1908 году. В следующем году появилась Мария-Тереза (Эзи), а через 4 года – Хельга. Сёстры-погодки росли спартанками: будучи членами группы «Перелётные птицы», семи-восьмилетние девчонки участвовали в турпоходах с тяжёлыми рюкзаками за плечами. Старшая сестра задавала тон, считая, что человек должен воспитывать волю.
16-ти лет она порвала с церковью, зато интересовалась политикой. Будучи первокурсницей юридического факультета, она стала членом КПГ. Младшая, Хельга, учившаяся в гимназии Шарлоттенбурга, также попала в гравитационное поле коммунизма. И это неудивительно: на рубеже между «весёлыми двадцатыми» и «бурными, или красными тридцатыми» коммунистические идеи распространялись как поветрие. В Оксфорде и Кембридже, где училась будущая элита Британии, в начале 30-х политика была единственной темой дискуссий, и большинство выпускников-интеллектуалов были или коммунистами, или почти коммунистами.
А в случае сестёр Хаммерштайн немалую роль сыграли и их сердечные увлечения. В берлинском университете одновременно с Марией-Луизой в 1927/28 гг. изучал право Вернер Шолем (брат знаменитого историка-сиониста Гершома Шолема, который впоследствии станет президентом Израильской академии наук). Вернер рано порвал с семьёй, стал с 17-ти лет профессиональным революционером, его не раз арестовывали. Он – один из основателей КПГ, редактор газеты «Красное знамя» (Rote Fahne), участник восстания в Тюрингии в 1921-м, член политбюро, избирался в рейхстаг в 1924-м.
Они познакомились с Марией-Луизой в 1928-м, и, хотя Вернер был женат, связь их тянулась до 33-го года. После поджога Рейхстага Вернер был схвачен, и Мария-Луиза спешно, буквально через 5 дней, вышла замуж за Могенса фон Харбоу, сына сослуживца отца по Генеральному штабу ещё со времён первой мировой. Брак не задался. Молодой муж не хотел слышать о коммунистах, а Мария-Луиза, хоть и вышла из партии, была предана их делу. Её то и дело вызывали на допросы в гестапо, в доме молодожёнов состоялся обыск, после чего бракоразводный процесс стал неизбежен. Вернера Шолема поначалу выпустили, однако затем он был брошен в Моабит. Его расстреляли в Бухенвальде летом 1940-го. Мария-Луиза к этому времени во втором браке с аристократом Фридеманом фон Мюнхаузеном родила троих детей. К её истории мы ещё вернёмся.
Сжигающая мосты Хельга
Метаморфозы Хельги ещё более удивительны. Генеральская дочь оставила школу, в 15 лет она уже была членом молодёжной прокоммунистической организации. Хельга влюбилась в Лео Рота, сына еврейского мелкого коммерсанта из Ржешова, которого как товарища по партии привела в дом Бутси. Мятежный по натуре Рот был поначалу троцкистом, затем его привлекли к работе в нелегальном «аппарате» КПГ. Будучи прирождённым информатором, он и работал в отделе информации Коминтерна и как осведомитель проходил под именами «Виктор» и «Гесс». Рот сообщил о своём знакомстве с дочерьми фон Хаммерштайна в центр и запросил согласия на их вербовку. Лишь средняя сестра – Эзи – отказалась сотрудничать, но это не стало помехой. Мария-Луиза и Хельга собирали нужную информацию, они подслушивали разговоры отца с коллегами и его тестем, старым генералом Вальтером фон Люттвицем, собирали обрывки бумаг из корзины для мусора в кабинете отца. Хельга, пользуясь отъездом родителей, приводила в дом Лео и показывала ему материалы из ящика отцовского письменного стола, некоторые из них она фотографировала «лейкой». Был изготовлен дубликат ключа от сейфа, но при попытке открыть его Хельга ключ сломала, и – о, ужас! – головка осталась в замке. Лео привёл доверенного мастера, который смог её извлечь. Хельга рисковала головой, но ради Лео она готова была на всё.
Ей едва исполнилось 17 лет, когда она покинула отчий дом и поселилась с Ротом в польско-еврейском квартале. С 1931 года она действовала под конспиративным именем Грете Пельгерт. Как референт военно-политической московской школы Рот изучал шифровальное и связное дело, владел оружием. Он был на связи с Вильгельмом Пиком и Вальтером Ульбрихтом. Вместе с Хельгой, выполняя задания, они часто бывали в Париже, Амстердаме, Праге. На партконференции в Брюсселе в октябре 1935-го было принято решение: Лео Рота, его начальника Ганса Киппенбергера и ряд других товарищей от их обязанностей освободить. В этом году состоялся последний конгресс Коминтерна, Сталин начал свёртывать его деятельность. Рота со товарищи отозвали в Москву. Накануне отъезда он с Хельгой провёл 12 дней в Тироле. Других беззаботных дней в их жизни не было. Договорились встретиться в Москве в январе 36-го. Но судьба была не на их стороне. Просьбу Хельги об эмиграции в СССР отклонил Вальтер Ульбрихт. Оболганный Лео Рот был арестован и расстрелян на Лубянке в 37-м как английский шпион, а за ним – и Киппенбергер. Хельга, прожившая большую часть жизни под фамилией садовода Вальтера Россова, за которого вышла перед войной, умерла в 2005 году в лечебнице для нервнобольных. Перед смертью на вопрос племянника о Лео Роте она ответила: «Он был самым главным человеком в моей жизни».
Против течения
Третья сестра тоже интересовалась политикой, читала работы Энгельса, Фейербаха и даже «Капитал», но у неё была своя слабость – евреи. Ещё в гимназии Мария-Тереза подружилась с Верой Левин, девочкой из интеллигентной еврейской семьи (отец Веры был известным врачом). Ей нравилось бывать в их квартире, стены которой украшали картины Кирхнера и Клее. В их доме было множество книг, их читали и обсуждали. Доктор Левин играл на рояле, а Вера на скрипке. Эзи открылся другой мир, отличный от домашнего. Она стала вместе с Верой посещать старую филармонию, слушать Бруно Вальтера, Фуртвенглера, Клемперера, интересоваться постановками Макса Рейнхардта. Эзи учила русский язык и читала Толстого, бывала на представлениях в еврейском театре. Она познакомилась с евреем-коммунистом Натаном. Нати влюбился в неё не на шутку, она же влюбилась в сына раввина, студента медицинского факультета Вернера Нобле. Мария-Тереза забеременела, но рожать не захотела: не то время, не то место. Вскоре её возлюбленный эмигрировал в США. Придёт время, они свидятся.
В октябре 33-го на дружеской вечеринке у знакомого редактора и знатока России, куда она примчалась на своём тяжёлом мотоцикле, Мария-Тереза познакомилась со студентом-юристом Йохимом Пааше, отец которого был морским офицером в годы первой мировой войны. Юноша был под впечатлением первозданной мощи этой нордической амазонки, но её своеобычность его несколько напугала. Вскоре после того Мария-Тереза получила предложение от шефа Абвера, старого отцовского друга, занять место секретаря при военном атташе немецкого посольства в Париже. Однако на второй день после приезда последовал звонок из Берлина и приглашение немедленно вернуться: все желающие работать за границей должны пройти проверку гестапо. Ею овладел страх.
На вокзале её встретили мать и… Йохим Пааше! По дороге домой в такси он сделал ей предложение. К этому времени его, как несоответствующего арийским нормам (его дед по отцовской линии был евреем), отчислили с юридического факультета. Они искали опоры друг в друге.
Мария-Тереза через Веру Левин знала многих молодых сионистов. Сама Вера эмигрировала в Палестину, и молодожёны решили последовать её примеру. Мария-Тереза охотно трудилась в кибуце, но Йохиму сельскохозяйственный труд был не по душе, и они вернулись. Беременную Марию-Терезу допрашивало гестапо. В 1935 году они эмигрировали в Японию. Военным атташе в Токио служил друг отца Ойген Отт (невольный информатор Рихарда Зорге). Он помог молодым, чем мог, но возможности были невелики. К тому же немецкая колония в Токио отнеслась к эмигрантам враждебно, а семья росла: появились на свет три дочери и сын. Йохим выучил японский и увлёкся буддизмом, но от жестокой бедности это не избавляло. В 1948 году они покинули Японию и отправились в Сан-Франциско.
Американцы отнеслись к ним так же враждебно, как японцы. Они оказались под надзором ФБР. Здесь Мария-Тереза работала поварихой и уборщицей, и Йохим тоже вкалывал как чернорабочий: ни американского гражданства, ни законченного образования у него не было. Только в 1957 году получил он место в китайском отделе библиотеки Конгресса.
В 1954 году мать Терезы, Мария фон Хаммерштайн, получившая в ФРГ приличную пенсию, посетила Америку. За полгода она смогла повидать младшую дочь Хильдур, которая давно жила в Нью-Джерси, внука Готфрида Пааше – в Вермонте и супругов Пааше – в Калифорнии. Последние годы Мария-Тереза (она дожила до девяноста) провела в еврейском доме для престарелых.
Её сын, Готфрид, однажды спросил у тётушки Хельги, почему его мать и всех её сестёр, немецких аристократок, так тянуло к евреям, что привлекало в них. Старуха не долго раздумывала с ответом: «Их ум, остроумие, начитанность, образованность». А потом добавила не без горечи: «А в нашем доме книг ведь вовсе не было!»
Как секретная речь Гитлера
оказалась через три дня на столе у Сталина
А теперь пора рассказать о том, почему у дочери генерала, срочно затребованной в 1934-м из Парижа в Берлин для «собеседования» в гестапо, сердце замирало от страха. Ровно год назад, когда в их доме собрался генералитет для встречи с Гитлером, старшие дочери Хаммерштайна подслушали речь фюрера. Мария-Тереза, владевшая стенографией, успела её записать. На следующий день три экземпляра запротоколированной речи фюрера оказались в руках Лео Рота. Поскольку ни один свидетель не мог подтвердить верность слов Рота, считалось, что эта история – одна из легенд, связанных с кланом Хаммерштайнов. Но вот в 2000 году гамбургский историк Р.Мюллер, работая в Центральном архиве КПСС в Москве, обнаружил среди дел секретариата Коминтерна экземпляр документа. Он его тут же опубликовал. Действительно, 6 февраля 1934 года материал с пометкой «строго секретно» был передан по каналам Коминтерна и принят в Москве в шифровальном отделе, находившемся в доме напротив Манежа. Через 3 дня после события Сталин знакомился с речью Гитлера, которая была адресована узкому кругу (на обеде у Хаммерштайна присутствовало 12 высших генералов). В речи содержалась программа фашизма.
Преступившие порог
Мария-Луиза (пора вернуться к ней) после войны жила с детьми в уцелевшем доме в Далеме. Поскольку к западному государству с его «коричневыми пятнами» у неё доверия не было, она продала дом и перебралась с детьми в ГДР. Вернувшийся после пяти лет русского плена муж отказался жить в «демократическом» Берлине и уехал на Запад. Луиза стала членом СЕПГ, от приставки «фон» перед фамилией она отказалась, продолжила юридическое образование, получила диплом и работала адвокатом, специалистом по уголовному праву и до конца 50-х защищала схваченных беглецов из республики, добиваясь смягчения приговоров.
Луиза не утратила интереса к еврейству, поддерживала отношения с маленькой еврейской общиной в восточном Берлине. Её можно было часто видеть на еврейском кладбище в Вайсензее. Прежде всего, она заботилась о евреях-коммунистах своего поколения, которые после войны стали возвращаться из Советского Союза. Она свела тесную дружбу с Эрнстом Шолемом, племянником погибшего Вернера. Работы Гершома Шолема восхищали её и значили для неё много. Идеи сионизма, которые партия осуждала, ей не были чужды.
Хотя она считалась жертвой нацизма, органы ГДР не выпускали её из поля зрения. Из её досье можно узнать многие детали её послевоенной жизни. Зафиксировано, что её сын и старшая дочь бежали из ГДР после возведения стены, что муж и мать периодически навещали её и, главное, что в 50-60-е годы фрау Мюнхаузен (урождённая фон Хаммерштайн) работала на КГБ, видимо, полагая, что если служить, то уж лучше главному хозяину, нежели «штази».
Она умерла в конце 1999-го, утратив память, при ней безотлучно находилась её младшая дочь Сесиль.
Тургеневское стихотворение в прозе «Порог» можно было бы поставить эпиграфом к жизни трёх сестёр: немки-аристократки без колебаний порог преступили.
Отказ от сенсации во имя правды
Ханс Магнус Энценсбергер в послесловии заметил, что его книга – не научное исследование и не роман. Кстати, романы о семье Хаммерштайнов (всё больше о дочерях) сочиняли их современники, начиная с 1938 года, но без особого успеха: в них фантазия и авторский вымысел доминировали над фактами. А ведь сами реалии биографий были настолько невероятными, что перед ними бледнел любой вымысел!
Энценсбергер сожалел, что обратился к этой истории слишком поздно, когда её героев почти не осталось в живых. Он искал их следы в литературе и семейных преданиях, в архивах Берлина и Москвы, Мюнхена и Торонто. Создавая по возможности документированную биографическую книгу, он не скрывал, что даже документы подчас противоречат друг другу, а иногда – и фактам. Как художник он применил любопытный приём: посмертные интервью и беседы со своими персонажами, что оживило повествование и позволило соединить давно минувшее с современностью.
Известный исследователь немецких масс-медиа Норберт Больц, определяя «фирменный знак» творчества Энценсбергера, за которым давно закреплён титул poetadoctus (поэт-учёный), выдвинул на первый план умение озадачить читателя «убедительной неожиданностью». Книга о Хаммерштайнах – яркое тому доказательство.
Принимаясь за эту книгу, Энценсбергер не мог не знать статьи Германа Гессе «Своенравие» (1917). В 1960-е годы начался настоящий «бум» Гессе, он стал наиболее читаемым европейским писателем по обе стороны океана. Так что же смог вычитать Энценсбергер, а вслед за ним и мы, в статье будущего Нобелевского лауреата? Ведь не случайно вынес он «Своенравие» в заголовок своей книги.
Гессе признаётся, что своенравие – единственная добродетель, которую он любит. Обычно люди прибегают к смягчению грубого названия сей добродетели – «характер», «личность». «оригинальность» звучат не столь резко и почти порочаще, как «своенравие». Стадное чувство требует от всякого человека прежде всего приспособления и подчинения, однако самые почётные лавры достаются вовсе не терпеливцам, молчальникам, трусам, но своенравным, героям. «Герой» – это не послушный бравый бюргер, исполняющий свой долг, – пишет Гессе. – Героические деяния может совершить только единственный, положивший «свой нрав», своё благородное и естественное своенравие в основу своей судьбы». Он цитирует Новалиса, которого почитает за одного из самых глубоких и потаённых немецких умов: «Судьба и характер – это разные названия одного и того же понятия» и делает свой вывод: «Но только герой обретает мужество следовать своей судьбе».
Чтобы верно понять генерала Хаммерштайна и его детей, следует вдуматься в строки Гессе: «Для человека существует только одна естественная точка зрения, только один естественный масштаб. Это точка зрения и масштаб своенравия. Для человека своенравного нет ни капитализма, ни социализма, для него нет ни Англии, ни Америки, для него ничего не существует, кроме тихого и неотвратимого закона в собственной груди. Следовать ему для человека обыкновенного представляется делом бесконечно сложным. Для человека своенравного – это и Божий глас, и судьба».