Опубликовано в журнале СловоWord, номер 65, 2010
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
Виктор Финкель
ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ КОМАНДИРОВКА
| Предчувствиям не верю и примет Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда Я не бегу. На свете смерти нет. Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо Бояться смерти ни в семнадцать лет, Ни в семьдесят. Есть только явь и свет. Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете. все уже на берегу морском. И я из тех, кто выбирает сети, Когда идет бессмертье косяком. Арсений Тарковский |
Митя вынырнул из сна на удивление легко. Для его-то лет это было и редко, и удивительно, и приятно. Есть много определений старости и не составит труда предложить еще одно, вот хотя бы такое: ночь перестает быть временем отдыха – это другой вид работы. Потому и восстановление сил не полное. И чем же Митя занимался этой ночью? Точно не помнил он, конечно, но чего-то совестился, о чем-то ушедшем сожалел, чего-то боялся. Где-то далеко-далеко и давным-давно был. Кого-то встречал. Кого-то терял. Но покоя не было, тем более полного, расслабляющего, всё смывающего покоя… А вот беспокойства, умом неосознанного, но вполне реального, царапающего, саднящего, хоть отбавляй. Может потому и вырвался изо сна на свободу солнечного беззаботного утра с облегчением. Не случайно говорят, утро вечера мудренее. Но мудренее ли утро самого сна, это навряд ли… Сон это безмерное пространство, где мы принадлежим Гос-ду и Душа наша объединена с Ним! Потому-то мы Везде и Всегда, и Всё Пространство, и Все Пространства наши, и Все Времена. И Bсe они собраны, просуммированы, проинтегрированы Душой нашей, и Все они сошлись в нашем крохотном теле и нет нам покоя от Прошлого, Настоящего и Будущего! Всегда ли так было? Митя точно знал, что в молодости ничего подобно с ним никогда не бывало – глубокий сон захватывал и подавлял усталое, наработавшееся, набегавшееся, намотавшееся за день тело, и он проваливался в необъятные, мягкие, уютные и приятные пропасти добряка Морфея, и выныривал из них так же легко, непринужденно и радостно, как аквалангист из мрачных морских глубин на свет Божий, и никогда не задумывался, где был он и, тем более, где была и была ли у него Душа-Душенька…
Полежав с минуту-другую на боку с закрытыми глазами, он начал медленно приоткрывать их. Вначале зашевелил веками, и когда ресницы начали расходиться, возникли интерференционные темно-белые полосы, затем на ярком, льющемся из окна солнечном свете появились и цветные радужные полоски, а потом он резко открыл глаза и вся дифракция исчезла и он принял весь свет, а с ним и весь день в себя. И первое, что увидел он, была чудесная резная деревянная статуэтка Моисея. С прямой как струна осанкой, широко развернутыми плечами и вольной постановкой ног в легких сандалиях. Свободно висящая на левом плече тога поверх чего-то, похожего на рубаху с широкими рукавами, подчеркивала стройное, ладное и сильное тело, стать бойца. Да и был этот мудрец и пророк воином – от минуты, когда Он сломал египтянина, обижавшего евреев, до четырёх славных, грозных, судьбоносных и многозначных десятилетий выживания, войн и завоеваний. Был Он воином все эти годы и потому, что готовил свой «жестоковыйный» народ к страшному и безжалостному к евреям пятитысячелетнему будущему. Если надо было формировать и закалять мозг и душу народа, был Он готов, не колеблясь, «возложить меч на бедро» и применить все методы воспитания и обучения, в том числе жестокие и даже кровавые. Был Он воином до самого своего собственного смертного часа, когда Он не хотел Уходить. И вот ведь что интересно, был Он Величайшим из Величайших во всей человеческой истории именно потому, что был Кротчайшим из Кротчайших пред Господом!
Митя опять прикрыл глаза и представил себе суровые и прекрасные просторы холмистой пустыни, залитые яростным солнцем, немногочисленные пальмы со счастливой, но такой редкой тенью, и тысячи и тысячи палаток и хижин, между которыми струились человеческие ручейки. И показалось даже ему, что в одном из идущих он разглядел кого-то, чем-то едва уловимым напомнившего ему самого себя… Кто знает, кто знает… Частенько Митя думал, что в далеком прошлом, в давней своей жизни или жизнях, он вполне мог быть воином. Это жило в его теле. К бою и схватке он внутренне тяготел, а иной раз и прямо ждал её. И кошачье ловкое и до сих пор упругое его тело, несмотря на давно миновавший возрастной рубеж, уже недопустимо лишний вес, ограниченное дыхание и больные руки, было готово, казалось ему, почти всегда, включиться в схватку и отреагировать на один удар – тремя. Боли боялся, но бежать не мог никогда. Что-то внутри мешало ему и он готов был встретиться с опасностью, хотя ничего хорошего она ему не сулила. Так бывало и в детстве, когда хулиганьё колотило его, малыша, а обратиться к отцу, проходившему невдалеке, он не был в состоянии. И позднее, когда в эвакуации взрослый пацан прицелился ему, десятилетнему «жиду», чугункой из рогатки в лицо. Да и в студенческие времена, когда пьяный летчик хотел ткнуть его вилкой в глаз. Каменел он и ждал чего-то. Внешне и внутренне он был абсолютно спокоен и это, а может и не только это, притормаживало нападавших. Прошли годы и он многому научился из искусства боя. Он и сейчас бывал спокоен перед схваткой, но теперь его спокойствие и то, что стояло за ним и, видимо, просвечивало сквозь него, явно озадачивало противника и останавливало его. Только в том ли было дело? Жизнь его протекала стремительно, все время на суровых и опасных перекатах, и в её плотных, холодных, обжигающих и сбивающих с ног потоках и струях он всё лучше и отчетливее понимал, что Гос-дь защищал его, а не его жалкое уменье! Да и что оно? Когда за ним гонялось всё руководство целого министерства и почти настигло его, и карающий меч советского и партийного зла уже был занесен… В одну-две недели полетели все они кто куда… Он и поверить не мог, что это произошло. Но произошло ведь! И какие фигуры: министр, первый замминистра, начальник главка и куча их чиновных холуев… Произошло! В разных формах подобное встречалось в его жизни не один и не два раза. Если бы события определялись только им и его недругами, он погиб бы неоднократно. Кто-то сказал, что жизнь – это мир упущенных возможностей. Может быть, может быть. Но не менее верно, что жизнь – это мир несостоявшихся смертей! И быть им или не быть – всё это в Великих Бож-ких Руках! И Они вольны или Прикрыть нас своим непробиваемым ни для каких земных грешников Щитом, или Лишить нас Его зашиты! И тогда никакое твоё уменье тебя не спасёт!
Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нем.
Вот почему со мною ваши дети
И жены ваши за одним столом. –
А стол один и прадеду и внуку…
Вот так-то, старый Дон-Кихот, – спрашивал себя постоянно Митя, – откуда же ты свалился в эту жизнь? Никакой генеалогии в их семье не было. Растеряна была давным-давно. Но было другое. Крабов, раков не любил. Кролика – тоже. Лук, чеснок обожал. Не курил, не пил. Всё это говорит за Израиль. Плавать плоховато умеет, но не любит. В ранних рождениях жил где-то в пустыне. Лыжи и коньки не любит. Это, скорее всего, говорит за внутренние районы горячих стран типа Израиля, Северной Африки, Испании. Вместе с тем, плохо переношу жару. Стало быть, привык, и давно, к умеренному климату Центральной и Восточной Европы. Привык к скромной одежде, питанию, привык сам ремонтировать обувь, домашнюю технику, тянусь к плотничанью, – похоже из еврейской голытьбы. Люблю город, не люблю и не привыкаю к деревне – похоже на комплекс жителя какого-то еврейского местечка, а точнее еврейского гетто на окраине большого города.
Солнце за окном выскользнуло из-за ветки дерева и изловчилось послать свою стрелу прямо на закрытые веками его глаза, просвечивая и едва не пробивая тонкую кожу. Он быстро повернул голову и, почувствовав тень, открыл глаза опять. Теперь перед его взглядом оказалась выполненная маслом картина в желто-красных, но сумрачных тонах. Она вела его по узкой восточной вечерней улице в пространство между корявыми и разрушающимися двухэтажными домами, выложенными в давние времена из кирпичей домашнего обжига, чередующихся с грубым камнем. Чем-то они походили на известные йеменские многоэтажные дома с пустыми окнами. В перспективе улица сжималась в узкий просвет, за которым угадывался средневековый город, похоже, где-то в Магрибе, взбиравшийся шаг за шагом вверх на гору и сливавшийся вдалеке с белыми облаками. По улочке шли две пары женщин в явно восточных одеждах, а на переднем плане, он вздрогнул, старый человек с палочкой неторопливо двигался навстречу ему… Эту картину он купил на флимаркете много лет назад, видел её ежедневно, знал едва ли не на память каждый её квадратный сантиметр и на тебе… Этот старик с палочкой и видимо с плохим уже зрением, что угадывалось по неловкой, неуверенной, едва ли не шаркающей походке и протянутой вперед, как будто прощупывающей пространство рукой… этот старик был его отцом, папой или невероятно похожим на него человеком в той, века назад состоявшейся жизни…
Митю обдало жаром. Спасаясь от оптического обмана, от иллюзий ошибающегося мозга, забыв свой возраст, он рывком, по-молодому, сбросил одеяло и пружиной соскочил с дивана, на котором спал. Еще через мгновенье он плюхнулся, как был в плавках и майке, в любимое кресло и методично обвел взглядом всю свою коллекцию картин, всё своё грошовое «богатство», собранное на флимаркетах за 10 лет эмиграции и достигшее общей занебесной стоимости в две-три сотни долларов. Изумление, граничащее с ужасом, охватило его… Он не мог, и не хотел верить происходящему… Это было запредельно, иррационально, невероятно… И чтобы подавить эмоции, грозящие теперь уже здоровью, он стал посредине комнаты и начал свою зарядку, но на этот раз с полуприкрытыми глазами, чтобы не видеть стен и картин на них. Покидав руки и ноги, проимитировав удары, защиты и блоки, быстро потеряв дыхание (восьмой десяток) и почувствовав боль в ступнях, всё так же, не поднимая глаз, он устремился в ванную и тем же манером после душа пролетел на кухню. Механически прожевав бутерброд с сыром и залив его сладким чаем с видом опустившей глаза скромницы, в кухне тоже висели разные картины, он неторопливо оделся и опять уселся в кресло. Теперь предстояло главное – открыть широко глаза, обвести их «окрест», «округ», а попросту, кругом себя и убедиться в том, что «все» ему причудилось со сна… Что он нарочито спокойно, предварительно связав в морской узел свои чувства, и сделал… В том-то и был фокус, что «попросту» теперь не получалось ничего…
Странности пошли сразу же. Слева в простенке висела современная авторская копия, оторванная нарочито небрежно и в копеечной металлической рамке, купленная два года назад при распродаже какого-то дома за один доллар – багровый и тревожный шар солнца застыл на фоне двух параллельных стволов. Митя перевел взгляд на своё окно – это и была точка наблюдения художника, его Митины деревья в его дворе, в точности их ветви и «его» солнце… С учетом получаса между пробуждением и этой минутой светило находилось как раз в том положении, когда лучи разбудили его… Ему не пришлось долго искать – голова его сама собой повернулась вправо и глаза уперлись в подаренную ему небольшую испанскую картинку, выполненную маслом на картоне. Тореро, в красном плаще, что было странным и опасным при его-то профессии дразнителя и провокатора быков, и с красной же мулетой, готовился атаковать шпагой черного, как из самого ада, быка, совершившего крутой хищный разворот, вперившего багровые огненные глаза в недалекую мишень, наклонившего морду и изготовившегося воткнуть правый рог в пах тореадора. Всё это было почти нормальным, кроме зрителей, смутно проглядывавшихся на заднем плане. Один из них чем-то неуловимым напомнил ему его детство, одно из его детств… Это был его старший брат, тогда, в Испании… Диаметрально противоположно, в левом углу комнаты в коричневой раме, ярко освещаемая солнцем, вперед и вправо шла средневековая улица, вымощенная квадратными каменными плитами. Улица была перегорожена средневековой архитектуры зданием из мощных камней, нависавшим над улочкой. Под мощную двухэтажную арку этого дома с окошком над ней улица и струилась не слишком широкой рекой, потом, вопреки законам тяготения, текла как бы вверх, и четырьмя широкими ступеньками вливалась в небольшую площадь со светлым домом невдалеке. Три женщины поднимались по ступеням, а одна – милая, стройная, в ярких одеждах, спокойно и непринужденно шла к арке. Митя непроизвольно поднял руку к губам – «Мама», – совсем неслышно прошептал, выдохнул он сердцем… Теперь уже всё тело его, подрагивающее от сладкого ужаса тело, повернулось влево и взгляд уперся в «висящую прямо над лампой» заброшенную где-то в мрачноватых и суровых глубинах, среди странных, угрожающих, остроугольных, почти штыкоподобных горных пиков, должно быть Пиренеев, деревушку из нескольких домиков на берегу небольшого, отсвечивающего зеркалом, горного озерка. Да-да, там, именно там, в глухомани, еще не ведавшей, что происходит на просторах католической Испании, вся их, едва спасшаяся семья, остановилась на недолгий привал после тяжелого, изнурительного, многодневного и смертельно опасного бегства через озверевшие испанские деревни сотни лет тому – и папа, и мама, и старший брат, и маленькие братики, и сестричка…
Он сжался в кресле и задумался. Ведь все картины он многократно видел раньше и ничего подобного не замечал, да и не было там этого… А может, и было, но не работала его память – он был отрезан от своего прошлого, от прошлого его Души. А сегодня оно пришло к нему, оно было ему Подарено… Кто знает, может статься, что и близкие ему, такие родные, безвозвратно потерянные и канувшие в века, появились на картинах не случайно. Ведь ничего случайного в нашем мире нет… Оно лишь выглядит таким для нас, несмышлёнышей… Итак, надо верить тому, что видишь! Надо верить, хотя от ужаса и жалости по ушедшему и ушедшим болит сердце и охватывает истомой невероятной слабости… Теперь слышанное сотни раз прежде слово «реинкарнация» приобрело реальный наглядный смысл и спорить, сомневаться и не верить, ему, верующему человеку, было не с руки… Выходит, его картины были использованы Высшим смыслом, чтобы преподать ему наглядный урок, надо думать, первый и последний, и показать ему, хотя бы контурно, статическими, отдельными слайдами миры его прошлых воплощений. Во всяком случае, некоторых из них…
Его французские командировки были представлены семью картинами, окнами в ушедшие декартово-временные пространства, его прошлые миры. Детали он не мог вспомнить, а потому разделил картины на, по меньшей мере, четыре жизни. Четыре цветных неподвижных слайда. Каждый из них был своего рода намеком. Наверное, постаравшись, он мог бы и восстановить, и гальванизировать всё между кадрами до деталей, но это было опасно для его психики. Он понимал, что полная реконструкция прошлого приведет к такой боли, которая сметет его сознание и его самого – есть какой-то предел потерь, которые человек способен вынести. Дальше – болевой шок и небытие… На первом кадре по городской дороге ехала тележка, запряженная осликом и загруженная бестолково наваленными ящиками и какой-то мебелью. Возница – француз в черном берете с трубкой в зубах, в правой руке держал хлыст, а в левой – вожжи. Но главное было позади него. Ехал он вдоль белой стены дома из крупных блоков, обмазанного белой грубой штукатуркой. Посреди стены на уровне, примерно, второго этажа над улицей нависал небольшой балкон с простой кованой металлической оградой. На балкон выходила красивая сводчатая дверь о шести стеклянных филенках. Это были их дом, их балкон, их дверь во времена его первой французской командировки…
Второй французский вояж был продемонстрирован ему большой картиной, купленной 8 лет назад на флимаркете в ужасной раме за десять долларов. Проблемы с ней начались сразу же. Он был твердо убежден, что видел эту картину много раз за свою жизнь. Он был убежден, что это копия известного французского мастера, выполненная здесь в Америке, и Митя много лет пытался найти оригинал. Его не оказалось ни в музеях Филадельфии, ни в музеях Нью-Йорка, хотя Мите казалось, что в Метрополитен Музее он его видел раньше. Он даже нашел фамилию копииста – женщины и её домашний адрес, но и её следы оборвались – она куда-то переехала и исчезла. Он любил эту картину всегда, он любил эту заполняющую мир желтизну прибрежного песка, пропитанного, насыщенного, пронизанного световыми лучами невидимого на картине, но постоянно присутствующего на ней Солнца. О его существовании говорил багровый воздух на дальнем плане, затененный местами острыми носами и многоцветными корпусами рыбацких лодок. Митины глаза всегда тянулись к сидящим на песке четырём рыбакам, в разноцветных черном, зеленом и красном беретах, ремонтирующим небрежно расстеленную крупноячеистую сеть. Его всегда влекло к ним… Но только сейчас ему дано было понять, почему… Видимо, это был тяжелый период в жизни их семьи и они с отцом и двумя братьями, а это были они, подрядились рыбачить на сезон…
Третья французская командировка, похоже, была намного благополучнее. Митя судил об этом по неплохому полотну, случайно перекупленному у знакомого, уже и непонятно с каких по счету рук. Происхождение полотна и авторство были ему неведомы, но, как и в предыдущем случае, его постоянно мучило непреходящее чувство, что он с ним встречался. Даже помнил где – в музее Нью Хоупа, есть такой туристический городок вблизи Филадельфии, где оно, как казалось Мите, висело в торце здания в варианте в пять раз большем, и в иной тональности. Недавно, оказавшись в том же музее, Митя наводил справки и даже показал фотокопию картины. Никто из служащих картины не узнал. Теперь уже, ясное дело, Митю это не удивляло… Здесь же, в Митиной крохотной квартирке полотно это занимало почетное место слева от центра лицевой стены. Нечто бесспорное и очевидное на нем в виде Мулен Ружа и трёх-четырёх зданий, примерно 18 века, залитых тяжелым, закатным, желто-багровым светом умирающего солнца и уже помеченных зажигающимися огоньками – светами окон с теневой стороны домов, сочеталось с редкой толпой шагающих людей. Техника живописи была мощной, размазанной, камуфлированной, избегающей какой бы то ни было определенности, а тем более точности, опирающейся на иррациональность, пролонгирование, перфорирование и домысливаемость человеческого воображения, способного проломиться сквозь сознательно и искусно созданные художником экраны, барьеры, и лабиринты для увода внимания и собственно зрения в тупики, мышеловки и, своего рода, абсолютно черные дыры, поглощающие весь падающий на них свет. Когда же вы отходили на два- два с половиной метра и находили нужную точку наблюдения, пелена вдруг спадала с ваших глаз и вы отчетливо различали впереди толпы пару мужских фигур. Первым размашисто и твердо шагал высокий, крупный, сильный и стройный мужчина в широкой шляпе, плаще и сапогах. А еще правее него шел нескладный, широкоплечий юноша в теплой темной безрукавке, из-под которой виднелись широкие рукава белой рубахи… Это были отец и Митя. Ни тот, ни другой не походили на них нынешних, но Митю это совершенно не удивляло – его теперь почти ничто не удивляло. Он их узнал и… почувствовал сердцем – родную душу как не узнать?
Последняя французская командировка состоялась совсем недавно – в самом конце девятнадцатого и начале двадцатого века и была представлена 4 картинами. Жил тогда он в самом Париже, совсем рядом с Сакре-Кёр. В сотне метров. Тот Всемогущий, кто вел его, решил избежать любых ошибок Митиного, всего лишь человеческого, восприятия и на двух картинах, технически выполненных абсолютно различно (цветной тушью и маслом), в абсолютно идентичном ракурсе показал, в сущности, продублировал, небольшую площадь в прямой видимости Сакре-Кёр. Нет предела могуществу Неба! Эти картины Митя приобрел на различных флимаркетах с интервалом в несколько лет. Первая – в виде жалкого листка, пришпиленного металлической скрепкой к куску грязного картона, валялась прямо на земле. Вторая в плохонькой раме – скромно и незаметно стояла у какого-то ящика с хламом и увидел он её совершенно, как ему показалось тогда, случайно – так вот ненавязчиво и было всё это Сделано! Но сегодня, наконец, он мог оценить эту филигранную, многоходовую, операцию, глубиной в тысячи лет…! На обоих картинах были изображены одни и те же два дома с магазинами внизу. Митя вспомнил: больший – был домом родителей, меньший – их с женой. На первой картине был день, на второй дело шло к вечеру и витрины магазинов были ярко освещены. В обоих случаях на этом фоне находилась одна и та же пара ладных тридцати-сорокалетних людей. Он в строгом, дорогом и, видимо, тонком и лёгком пальто, она – в крохотной шапочке на пышных волосах, в белой блузочке со стоячим воротничком и свободными слегка расклешенными рукавами, в плотно облегающей юбке, не особенно скрывающей чудесные, длинные и такие родные ноги… Митя побелел и заплакал. Он давно забыл, как это делается, и странно для самого себя у него заклокотало в горле и он, совсем по-детски, закрыл лицо руками… Так вот в последний раз он и увидел её – самую любимую из своих жен за последние несколько тысяч лет и рядом с ней себя…
По меньшей мере, две жизни он прожил в Италии. Одну – совсем недавно, один-два века назад. Выяснилось это совсем неожиданно. Во время дня рождения жены её дальний американский родственник, человек удивительных знаний и интеллекта, поднял глаза на одну из картин и вдруг сказал по-английски: «Я знаю это место, я был там. Это ведь Низанский рынок». Вторая жизнь проходила в каком-то из больших приморских городов гораздо раньше. Буквально неделю назад он обратил внимание на бросовый развал, прямо на асфальте, плохоньких картин-поделок в копеечных рамках на флимаркете, совсем близко расположенным от его дома. На одну из них, совсем крошечную, он бросил взгляд совершенно случайно. За неё была запрошена и уплачена космическая сумма в шесть долларов. Когда дома он разглядел её, то ахнул – это была старая работа на древнем грубом холсте. Второй раз он ахнул сегодня, когда на переднем плане рассмотрел трех молодых людей Гамлетовских(!) времен в длинных высоких носках по колено, коротких брюках, плащах и продолговатых, сжатых с боков шляпах с пером, непринужденно гуляющих по набережной. Это был он и двое его родных братьев…
Ну и помотало тебя по свету, – думал Митя, – ну и побросало! Вот почему ты так не любишь экскурсий, путешествий, экспедиций, длительных поездок! Неудивительно – у тебя точно должна быть идиосинкразия к любому, более или менее длительному, перемещению в пространстве. Твоя Душа знавала их немало – ведь перемещалась она и в пространстве и во времени! Что сегодня может добавить к Её знанию моё грешное тело, перебрасываемое самолётами, машинами и поездами внутри одной жизни? Пожалуй, рядом с моей Душой и Вечный Жид – Агасфер имеет, по меньшей мере, вдвое меньший опыт и всего лишь одно-единственное тело… Вот, хотя бы… Митя встал с кресла и еще раз обошел обе комнаты своей квартирки, внимательно вглядываясь в каждое полотно и каждую деревянную гравюру. Вот, хотя бы, Тибет! Ведь не менее одной жизни он, заброшенный в крохотную еврейскую общину с остатками какого-то, давно утерянного израильского колена, прожил там. И странный рисунок дома на высокогорном заснеженном плато с громоздившимися над ним горами в удивительном и нереальном желтом воздухе или мареве подтверждал это, как и мама, милая родная мама, в черно-красной одежде, рядом с домом с дымящейся грубой… Где он только не был – в Индии, Китае, Канаде, Германии, Австро-Венгрии и, даже, несколько раз в Соединенных Штатах Америки, и в частности, прямо во времена первой железной дороги. На старинной картине, выполненной с документальной, почти фотографической точностью, он узнал всю свою семью тех лет – папу, маму и его самого маленького с ещё меньшей сестренкой, спешащих к отправлению поезда от открытой деревянной платформы. И кем только не был он. Извозчиком в Канаде. Учителем в крохотной, крытой огромными листьями, школе на островах Полинезии во времена расцвета колониализма. А однажды, и клоуном в бродячем цирке. Получалось, что прожил он пятьдесят(!) жизней и сейчас осиливал пятьдесят первую…
Как мальчик, привстаю на стременах.
Мне моего бессмертия довольно,
Чтоб кровь моя из века в век текла.
Эта последняя командировка представлялась ему принципиально важной и значимой в Хождениях его Души. Первые шестьдесят лет её прошли в удивительной стране, именовавшейся в различные времена по разному – Россией, Советской Россией, СССР, Советским Союзом, Одной Шестой, и снова Россией. Но как бы ни именовалась она, сущность и природа её никогда не менялись. В этом Великом государстве основная масса населения всегда страдала, жестоко страдала. В первую очередь – национальные меньшинства, но и коренному населению доставалось не намного меньше. Причины, государственные поводы были разными. При Петре миллионы физически уничтожались ради сомнительного величия России. При Сталине – ради страшного и кровавого возвеличивания идей социализма и коммунизма. Сейчас – беда и вовсе непонятно ради чего… Что так, времена и столетия меняются, а беда непреходящая? В рамках материалистического, социалистического, исторического и какого-то там еще драного реализма постичь и осмыслить это невозможно, никак невозможно… Умом, как сказал поэт, этого, как и вообще Россию, тоже не понять. Теперь, Митя относился ко всему этому совсем по-иному. Эта Великая страна имела свою Цель, если хотите, тоже Великую, но не в обычном материалистическом смысле. В этой стране люди всегда, во все времена и эпохи жили между вечными и непреходящими беспокойством, тревогой и страхом и повальным, как теперь говорят, тотальным, многомиллионным наказанием, выселением, иссечением и уничтожением. Спокойной жизни не было никогда и никому – от рядового плебса до самых верхних слоёв населения, включая и правящую элиту. И тому можно было привести великое множество объяснений, осмыслений, толкований, в том числе, и строго научных. Но все это было от лукавого, лукавого материализма. В действительности, причина была одна, одна единственная! Уж и не знал Митя, не ведал почему, только страна эта была выбрана Высшим Смыслом как Страна Исполнения Наказаний! Тем самым, что в обиходе называется Ад! Каждый человек, который жил в ней, был там не случайно. В предыдущих своих воплощениях его душа где-то ошиблась или согрешила. Вот и оказалась в Условиях, когда подвергалась непрекращающемуся наказанию всю жизнь. Вот откуда не прививающаяся демократия – исправительные заведения парламентами не управляются. Вот откуда повальное пьянство – дополнительная кара небесная. Вот откуда вечные политические и экономические стагнации, взлеты и неизбежные за ними падения в пропасти, с полным разрушением всего, созданного ранее, тупики и безысходность – функция-то страны вечная, данная Свыше. И прервать её можно только подлинной Верой и Всеобщим Покаянием. С другой стороны, вот откуда и прекрасный, образный и совершенно раскрепощенный язык, великолепная литература, феерическая и мудрая поэзия и чудесное дивергентное искусство, удивляющее не только мир, но и самих русских – ведь это пища для перевоспитания душ грешников. Вот откуда и массовая, никогда не останавливающаяся эмиграция, это ручьи и целые полноводные реки из исправившихся, осознавших себя душ, душ, бегущих из «страны тревоги нашей» в страны относительного покоя!
Теперь Митя понимал, скорее, чувствовал, что после командировки, такой длительной, тяжелой и смертельно опасной, после самой России – Страны Исполнения Бож-ких Наказаний, – ему совсем не случайно было показано прошлое, его прошлое в пятьдесят жизней! Судя по всему, его цикл завершался и пятьдесят второго путешествия уже не будет! Это и хорошо – он был насыщен и пресыщен Прошлым, Прошлым Теней! И вряд ли он будет способен еще раз узнать его Страшную Правду. Что может быть ужаснее вспоминать о пятидесятикратно тиражированном себе самом, о своих оставшихся в прошлом ста папах и мамах, о своих двухстах женах, о четырехстах детях и восьмистах внуках! случайные, казалось бы, люди на его жизненных путях-дорогах, вполне могли оказаться его родителями, женами, детьми и внуками…