Опубликовано в журнале СловоWord, номер 64, 2009
В нынешнем году отмечается 110-летие со дня рождения писателя Юрия Олеши (1899-1960). Мы публикуем статью недавно ушедшего из жизни филадельфийского литературоведа Ирины Панченко, посвященную его творчеству.
Юрий Олеша
Ирина Панченко
Он жил возвышенно
и горестно
Каждые твои две строчки лучше целой груды книг –
вот такое у меня ощущение, когда я тебя читаю.
(Из письма М. Зощенко к Ю. Олеше)
В послевоенные годы, когда я была подростком, случайно в квартире соседской девочки мне попалась в руки потрепанная книга. Я начала ее читать – и меня ошеломила свежесть, яркость красок, прозрачность слога: «Высоко в сверкающем небе воздушные шары походили на волшебную летающую гроздь разноцветного винограда…», цветочница уронила миску с цветами, и «розы вывалились, как компот», «фонари походили на шары, наполненные ослепительным кипящим молоком»… В этой книге для детей были необыкновенные приключения, была тайна, двойники, чудесная девочка-кукла, отважный циркач Тибул, милый, рассеянный доктор Гаспар Арнери, но… томик оказался без обложки и даже титульного листа.
Название книги, имя ее автора я узнала года три-четыре спустя, когда киевский ТЮЗ поставил спектакль «Три Толстяка», и я снова окунулась в романтическую атмосферу сказки. Теперь, уже на сцене, увидела я маленькую циркачку Суок, похожую «на розовый свежий букет», увидела жестоких Толстяков, пугающих своей толщиной и неподвижностью, и еще раз пережила прозрачную и вечно-прекрасную мысль о человеческом сердце, которое не должно быть ни железным, ни ледяным, а только добрым.
Детские впечатления часто предопределяют судьбу человека. Это случилось и со мной. Меня навсегда поразила одаренность писателя, который написал «Три Толстяка», когда ему было 23 года, а следующий роман «Зависть», принесший ему мировую известность, он завершил в 1927 году, когда ему не было и тридцати лет. Заканчивая филологический факультет университета, я выбрала творчество Юрия Карловича Олеши в качестве темы своего дипломного сочинения, а затем – кандидатской диссертации, стала ревностным исследователем всего, что он написал.
Олеша родился в польской дворянской семье и «всегда гордился своим шляхетством» (Катаев). С серьезным выражением лица он убеждал друзей, что его, как шляхтича, могли бы избрать королем Речи Посполитой, и тогда он назывался бы пан круль Ежи Перший – король Юрий Первый. И он бы требовал, чтобы его называли «пан круль Ежи Перший велький» – великий. Конечно, это была игра, но игра выдавала амбиции Олеши, его жажду признания и славы.
Олеша рос в бодрой атмосфере южного города «порто-франко» начала двадцатого века. В это время в Одессе появилась умеренная (провинциальная в хорошем смысле) «богема», без петербургской «истерики» и «надрыва». Это была среда, в которой начинающие литераторы эстетствовали, подражая Блоку, Гумилеву, Северянину, развивая в себе виртуозную наблюдательность. Дар слова у Олеши, который не избежал подражания кумирам тех лет, появился рано. Свои стихи пятнадцатилетний ученик Ришельевской гимназии переписал в тетрадь, озаглавленную «Виноградные чаши», и подарил учителю литературы, который тетрадь сохранил.
Модернистская поэзия не заслоняла для него классику. Олеша всегда помнил, что жил в городе, овеянном гением Пушкина. Он посвятил Пушкину цикл стихов: «Бульвар», «Пиковая дама», «Каменный гость»… С дерзостью юности он утверждал свое духовное родство с великим предшественником: «Моя душа – последний атом Твоей души. Ты юн, как я…» («Пушкин», 1918). Пробуя себя в поэзии, прозе, драматургии, упражняясь в буриме, посещая литературные кружки «Зеленая лампа», «Коллектив поэтов», Олеша оттачивал художественный вкус, готовил себя в профессионалы.
Революционный ураган мгновенно смыл одесскую субкультуру. «Был в Одессе. Совершенно мертвый город» (Бабель, 1927). Талантливые и энергичные (В.Катаев, И.Бабель, С.Кирсанов, Ю.Олеша, И.Ильф, Е.Петров, Э.Багрицкий) отправились покорять Москву.
С 1922 года Олеша работает в Москве в железнодорожной газете «Гудок», где под псевдонимом «Зубило» печатает по материалам рабкоров стихотворные фельетоны, а ночами пишет свои главные книги. Олеша-Зубило пользовался невероятной популярностью. Его первыми книгами в столице стали сборники фельетонов и стихов на злобу дня «Зубило» и «Салют». Появились даже аферисты лже-Зубилы, выдававшие себя за писателя. Пригодился Олеше и талант стихотворца-импровизатора, который он демонстрировал на съездах железнодорожников:
«Делегаты съезда, до отказа заполнявшие зрительный зал… делились по среднему проходу на две половины: левую и правую. Предлагалось правой, например, половине сказать какое-нибудь слово, а левой – рифму к нему: дорога – немного, флажок – дружок, вагон – самогон и т.д… Но вот сказана последняя рифма. Олеша выступает вперед, на авансцену, и начинает без запинки читать стихи, построенные точно на тех самых рифмах, которые только что предложил зал. Эффект получался ошеломляющий» (Из воспоминаний сотрудника «Гудка» И.Овчинникова).
«Вагон-самогон»… Только невзыскательные транспортники тех лет могли этим восхищаться, но эпоха была такова, что, погонись Олеша за конъюнктурой, он мог бы легко стать известным «пролетарским» писателем, избежать последующих нападок РАПП, мог бы пожинать лавры этого звания до конца своих дней: ведь когда он ездил в командировки, ему предоставляли отдельный вагон… Но Олеша не соблазнился такой перспективой, уроки символистов и акмеистов начала века, уроки классиков оказались сильнее. «Зверея от помарок», Олеша писал «Зависть».
Конфликт «Зависти» – в столкновении поэта, художника, созерцателя с комиссаром, человеком деловой складки, «технарем», практиком, олицетворяющим новую власть.
«Зависть» по своей этимологии – это «смотрение», «слежение», «наблюдение», «видение». Кавалеров – завистник, которому предназначено зачарованно глядеть в сторону того, кто распоряжается историческим процессом. Предмет его зависти – Андрей Бабичев. Сама «биология», «плодность» уже заложена в этой фамилии. Кавалеров же по-польски значит «холостяк», «одинокий», внебрачный, бесплодный и т.п. («kawalechko» – специфический польско-шляхетский термин).
В романе «наблюдателю» Кавалерову игрой судьбы дозволено единожды пристально взглянуть на Победителя, рассмотреть его вблизи. Результаты этого наблюдения невеселы. Кавалеров видит в большевике Андрее Бабичеве нового барина, сановника, абсолютно глухого к эстетике, столь дорогой сердцу поэта. Голый прагматизм победителей требует от поэтов отказа от «старинных чувств», а самих носителей этих чувств вытесняет на обочину жизни. Заговор чувств (так Олеша назовет пьесу, написанную позже по роману), бунт донкихотов типа Ивана Бабичева и Кавалерова, обречен. Молодость и красота – их воплощает юная Валя – достанутся победителям.
И вот роман завершен. Олеша читает его в небольшом кругу литераторов главному редактору одного из лучших «толстых» московских журналов «Красная новь» Ф.Раскольникову (тому самому Раскольникову, мужу Ларисы Рейснер, который в будущем станет автором знаменитого открытого письма к Сталину, невозвращенцем, и поплатится за свою смелость жизнью). Роман Олеши начинается фразой, ставшей теперь хрестоматийной: «Он поет по утрам в клозете». Как реагировал Раскольников, у которого был слух на хорошую литературу, расскажет много лет спустя в книге «Алмазный мой венец» очевидец события В.Катаев. Эта крамольная фраза, относившаяся к большевику Андрею Бабичеву, привела Раскольникова в восторг: «он даже взвизгнул от удовольствия… Чтение длилось до рассвета, и никто не проронил ни слова». Редактор был в таком восторге, что не захотел ни за что расстаться с драгоценной рукописью «Зависти», он уехал с ней, «прижимая к груди».
Раскольников немедленно публикует роман в двух номерах «Красной нови», для чего ему пришлось переформировать уже готовые к печати номера журнала. Об Олеше заговорила вся Москва. «Зависть» вызвала шквал споров, дискуссий, разноголосицу мнений… Олеша не даром подчеркивал, что вошел в литературу «сенсационно». Это было правдой. С восторгом встретила роман и русская эмиграция, его публикацию приветствовали Н.Берберова, В.Ходасевич, Г.Адамович. Впоследствии роман «Зависть», сказка «Три Толстяка», новеллы конца 1920-х были переведены на многие иностранные языки. В конце 1950-х и в 1960-х годах Олешу стали читать в Швеции, Испании, ФРГ, Италии, Югославии, США, Венгрии, Польше, Чехословакии, Румынии, Болгарии, Финляндии, Нидерландах.
Вслед за чудесными новеллами «Любовь», «Лиомпа», «Цепь» и др., объединенными в сборнике «Вишневая косточка», Олеша пишет пьесу «Список благодеяний» (1929), поставленную В. Мейерхольдом в ГОСТИМе в 1931 году. Героиня пьесы Гончарова (ее играла Зинаида Райх) ведет два списка – «список благодеяний» и «список преступлений» советской власти. Она произносит «крамольные» слова: «в эпоху быстрых темпов надо думать медленно».
Уже через несколько лет сюжеты, подобные сюжету «Зависти», «Заговора чувств» и «Списка благодеяний», станут цензурно немыслимыми в государстве, переродившемся в тоталитарное. Уничтожат ГОСТИМ, приговорят к «вышке» его создателя, убьют Зинаиду Райх и многих других деятелей культуры. В.Каверин запишет в своем дневнике горькие и пророческие слова Олеши: «Вы думали, «Зависть» – это начало? Это конец».
Действительно, после неудачной попытки пойти на компромисс с властью, написав сверхлояльный киносценарий «Строгий юноша» (1934), Олеша уходит в «литературное молчание». Он занимается правкой чужих текстов, соглашается на соавторство, пишет очерки, рецензии, выступает на радио, но все это было откровенной литературной поденщиной ради заработка. «В 1931 году литература кончилась», – говорил Олеша. Кончилось и слепое доверие к власти, которое начиналось у Олеши с юношески восторженного отношения к революции.
Но неистребимая потребость в творчестве оставалась. И тогда Олеша «превратил» кафе «Националь» рядом с Красной площадью в своеобразную «Ротонду», что на Монпарнасе в Париже. Около его столика постоянно собирались поэты, художники, музыканты, артисты, и в их разговорах витал «дух вольности святой». «Тоталитаризм и богемная вольница несовместимы», – справедливо заметил литературовед М.Петровский. Но Олеша сделал себя исключением из этого правила. Его смелые шутки, экспромты, презрительные суждения были далеко небезобидны, в них был вполне прочитываемый подтекст. Олеша предлагал: «В шахматы надо ввести новую фигуру. Название ей я уже придумал – дракон. Этот предполагаемый мною дракон ходит куда хочет и бьет любую фигуру, какую хочет». Олеша замечал, что «сегодня министр культуры говорит на языке героев Зощенко». Слушатели запомнили остроту о том, что «писателю надо платить не за то, что он пишет, а за то, что он живет». Памятен оказался и такой экспромт: «У Гофмана вошел черт: реализм. У Антонины Коптяевой доярки перевыполнили план: фантастика!».
А когда летом 1938 года Яков Юровский, приехав на лечение в Кремлевскую больницу, зашел в «Националь», там, по рассказам очевидцев, произошла следующая сцена:
Юровский – Олеше: За вашим столиком, я вижу, интересные люди. Мне тоже есть что рассказать. Я убивал последнего русского царя.
Олеша (мгновенно взрывается): Хам! Да как вы смели его! Помазанника Божия?!».
В «Зависти» Кавалеров «хамом» называет – в глаза! – «победителя» Андрея Бабичева, только тот не услышал. Определение «хам» наверняка соотносилось у Олеши с тем смыслом, который вкладывал в него Д.Мережковский в своей статье «Грядущий хам», где он писал о революционизирующемся русском пролетариате.
Тайной психологическо-идеологической пружиной этого типа острот было противостояние советской власти. Олеша до конца остался верен этому малому, но по-своему, несгибаемому сопротивлению.
ХХ съезд возродил надежды. Вдова писателя рассказывала мне, что в то время Олеша (он еще в юности пробовал себя в живописи) нарисовал Сталина, а над ним – ангела с карающим мечом. Олеша обратился к жанру дневниковых записей, некоторые из которых увидели свет еще при его жизни.
После смерти Олеши (1960) составители издали его талантливые записки, в которых мерцают искры погибшей эстетики, под выспренным названием «Ни дня без строчки», но это лживое название – ежедневных-то строчек как раз и не было! По свидетельству В.Катаева, Олеша хотел назвать эту книгу «гораздо лучше и без претензий». Он хотел назвать ее «Прощание с жизнью». К 100-летию со дня рождения Олеши вышла новая дополненная книга, в которую вошли те записи Олеши, которые прежде по цензурным соображениям нельзя было опубликовать. Она получила название «Книга прощания».
В книге В.Катаева «Алмазный мой венец» (1977) есть аллегорический образ художника слова Ключика, в котором легко угадывается реальный образ Юрия Олеши. В мистифицированной памяти поздней катаевской книги Олеше по праву воздается должное. Воображение Катаева находит необыкновенно красивую метафору вечного поклонения мастерам слова. Это парковая аллея расположенных прямо на траве, сделанных «из космического вещества» (невидимого непосвященным) звездно-белых памятников, в которых явно проступает сходство с Маяковским, Есениным, Мандельштамом, Пастернаком, Хлебниковым, Булгаковым, Багрицким, Бабелем, Ильфом, Олешей…