Опубликовано в журнале СловоWord, номер 64, 2009
Не дает он мне покоя. Никак не выходит из головы. Длинный. Костлявый. Таких называли в наше время доходягами. Сколько бы я мог ему высказать! Сколько всякого пришпилить к его яйцеобразной памяти! Чтобы переваривал за чашечкой кофе и сладкой пышкой в служебном кафе московского международного аэродрома Шереметьево. Помешивал бы кофе, покусывал пышку, обсыпанную сахарной пудрой, как нафталином зимняя шапка, и размазывал мои слова, соображая. Для меня это была бы дуэль. Для него – толкование параграфа X или Y аварийной инструкции, когда власть таможенной службы перетекает во власть секретной полиции.
Длинный… Костлявый… Нет, пожалуй. Это моя опечатка. Штамп. Нам обыкновенно кажется, что существа удлиненной формы, узкие в кости, должны быть костлявыми. Ничуть не бывало! Во-первых, костей по числу анатомических единиц у каждого из нас одинаково. А во-вторых, минога или угорь вообще бескостны. А черви?! Он был длинный и хрящеватый. Лысый, какими бывают песчаные акулы. Лысые, с постной ухмылкой, когда нечаянно попадаются на крючок спиннинга. Все его тело в серой форменной тужурке и серых офицерских брюках извивалось в крупных суставах и пружинило в промежуточных сочленениях. Уши ходили ходуном проворнее локаторов-перехватчиков. Нос шнырял по чемоданам, выклевывая мало-мальски ценную для оставляемой страны вещицу: слоника из африканского бивня, полотенце в апоплексических петухах, письмецо, записанное на обороте заветной фотокарточки.
Я думаю, что не мне одному приходила мысль о его сходстве с низшими рыбами.
Долго стоишь с тележкой, ожидая своей очереди на досмотр чемоданов, собранных для жизни в эмиграции. Не я один, грешный, мог подумать, что самое сокровенное у этого типа – длинная хрящеватая непрерывно извивающаяся форма. Да ведь форма – это тот самый прием, который природа придумала, чтобы содержание наследственного кода переливалось в живое искусство индивидуума. Прием неповторимости. Ко всему, звали капитана таможенной службы Альфред. Необычайное имя для наших заболоченных широт. Должно быть, родители его увлекались «Травиатой» композитора Верди, где герой-любовник – Альфред.
Альфред-Альфредик-Дик.
Альфред Андреевич, почтительно называли капитана сослуживцы-таможенники. Он был старшим по смене, когда меня досматривали. Мне бы откликнуться памятью! Но в тот момент, когда меня пригласили к машинам для просвечивания при помощи рентгена, лазера, миноискателя или – ей богу, не знаю, при помощи какого аппарата просвечивали и для поисков чего пригласили, я позабыл всю историю про Дика.
Я повторял одно и то же: скорее бы все кончилось! Надо перетерпеть. Пережить прощальный поцелуй милой родины. Это не страх. Хотя все элементы, составляющие страх, присутствуют: покорность, обреченность, безволие, опустошенность, безразличие, обесцвеченность чувств. Домино, составленное в беспорядке. Это не страх, потому что нечего страшиться человеку, теряющему землю рождения. Нечего и не за что ему бояться. Не страх это. А все же я старался не нарываться, не быть узнанным, чтобы не входить в объяснения с Диком. Хотя было, что вспомнить. Задним числом могу написать что-то вроде аналитической истории. Вроде эпикриза. Где главный герой – Дик-Альфредик.
Лет за десять до эмиграции я жил нормальной жизнью гражданина нашей ненормальной страны. Однажды я получил приглашение отобедать у соседей. Не за месяц вперед, как в нынешней стране нашего приземления, а по-свойски, в тот же день. Тем более, что идти было недалеко: подняться на восьмой этаж с седьмого. Пригласил меня Скульптор. Так я буду его называть. Скульптор. Жена Скульптора происходила из знатной литературной семьи. Оба они – Скульптор и его родовитая жена выказывали мне знаки внимания. Закамуфлированную интеллигентностью и космополитизмом симпатию к человеку, имевшему с ними общих еврейских предков на Украине, в Белоруссии, Польше, Литве, Германии, а до этого – в Испании, в халифатах, в Междуречье, на Земле Обетованной.
Я опоздал немного, потому что никак не мог сначала уговорить пойти со мной в гости приятельницу того давнего периода. Потом все-таки уговорил. Мы пришли к распечатанным бутылкам. Распочатанным бутылкам. Распочат был и салат, сочно нафаршированный бело-розовыми прядками крабьего мяса. И другой салат, катившийся в тарелки на помидорных и огуречных, как у арбы или самоката, колесах, тоже был распочат.
Застольная беседа только-только начинала завязываться.
«Усаживайтесь, наливайте и наливайтесь, – пошутил Скульптор. – Будьте, как дома». «Они и так дома. Это наш милый сосед Кирш. Он этнограф. И Соня, приятельница Кирша. Соня преподает готский и литовский», – добавила жена Скульптора. «Готский и литовский?» – переспросил гость в рыжем парике. «И переводит с готского и литовского туда и обратно», – пошутила хозяйка. За что получила дружеский штрафной от Сони: «С литовского, действительно, round trip. А вот с готского давненько не торгуют обратными билетами».
Мы все развеселились. Пошли анекдоты про бровастого Леньку (Брежнева), как он по дороге в Биробиджан приземлился по ошибке в Китае. И как принял китайцев за евреев: «Ну что, жиды, прищурились?» Гость в рыжем парике по имени Фред замечательно представлял маразмирующего вождя. Указательными пальцами он растягивал кожу вокруг и без того необширных глаз и басил по-хохлацки. Мы все развеселились и расхрабрились тогда: «Ленька, Колька, Юрий Долгорукий, Чапай, Петька, Анка-пулеметчица…» Анекдот за анекдотом.
Гость в рыжем парике Фред был профессиональным литератором. Он сочинял и публиковал в еженедельниках и сборниках рассказы и повестушки детективного жанра. И, без всякого сомнения, был мастером застольного рассказа. Не всем удается сочетать. Я вот моновалентен. Еще кое-как исследую быт древних германцев. Пишу научные статьи на эту тему. Пьесу сочинил. А уж рассказывать в застолье… Спаси и помилуй!
Тем временем Фред начал свой рассказ: «Живет одна молодая особа в писательском доме…» «Прости, Фредик, я поясню, а ты продолжишь, – сказала жена Скульптора. – Речь идет о молодой особе, оставшейся соломенной вдовой после смерти драматурга К.» «Спасибо, товарищ! – Фред продолжил повествование. – Она при К. сначала секретарем литературным служила. Разница в возрасте приметная. Ему было восемьдесят семь. Ей в те времена около тридцати. А потом, как говорится, стерпелось-слюбилось. Стала его законной супругой. Правда, в писательском доме на улице Черняховского считали, что ей резко повезло, чуть ли не околпачила она живого классика, околдовала. Через два года К. умер в государственном почете и славе, оставив молодой вдове трехкомнатную кооперативную квартиру, выплаченную давным-давно. И кучу денег по завещанию. И права на грядущие переиздания». «Погодите, погодите! Не начинал ли этот К. со знаменитой когда-то пьесы о старом готском короле, оставившим трон ради бродячей цыганки?» – спросила моя приятельница Соня. «Да, что-то вроде этого в двадцатые годы К. сочинил для Романтического театра. Был такой когда-то», – подтвердила Аля, подруга Фреда. «Аля все знает про театр. Она служит в редакции журнала «Сцена», – поймал нить беседы Фред и не выпускал больше. «Я расскажу, что было дальше, но сначала выпьем еще водочки», – налил он всем из пузатой бутылки с красно-золотой коронованной этикеткой. – За вас, Кирш, и за вашу жену!» – сказал Фред. «Которая моя приятельница по имени Соня», – уточнил я. Он заметил, как я пялился на Алю. Она, в самом деле, была хороша. Крупная живая синеглазая. Волосы кедровой масти затянуты в узел. Лоб чист и лицо приветливо. Синеглазая и улыбчивая. Фред заметил, как я пялился, и попытался поставить меня на место. И не напрасно. Он понимал, что не напрасно. И все понимали: Аля, Соня, Скульптор и его жена, вышедшая из литературного клана. Она и разрядила ситуацию: «Что же дальше было с этой писательской вдовой?» «Дальше самое пикантное и произошло, – продолжал Фред. – Вдова покойного драматурга К. родила двойню через полгода после его смерти. Двух мальчиков. Ну и поскольку все сроки укладывались в теоретически возможное, Петю и Павлика записали детьми покойного классика».
Мы слушали, не перебивая вопросами. Ясно было, что это не конец истории. Стал бы Фред просто так подвешивать подобную информацию! Как-то извихлившись рукой, подобно гусиной шее, рассказчик выдернул пузатую бутылку «Смирновской водки» в красно-золотых коронах из почетного караула винно-водочной команды и наполнил наши рюмки. «За Эльмиру!» – предложил выпить Фред. «Странно, – сказала Аля. – Цыганку из давнишней пьесы К. тоже звали Эльмира». «Есть такие, у которых все зацепляется! – сказал Фред. – Беда с ними. Лучше держать язык за зубами». «Это ты про меня?», – спросила запальчиво Аля. «Может быть, и про тебя, – ответил Фред. – А может, и про того, кто возьмет да напишет продолжение старой пьесы К.». «Ты же параноик, Фред! Пускай пишет. Подкинь Киршу материалец! – продолжала Аля. – Кирш, вы напишете посвящение Фреду?» «А вы эту пьесу напечатаете в «Сцене»?» – подхватила Соня. Всех такая возможность сильно позабавила. Пошли шутки вокруг старого короля (он же покойный драматург К.) и Эльмиры, перевоплотившейся из цыганки в секретаршу короля (драматурга К.), а потом – в его жену. И так далее и тому подобное…
За шутками опустошили вторую бутылку «Смирновской водки». Скульптор и его жена жили крепко и угощали щедро.
Во время передышки моя приятельница Соня спросила или, скорее, предложила: «А не заинтересует ли вас, это совершенно серьезно, в том смысле, что абсолютная реальность, а не согласитесь ли вы, Аля, прочитать уже написанную пьесу Кирша?» Я обалдел. Честно говоря, даже рассердился на Соню. Кто ее просил? В конце концов это дело автора: предлагать свои пьесы или хранить в столе. Так ведь и до венца недолго, если Соня знать своего места не будет. Соня тоже поняла, что перегнула. Но ведь не ради себя перегибала. Не о своей корысти заботилась. Хотя, как знать! Если экстраполировать ситуацию на возможные и желанные (для Сони) перспективы брака со мной, то вполне естественно, что не перегнула, а вовремя вставила словцо. «У вас пьеса готова, Кирш?» – ласково обратилась ко мне Аля. Куда мне было деваться? Отказываться? Глупо! Сказать, что готова давно и желает осчастливить режиссера? Пришлось бы пересказывать фабулу. Да и прием, кстати. Приемом, придуманным для моей пьесы, я особенно гордился. «Скажем так: готова. Хотя нужен редактор. Чуткий, доброжелательный и умный редактор», – я выразительно посмотрел на Алю. Она поняла. Все поняла. Смешно было бы не понять.
Светская до мозга костей жена Скульптора бросилась спасать положение: «Все это очень интересно, милый Кирш, но давайте по порядку. Сначала Фред доскажет свою историю про эту цыганку Эльмиру…». «В моей истории Эльмира была сначала литсекретаршей, потом женой, а под конец – вдовой, если позволите. К тому же, не цыганкой, а еврейкой», – воскликнул Фред. «На каждую часть истории – бутылка «Смирновской», – захохотал Скульптор. Он был из самородков, которого когда-то разглядела в толпе молодых художников барышня из литературной династии. Разглядела, приблизила к себе и представила маршалам искусства. Мы все поддержали Скульптора. Фред продолжал: «Мы остановились на том, что молодая вдова покойного драматурга К. – Эльмира родила двойню через полгода после его смерти. Двух мальчиков. Ну и поскольку формально все сроки укладывались в теоретически возможное, Петю и Павлика записали детьми покойного К. Однако, свято место пусто не бывает. Стали замечать. А в писательском доме окромя привратниц и домработниц, которых по долгу службы следить обязывают, остальное население тоже на службу не ходит и невольно наблюдает за окрестностями. Стали замечать, что к молодой вдове К., теперь молодой маме мальчиков-близнецов, захаживает регулярно некий гражданин. Вспомнили коллективно, что он и раньше захаживал, да просто ни к чему было это знание, пока Эльмира не родила. Задним числом стали вспоминать, связывать, строить догадки и т.д. и т.п.».
Фред остановился передохнуть и выпить. Все выпили с ним. «А дальше? – спросила моя приятельница Соня. – В чем же история?» «История в том, и вы совершенно правы, что торопите сюжет, милая Соня, история в том, что по прошествии трех лет (вероятно, это и есть тот срок, который был необходим, чтобы утвердиться во владении наследством покойного мужа и отвлечь всяческие подозрения в корыстной преднамеренности неравного брака), сожитель Эльмиры (она звала его Дик) потребовал записать детей на свое имя. Сделал ей предложение и потребовал записать детей на свое имя. Она отказала ему и в том, и в этом. Более того, отказала ему от дома. По какой причине – неведомо. Но отказала. По его (Дика) инициативе началась тяжба. Дело дошло до суда и экспертизы. Он претендовал на отцовство. Зачем ему это понадобилось, когда с Эльмирой, кроме вражды, ничего не осталось? То есть, никакой надежды на семейное счастье». «Не все же корыстью побуждается!» – сказал Скульптор. «Вы совершенно правы, что не все. Хотя бывает, что побуждается», – ответил Фред. «Пойду варить кофе», – поднялась жена Скульптора. Фред продолжил: «Вмешались высокие инстанции. Писательские и еще повыше. Дело закрыли. Дику отказали в притязаниях на отцовство. Он исчез». «И что же дальше?» – спросила Соня. «Эльмира через несколько месяцев после этих бурных событий подала на выезд в Израиль».
За столом воцарилось молчание. Тема зашла в тупик. То есть, сама тема ни в какой тупик не зашла. Выезд зашел в тупик. Зашла в тупик застольная беседа, потому что в те времена разговоры о выезде в Израиль были за пределами светской болтовни. Мы выпили кофе с миндальными пирожными. Начали подниматься и благодарить хозяев за вкусный обед. Первыми – Фред и Аля. Я потянулся за ними в прихожую – проводить. «Жду вашу древнегерманскую пьесу, Кирш», – сказала Аля. Вы знаете адрес редакции?» Я знал. «Пришлите на мое имя. Я прочитаю и позвоню вам». «Спасибо, Аля. Пришлю».
Никакой пьесы в редакцию журнала «Сцена» я не послал. Можно было, конечно. Не из-за пьесы, проходимость которой, по моим расчетам, равнялась нулю. Очень соблазнительна была Аля. Она и в самом деле была хороша. Крупная, синеглазая. Волосы кедровой масти затянуты в узел. Лоб чист и лицо приветливо. Синеглазая и улыбчивая. Да было мне в то время не до Али. Не до кого, если говорить откровенно. Другие мысли будоражили меня. А тут вот реальная история. Мемуар с продолжением. Вдова знаменитого драматурга К. с малыми детьми подала на выезд. Как все обернется у нее? Как оборачивается у других? Я начисто забросил свои научные занятия. Почти не звонил Соне. Терзался мыслями и несколько ночей подряд не мог уснуть до рассвета. В Ленинской библиотеке нашел справочник союза писателей, а в нем телефон и адрес покойного драматурга К. Справочник составлялся лет пять-шесть назад, когда драматург К. был вполне живым классиком.
Я позвонил. Ответил женский голос. Я представился этнографом-германистом. Она спросила, что за причина была в моем звонке? Я ответил, что прочитал раннюю пьесу ее покойного мужа, первое издание которой мне хотелось бы посмотреть. «Оставьте мне свой телефон. Я позвоню, если найду первое издание. Хотя это нелегко. В доме бедлам». Я промолчал. Она добавила: «Я позвоню вам, если даже не найду».
Она позвонила через неделю или две, когда я потерял надежду.
Собственно, я ни на что не надеялся, ничего не хотел. Первое издание ранней пьесы К. было предлогом, чтобы увидеть эту Эльмиру. Из-за Дика, ее отвергнутого любовника? Пожалуй, нет. Я его в глаза не видел. Не интересовал он меня вовсе. Из-за Али? Может быть, из-за Али, которой я не послал пьесу, не позвонил, не воспользовался случаем наставить рога этому мерзейшему Фреду. При чем же тут Эльмира со своим Диком, когда я хотел бы проучить Фреда, который пялился на мою (тогда еще мою) приятельницу Соню? Да, да! Ключем ко всему был Фред с его развязным рассказом об интимной жизни некоей Эльмиры К., вдовы драматурга. Фред, с его гастрономическими поглядываниями на Соню. С его способностью так изображать Дика, что это становилось дублированием. Дикие догадки одолевали меня.
Эльмира позвонила, чтобы спросить, когда мне удобнее зайти. Книга нашлась. «Когда позволите», – ответил я и услышал: «О, я целыми днями дома». «Может быть, завтра вечерком?» – предложил я. «Хорошо, Кирш. В десять вечера. Я уложу детей и буду свободна. Адрес вы знаете?»
С тортом и цветами я вошел в ее подъезд. Из стеклянной кабинки высунулась голова консьержки (в той жизни – дежурной) и осведомилась: «Вы к кому?» Я назвал Эльмиру К. «Вас ждут?» Я кивнул. «Номер квартиры, этаж знаете?» Я ответил, что знаю этаж и номер квартиры. «Поднимитесь на один пролет. Лифт направо».
«Ну, зачем это, Кирш? Торт, цветы…». Я развел руками в знак истинной правды ее вежливого упрека и полнейшей бесполезности что-либо изменить. Не выбрасывать же цветы в окно, а торт в мусоропровод?! «Придется вас чаем поить». Она поставила чайник на плиту, а цветы в трехлитровую банку из-под венгерских маринованных огурцов/помидор. «Торт, кстати, из Будапешта. Из ресторана ▒Будапешт’», – пошутил я неуклюже. Она засмеялась. Моей шутке? Моей неловкости? Пожалуй, потому, что она устала от плохого. Ей пришлось хлебнуть горя и хотелось хорошего. Это было ясно, хотя бы из рассказа Фреда. Пока еще это был мой единственный источник информации. «Ничего, если мы попьем чай на кухне? – спросила она. – В гостиной полный развал. И в другой комнате тоже развал. И дети спят». «Конечно! Какое может быть! Да лучшего места и не бывает!» «Вот и хорошо. Я вам сейчас книжку принесу. Вы пока торт нарежьте. Согласны?» И вышла из комнаты.
Согласен ли я был? Да я согласился бы на что угодно, о чем бы она попросила. Так была хороша эта Эльмира. Так обворожительно красива. Я был наповал сражен, как это происходило со мной в теперь уже античные студенческие годы. Она все время улыбалась. Мягкие карие глаза весело смотрели на собеседника (на меня!) Никакого сомнения не было, что я ей симпатичен, приятен, мил, что она рада моему приходу. Хотя, честно говоря, внешность у меня весьма неромантичная: короток ногами, близорук, широкогруд. А Эльмира была царевна из древней династии Иудеи. Вороной масти волосы, густые и длинные, сбегали до самых лопаток. Она повернулась спиной, когда уходила за книжкой своего покойного мужа, и я увидел, как волны волос играют с веслами лопаток. Эльмира была в желтом платье из такой легкой ткани, что я увидел сразу игру волос, амфору стана, покачивание божественных бедер. Все это напоминало море, лодку, пристань, тростник.
Она принесла книгу. Переплет был светло-бежевым. С трещинками, как морщинки у старух. И название издательства, написанное гордой латынью: ACADEMIA. И заглавие: «КОРОЛЬ И ЦЫГАНКА». И автор – тогда еще молодой прозаик и драматург К., входивший в литературную группу «Серапионовы братья». «Берите домой, – предложила Эльмира. – Полистаете на досуге и принесете обратно». «А вам не жалко? Не страшно, что зачитаю?» «Не жалко и не страшно. Дом разорен. Книги розданы или ушли за бесценок к букинистам. Ничего не жалко и не страшно». Она засмеялась. В первый раз я увидел, как она смехом переломила душевную тяжесть. Печаль, неведомую мне, переломила смехом. Перегрызла печаль кварцем зубов. Она к тому времени несколько раз повторила мысль о разоренном доме. То есть, какие-то представления о тяжбе Эльмиры с неким Диком были у меня из застольной трепотни Фреда. Но это был скорее фон, предлог для знакомства, возникший из-за необъяснимой тяги к этой женщине. Тяги, родившейся еще до того, как я увидал Эльмиру. Что-то вроде системы космических зеркал, когда свет, посланный одной звездой (героиня пьесы К.) отражается другой (реальная Эльмира), но под таким углом, чтобы отскакивая от встречных небесных тел, долететь до Земли (мое воображение). То есть, от космической Эльмиры до реального меня.
Я вернул книгу через неделю. Хотелось – на следующий день. Не книгу вернуть, а увидеть Эльмиру опять. Я принес книгу через неделю, а потом начал приходить каждый день. Прямо с работы. А в библиотечные дни – из Ленинки. Петя и Павлик привыкли ко мне. Когда я оставался до утра, Эльмира доверяла мне кормить детей завтраком и отводить в детский сад.
Постепенно Эльмира рассказала мне про свою женитьбу на драматурге К. И про знакомство с неким литератором по имени Альфред. Альфред-Альфредик-Дик. «Он хотел, чтобы я называла его Дик. Я увлеклась. Было одиноко. Но однажды я узнала про Дика такое, что никакие отношения с ним были невозможны». «А дети?» – спросил я. «Детей я увезу. Они забудут о Дике. Уже почти забыли». И больше ни слова об Альфреде, который Дик. Хотя странно было, что рассказ Эльмиры практически совпадал с историей, которую поведал нам в застолье у Скульптора литератор в рыжем парике по имени Фред.
Была весна. Середина мая. Эльмира позвонила мне в Институт: «Пожалуйста, Кирш, приезжай!» «Разрешение получила?» «Да». «Поздравляю!» «Приезжай, пожалуйста», – голос ее дрогнул.
Я помогал Эльмире собираться в дальнюю дорогу. В Тель-Авиве у нее была родная тетка, сестра покойного отца. Оставался день накануне отъезда. На душе было тяжело. Я сказал Эльмире: «Проветрюсь, а то голова трещит». На самом деле я пошел в гастроном и купил бутылку коньяка. Я мог поехать на метро или на автобусе. Но решил – пешком. До «Сокола» и обратно. В гастрономе около метро «Сокол» был приличный винный отдел.
Когда я вернулся, в гостиной, уставленной ящиками, я увидел Фреда. Того самого, который был в гостях у Скульптора. Он был без парика, что подтвердило мои тогдашние (во время застолья) предположения о его тяге к розыгрышам. Но сейчас было не до розыгрышей. Фред играл с Петей и Павликом, которые с азартом гоняли по комнате автомобильчики с дистанционным управлением. Эльмира сказала: «Кирш, это Дик. Или Альфред Андреевич. Пришел попрощаться с детьми». Мы кивнули друг другу, сделав вид, что незнакомы. На стуле висел китель какого-то рода войск, неизвестных мне. А на столе лежала фуражка. «Опять маскарад», – подтвердил я свою гипотезу.
Прошло несколько лет. Не так уж мало, когда считаешь каждый день своего мужского одиночества. Эльмира жила в Иерусалиме. Работала в русской газете. Петя и Павлик пошли в детский сад, а потом в школу. Иврит стал их родным языком, а Израиль – родной страной. Я получил вызов, но мне отказали в визе. Я стал отказником, и почти забыл историю Альфреда-Альфредика-Дика-Фреда. Я любил Эльмиру и ждал, когда приеду к ней. В конце концов мне выдали выездную визу. Я собрал свои книги и вещи, раздал ненужное, вернул мою однокомнатную квартиру Моссовету, купил билет Москва-Вена и отправился на аэродром в Шереметьево.
Долго стоял я с тележкой, ожидая своей очереди на досмотр чемоданов, собранных для жизни в эмиграции, пока не увидел капитана таможенной службы: хрящеватого, лысого, вихлявого типа, к которому сослуживцы почтительно обращались «Альфред Андреевич».