Опубликовано в журнале СловоWord, номер 61, 2009
Я вовек за «Трактор» (Сталинград).
За каскад голов слепого братства.
За скульптурность каменных солдат,
Взмывших ввысь над выжженной вратарской.
Я за порох евразийских войн –
Удальцов, что пали в сорок первом.
За творцов, что не догнал соперник,
Растворивших капсулы обойм.
Камера обскура грозных лет –
Примус и полпачки «Беломора».
Антикварный хаос на столе –
Память о голах конквистадоров.
Рытвины на карте потолка
Подтверждают бытопись упадка.
Приутихла музыка полка,
Певшего по-детски, без оглядки.
Но воскреснув под трибунный рев,
Вопреки реваншу скучных сборных,
Рушит штанги маг Пономарев,
Метит в девять футурист Проворнов.
Что случилось с ними – лагеря?
Неизвестны жизни бомбардиров.
Но на дне небудничных турниров
Легендарных судеб якоря.
Я за лето каменных солдат,
Побеждавших в схватках над вратарской.
За абзац обманутого братства –
За команду «Трактор» (Сталинград).
ТРИ ГОРОДА
Нью-Йорк – иллюзия.
Москва – аллюзия
С забытым футуризмом Византии,
С несбыточной мечтой о чем-то большем,
С задворками последнего театра…
«Ах город Бога, город Сатаны» –
Я написал когда-то о Нью-Йорке.
Наверно, град Господний быть не может
Столь угловато-гордым и холодным
И столь непрочным, как гудзонский камень.
Москва сегодня тоже – город гордый,
Но не холодный и не угловатый –
Нет четкой завершенности делений,
Расчетливой уверенности линий.
В архитектуре и в рисунке жизни
Неизгладим приоритет овала…
Москва была по пятницам веселой,
Красно-трамвайной, ветхо-деревянной,
По случаю – Тверской, Садово-Сельской,
Своей нерезкой тени не постигшей.
Здесь голуби сидели на антеннах,
Телеэфиру нехотя мешая.
По ним бросал снежками Глеб Андреич –
Непьющий тренер «Трудовых резервов» –
Улыбчивый владелец мотоцикла
Служил намеком на иную жизнь.
Какие здесь вынашивались планы!
Каким казалось завтра безупречным.
Под красным солнцем всеимперской мысли
Рассеивались сумерки вопросов.
И жизнь была огромным кинозалом,
Трущобной песней, запахом портвейна.
Здесь ерофеил Венечка устало,
Ища в себе законченность фрагмента…
С тех пор прошло лет тридцать или больше
И город изменил привычке, знаку.
Что было авангардом стало тылом.
Здесь молодые люди строят замки
И фабрики по выдуву бутылок…
Контекст заметно проиграл фрагменту.
Понять фрагмент значительно труднее.
Может, поэтому литература
Не отражает жизни, как и прежде.
На фоне гордой панорамы века –
Я чей-то штрих, не узнанный фрагментик –
Смешная жизнь прожитая в контексте
Вселенских строек, замыслов и планов.
Я в сорок лет немного научился
Ни логике, не верить, ни абсурду,
Не замечать хранителей порядка,
Рациональных психов, прочих недо.
Забыть национальные идеи.
Интернациональные идеи.
Спасителей и циников не помнить,
Искусствоведов, гидов, программистов.
Есть только шум Большого Дровяного
И запах пыли на Автозаводской.
Лепной фасад цветаевского дома
И плоскость лавки на Цветном бульваре.
Я верю в скверик у Театра Кукол
И в двухэтажный остров на Покровке,
Куда ты привела меня однажды.
Хотя тебе уже давно не верю,
Следуя взгляду, дружеской улыбке,
Но лишь сейчас, сегодня и не дальше…
1999-2000
ДУБРОВСКИЙ ФЛАГ
На Дубровке сносят старый дом,
до костей изъеденный пожаром.
Зрители смеются – им не жалко
дома и всего, что было в нем.
Я ценю бесчувственность толпы –
фигуранты сносов и пожаров
знают: рядом с домом пробежала
жизнь их страны …Троянский быт,
метры коммунального бессилья…
Коробок в пять этажей, без ванных,
должен умереть, как ветхий символ
неосуществившейся нирваны.
Экскаватор, будто метроном,
завершает счет обидам веским.
Зрителям не жалко занавески
за открытым в прошлое окном.
В здешнем неудавшемся кино
этот кадр никому не нужен.
Белый флаг был выброшен давно,
но его не видели снаружи.
Жалко, что небесный режиссёр
не заметил в будничном простое
неказистой кухоньки простор,
что дарил участие простое.
Возвращаясь вечером домой,
как геронт из небыли советской,
я смотрел не на дубровский морг,
а на свет за белой занавеской.
Но прорвали обороны фланг.
Что-то я, наверно, проворонил.
…Потому что мой кухонный флаг
под горой кирпичной похоронен.
* * *
Я пишу для театра «Кривое эхо»
несерийной жизни антисюжет.
Отражаюсь в зеркале – только я ли это?
На плечах пальто, но меня в нем нет.
Протыкаю кофе двурогой вилкой –
зачерпнуть пытаюсь. Из года в год
я вхожу в ваш дом через черный выхлоп,
выхожу через желтый вход.
Каждый миг на ось ошибки нанизан.
Застревают в челке намокшей пальцы.
Устою на тощем ребре карниза,
поскользнусь на сухом асфальте.
Леденящим сном по кадык залит –
вижу как над постельной ванной,
расписное яйцо Земли
вязнет в сетке меридианов.
Мне бы черной дыры недра
вскрыть спиралью тысячелетий,
но вокруг меня… жидкое небо,
как в одной позабытой ленте.
Я пишу для театра «Кривое эхо»
несерийной жизни антисюжет.
Вот мое отражение – только я ли это?
Вот пальто, душа… Но меня в них нет.
КОЛЛЕГИАЛЬНОЕ
Лабараторный светоч верил в рай земной,
превозмогая сумрачнные сны
и явь, в которой выходки слагаемых
меняли суммы истин прописных.
Он проклинал внезапное бессилие –
не вызревал до колоса посев
в той точке, где смыкаются две линии
и кажется, что третьей нет совсем.
Восток и Запад. Юг… Он жил на Севере,
сжимая лед в немеющей руке.
Венки на пьедесталах. Пальцы веером.
Циррозные цветы на потолке.
Синь с краснотой и триколор приспущенный.
Разжиженный мазут и дихлофос
на фюзеляжах… Тендеры имущества.
Металл и нефть из косточек отцов.
Лабораторный гений строил рай земной,
учитывая соль и сор земли…
Вот и коллеги в напряженьи замерли,
но ничего добавить не смогли.
ПОДЗЕМНЫЙ РОМАНС
Снова еду от Таганской до Планерной –
та же ветка, но век иной…
А прошло лишь лет десять или:
десять лет прошло!… Целых десять.
Исчезающе далеки
звуки канувших в лету отчеств.
Чаепития в мастерских.
«В черном оборотни» и прочее.
А прошло лишь лет десять, или
десять лет прошло – жесть и ужас.
Так ли, эдак, но мне не хуже
в параллельно-несмежном мире,
утвердительно-автономном…
Вечный поезд в сторону Планерной.
Я когда-то летел до Сходненской.
А теперь торможу на Тушинской.
«Сходня» рядом, но связь пропала
с грустной рощицей возле дома
и скамейку «война списала»,
и слова недобрых знакомых.
Или добрых, зовущих женщин,
а потом врагинь – это рядом.
Им теперь сорок пять – не меньше.
Сорок три – под пристальным взглядом.
Хорошо, что все живы порознь.
Радуюсь, что живем разрозненно.
Осень ранняя, время позднее
и всего десять лет до Сходненской.
МАГИСТРАЛЬНАЯ ЭЛЕГИЯ
Дырявый свитер из-под куртки выпустив,
(навек презрев костюмы и пальто),
он медленно врастал в гранитный выступ
возле известной станции метро.
Наверно, бомжевал мужик… а рядом, –
на этом камне по-октябрьски стылом
стоял бесхозный, тронутый распадом,
зеленый караул пивных бутылок.
А чуть подальше девушка сидела
на том же хладном парапете-скате
и в сторону Садового глядела,
а может она думала о МКАДе?
Она была не тронута распадом
и не гнушалась жизни, ветра, МКАДа…
Октябрьский вечер влажным ветром плюнул.
Тщета: она почти не шелохнулась,
и он не изменил исходной позы.
А если б шелохнулись они оба,
та ночь могла б сложиться по-другому.
Но каменели пробки на Садовом
и ветер злобно рыскал по окрестностям.
…Так, не простившись, не сказав ни слова,
она ушла, исчезнув в неизвестности.
Ах, если б не было в тот вечер злого ветра…