Опубликовано в журнале СловоWord, номер 57, 2008
Манускрипт
Я совершал столь давно лелеемое мною путешествие по Востоку и, возвращаясь из Нимруда в Басру, на тесном и душном пятачке восточного базара, в пыльной лавке старьевщика купил почти задаром клочок старинного пергамента. Был он не больше трех пальцев в длину, и надпись на восточном языке на середине слова обрывалась, но, видно, тем и привлек он мое внимание, что недосказанность оставляла простор фантазии.
По возвращении домой я в тот же день отнес его знакомому востоковеду из Британского музея и стал терпеливо ждать. Воображение рисовало мне картины неслыханных открытий и пророчеств, а память приводила примеры удивительных находок тех лет, но мой приятель остановил этот поток видений, объявив, что не может перевести фразу, не имея ее продолжения. Трудно описать, как я был огорчен и разочарован. Никогда еще у меня не возникало желания сильнее, чем эта настойчивая, всепоглощающая потребность проникнуть в суть того, чем владею. Но я стоял перед непроницаемой стеной.
Много лет после этого случая меня еще изредка мучило любопытство дилетанта-исследователя, когда однажды, по прихоти наших туристических маршрутов, я оказался примерно в тех же краях и с той же неуемной жаждой приобщения к древностям бродил под гулкими сводами крытых галерей и лавок. В одной из витрин я увидел нечто знакомое и едва поверил собственному счастью – меж разного старинного хлама лежал брат-близнец моего манускрипта.
Я еле дождался конца поездки, чтоб воссоединить разлученное временем семейство, и не спал всю ночь после того, как отдал кусочки тому же свидетелю моей первой покупки. И вот после стольких лет и волнений у меня в руках был драгоценный листок с переводом. Я отер лоб, развернул его и прочел: «Саули – старый пройдоха».
Это была записочка наподобие тех, что мы писали про своих учителей в школе. Много веков назад один малолетний шалун ее разорвал и за ненадобностью выбросил, а другой, постарше, приехал за тысячи километров, подобрал и снова соединил. Что мне оставалось делать?
Я подозвал официанта, заказал кьянти и выпил за удивительное «бессмертие» Саули.
Визит «эгоиста»
– Нет, не таким я представлял себе этот город столетие спустя, – говорил Кони, идя по Фонтанке в сторону Египетского моста. – Многого не досчитался. Сырость ест поедом. Ветхость, не ухоженность проглядывает. Безразличие в нововведениях, лучшее заменяют худшим…
Он обошел уже достаточно и, остановившись передохнуть, подвел глаза к крышам. По карнизу двигались два голубя. Серый в белую крапинку хотел прогнать второго, коричневатого, но было узко, и мешали крылья. Это что-то напомнило ему, лицо его посветлело и снова затуманилось.
– Где уютные черно-полосатые фонари? Где жирно выкрашенные, чугунные тумбы, на которых в дни иллюминаций пристраивали зажженные плошки? Вот здесь, как будто было вчера, измазала о них юбку черным шедшая мне навстречу нарядная дама. И даже бровью не повела!.. Где живописный будочник с алебардой и его подчасок? А мимо, в толпе, гербоносный почтальон в форменном сюртуке, с полусаблей на перевязи…
Он закрыл глаза и увидел, как свернула за угол карета, а прямо перед ним, вслед за коляской, пронеслась фасонистая «эгоистка», и у седока в бобровой шапочке подол был грязен от снега. Он втянул ноздрями морозную свежесть.
– Да, кисловатый аромат моченых груш и яблок у разносчиков… А как весело было представлять себя идущим по улице вот с такой же лоханкой рыбы или кадкой, полной мороженого, на голове и покрикивающим увесистым басом разные смешные вещи!.. Калачи, сайка, вареная печенка… Икра дешевая до смешного!..
Он незаметно вышел к Мойке.
– А дамы! Блестящие глазами и серьгами, плотнее прижимающие цветные муфты, с высокими прическами и маленькими вуалетками. Их спутники пропускали их вперед, любуясь танцующей походкой. Они походили на райских птиц… Неужто я один помню из всех… – Он хотел сказать «живущих», но осекся. – Не встретится мне знакомая барыня, и не пройдется медлительной походкой по Моховой Гончаров, идя обедать в гостиницу «Франция», ни с собачкой за пазухой, ни без…
Он как раз поравнялся с тем местом, где эта самая гостиница располагалась, когда подъехал ярко-синий опель и выпустил из задней дверцы юную особу в желтой меховой жакеточке до талии и кожаных брюках. Она подняла руку со стеклянным валуном на пальце поправить прическу – над брюками мелькнула полоска голого живота – и энергично направилась к парадному подъезду. Кони едва успел отскочить в сторону и, как громом пораженный, остался неподвижно стоять на тротуаре.
– Я тте после по мобилке чирикну, – пробасил ей вслед боров с бритым затылком на переднем сиденье.
Машина бесшумно отъехала, оставив после себя черный след и кучку пепла со скрученным в рог окурком.
Где-то вдалеке, как падающая звезда, из ниоткуда в никуда промчалась сирена. Маленький призрак разбежался и прыгнул с моста головой вниз. Воздушные потоки подхватили его бесплотную фигуру и понесли над водой, вдоль канала, лицом к небу. Оно единственное было все то же и роняло на него холодные слезы, как когда-то, напрасно стараясь потушить коптящие огни его детства.
Словесный враль
Слова, вырвавшиеся за пределы книжных страниц и получившие независимость и собственный вес на боках проезжающих машин и трепещущих перед скоротечностью времени рекламах, обладают особой магией – они умеют перевоплощаться. Одна половинка «о» тает, вторая палочка «н», размягченная под солнечными лучами, начинает загибаться по краям и склонять к неправомочным переменам других своих соседок, кто-то, напротив, считает свой вид наилучшим и приписывает к нему еще столько же и справа, и слева, и сверху… Что они со мной вытворяют, когда я выхожу из дому для совершения невиннейшего моциона!
Сколько раз нарочно скрытый виноградом, как маской, «Ремонт часов» лукаво превращался в «Монт сов», то есть в совиную гору, а проезжающий мимо «Хлеб», свернув на кисло-желтый после сладко-красного, увозил уже не что иное, как «Блеф». Дорого бы я дал, чтобы взглянуть на те заповоротные булки.
Названная каким-то восторженным болваном «Эврикой», тем не менее, в быту она взяла себе более близкое имя и стала скромной, грязноватой баночкой горошка «Еврейка», в которой, между прочим, если свериться с этикеткой, находились горошек тазовой, укус столовый и некая торговка, что в чьей-то подгулявшей действительности переводилось как «горошек мозговой», «уксус столовый» и «морковка». Славный был набор, Архимеду бы понравился.
Но одними консервами да вывесками словесные козни не исчерпываются. Это самый низший, первый уровень искусства мистификации, а существует и второй, и третий, и пятый. Вероятно, к этому последнему и следует отнести мою покупку. Кто мог бы предположить, что нет для них ничего святого, и, даже выбравшись на обложку собственной книги, буквы проявят такую чернильно-черную неблагодарность. Раздумывая, что бы мне приобрести для чтения в ближайшую неделю, я выбрал под свое переменно-облачное настроение «Странные любовные истории», обернувшиеся для меня сущим кошмаром и бредом их автора, потому что, придя домой, я обнаружил, что хитрые буквы уже отыграли свою шутку и смирно встали по местам, давая знать, что мне придется прочесть «Страшные любовные истории». За что? Или это уловка, чтобы пристроиться в хороший шкаф, к понимающему, отзывчивому хозяину? Невиданная ложь. И точно так же оставило по себе одно воспоминание «Пылающее колье» Голсуорси, обратив мне прямо в сердце острое «Пылающее копье». А ведь меж ними пролегла всего одна ночь! Когда ж успела совершиться бессовестная переплавка? Мом остался далеко позади.
И все ж я не в обиде. Чем бы дитя ни тешилось, все равно его устами глаголет истина. Словесный враль, бульварный лжец, вкрадчиво одалживающий мечтателю свои очки и прохиндейский лорнет, – прощаю и не поминаю лихом! Восхищаюсь утонченной насмешкой и снова жду! Пускай плывут в согласных сочетаниях под крылом забытого романа гудки клаксонов и сигнальные огни, шепот знакомых голосов, следы имен посреди чуждого пейзажа приставок-суффиксов и еще чаще, желая стать незабываемо дорогими, точеные инициалы, калейдоскоп начальных букв. Мой внутренний procEs verbal идет своим чередом, и как же он далек и чужд от слышимого ухом.
Слова, словеса, бесшумные гондолы, груженые масками, скользящие мимо, мимо и мимо… Как мне уплыть в них в сквозистую даль вымысла?
Давеча
– Я давеча был на кухне и там… – говорил Вениамин Сергеевич, бочком проходя в комнату и уютно пристраиваясь к нарядно-белому столу, вокруг которого хлопотала жена в муслиновой блузке с розой калачиком.
– Каждый раз дивлюсь, Венечек, и где ты такие слова находишь. И ведь запомнить еще надо. Давеча… – перебила она его, расставляя шашечки солонок.
– Так у Даля. Вот книгу человек написал! Всем книгам книга! Читать, не перечитать. Так вот, давеча я был на кухне, зашел глянуть, как там лимонное деревце растет… – повторил он, прицеливаясь на жирно блестящий грибочек.
– Ничего не трогать. Вчера, что ли?
– Почему вчера? Вчера я был занят. Бумаги и все такое, – ответил он рассеянно, вдыхая солоноватый аромат. – Давеча. И там…
– Не сиди так близко, ты мне мешаешь.
– Не буду, – он отодвинулся со стулом к окну и продолжил наблюдать за передвижениями розы над хрустальным частоколом.
– Значит, это было позавчера?
– На кухне? Вовсе нет.
– Еще раньше?
– С чего ты решила? – Он задумался. – Веча, да-веча…
– Вечером, что ли?
– А-а! Тебе тоже это «вече» напомнило вечер и вечерю? – воскликнул он радостно, обретая в лице жены единомышленника. – Но, увы и ах, с вечером оно не имеет ничего общего! Я уже об этом думал.
– Ну, значит, утром, – назвала она последнее, что оставалось.
– Отнюдь!
Жена его на секунду остановилась, недоуменно глядя в тарелку.
– Ты можешь говорить по-человечески? Отнюдь да или отнюдь нет?
– Ну, не сердись, моя козочка. Русский язык так прекрасен, так непомерно богат! Я чувствую себя счастливейшим из людей, когда окунаюсь в самые его глубины! И ты подумай, нет слова, которое означало бы только что-то одно, узкое. Можно и так его применить, и эдак. Вот, скажем, лежит у тебя обычный черпачок для крюшона.
– Руками не трогать!
– Не буду, я для примера, описать. Как ты думаешь, он называется?
– Некогда мне сейчас думать, – ответила жена, переходя к салфеткам.
– Очень хорошо. Я тебе сам скажу. Сейчас, том второй… – Он открыл застекленную дверцу шкафа, снял с верхней полки зеленый с золотом том и стал листать. – А пропо, я не договорил. Я давеча был на кухне…
– Тихо, — остановила она его, сосредоточенно втянув в себя воздух, к которому стал примешиваться легкий посторонний запах, вроде как когда осенью, в самую позднюю и тихую ее пору, жгут опавшую листву, и вдруг подхватилась и понеслась из комнаты вон.
– …И там пирог, кажется, уже готов, – наконец договорил он вслед удаляющейся фигуре и, склонившись над страницей, заулыбался новому диковинному слову с хвостиком зернистых объяснений.
Октябрь 2005 – январь 2006
Из сборника «Прохладный век»
* * *
Еще недавно был он молод,
сиял ребяческий задор,
бежал от счастья легкий холод,
и с уст летел веселый вздор.
Перемежаясь робким вздохом
над неоконченным Бове,
где он рассыпался горохом?
В какой растаял синеве?
* * *
И каждый листик дышит счастьем,
и в каждой веточке покой,
и полноправной летней властью
наполнен час и дух и зной.
И высоко в глубинах неба
еще звенит надежды трель,
и катит вдаль повозка Феба,
давя каштанов карамель.
Сонет
и странствовать тебе, осваивая высь,
как прежде землю, только бесконечно.
Душа моя бессмертная, крепись!
Родных и близких мнила ты опорой
и вот теперь не знаешь больше уз,
и путь твой в этих высях новый
не мил без отнятых обуз.
Тебя к вершинам гонит ветер,
но на земле остался рай.
Зачем мне вечность на том свете?
Зачем на этом жизни край?
* Последняя строка CXLVI сонета У. Шекспира.