Опубликовано в журнале СловоWord, номер 56, 2007
Русская актриса Жанна Владимирская, хорошо известная российским слушателям “Голоса Америки” своими программами, а русскоязычным американцам – записями ее моноспектакля “Мое святое ремесло” (по М.Цветаевой) и двойным альбомом русских романсов “Вечерний час”, приезжала в Нью-Йорк с премьерой своего нового моно-спектакля “В то время я гостила на земле” (об Анне Ахматовой), состоявшейся 12 октября 2007 г. в театральной гостиной DAVIDZON RADIO.
Вскоре мы встретились и побеседовали с Жанной и ее мужем, писателем Алексеем Ковалевым.
РАЗГОВОР С ЖАННОЙ ВЛАДИМИРСКОЙ
в журнале “Слово-Word”
Лариса Шенкер (Л.Ш.): Жанна, посмотрев ваш поразительный спектакль «В то время я гостила на земле. Анна Ахматова: жизнь и судьба», я почувствовала необходимость поговорить с вами. Что привело вас к созданию такого шедевра? Пожалуйста, расскажите о себе.
Жанна Владимирская (Ж.В.): Биография у меня довольно странная. По разным причинам я очень редко говорю о ней. Мои родители много переезжали из одного места в другое, поэтому у меня не было родного города. Когда я была маленькая, мама работала адвокатом, мы тогда жили в Одессе. Я закончила школу в Кишиневе, где был прекрасный театр. У нас в школе преподавали два совершенно замечательных актера и был отличный коллектив. Я играла в спектакле по книге В. Каверина «Два капитана». Это была, кстати, моя любимая книжка. Я очень много болела в детстве, и когда бабушка меня спрашивала, что мне дать почитать, я непременно просила «Два капитана» или «Анну Каренину». Я начала читать очень рано, с 6 лет. У родителей был близкий друг, работавший в типографии, и я любила приходить к нему и выбирать себе книжки. Так попал ко мне в руки роман Г. Флобера «Мадам Бовари». Возможно, это сыграло роковую роль.
В школе я все годы училась на отлично, за исключением двух последних лет, когда периодически получала тройки по поведению. Вела я себя чудовищно, была хулиганкой.
Становилось ясно, что хочу идти учиться на артистку. Моя мама и все остальные были, разумеется, категорически против.
Школу я окончила очень рано и с 17 лет начала учиться в Киевском политехническом институте. Таково было мамино решение. Но как только мама меня оставила, я стала активной участницей тамошнего драмтеатра. После окончания первого курса Киевского политехнического института я убежала из дома и больше уже туда не возвращалась – мне было ясно, что если я вернусь домой, меня насильно свяжут и привезут обратно в институт. Через год я просто бросила учебу, и мои друзья повезли меня поступать в театральный институт. Родители об этом, конечно, ничего не знали. Когда я поступала в этот институт, вместе со мной поступал один человек, чье имя я хочу упомянуть. Это Володя Головин. Я не знаю, жив ли он. Его мама, Екатерина Головина, была совершенно замечательной актрисой. Володя спросил меня: «А ты почему поступаешь в театральный институт?» Я ответила ему выразительно, на драматических низах: «Потому что мне есть, о чем рассказать людям». Он посмотрел на меня с нескрываемым уважением и больше вопросов не задавал. Моя первая попытка поступления в театральный институт закончилась неудачей. Потом случилось так, что я проводила лето на Рижском взморье, и одна женщина, которая очень верила, что из меня получится что-то приличное, написала мне, что набирают курс на кафедре Товстоногова. Она была убеждена, что я должна туда поступить, поскольку там работают нестарые люди, понимающие, что такое современность. В юности я выглядела достаточно экстравагантно: ярко-рыжая, черные глаза.
Л.Ш.: У вас совершенно изумительная внешность и сейчас.
Ж.В.: Ну, может быть. А тогда говорили, что я выглядела экстравагантно и очень не по-советски. Я вняла уговорам этой дамы, хотя сама решила, что больше не буду подвергаться этим дурацким пыткам. Процесс поступления и отбора приводил меня в совершенное бешенство. Но я все-таки поехала поступать. Набор производили два человека: Сонникова и Лебедев, который потом стал моим мастером. Они выбрали меня оба. Как потом выяснилось, даже разыгрывали, к кому из них я попаду.
Л.Ш.: Это был тот самый Евгений Алексеевич Лебедев, который играл в «Истории лошади»?
Ж.В.: Да, совершенно верно. Ныне он покойный, царство ему небесное. Я безмерно благодарна судьбе за то, что попала на кафедру Товстоногова, который в первый раз набирал курс, равно как и Лебедев. Для них это была практическая, лишенная всяких академических заморочек работа. В этом смысле мне очень повезло, потому что это была суровая, широкая и серьезная школа воспитания. Почти сразу, после нескольких месяцев, мы начали заниматься театром как практикой, а не теорией. Я полагаю, что тогда в театральных училищах очень многое было связано с пресловутой системой Станиславского, когда сороконожку учили двигать всеми ножками. Достаточно сказать, что со второго курса мы начали готовить дипломный спектакль, который назывался «Васса Железнова». Я играла Вассу, а Евгений Алексеевич тогда уже примеривался к одной из своих больших ролей, а именно – Бессеменова в «Мещанах».
Мне повезло в том, что я играла на всех режиссерских курсах, в том числе на курсе Товстоногова. За время учебы в институте играла у самых разных режиссеров. Это было счастливое время, потому что оно полностью было посвящено творчеству. Не примешивалось ни театральной грязи, ни театральной рутины. Моя юность была плодотворной и творческой. На четвертом курсе мой большой друг с режиссерского факультета сказал мне: «Жанна, я считаю, что ты можешь играть Медею. Как ты на это смотришь?» Я ответила: «Давай почитаю». И мы сделали самостоятельный спектакль, в котором были заняты студенты с других курсов, а также профессиональные актеры, в том числе Ваня Краско, который был уже известным актером.
Л.Ш.: Это происходило в Ленинграде?
Ж.В.: Да. И с этим спектаклем мы поехали в Москву. При этом по всем показателям я должна была остаться в Большом Драматическом театре.
Я была фавориткой у Елизаветы Ивановны Тиме, она преподавала у нас речь. Елизавета Ивановна представила меня Львову-Анохину – главному режиссеру Московского театра им. Станиславского, и вместе со спектаклем я была принята в этот театр.
В институте я вышла замуж в первый раз. Этот брак очень быстро закончился. Моего первого мужа звали Коля Алексеев, он был замечательным актером, но начал страдать пороком, которым страдал мой отец и которым страдает большинство актеров – алкоголизмом. Для меня это был конец. Его нет в живых, он умер рано, умер трагически.
Так случилось, что в Москве я познакомилась с моим нынешним спутником Алексеем Ковалевым. У нас с Алексеем родилась дочь – очень красивая девочка, ее зовут Настасья. Она очень смелая, не в пример мне, настоящая амазонка. Ей выпало суровое детство, поскольку моя мама умерла рано – в 56 лет. Мы остались одни, без помощи, Настеньке тогда было три года. Мы брали ее с собой на гастроли и на спектакли. Ее нянчили, следили за ней, но ей пришлось очень нелегко. Когда мы отправлялись на гастроли, наши гримеры и костюмеры загружали реквизитные ящики всевозможной едой, поскольку в провинциях, куда мы ездили, еда мало-помалу кончалась. А может быть, ее там и не было. Мы объездили весь Союз, от окраин до окраин, и видели такое, что в страшном сне не приснится.
Но когда я вспоминаю прошлую жизнь, то думаю, что эти гастроли – одно из самых светлых впечатлений, несмотря на все трудности. Мы встречали там таких потрясающих, чистых людей и зрителей! Когда у тебя уже есть имя и ты работаешь в Москве или Ленинграде, то оценка того, что ты делаешь, из-за существующего статуса немножко меняется. Ты априорно уже считаешься кем-то. А в провинции – словно вступаешь на чужую территорию. Никто тебя не знает, никто тебя никогда не видел, и возможность завоевать дается тебе, как у Островского, только один раз. Если ты в спектакле не потрясла, не ошеломила, не захватила, не увлекла – то и не завоевала.
Я никогда не забуду один спектакль, сыгранный в Новосибирске. Тогда мы с Алексеем работали в Московском театре Всероссийского Театрального Общества, который в то время возглавляла Е. Еланская. Она сделала очень хорошую инсценировку по произведению В. Шукшина, которая называлась «Там, вдали». Линия моей героини строилась на песнях-монологах Высоцкого, которые я пела с разрешения автора. Я не устаю повторять, что это была первая и единственная официальная афиша Высоцкого, потому что на ней было крупными буквами написано: «Текст песен Владимира Высоцкого». С одной стороны, система была жесткая, с другой – ее звенья не были плотно пригнаны, и в эти щели можно было что-то просунуть. Спектакль везде принимался прекрасно. Моя героиня – бунтующая, неординарная женщина. Алексей играл моего героя-антипода с положительным, «шукшинским» характером, а моя героиня бунтовала и стремилась уехать в город. Она так и уехала в город и жила там разгульной жизнью. Однажды в антракте ко мне вбежала какая-то девчушка, бросилась ко мне на шею и заговорила со мной на «ты»: «Нравишься ты мне! Как я тебя понимаю! Ты мне душу перевернула, но я с тобой согласна». Она говорила со мной, как с моей героиней, и я запомнила этот эпизод на всю жизнь.
Статейки, рецензии, оценки критиков – все это здорово, но в этом всегда присутствует элемент снобизма и какой-либо расчет: возможность тебя уязвить или дать «визу на существование». Мы объездили все уголки страны – играли в Прибалтике, в Сибири, на Дальнем Востоке, в Поволжье. Стационара у театра ВТО не было, и он довольно много разъезжал.
Позднее мы эмигрировали в Америку. Это ведь был разгар правозащитного движения. Многие диссиденты сидели в лагерях и психушках и умирали там. Другие, как Сахаров, находились в ссылке. Третьих высылали из страны, четвертые отказывались возвращаться из-за рубежа. Был выслан Иосиф Бродский, а это была очень существенная часть моей биографии. На западе уже были Солженицын, Максимов, Синявский, Ростропович, Нуреев, Барышников…
В Америке я сразу почувствовала себя на «нужном» месте. Кстати, в Нью-Йорк готова ездить бесконечно. Люблю Нью-Йорк! Многие считают его безумным городом, а я люблю. Нью-Йорк, как джаз, он бурлит, он весь в движении. Жалею, что не могу жить там.
Л.Ш.: До этого вы много встречались в России с народом?
Ж.В.: Да, очень много.
Л.Ш.: Те, кто живут в Москве – конечно, русские, но это не те русские, которых вы видели, скажем, в Перми или в Новосибирске. Там живет исконно русский народ. Вы так не считаете?
Ж.В.: Да, я так считаю по многим причинам. Во-первых, там народ не растлен суетой вокруг кормушки, скажем так. Там, то ли в силу географических особенностей, то ли в силу удаленности от власти, процесс духовного созревания и взросления не связан с тем, с чем он связан в столице. Там меньше шума, меньше соблазнов, или они другие. Неоднократно после спектаклей нас приглашали в гости. В нефтяном городе Сургуте мы с Алексеем вдвоем играли замечательный спектакль «Письма к незнакомке» по произведениям А. Моруа и А. Моравиа. После спектакля с нами общались ребята, которые знали, что я читаю Цветаеву, слышали, как я пою Высоцкого. Их отличала поразительная целомудренная серьезность. Они не столько хотели провести с актерами вечер, сколько хотели до чего-то допытаться, что-то понять. Эти посиделки не напоминали обычное застолье после премьеры в Москве с попытками разобраться, кто с кем и кто в чем. Там нас окружали люди, которым нужно было общение, живое слово. Я говорю «живое слово», поскольку играла в провинции свой первый цветаевский спектакль.
Я говорила недавно с одной женщиной, которая жила в Сибири. Мы обсуждали, что происходит теперь с так называемой Россией. (Я говорю «так называемой», потому что для меня она осталась Советским Союзом, пусть меня простят читатели.) Я заметила, что в провинции все же есть какая-то надежда, и моя собеседница подтвердила, что если она идет, то только оттуда. Я не знаю, придет ли она, но мне кажется, что наверняка придет. Особенность России в том, что она время от времени пробуждается от спячки и рождает гениев, но то, что происходит в столице нашего, по выражению Иосифа Бродского, «возлюбленного отечества», отталкивает и пугает. Люди торопятся лизнуть руку барину. Это для меня многое определило и даже, в общем-то, испугало! Такое впечатление, что вот это холопство среди тех, кто борется за кусок пирога, – неискоренимо. Посмотрите, что творится с литературой: она валом валит с Урала, да и театр там процветает. Возвращаясь к вопросу о народе – может быть, не так все и плохо, но я знаю об этом недостаточно.
Л.Ш.: В России культура шла в основном из дворянских кругов. Ведь Россия очень четко делилась на дворян и народ. Это непреложный факт. Затем уже в 1854 году появились земства, куда вошли люди, не принадлежащие ни к крепостным, ни к дворянству. Из земств вышло достаточное количество разночинцев – интеллигентных людей, несущих русскую культуру. «В земском движении ковался русский либерализм, который проявился не в открытом протесте самодержавию, а в умеренных взглядах эволюционистов, часто сторонников конституционной монархии».*
После революции многие из них попали за границу, а те, кто остались в России, погибли при товарище Сталине.
Что же осталось в народе? Теперь он создает новые ценности, извлекая их из своих духовных глубин. Это очень сложный процесс. Вы этнически русская?
Ж.В.: Да, я русская. Но всех кровей, намешанных во мне, не перечислить. Мой муж Алексей – полукровка, его отец еврей, мать русская.
Л.Ш.: Очень много людей, занимающихся искусством, являются полукровками.
Ж.В.: Я тоже не совсем русская. Мамина мама была русская, а папа был еврей. В наш спектакль вошло одно стихотворения Анны Ахматовой, где она, вспоминая о своем детстве, говорит: «Передо мной, безродной, неумелой, открылись неожиданные двери». Ее ведь нельзя причислить к дворянам. Мне кажется, что в русском народе как в таковом изначально существует какая-то таинственная сила, которая иногда прячется, а иногда прорывается и дает неожиданные всходы. Это происходит то ли по закону противостояния окружающему, то ли потому, что настоящий момент создает почву, из которой возможно произрастание новых идей и начинаний, и происходит культурный взрыв. Так в России всегда бывало.
Л.Ш.: Да, конечно. Было несколько таких взрывов, которые характеризуют русский народ как великий. Например, в архитектуре русских белокаменных, полных очарования небольших церквей, которых было построено множество по всей России. Половину из них, если не больше, уничтожили. Эти маленькие шедевры свидетельствуют о том, что русский народ обладает редким самобытным художественным вкусом.
Ж.В.: Безусловно. Когда-то я снималась на севере, в какой-то полузаброшенной деревне, мужиков там уже не было. И там стояла одинокая церквушка. Глядя на нее, можно было подняться так высоко!
Л.Ш.: Да, то, что они создали в этой области – поразительное явление. У вас тоже такое впечатление?
Ж.В.: Да, я думаю, что в русском народе, как говорил Ф.М. Достоевский, присутствует такая широта души, которую хочется немного обузить. Цветаева говорила, что в России всегда была возможность «откуда и куда сказать», т.е. всегда находился слушатель. Я тоже это имею в виду, когда говорю о своих гастролях. У меня создается впечатление, что сейчас делается все для того, чтобы не было услышано истинное слово. Несущийся грязный поток поп-культуры словно стремится отменить то, что всегда было свойственно русской культуре. Понимаете, да?
Л.Ш.: Еще как понимаю!
Ж.В.: Однажды мы спорили об Алле Пугачевой. Я, смеясь, обратила внимание на то, как Пугачева произносит звук «а»: открытого «а» в русском языке просто нет, этот звук так не произносят. В русском языке звук «а» – закрытый, благородный. Открытое «а» свойственно английскому языку, в нем оно звучит органично и не вызывает возражений. Наши попсовые исполнители копируют этот звук с английского языка, и когда они привносят его в русский язык, то начинает слышаться отвратительный, приблатненный говорок, который сейчас фактически одолел русскую речь. И так называемая финансовая элита поддерживает вот эту дрянь, якобы сопричастную Западу. На самом деле, это никакого отношения не имеет к Западу. Это имеет отношение к какому-то жуткому уголовному жаргону.
Но ведь нельзя забывать, что и волшебный хор поэтических голосов вокруг Ахматовой, на склоне её лет, одним из которых был голос Бродского, тоже возник на фоне поэтов-эстрадников и как бы ниоткуда… Так что поживём-увидим.
Л.Ш.: Современная тамошняя эстрада – ужасное явление, особенно когда сравниваешь с истинно русскими ценностями. Ведь то, что мы говорили о русских церквях, можно сказать и о русской народной музыке и песне.
Ж.В.: Совершенно верно. И не только о народной песне, но и о городском романсе.
Л.Ш.: Основой вашего приобщения к общечеловеческой культуре является русская, не правда ли?
Ж.В.: Да, несомненно. Здесь нет двусмысленности. Но нужно не забывать о том, что у русской культуры всегда существовала связь с европейской культурой, например, с французской, если это было, конечно, не «слепое рабское подражание», как говорил Грибоедов. Это с одной стороны. С другой стороны, наша с Алексеем жизнь в Америке сложилась очень счастливо в самом главном, а именно, когда мы начали работать на радиостанции «Голос Америки», в силу обстоятельств мы стали заниматься непосредственно американской культурой. Здесь я процитирую Цветаеву. Рассказывая о своей прогулке по Москве с Мандельштамом, она написала: «Торжественными иностранцами проходим городом родным». Большинство эмигрантов из России живут так, словно окружающей американской действительности просто не существует. Я, разумеется, не хочу ни в кого бросать камни. А мы в силу обстоятельств, обусловивших необходимость работать на почве американской культуры, шаг за шагом осваивали ее. Мы работали над программами джазовой музыки, что предоставляло нам возможность общаться с великими джазовыми музыкантами. Мы с Алексеем обожали джаз еще в Советском Союзе. Алексей занимался американским театром, делал программы, посвященные великой американской литературе. Мы очень сильно погрузились в американскую культуру и не чувствовали, что живем нигде. Все, что мы делаем, мы делаем потому, что нас это будоражит и волнует. Именно поэтому я написала и сделала свою последнюю программу об Анне Ахматовой.
Л.Ш.: Нельзя сказать, что российская культура вмещает и отражает все перипетии в культуре человечества. Россия идет своим путем. Хотя через страшные вещи прошли и другие страны – например, Франция.
Ж.В.: Разумеется, у каждой культуры свой путь. Я заговорила об американской культуре, поскольку существует такая снобистская точка зрения, будто мы, русские, несем истинные ценности, а американцы – вовсе нет.
Л.Ш.: Кое-кто обожает говорить эти глупости об американской культуре, совершенно ее не зная. Америка создала целое созвездие шедевров современной культуры, в частности, литературы.
Ж.В.: И литературу, и джаз, который я считаю одним из величайших достижений человечества, и многое-многое другое. Достаточно вспомнить, чем была английская и американская литература для великого Иосифа Бродского. Я очень люблю слова Н.Я. Мандельштам: «Вечером к нам приходили мальчики, которые плакали, когда Осип читал им стихи, а утром писали на него доносы». Так что не станем зарываться по части того, что только мы и никто другой. Анна Ахматова в моем спектакле рассказывает, как Осип и Надежда Мандельштамы ехали в Чердынь под конвоем «читавших Пушкина славных ребят из железных ворот ГПУ». Хотя я думаю, что эту черту Россия приобрела уже в советское время.
Л.Ш.: Вы так думаете?
Ж.В.: В известном смысле – да. Я убеждена, что в стране произошел какой-то страшный генетический срыв.
Того, что происходит в России в течение последних более чем 80 лет, не знала, по выражению Ахматовой, ни одна страна. На протяжении такого огромного количества лет людей уничтожали, истребляли, гноили.
Л.Ш.: Да, но ведь это возникло не на пустом месте.
Ж.В.: Народ сделали стражником и душегубом.
Л.Ш.: Можно ли это сделать с любым народом?
Ж.В.: Сделали же в Германии. Но там это быстро свернулось, им повезло.
Алексей Ковалев (А.К.): Самое главное, что не только свернули, но и осудили это как следует, чего не произошло в Россию. Я думаю, что был нарушен естественный процесс развития живого человеческого организма. Можно доходить до любых крайностей, но впоследствии отдавать себе отчет, что ты до них дошел. Вот этого как раз в России и не произошло, во всяком случае, это очень грубо замазали в определенный момент.
Ж.В.: Того, что сейчас произошло с исторической памятью народа, никогда не случалось раньше, т.е. связь не прерывалась. Если народ и забывал, то всегда находились те, кто звонили в колокол, кричали.
В этом суть спектакля об Ахматовой. Это ответ на вопрос об идее моего ахматовского спектакля. Идеи как таковой не было. В моем предыдущем, цветаевском спектакле была драматическая основа. Там были и ее письма, и пастернаковские. Когда речь зашла об Ахматовой, я даже не была уверена, стану ли делать такой спектакль. В принципе, я не чтец. То, что я делаю в спектакле – не чтение стихов, а попытка прожить жизнь поэта. Перед ней нелинейно и непоследовательно прокручивается лента ее жизни. Когда я начала читать о жизни Ахматовой, то по мере того, как я погружалась в эту эпоху, у меня возникало непреодолимое желание попытаться создать своеобразное здание, в котором разместились бы самые разные пласты существования ее народа, который она хоронила и оплакивала, а также ее самой как художника и женщины. У нас на «Голосе Америки» была маленькая программа в связи с ахматовской годовщиной. Я использовала отрывок из воспоминаний Лидии Чуковской, когда во время похорон Пастернака кто-то в толпе говорит: «Вот и ушел из жизни последний поэт». И кто-то ему возражает: «Нет, остался еще один». И Лидия Корнеевна понимает, что имеют в виду Ахматову, которая осталась теперь последним поэтом. Ахматова обладала очень цепкой памятью. В отличие от своей страны, которая не хочет помнить и знать, не хочет каяться и извиняться, Ахматова обладала очень цепкой памятью и уникальной способностью сохранить ее и пронести.
Л.Ш.: Она этим очень отличается от своего народа. Вы не находите?
Ж.В.: Нахожу. Именно поэтому у меня возникло желание каким-то образом «схватить» эту жизнь. Я много изучала биографию Ахматовой и знаю ее пороки больше, чем кто бы то ни было. В жизни Ахматовой было всякое, ей были свойственны любые человеческие пороки, и я вовсе не собираюсь ее в своем спектакле идеализировать. Этот спектакль – не славословие Ахматовой. Но при этом она была человеком, который в свои лучшие минуты был велик. Это все, что можно сказать. Кроме того, она сумела сохранить память о великих поэтах, и прежде всего, конечно, о Мандельштаме.
Недавно я говорила с одной женщиной по телефону. Она кричала мне в трубку: «Жанна, вы не читали новую мерзкую книгу об Ахматовой, недавно появившуюся?» и прочитала мне какие-то жуткие выдержки из этой книги. В связи с этим мне хочется вспомнить другого поэта – Цветаеву, чьи стихи, судьба и жизнь однажды пронзили меня и остались со мной навсегда. Она считала, что художник должен быть судим либо судом товарищеским, либо верховным. «Разоблачение великого – только соблазн малых сил, идея ложного и невозможного равенства». Потому что обыватель поэту, каким бы он в жизни ни был, не судья. «Его грехи – не твои. И его пороки уже предпочтены твоим добродетелям». Это мой ответ всем, кто пытается выбрать из корзинки с грязным бельем что-то погрязнее.
Л.Ш.: По поводу корзинки с грязным бельем: ныне здравствующий публицист Владимир Соловьев написал книгу об Иосифе Бродском.
Ж.В.: Вы знаете, я даже не хочу к этому прикасаться, мне просто жаль этих людей. Ведь тех, кто занимается разоблачениями, стихи не интересуют. А если внимательно читать стихи Ахматовой, в них можно найти гораздо больше материала о ее жизни, чем находят миллионы этих грязных исследователей. Иосиф Бродский тоже никогда не пытался говорить о себе как о святом. Более беспощадно, чем он, редко кто говорит о себе. Я хочу сказать всем читателям: читайте стихи поэтов, и тогда вам не захочется рыться в их грязном белье.
Мой ахматовский спектакль – рассказ о судьбе поэта и народа, о его культуре. Меня всегда потрясало, что когда Иосиф Бродский говорил о культуре, он прежде всего говорил о языке. Он говорил, что возможности, которые дает русский язык великим поэтам, снимают вопрос о национальной принадлежности. Это вопрос скорее метафизический.
Л.Ш.: Меня интересует именно в плоскости сочетания культур: в чем заключается вклад каждого отдельного народа в мировую культурную сокровищницу. Конечно, язык, но, наверное, и религия. Вспомните, что когда произошла революция 1917 года, то весь этот верующий христианский народ, народ-богоносец, начал рубить на иконах котлеты.
Ж.В.: Я не верю в то, что русский народ прошел до конца христианский путь.
Л.Ш.: Вы хотите сказать, что русские остались язычниками?
Ж.В.: В очень большой степени. Возможно, Россия подошла к той черте, где вера перестает быть только культом и становится верой. Вспомните начало века, вспомните все, что тогда происходило, вспомните этот гигантский расцвет религиозной мысли. Начало ХХ века ознаменовалось расцветом именно этой части культуры.
Л.Ш.: В чем же это выразилось, кроме как «в белом венчике из роз впереди Иисус Христос»?
Ж.В.: Для начала назовем Н. Бердяева. Затем – С. Булгакова, Шестова, Флоренского… О народной массе правильно говорила Цветаева: народ всегда ненавидел попов, потому что знал, что они обжоры, пьяницы и т.д. Меня тоже всегда потрясает, когда я думаю о том, как народ сбивал кресты и сбривал бороды попам.
Л.Ш.: И это делали простые люди. Вспомните знаменитое изречение: «Страшен российский бунт – бессмысленный и беспощадный».
Ж.В.: А если вспомнить, что делали церковники, когда шли служить в ГПУ! Когда сейчас кричат о возрождении православия, дано ли этому свершиться, когда церковь вместо того, чтобы заниматься религией, идет на телевидение, чтобы благословлять ракетные войска?
Л.Ш.: Как это сочетается с вашими впечатлениями о русском народе, которые вы получили? Это очень интересно сопоставить. Для мира важно, пойдет ли Россия по европейскому пути или останется там, где есть?
Ж.В.: Мы в провинции видели всякое. Не только то, о чем я вам рассказывала. У нас был такой трагифарсовый опыт. Мы приехали от Росконцерта в Архангельск играть спектакль «Медея» по пьесе Жана Ануя. Там был гигантский дворец культуры, где шла такая гульба, что, наверное, и Москве не снилась. В зале собрался плебс, которому не только «Медея», но вообще ничего на фиг не нужно было. Директор дворца культуры увидел нас, понял, что мы не будем рассказывать байки и материться, и сказал нам: «Я вам заплачу, вы только уезжайте». И действительно, он заплатил Росконцерту. Но нас очень просил спектакль не играть и гульбу не прерывать.
Л.Ш.: Очень рада, что нью-йоркская аудитория приняла спектакль об Ахматовой «В то время я гостила на земле», который я посетила, очень тепло и даже с энтузиазмом.
Разрешите поблагодарить вас за интересный разговор и хочу надеяться, что мы встретимся с вами снова в Нью-Йорке в спектаклях об Ахматовой, о Цветаевой, о Бродском, и просто за дружеской беседой.
Всего хорошего.
Беседу вела Лариса Шенкер
* В. Курченко. «Феномен земства»