Опубликовано в журнале СловоWord, номер 55, 2007
ОДЕССКИЙ ПОДОКОННИК
На широком одесском подоконнике нашего красивого аварийного дома конца XIX века можно было расстелить сложенное вчетверо одеяло и удобно расположиться, когда было грустно и шёл дождь, или сильный ливень. Можно было уютно сидеть и наблюдать, как улица превращалась в быстро мчащийся поток воды серокоричневого цвета, покрытый кое-где пузырьками. Изредка появлялись одинокие прохожие, бегущие под падающим на них обильным водопадом. Люди пытались защититься от ливня, кто чем мог: портфелем над головой, или каким-то куском клеёнки, или даже простой газетой, что было уж совсем никудышной защитой. Счастливчики с зонтиками были крайне редки,поскольку ливень начинался внезапно. Иногда появлялась какая-нибудь легковушка, пытающаяся на большой скорости прорезать сопротивляющуюся воду, при этом, создавая вокруг себя роскошный фейерверк брызг и пены. Какие-то прохожие махнув рукой на бесполезную борьбу, переставали спешить, и, как ни в чём не бывало, просто шагали, сняв свою обувь и неся её в руках. Они с удовольствием шлёпали по лужам, промокнув до нитки, в прилипшей к телу отяжелевшей одежде и облепившими лицо мокрыми волосами. Благо, что такие ливни в Одессе обычно тёплые. Наверно, каждый одессит хоть раз в жизни попадал в такую ситуацию и никто по этому поводу не раздражался, а было смешно и весело.
Смотреть в окно можно было бесконечно, как на огонь костра. Зрелище это как-то завораживало и наводило на мысли, не связанные с бытом и реальной действительностью, а что-то странное, абстрактное, как будто ты сам плывёшь вместе с этой бегущей рекой, и она несёт тебя, и этот мираж полу-мыслей, полу-ощущений плывёт вместе с тобой. Похожее состояние возникает иногда на берегу моря. Не на переполненном пляже, а когда почти нет народа и ты чувствуешь себя с морем один на один. И вот это, возможно, самое ценное, что может подарить море. Это неизмеримо больше даже того блаженства, которое дарит купание в изумительной морской воде.
Но вот ещё одно наблюдение на нашем подоконнике, только совсем другого порядка. В бытность праздничных парадов в дни празднования советских государственных праздников Первого мая или Седьмого ноября, под нашими окнами проходили колонны демонстрантов. Наша улица подходила напрямую к Куликовому полю – площади, на которой устанавливались трибуны для правительства города и приглашённых гостей, а под ними проходили колонны демонстрантов. По периметру площади на высоченных опорах из толстых алюминиевых труб, вывешивались портреты членов политбюро, на огромных белых полотнах, натянутых на подрамники и окантованных красной планкой. Почему-то все лица на портретах были похожи друг на друга. За редчайшим исключением, очень полные, с маленькими пуговичками напряжённых глаз. Может быть поэтому, когда моя десятилетняя дочка пришла с отцом в мясной корпус на Привозе (знаменитом Одесском рынке) и увидела над прилавками с нарубленным для продажи мясом, длинный ряд подвешенных свиных голов, она воскликнула: «Папа, смотри, политбюро!»
После чего папе было уже не до мяса, он схватил её за руку и постарался побыстрей уйти. Она частенько ставила отца в рискованные ситуации, не понимая по детской наивности и прямоте, что не всё можно произносить вслух. Однажды, отец взял её с собой на избирательный участок, чтобы бросить в урну бюллетень и пойти с ней на прогулку к морю. Она спросила: «Что там написано? Покажи!»
Внимательно прочитав бумагу, искренне удивилась: а как же выбирать? Здесь же только одна фамилия!
Опять пришлось побыстрее убираться.
Но вернёмся на наш чудесный подоконник – своеобразную домашнюю трибуну для наблюдения за парадом.
Шли с транспарантами, с флагами, с небольшого размера портретами того же политбюро, обыкновенные наши люди, которых обязывали идти на демонстрацию. В случае отказа начинались всяческие неприятности и придирки. Проступок запоминался надолго.
Колонна демонстрантов двигалась неритмично, то простаивая подолгу, то чуть ли не бегом. Шли разные предприятия, заводы, вузы, мореходка – морское училище и многие учреждения города. Некоторые имели свои оркестры, самодеятельные, но вполне профессиональные по уровню. Это же Одесса, где музыке учатся дети почти в каждой семье. Иногда на одном квартале играли сразу два оркестра, стараясь громкостью переплюнуть друг друга. Когда колонна застревала надолго, люди создавали небольшой круг и начинались танцы. Начиналось часто вальсом, но сразу переходили на народные, особенно под аккордеон или баян. Обычно танцевали немолодые женщины в деревенских платочках с розочками и мужчины, принарядившиеся в длиннющие до земли макентоши. Все слегка навеселе. Плясали истово, женщины счастливо повизгивая, мужчины, подобрав полы, чтобы не наступить. У многих из них на груди были военные ордена и медали. Музыка переходила на Семь сорок или ускоренную Хаву нагилу, чередующуюся с Чебурашкой и разными весёлыми еврейскими мелодиями. Когда слишком долго задерживали колонну, пропуская потоки с других улиц, люди начинали томиться, уставали держать тяжёлые знамёна и транспаранты, садились на бордюр тротуаров. Между всеми сновали дети, которым вся эта кутерьма страшно нравилась. Шутка ли, на проезжей части, где всегда столько машин, можно гонять и беситься, и всё сходит с рук, все добрые.
Мой отец, ровесник века и участник революции, смотрит в окно со слезами на глазах. У него разрывается сердце от боли за этих людей, за обманутые надежды видеть это народ счастливым, и вот к чему всё пришло. Танцуют полупьяные, обманутые,обворованные, бесшабашные в своей наивности. Разве об этом мечталось когда-то?
На звуки Семь сорок он начинает сквозь слёзы смеяться, коренной одессит, значит чувство юмора – основная черта характера. Ему вспоминается другое время, когда людей гнали не на демонстрацию, а с демонстрации. Были и выстрелы и нагайки, и чёрный ворон, куда запихивали зачинщиков. Да, было… Не боялись и шли, оставив семьи, забыв о тепле и еде. Зачем?
На стенах каземата Петропавловской крепости, кто-то из узников начертал – Безумства семена дадут вам рабства всходы.
Пророческая надпись. Да, революция всегда безумие, даже если оно замешано на романтике, потому что кровь, потоки крови и эстафета казней. Французская революция, тоже утопала в крови, но Россия во всём любит масштабы. В результате Франция установила республику и человеческие нормы жизни, а России это не удалось. Почему? Помните, в Чеховском Вишнёвом саде слова старого Фирса – «это было ещё до несчастья». Имеется ввиду отмена крепостного права. То, что уже давно произошло во всей Европе и воспринималось, как благо и возможность активной самостоятельной деятельности, в России воспринимается, как несчастье. Феодальная Россия отставала, прежде всего, морально от этого обоюдоострого понятия – деятельность, отстаёт и сейчас, опять прежде всего морально от деятельности в капиталистической системе отношений. По-русски бизнесмен – это крупный жулик. Нет понятия, что бизнес – профессия, требующая умения красивых комбинаций, как в шахматах, и обязательной порядочности, как гарантии надёжности. Да, в капиталистической системе есть огромное количество лжебизнесменов, практически – мафиози. Мафиози тоже профессия, но уже совсем другая. Но не нужно забывать, что свой моральный кодекс есть в любом деле, главное – не перепутать.
Да,.. обо всём этом можно думать, говорить и спорить бесконечно, но где же наш одесский подоконник?..
Вернёмся поближе к нему.
На майские праздники было всё окрашено весной, солнцем и одеты все были легко и красочно, всё выглядело мажорно. Октябрьские часто проходили в пасмурные, ненастные дни, бывало с осенним холодным дождичком, и тогда всё выглядело совсем уныло. Однажды, в такой хмурый день, когда колонна долго стояла под нашими окнами, среди демонстрантов оказался молодой высокий парень с сынишкой на плечах. Мальчику нравилось сидеть у папы на спине, но впереди стоящий знаменосец томился своим тяжёлым грузом и перекладывал, то и дело, древко с одного плеча на другое, не видя, что знамя всё время проходит по лицу мальчишки. Было довольно холодно, ребёнок продрог и у него потекло из носа. Он очень удачно стал пользоваться знаменем – вытирал им нос. Это было забавно. Настоящий театр. Но это просто маленький милый эпизод. А ведь вообще всё происходящее было похоже на театр. Спектакль проходил одновременно по всей стране, во всех городах. Все старались играть добросовестно, не искусства ради, а для спасения себя, своей семьи. Кто играть не соглашался был страшно наказан.
Но лучше поговорим о чём-нибудь приятном, о весне в Одессе, о весне на нашем подоконнике. Он был таким роскошно широким благодаря тому, что Одесса построена, в основном, из ракушечника и наш дом в том числе. Этот строительный камень имеет где-то сантиметров шестьдесят по длиной стороне. Зачастую в старое время делали кладку в два камня. Отсюда ширина одесских подоконников. Когда начиналось настоящее тепло, в Одессе цвела сирень и тюльпаны. Сирень была везде: на многих дачах, по всему Большому фонтану, на даче Ковалевского. Одесса утопала в сирени. Белая, сиреневая, фиолетовая, душистая, махровая – сказка! А на нашем подоконнике стояли всевозможные вазы и вазочки, когда же их было недостаточно – простые бутыли и литровые банки с пышной, благоухающей сиренью. Это был целый сад сирени с вкраплением тюльпанов: красных, жёлтых, лимонных. От цветов шла прохлада и то умиротворение, которое идёт только от них и от музыки.
В жаркую пору на улицах, а особенно во дворах, можно было увидеть отдыхающих на подоконниках открытого окна пожилых полных женщин. Они лежали, навалившись всей грудью на большую подушку высунувшись до безопасного предела. Это заменяло хоть немножко дачу, а к вечеру, когда спадала жара, можно было на трамвае поехать на пляж, к морю. Можно было бы и утром, но какая хозяйка пропустит утренний Привоз, когда рыбаки несут свежую рыбу и на почин всегда отдают дешевле? А море не убежит. Свежий воздух есть и на своём собственном подоконнике. Если придвинуть вплотную к окну какой-нибудь столик, можно прекрасно устроиться, с комфортом, и при этом ещё переговорить с соседкой напротив. Она, наверняка, тоже была утром на Привозе и женщинам найдётся о чём поболтать.
Сколько полезных и интересных вещей можно изобрести, что называется, не отходя от кассы.
Теперь Вы понимаете, что такое одесский подоконник?
ОДИНАДЦАТЬ ДНЕЙ
В Николаев они приехали на тачанке. Было лето двадцать первого года. Их было четверо. Старшей была женщина. Видная статная красавица Эсфирь с внешностью иудейской царицы. Мужчины были ещё мальчишки и слушались её беспрекословно, не только, как человека старшего по возрасту, но и как начальника группы. Они расположились в одной небольшой квартире в глубине двора, где их приютили всего на одиннадцать дней родственники одного из них. Во дворе была водопроводная колонка, куда с вёдрами подходили периодически жильцы набрать воду. Однажды к крану подошла очень хорошенькая девушка и, осторожно ступая по огромной луже, образовавшейся возле колонки, подошла к крану и вдруг услышала: «Большому кораблю, большое плавание!»
Она оглянулась и увидела красивого очень худого, высокого парня. Он стоял, прислонившись к косяку соседского крыльца, и улыбался, щурясь на солнце. Она никогда его не видела прежде и догадалась по его одежде, что он один из тех, кто накануне прикатил к ним во двор на тачанке. На нём была вылинявшая почти до белизны старенькая солдатская гимнастёрка и такие же галифе. Сапог не было, а вместо них были застиранные обмотки почти до колен и крестьянские лапти, привязанные верёвочками к щиколоткам. Это не смущало его и не смутило девушку. В то время такой вид смотрелся нормально. Шла гражданская война и каждый прикрывал своё тело, кому как удавалось. Девушка тоже была в платье из марли, изобретательно подкрашенной химическими чернилами в приятный сиреневый цвет. Платье с пышной юбкой она смастерила сама и в её волнистых светло-каштановых поднятых наверх волосах пикантно просматривалась чёрная бархотка. Так как с обувью в те годы тоже была большая проблема, на ногах у неё были высокие деревяшки, державшиеся ленточками переплетающимися вокруг голеней. Несмотря на бедность, её наряд и она сама выглядели очаровательно. Молодой человек тут же, не переставая восхищённо улыбаться, пригласил её вечером пройтись по городу и она, подняв на него свои синие неотразимые глаза, тут же кокетливо согласилась. Переодеваться было не во что и они встретились в том же виде. В Николаеве излюбленным местом встреч был бульвар, на который они и отправились. Прогуливаясь, они распрашивали друг друга, стараясь поближе познакомиться. Он рассказал, что призван был в армию на год раньше, так как в домовой книге его по ошибке записали, перепутав со старшей сестрой. Они были погодки и он вместо восемнадцати начал военную службу в семнадцать. Сразу попал в кавалерию и был этим доволен, потому что лошадей любил уже давно. Ему было всего пятнадцать, когда в Одесский цирк приехали на гастроли джигиты. Цирк он обожал с детства. Их семья жила на Коблевской возле Нового базара, в одном квартале от здания цирка и он там пропадал постоянно. Когда же приехали джигиты, он не пропускал ни одной репетиции. Его уже все знали и тихонько пропускали без возражений. Он, конечно, вскоре познакомился с джигитами и понравился им. Они к нему постепенно привыкли и как-то руководитель спросил его, не хочется ли ему попробовать. Началось счастливое время. Его стали натаскивать и у него ловко получалось. Когда время гастролей стало подходить к концу, ему предложили уехать с ними. Это было безумно заманчиво, но победила любовь к матери, он понимал, что для неё это будет тяжёлым ударом, и остался, но лошадей полюбил страстно на всю жизнь. В кавалерии ему досталась прекрасная молодая лошадка по имени Веста, шоколадного цвета с белой звёздочкой на лбу. Ухаживал он за ней очень внимательно, полюбил её и она отвечала ему тем же. Лошади умные и добрые животные. Через какое-то время его перевели, как более грамотного, из кавалерии в разведку и он расстался с Вестой навсегда, но забыть её не мог.
Так он увлечённо рассказывал о себе. Настала её очередь. Но она решила, что её биография не будет такой же интересной и пустилась фантазировать. Сказала, что работает секретарём-машинисткой, утаив, что у неё хороший голос и музыкальный слух и она учится музыке и пению и даже уже выступает в концертах, поёт классические арии и романсы. Она испугалась, что его это оттолкнёт, а ей очень почему-то хотелось ему понравиться. Она, конечно же, ни слова не сказала о том, что у неё есть друг, талантливый скрипач, на несколько лет старше её и он давно уже мечтает на ней жениться. И как-будто всё идёт к этому, хотя она вроде бы не влюблена, но не может им не восхищаться и отказать ему в уважении. Но сейчас всё было по-другому и она не могла бы объяснить, что с ней происходит, но всё было так необыкновенно, как будто слегка кружится голова. Ей не разрешал отец приходить поздно, и она торопилась домой, хотя очень хотелось, чтобы вечер не кончался. Назавтра они снова отправились на бульвар погулять. Так продолжалось ещё несколько дней, но вот стал приближаться день его отъезда в Одессу и это внесло в их встречи какое-то напряжение. Они так же ходили вечерами на бульвар, так же обо всём говорили и смеялись, но каждый из них чувствовал приближение конца. И вдруг, в последний день, перед самым отъездом он пришёл к ним в дом впервые и обратился к родителям: «Я прошу вашего разрешения жениться на вашей дочери и забрать её с собой в Одессу. Я сегодня уже уезжаю насовсем». Наступила мёртвая тишина. И вдруг мать сказала: «Если ты будешь таким же хорошим, какой ты красивый, я согласна».
Но тут заговорил отец. Он сказал, что категорически против. Посмотри на себя, как ты собираешься содержать жену, вы умрёте с голоду, а на мою помощь не рассчитывайте, я не дам ни копейки. Ты ещё слишком молод, чтобы заводить семью. Тут он повернулся к дочери и строго спросил: «А ты что, согласна?!» Она стояла вся красная, но ещё более красивая, чем всегда, и, боясь произнести хоть слово, молча закивала головой в знак полного согласия. Тут разразился полный скандал, но, несмотря на это, молодые быстро вышли из комнаты и тутже уселись на тачанку, где их уже ждали остальные. Только мать успела тихонько выскользнуть из квартиры и обнять на прощание дочь, конечно, обе плакали. Они уехали, а мать долго стояла и смотрела на дорогу, пока они не скрылись окончательно.
В Одессе им сразу предоставили квартиру. Это была всего одна комната в большой коммунальной квартире. Но она была необыкновенно красива. В ней был эркер – это выступающая овалом часть фасадной стены, сплошь состоящая из узких высоких окон. До революции это была спальня сахарозаводчика Бродского. В ней всё сохранилось так, как было прежде. На паркетном полу лежал огромный, почти на всю комнату, ковёр в нежных бело-салатовых цветах, огромная двухспальная кровать белого дерева с изящной золотой лепниной, имела в изголовьи высокую зеркальную спинку, а в ногах низенькую. По бокам стояли две тумбочки, в таком же стиле, как и вся остальная мебель в комнате, состоявшая из нескольких стульев с фигурными спинками и высокими сиденьями, двух кресел и изысканной кушетки-канапэ, обитой, как и стулья светлым шёлком в тон ковра. В довершение ко всему было ещё маленькое белое роялино, с золотыми канделябрами. Но самым изумительным в этой комнате был занавес из бисерных нитей от пола до потолка, отделявший окна от остальной части. Он был весь, как бисерный ковёр из нежных роз и его можно было в любом месте раздвинуть, чтобы подойти к окнам. Спальня была не хуже царской, но есть было абсолютно нечего. Крошечной зарплаты его едва хватало на хлеб и какую-то малость овощей с Привоза – знаменитого одесского рынка, которые годились для употребления сырыми. Это, в основном, помидоры, огурцы и лук. Картошка уже не годилась потому что готовить было не на чем. Но домой в Николаев писались бодрые письма, что всё хорошо и прекрасно. Мать, поверив в это враньё, прислала им вишнёвое варенье к чаю. Вот они его и ели с хлебом, когда он был, а когда заканчивался, с холодной водой из крана, чай кипятить было не на чём. Рука не поднималась устанавливать железную печурку в этой шикарной комнате и выводить дымоходную трубу в изящное окно. Так и жили. Но вот подошла зима. В тот год она выдалась на редкость холодной и снежной. Вечерами ветры так и выли, в комнате холод был нестерпимый. В ней был камин, но чем топить? Дров нет и в помине. А у молодой жены было всё ещё то её единственное марлевое платье. Ещё у них была одна шинель на двоих. Это, конечно же, была его шинель, но когда он приходил с работы, она могла в ней выскочить за хлебом, или ещё за какой-то мелочью. Только шинель была длиннющая и её нужно было хорошенько подхватить и крепко придерживать, чтобы не зацепиться за её полы и не упасть. Вид был довольно забавный. Огромная глыба шинели и торчащая из неё маленькая в локонах головка, с красным от холода курносым носиком и большими синими глазами. Прохожие улыбались. Но ей было не до смеха и однажды она не выдержала. Сняла со стены шашку, с серебрянным дарственным набалдашником за отличную службу, вытащила на лестничную клетку одно из кресел и порубила эту музейную красоту на дрова. Она хоть и миниатюрная, но девочка крепкая. Камин запылал, наконец-то, в первый раз. Какой это был у них праздник. Но однажды он тяжело заболел, поднялась высоченная температура, он метался в жару и на клочке бумаги написал своему начальнику записку, что болен и не может выйти на работу, Объяснил, как найти и она, напялив его шинель, отправилась выполнять задание. На начальника она напоролась сразу в вестибюле, как только вошла. Он с недоумением смотрел на её одиозную фигуру и спросил:
– Ты, девочка, к кому?
– Я к начальнику, – и протянула ему записку.
Он прочёл и, внимательно посмотрев на неё, спросил:
– А ты кто?
– Я жена… – робко ответила она.
Он нагнул набок голову и с выражением переспросил:
– Жена?! Ну, тогда пойдём со мной.
Он привёл её на склад готовой одежды и помог выбрать по размеру шубку, потом повёл в отдел продуктов. Дал ей большой пакет муки и куль картошки.
– Дома небось есть нечего? – Спросил он.
Но она молчала.
–Иди, – сказал он приветливо, – и скажи своему мужу, что он дурак!
Вот так жили коммунисты в начале революции, как мало это похоже на то, во что всё превратилось потом, когда быть коммунистом стало просто стыдно. И как рады были люди, когда упразднили этот позор и можно было наконец-то выбросить этот партийный билет. Билет, о котором можно написать большую трагическую историю, от его рождения, через все перепетии сталинской диктатуры и до полной потери его значимости. Всё проходит, говорили древние мудрецы.
ЭТО БЫЛО В ОДЕССЕ…
Город постоянно переходил из рук в руки. На этот раз снова уходили красные. Разнозненные остатки пытались прорваться к вокзалу. Последние несколько человек практически всю Пушкинкую, отстреливаясь, проползли на животе. И не успели. Они увидели хвост уходящего состава и тем, кого не застрелили на месте, пришлось уходить по крышам, стараясь пробраться в порт, к морю. Oчень быстро в живых остался, по всей вероятности, только один. Он уходил по крышам Софиевской улицы, а орущая толпа гналась за ним, ожидая момента, когда ему придётся спуститься. Такой момент вскоре настал, когда даже сильные двадцатилетние ноги не смогли преодолеть расстояние между двумя слишком далеко стоящими домами. У него в руках было два пистолета, за пояс заткнута граната. Знал, что живым не дастся. Бегущая впереди всех белых красвица Рита, с золотистой толстой косой, которая плескалась у неё за спиной, услышала крик своего любимого – офицера Кости Кривицкого – Рита, бросай лимонку!! Она, не сбавляя бега, открыла сумочку и, выхватив оттуда небольшую бомбу, бросила со всей силы вперёд на дорогу. Раздался взрыв и взвились клубы дыма,что явилось спасением, он успел вскочить в первый попавшийся подъезд. Здесь была полная тишина. Посреди подъезда стояла молодая женщина и вытряхивала коврик. Он быстро выставил вперёд руку с пистолетом и резко приказал – в квартиру, быстро! На счастье дверь в её квартиру оказалась тутже в подъезде. Они вскочили и он захлопнул дверь спиной и так же, не отходя от двери, с двумя пистолетами в руках сумасшедшими глазами стал осматриваться, куда он попал. Женщина умоляюще сложила руки – только не убивайте! Посреди комнаты стояла детская коляска. В ней спал младенец. Это его успокоило, но вдруг он в тёмном углу комнаты увидел икону. Это был тревожный сигнал, иди знай, как будет воспринята его еврейская внешность. Он был красивым высоким парнем с большими изумительными карими глазами, из-за которых сохла не одна девчёнка, независимо от национальности. Густые чёрные ресницы и брови не оставляли никаких сомнений в его происхождении. Женщина уловила его взгляд и всё поняла мгновенно. Не бойтесь, воскликнула она, я еврейка! Вы же знаете, какое сейчас время, я не знаю кто может ворваться в квартиру в любой момент, поэтому я повесила икону, чтобы меня не убили. Муж мой в армии, был призван ещё до начала революции. А сейчас я не знаю даже, жив ли он.
Так же, не отходя от двери и придерживая её спиной, он опустился на пол и потихоньку начал успокаиваться. Женщина сварила в небольшом казанке несколько картофелин, угостила его и сама поела. Хлеба не было. Когда пришла ночь, он так же остался на полу, головой упираясь в дверь и не выпуская из рук пистолетов. Под ним был длинный домотканный коврик, так что холода он не чуствовал. Ребёнок был удивительно спокойным и не плакал, а когда просыпался, мать давала ему бутылочку с соской и он, вернее она, так как это была девочка, снова мирно засыпала, или спокойно лежала, изредка издавая какие-то непонятные милые звуки. Постепенно он стал привыкать к обстановке, позволил себе снять ремень, но продолжал спать в той же позиции, головой к двери. Женщину он уже не боялся совершенно, но выглянуть за дверь не было никакой возможности. Они много разговаривали обо всём, вспоминали спокойное время до революции и до войны, много смеялись, конечно тихонько, чтобы не услышали соседи, что у неё кто-то есть. Шли дни. Он так освоился и поверил женщине, что дал ей адрес своей семьи, чтобы она успокоила мать, что он жив. Через какое-то время пришла сестрёнка проведать и принесла угощение – вкуснющие оладьи из картофельной шелухи. Она сказала – Ты, Шурик, не выходи ни в коем случае, за твою голову дают большие деньги, объявления расклеены на всех столбах. Две недели провёл он у Зои, так звали эту женщину, пока не вернулись в город красные. Потом дружба с Зоей и её семьёй продолжалась всю жизнь и даже свою дочку Шурик назвал Зоей в честь женщины, спасшей ему жизнь. Девочка спавшая в коляске, выросла и стала кинооператором, а Шурик всю жизнь был военным и стал генералом, что не помешало, а вернее, помогло сесть в 38 году, как врагу народа, того самого любимого навеки народа, ради которого столько было пройдено. Конечно, после смерти Сталина он был реабилитирован, но нервы сдали и часто на его глаза набегали слёзы, горькие слёзы воспоминаний.
Кстати, он всю жизнь, с большой симпатией и уважением относился к позиции белых, считал их преданными патриотами своей родины, но монархистами по убеждениям. При этом он честно сражался за идею красных, сделать всех равными и счастливыми, не предполагая, что всё будет наоборот.
ОДНАЖДЫ ЛЕТОМ…
В сумасшедшую июльскую жару в церкви спрятались шестеро. Это были бандиты, на совести каждого были десятки жизней ни в чём не повинных людей. Делалось это с целью грабежа, но жертвы отнюдь не были богаты, а многие просто бедны. Бандитов устраивал самый мизер. Иногда это было просто ничего, а так – для куражу, позабавиться, как не хотят люди умирать. Сами часто голодные, но на выпивку хватало всегда, самогонка не так дорого стоила, а с наганом вообще бесплатно, а зачастую ещё кое-что впридачу, хлеб или банка солёных огурцов, всё на ура пойдёт. Так катилось, пока спьяну не зевнули и попали в облаву. Уйти удалось всем, но деваться было некуда и, сбив замок, залетели в церковь. Церквушка маленькая, на окраине города, а Николаев город небольшой. К утру весь Николаев знал, где засела банда и у церкви собралась толпа. Местная милиция была несколько растеряна. Как их взять, когда их шесть! А сотрудников с оружием в руках немногим больше, при этом позиция у тех удобная, можно стрелять из разных точек практически неуязвимо, а тут открытая площадь залитая солнцем. Всё как на ладони. Попробуй, подойди. Тогда один из сотрудников сказал: «Я это сделаю сам, но только один, пусть никто не мешает». Все посмотрели с недоверием и недоумением. Толпа у церкви не расходилась и тихо гудела.
– Начальник не разрешит тебе в одиночку, – сказал самый молодой и вдавил окурок ботинком в землю.
– Не успеет, – ответил парень сквозь зубы, – пока приедет будет закончено.
Он сосредоточенно нахмурился и пошёл к церкви, раздвигая толпу. Выйдя впереди всех к голому месту между толпой и церковью, он остановился, сделал ещё небольшой шаг вперёд и выпрямился. Толпа слегка отхлынула и замолкла. Наступила мёртвая тишина. Он медленно снял ремень, положил не спеша на землю. Затем так же неторопливо снял гимнастёрку и портупею с оружием и тоже положил туда же. Затем засунул руку за спину и вытащил из-за пояса свой любимый пистолет, также положил его сверху. Потом засунул руки в карманы галифе и вывернул их наружу. Теперь он был в белой нижней рубашке и полностью разоружен. Из церкви не раздавалось ни звука. Оттуда также напряжённо, как и толпа, наблюдали за аттракционом, как в цирке за канатоходцем без лонжа. Он сделал шаг вперёд, остановился на миг и пошёл прямо к церкви спокойным уверенным шагом. Подойдя, поднялся на крыльцо и подошёл вплотную к двери. Толпа замерла и не дышала. Он чётко спросил, обращаясь к сидящим в церкви:
–Вы слышите меня? – Минутная пауза и он продолжал. – Слушайте внимательно! Положение у вас безвыходное. Если вы перестреляете часть наших ребят, всё равно вам крышка. Я предлагаю сдаться.
Внутри церкви послышался ропот. Он продолжал:
– Я не обещаю вам свободу, – выдержав паузу, продолжил, – я не обещаю вам помилование, – опять пауза, – я обещаю вам жизнь. Вы все получите срок. Большой срок. Но он когда-нибудь кончится. Бывают ещё амнистии. Думайте, предлагаю выходить по одному и складывать на крыльце оружие.
Прошло не более минуты, тяжёлые двери церкви медленно открылись, и появился первый, главарь, за ним все остальные. Оружие складывали на крыльце и проходили, опустив головы, сквозь расступившуюся молчаливую толпу. Когда последний сел в милицейскую машину, наш герой подошёл к горстке своих вещей и, быстро одевшись, поспешил уйти, чтобы никто не заметил, как его мелко стал бить озноб.