Опубликовано в журнале СловоWord, номер 53, 2006
В его переводах публиковалась проза М. Брэдбери, А. Конан Дойла, Дж. Донна, У.Б. Иейтса и других авторов; романы; стихи Э. Паунда, У. Рэли и других поэтов. Он составитель, переводчик и комментатор тома прозы Дж. Донна “По ком звонит колокол” [2004], автор многих работ по английской поэзии рубежа ХYI-ХYII вв.
Ниже мы публикуем подборку новых стихов и прозы Антона Нестерова.
Тонкая
красная
линия
боли.
И в тот момент,
когда она готова свернуться раскаленной спиралью:
зелень листьев каштана
на снегу
и прозрачность воздуха,
до сердцебиенья.
***
Нежить – нежить,
Пойло пить,
Кралю – проводить до края…
По-над пропостью кружить,
Завывая и рыдая:
Йорик, дядя, честных правил…
Быть тому, или не быть…
Жить – не жить.
И пить – питьё.
Птичий гомон, ё-моё…
У подъезда на скамейке
Мерзнет Гамлет в душегрейке.
В городе
1. Старый шахтер со своей канарейкой…
На первом этаже в нашем подъезде
жил пенсионер,
из бывших
вертухаев:
часами сидел на лавке у входа,
сплетничал,
следил, что у кого не так,
стучал палкой…
Однажды
я видел, как он открывал
дверь своей квартиры:
та вся
была уставлена клетками с канарейками…
Я слышал, как они пели…
А потом
я где-то прочел:
раньше шахтеры, спускаясь в забой,
брали с собой птицу в клетке:
птицы первыми
умирают от рудничного газа,
подавая сигнал тревоги…
Старик был сумасшедшим, вполне.
Мы его ненавидели…
Но эта сутулая спина
В проеме двери…
Как в шахту.
2. Встречая Лиса, Тольке
Окраины Москвы,
где тянутся бетонозаводы,
овраги,мастерские, депо…
По задворкам
тех территорий–
костры на пустырях,
выжженная трава по весне,
запах печеной картошки,
свинцовые отливки на счастье…
Теперь – из окна экспресса
с холодным удивлением смотришь:
посреди бесконечных свалок
брошенные незастекленными
остовы многоэтажных зданий,
простреленные закатным солнцем
– навылет.
3. В переходе метро
В переходе – нищая старуха,
А в руках ее – хлебная лепешка,
Желтая, похожая на солнце.
Откусывает от нее по кусочку,
Ежится в пальтишке своем черном,
Покуда на ладони крошки света.
А больше – нету ничего от жизни,
Ничего-то от нее не осталось…
4. На окраине
Пахло черемухой.
Пахло несбывшимся летом.
Пахло
потерей,
отравой.
изменой.
Пахло газгольдерной…
…пахло
тем поцелуем
в ключицу…
5. Полночное метро («География»)
Флейтисту
На берестяной дудочке,
На костяной гуделке,
На волынке пастушьей,
Начальнику хора.
Облако над горой,
ветер в Чуфут-Кале,
память на семь восьмых.
Будто гвоздем по стеклу.
На перегоне метро – флейта,
взахлеб,
молчаньем…
* * *
Воспоминание –
теплое, как на закате галька на берегу.
Добавить: плеск вечерней волны,
будто пес лакает из миски.
Губы, наконец, касаются слова «покой»
и замирают на краю поцелуя, который длится
ночь – 1002-ю ночь – напролет,
продолжаясь
в отсутствии губ, которых – коснуться:
после всех историй, что сказаны,
– просто во тьме, взахлеб…
И под утро –
припасть, прикусить
Млечный путь, будто губку:
похмельный рассветный уксус.
Развороченная арматура,
Рвы отчуждения,
Радиоактивная зараза всех видов…
А еще они начали биологическую войну…
И вот – рота химзащиты:
дезактивировать эту дрянь.
Потом саперы:
обезвредить
или к черту взорвать.
Инженерные войска
наведут понтоны там,
где отступающие сожгли мосты…
Покуда край не наводнят беженцы
с телегами, курами, овцами –
и жизнь наладится.
Ровно настолько,
что живущие в том краю
будут говорить:
– Это осень! –
глядя, как стальные птицы
на бреющем полете,
за клином клин
улетают куда-то на юг.
2.
Real World
– пластик, глянец, glamour,
die Real Politik:
это когда немного пластита, болты,
последние новости, рожи на телеэкране…
«Здесь у нас документация для авиасалона:
шоу в воздухе, фигуры высшего пилотажа,
проход на бреющем полете, зависание в воздухе,
расстрел толпы из вертолета
(с учетом потребностей N-ского рынка
машина поставляется в спецкомплектации:
водомет, два спаренных пулемета…)»
Everything you want, baby,
Everything you want…
3. Урок географии
Марна – город на севере Германии.
Сомма – река во Франции.
Ипр – местечко в Бельгии.
4.
Квадрига истории:
последний пароход в Стамбул,
черный «воронок»,
буксующий в грязи БТР…
Посадка на боковых путях,
как правило, под дулами автоматов…
Можем предложить альтернативный круиз
матросом на допотопном
нефтеналивном танкере,
попадающем в шторм в Атлантике…
Сказки на ветру
I’m just a messenger
Флейтист
1. На дороге
У дороги сидел старик.– Подай хлеба, получишь мудрость, – услышал Гонец – и осадил коня.
– Что ж, пусть хлеб мой насытит тебя. Что до мудрости – если она тебя не насытила, что ты просишь у дороги хлеба, то и я останусь от нее голодным. И все же я ее выслушаю.
– Женщины – как кошки: они уходят к тому, где пища.
– А мужчины?
– А мужчины – как дети: они играют в стекляшки.
– Старик! Я знал мужчину, который играл на флейте. И знал женщину, в которой была горечь и пламя. Алмаз для него был не ценнее стекла – разве что одним писать на другом. Победа для нее не была ценнее поражения: она всегда оставалась с тобой в пораженье, но ее никогда нельзя было прельстить победой.
– Что ж, значит ты избрал пути ветра. Одни пишут алмазом на стекле, другие пишут темным пеплом на светлом пепле. Ты пишешь тишиной на ветру и воспоминанием на забвенье.
– Я не пишу ни тем, ни другим, старик. Я просто Гонец, и путь мой по ветру от востока к западу и от рассвета к ночи. А если мне повезет, то она заварит мне зеленый чай – в меру горький, чтобы смыть дневную горечь, и в меру светлый, чтобы не видеть в чашке свое отражение.
– Ты не хочешь видеть отражений – но готов ли ты видеть сквозь?
– Не знаю, старик. Горечь еще не стала мне в сладость. Я знаю, что я хочу. Но покуда я должен помнить, как превращать желание в ветер, который меня несет.
– Что ж, помни, что когда ты касаешься – тебя не видно. Улыбаешься, когда грустно. Твои – те, кто не с тобой. Ты станешь дождем и пройдешь мимо.
– Как все мы, старик. Мы становимся чем-то, только когда вспоминаем плакать о том, что поздно.
2. В трактире
– Что господин будет пить?В трактире почти не было посетителей, а трактирщику хотелось поговорить.
– Ого! Неужто выбор настолько велик, что об этом стоит спрашивать? – усмехнулся Гонец.
– Стоит, не стоит, но могу предложить: вино, что на час-другой возвращает юность, наливку, помогающую забыть о смерти, и грог, что отогревает душу.
– Знаешь, приятель, если я что и готов забыть, так это юность: как все, за юные годы я успел причинить столько зла, что разбираться с ним не хватит и жизни.
Согреть? – если я что и хотел бы согреть, так это мысли о смерти: беда не в том, что она всегда маячит за спиной, а в том, что порой забегает вперед и норовит заглянуть в глаза. От взгляда того – холодно и колотит дрожь.
А если я что и хотел бы вернуть, вряд ли твое вино здесь поможет.
Знаешь, откуда скачу я: там в трактирах предлагают табак, чтобы обволакивать мысли. И еще – у них есть специальная комната, где постояльцы могут пускать мыльные пузыри: в них отражается будущее. Я пробовал то и другое – и оставался голодным.
Лучше – похлебка для нищих: поминальный хлеб со слезами и водка на осеннем ветру. За «Христа ради» и шорох осенней листвы – лови-ка этот кошель, чтобы ты вспомнил звук, который не звон и не всплеск; не звук, но спазм в горле и касанье отталкивающей руки. И – принеси-ка: похлебки – чтобы выжгла руны памяти, что пишутся на ладони ночью любви; аквавита – чтобы вспомнить то, что останется и в беспамятстве.
Там, откуда я скачу, один местный чудак бросился с колокольни, прицепив себе за спину что-то вроде шатра. Разбиться он не разбился. Но, подумалось мне, возможно оно и хуже: называть замедленное паденье – полетом?!
Там, откуда скачу я, леди вышивают бисером слез по холстине ветра. Поэтому роса в той стране обжигает, а трава – режет, если коснуться рукою.