Опубликовано в журнале СловоWord, номер 52, 2006
Оставалось почистить пулемёт стрелка-радиста. Упершись ногами в землю, а выше пояса стоя в трубе хвостовой части фюзеляжа, Гога освободил стопор, а когда взялся за ручки, внезапно – бах! – хлопнул выстрел и хвостовая часть самолёта осела вниз.
– Мать твою!.. – донеслось снаружи, – Дутик пробил!
Одуревший от неожиданного выстрела, Гога согнулся и вынырнул из нижнего люка.
Пахло серой. Бублик хвостового колеса съёжился, висели лоскутья резины. А, чтоб вам всем с вашей авиацией! Лучше бы запихнули в маршевую роту, окоп да ружьишко, жизнь на волоске, зато хоть без хитростей!.. И чего он, сволочь, стрельнул! – Ну вот, едрёна мать, – причитал механик, – теперь всю ночь возиться! Где ваш старшой, где техник ваш?.. Ну, техник-то рад появиться: этой гниде только радость впаять новичку пару нарядов.
На выстрел сбежались люди.
– Ладно, Стёпа, – перебил механика Жорик Смаглый, – ну, не поднимай шухера, твой же стрелок патрон не вынул, а парень ещё не знает, учится.
– Учится, учится, – не унимался механик, – на моей грыже он учится!
Гога появился у самолётной стоянки две недели тому назад. Худой, длинношеий, в линялой общеармейской форме и обмотках он стоял словно кузнечик с ободранными крыльями. Трое парней в комбинезонах возились возле бомб.
– Прывэт! – сказал один с утрированным одесским акцентом. – Или мне кажется, это ж мокрое обмундирование висит на палке, чтоб я так жил!
– Не трави, Смаглый, – сказал рябой старшина. – Уто наш новый оружейник. Подходи, не бойся. Смотри и учись, всё поймёшь.
Выяснилось, что ни поставить лебёдку, ни подсоединить трос новичок не умеет, он и вообще недавний школьник.
Появился техник-лейтенант в гимнастёрке с погонами.
– Боевую технику треба знаты! – заявил он на корявой смеси русского и украинского. – Мы уси за вас ответственны и будемо вас вчити, будемо держаты вас на боевому узводи!
Ну вот, начинается игра на новенького…
– А пошли ты его… – в спину лейтенанту сказал парень, которого назвали Смаглым. – Он же ж тёмный жлоб. Имей дело вот с ним – он кивнул на старшину, и всё будет в ажуре.
Он вытер ладонь об комбинезон и протянул руку:
– Жора, Георгий. У нас звали Жорик, знаешь, это такая манера в моём городе: Марик, Жорик. Вечером гуляешь от Пассажа до клинкера, так одни Жорики и Марики под ручку с Бэлочками и Сонечками…
– А я тоже Георгий. Только дома меня звали Гога.
– Ты что, с Кавказа?
– Нет, я москвич.
– Ну ладно, Гога так Гога. Ты главное, тёзка, не тушуйся, привыкай к нашему бардаку. Знаешь, как говорят: где кончается порядок, там начинается авиация.
Ревели моторы. Зелёные ящерицы самолётов выползали из бурых капониров, похожих на лунные кратеры. Поверх всего вуалью светились золотые волны пыли. Машины рулили, взлетали, садились, снова рулили. Пыль оседала на глаза, губы, на комбинезон, на траву, хрустела на зубах. Лётчики, штурманы, радисты захлопывали люки своих кабин или, наоборот, устало выползали из них, стаскивали с головы шлемофоны и растягивались прямо на пыльной травке передохнуть, перекурить пока им подготовят новый вылет. Серо-зелёные комбинезоны на серо-зелёной травке. Вся жизнь полковых оружейников крутилась вокруг трёх-четырёх боевых вылетов в день, каждый по два-два с половиной часа. Непрерывное катание и подвеска бомб, зарядка пулемётного боекомплекта, взрывателей, чистка оружия длились от зари до сумерек, еле успевали хлебнуть из котелка борща или каши. Тонкие гогины пальцы всегда горели от порезов и царапин. К рёву моторов и бензиновым выхлопам он уже привык и тосковал по карандашу и листу бумаги. Карандаши были у радистов и штурманов и ценились на уровне самогона, а то и дороже: бутылку «буряковки» можно выменять в селе на бензин или портянки, а карандаша, тем более приличного, таким путём не достанешь. Все же как-то вечером Гога нарисовал углём на обложке старой ведомости носатого оружейника Рыбачонка таким живым и похожим, что с дальних стоянок приходили посмотреть и хвалили.
Да ну их с этими похвалами: ещё привлекут к выпуску стенгазеты – со школы ненавидел – или, не дай Бог, перередут куда-нибудь в штаб чертёжником или лозунги писать, вечно отираться на глазах у майоров и полковников!..
Армия была для Гоги чужим делом. Нет, он, конечно, понимал, что сейчас идёт война с его страной и с ним самим. Но он был не из героев, не из спортсменов, не рвался в комсомол, в аэроклуб. Он хотел быть художником, остальное было для других. Семью потомственных художников-реставраторов не затронули громкие идеалы эпохи. В школе Гогу считали социально пассивным. Он читал Вазари и Грабаря и не читал «Как закалялась сталь». Вce, что трубили ему о нашей жизни радио, кино и школа, смотрелось грубым плакатом. А уж армия – золотые пуговицы и нашивки, равнение в струнку и парадный шаг – была просто опереткой. Слава Богу здесь в полку форму не очень соблюдают, обходятся комбинезоном или ватной курткой. От темна до темна крутишься у самолётных стоянок, старшие офицеры – лётчики, штурманы – заняты своим делом. Если не считать этого зануду техника-лейтенанта, который больше насчёт порядка и уборки территории, единствннный гогин верховный главнокомандующий – оружейный старшина. Ничего, можно кое-как жить…
Заканчивали с подвеской бомб.
– Что я, мудак, что ли? – сказал Рыбачонок, ворочаясь в бомболюке. – Я хочу жить и после войны.
– Думаешь, если ты не летаешь, то у тебя гарантия? – сказал Мишка Горич.
– Ну нет, я летать не буду, не хочу! – упрямо ответил Рыбачонок.
– Ну и хрен с тобой. А я буду сдавать на стрелка-радиста, – заявил Мишка.
– Полетать надо, встряхнуться, в говне ли тут сидеть, катать бомбы! Как считаешь, Гога, а?.. – Гога вынул из коробки пиропатрон, подал Мишке и сказал неопределённо:
– Я об этом не думал… Хотя, может быть, интересно посмотреть на всё это сверху…
Действительно, с высоты всё может выглядеть пятнами и полосами… А ещё ругают абстрактных живописцев…
Месяц тому назад начальство разрешило группе оружейников сдать экзамен на стрелка-радиста и даже урвать для подготовки часа полтора ежедневно. Всё своё хозяйство – аккумулятор, зуммер, телеграфный ключ – «студенты» держали в палатке у соседнего капонира, и каждый вечер в гогиных ушах звучал писк морзянки. Они учились на слух, сами пели буквы и цифры, произнося точки «ти» и тире длинными «та», и против воли Гога уже многое помнил. Ну, не говоря о таких простых как А, которое поётся короткой песенкой «ти-та», очень заметной была Л, которая пелась как слово «пожалуйста», и Гога, даже видел как это Л расшаркивается передней лапкой. Или Ф, которая поётся «ти-ти-та-ти», это звучит как «тётя Катя», круглая, руки-в-боки, и выглядит как буква Ф, уже не забудешь. Да, странно что это унылое телеграфное дело так зримо и музыкально! Катая бомбы, прочищая ствол пулемёта, Гога теперь невольно напевал «ти-ти-та»…»та-та-ти-ти»…
На листе умещались две головы в повороте три четверти, сзади намечался кусок моторного кожуха и воздушный винт. Ну прямо плакат «Сталинские соколы» Гога эту туфту не выносил, но лётчик Макогон и штурман Бася Фильчук очень просили. Гога примостил их на ящиках возле пожарной бочки сбоку капонира. Погода была дождливой, сидели по готовности номер два: в районе цели была сильная гроза, ни наши ни немцы не летали. На этот раз Гога работал на обороте старой, пропитанной эмалитом штурманской карты, места хватало.
– Парный портрет передового экипажа в производственной обстановке! – развлекал зрителей Фильчук. – Пошлю до моего любимого журнала «Днипро» аж у самый Ташкент!
Гогу зрители стесняли и он их вежливо отпихивал. Однако кто-то упрямо дёргал его за плечо. Нехотя Гога оглянулся, ему указали назад, где рядом с другим офицером стоял техник-лейтенант.
– Малюете, – усмехнулся гогин начальник, – а в авиации з вас не то спрашивают. А от на четвёрке звенья валяются, усяке смиття – хто убирать буде? Я?..
– Ладно, техник, – сказал Макогон. – Дай ему ещё полчасика, он потом и тебя нарисует.
Почему-то сильно обидевшись на это, техник-лейтенант вдруг сорвал с фанерки гогин рисунок и разорвал его пополам. Это было так неожиданно, что никто не успел что-нибудь сказать или сделать.
– Отбоя мы не давалы! – командно крикнул техник-лейтенант. – Идить до своего места и шоб у полчаса був порядок!
– За його же жито тай його ж побито, – сказал штурман Фильчук. – За що лыхо нам робишь, техник?
Но всё это было ни к чему. Такой же лейтенант, как и техник, не мог штурман сейчас пойти против устава и субординации.
– Ну и мудак же у тебя начальник, – тихо сказал он Гоге.
Тоже открытие сделал! А ты бы послужил у такого дерьма под началом – улетел бы и посадки не запросил обратно…
Сержант авиационной оружейной службы Рыбачонок, потягиваясь на утреннем холодке, вылез из землянки. Все работы вчера сделаны, старшому показаны, можно поспешить в столовую: поначалу порции дают полнее. Рыбачонок зашёл за ближайший капонир справить малую нужду и вдруг разинул рот: прямо на него смотрело деревянно-жестяное с перекошенным ртом лицо оружейного техника-лейтенанта. Переведя дух и пустив струю, Рыбачонок разглядел что лицо сделано из круглого с дыркой посередине донышка бомботары, скрепляющие жестяные полоски и картонка образуют волосы и нос. В полном восторге от похожести шаржа Рыбачонок свистнул из землянки двух друзей, и втроём они, скрытые за капониром, стали икая от смеха пинать ногами и катать тару с головой своего начальника. Через пять минут в игру включились почти все младшие технари. За этой утренней зарядкой застал их оружейный старшина.
А ну, стоп футбол! – скомандовал он. – Вам что, завтрака не нужно? – Мгновенно узнав портрет, старшой тут же сообразил кто автор и каковы могут быть последствия. Гоги вокруг видно не было. И тут послышалось:
– Шо тут таке присходить? И почему тара валяется?
И появился техник-лейтенант, некстати, видно, решивший проверить порядок на стоянках.
– Тару убрать! – рявкнул старшина, перекрывая вид на карикатуру и увлекая начальника в сторону.
– Товарищ техник-лейтенант, я ещё вчера хотел обратить ваше внимание…
Но техник очевидно успел увидеть свой портрет: он увернулся от старшины, подбежал к таре и, встретившись взглядом со своей перекошенной деревянно-жестяной рожей, закричал:
– А-а, шо же це значить: организованно пидготовили знущання! Подрываете авторитет старшего начальника!
Он вошёл в раж, и вместо того чтобы отвернуть свою карикатуру от зрителей, начал бить ногой по таре и катить её из-за капонира на открытую стоянку, крича:
– От, я покажу, хай побачит командование, чем тут занимаються замисто защиты родины!
На шум и крики уже бежали механики самолётов и стартех эскадрильи.
Деревянно-жестяная голова техника-лейтенанта, грохоча брусьями тары, катилась прямо на них… Гога в это время ещё спал в палатке механиков. Он и во сне знал, что расплата неминуема. И как предвестие её, после того как полк ушёл на утренний вылет, к старшине подошёл полковой «комсомольский бог» повыспросить о Гоге перед обсуждением его поступка на комсомольском собрании. Старшой был парень тёртый и понял, что готовится общественное мнение, призванное поддержать суровый приказ. Но он не был дипломатом и потому кликнул Жорика, объяснив комсоргу, что не мешает знать мнение рядовых тружеников войны. В секунду смекнув в чём дело, Жорик сделал честные глаза и сказал:
– Я младший специалист, и когда начальство решает – моё дело помалкивать. – И видя, что комсорг клюнул на подначку, скромно добавил:
– Лично я бы в такой ответственный момент на нашем фронте не стал бы подрывать боевой дух никаким скандальным делом. Сверху не одобрят, чтоб я так жил.
Комсомольский вождь нерешительно моргал.
– Я бы выбрал персональный подход, – вкрадчиво продолжал Жорик и сделал совсем наглый ход под комсорга. – С твоим авторитетом в полку я бы не сомневался в эффекте. Увидишь, он поймёт, извинится, а там можно ему что-нибудь слегка впаять…
Пожевав губами, комсомольский бог что-то буркнул и побрёл в сторону от стоянки. А старшой тут же приказал Жорику держать Гогу вплоть до поздней ночи занятым и недоступным для вызовов и разговоров.
Вот как вышло, что с окончанием дневных работ Гога сидел на брезенте со «студентами», занятый телеграфным ключом и зуммером. Инструктором в этот вечер был долговязый Гриша Зиль, стрелок Макогона и Фильчука. Он усадил Гогу за приём-передачу и удивился, когда у того всё пошло сходу.
– Смотри, ты уже почти справный парень, – сказал Гриша. – Знаков тридцать в минуту тянешь. Дуй до горы, до шестидесяти дойдёшь быстро.
Под конец Гога выдал импровизацию открытым текстом и на середине фразы ребята засмеялись.
– А пошёл он на… – сказал Гриша, – говно известное, мы его давно знаем.
– А ты всегда стой при деле пока волна не уляжется. Вот завтра, если полком не полетим, я тебе дам работу!
– Ну ты геройский чудак, Гога, – сказал Жорик, – чтоб я так жил! Идём с нами сдавать экзамен, полетишь стрелком.
– Не для меня это, – махнул рукой Гога. – Я как раз не геройский.
Жорик усмехнулся:
– Не можешь расстаться с техник-лейтенантом?
– Натурально. Из кого же он тогда кровь сосать будет?
– Э! Клопы всегда находят. В армии легко: уставы помогают… И поэтому я тебе советую – продолжал Жорик. – Слушай сюда, я тебе это говорю как близкому человеку: сдам экзамен, начну летать, и я его не видел, он меня не видел. А тебе – пахать… Может, всё-таки пойдёшь с нами на экзамен? Если поднажать, ты сдашь, я вижу. – Гога пожал плечами:
– От уставов не улетишь. Найдётся и в небе такое же говно.
– Э, всё же не так.
– Но у тебя-то лично ведь никто на шее не сидит. Зачем тебе это летающее радио?
– А надоело ходить в шестёрках. А летать дело живое!
– Какое там живое, если убить могут?
– Ну, знаешь – махнул рукой Жорик, укладывая учебный инвентарь.
– Иди знай, кому какая судьба на войне выпадет. Таким манером ничего на свете не увидишь… Я тебе всерьёз советую, иди с нами готовиться и сдавать, веселее жить будет!
На следующий день погода была снова дождливой, полком не полетели, но послали несколько экипажей на разведку. У стоянки появился стрелок Гриша Зиль, горло у него было забинтовано.
– Я тебе нашёл работу, – сказал он Гоге сиплым голосом. – Макогон должен машину облетать, мотор заменили. Здесь, в зоне аэродрома, а без радиста нельзя. У меня уже второй день ангина и температура, сядь за меня, а?.. Делать почти нечего: две-три радиограммы дашь по таблице, квитанцию примешь. Ты приём-передачу освоил, пустяки. Я с Макогоном договорился, твой старшой тоже не против.
Ну вот, привет! Делать мне нечего…
Гога оглянулся на старшину, тот махнул ему рукой: иди!
– Ладно, – сказал Гога, – ты мне только покажи, где что переключать, и насчёт парашюта я не очень…
– Уладим, – сказал Гриша и повёл его к машине.
За настройкой радио Гога почти не слышал рёва моторов. Отстучал на ключе позывные и в шлемофонах задробила морзянка: ему ответили. Слава Богу, связался сразу! Внизу за створками пулемётного люка было видно, как от бешеного ветра пригнулась трава. Взлёт был почти мгновенным. Затем всю гогину насторожённую душу вдруг сильно потянуло из тела куда-то вниз, в нижнем пулемётном люке появились облака, а его самого прижало к боковому окошку, за которым далеко внизу бежала буро-зелёная земля: лётчик сделал разворот. В шлемофонах запищало:
– Ну как ты там? Удобно?
Гога прошептал что-то невнятное. Снова вся гигантская труба фюзеляжа подпёрла его снизу, а душа ушла куда-то в желудок: пошли на набор высоты. Мимо окошек в серой мгле потянулись белые пряди, в них играло далёкое солнце. Пискнуло в шлемофонах:
– Зараз будемо пикировать, – сказал штурман. – Держись крепче. – Ну как тут держаться, сидя в трубе с двумя открытыми дырами сверху и снизу?.. Не успел Гога уцепиться за ручки большого пулемёта, как рёв моторов изменился по тону, и он почувствовал что какая-то невероятная сила вдруг выдёргивает из-под него всю кабину, где он сидит, весь самолёт. В последнем усилии Гога впился в ручки пулемёта в то время как ноги его уже почти торчали из открытого верхнего люка, куда выдувал его воющий ураган. Чудовищная сила рвала из его рук вниз пулемёт и всю машину, в нос и рот била поднявшаяся пыль, какие-то сохлые травинки, залежавшиеся по углам самолётных рёбер. Внезапно с той же невероятной силой Гогу грохнуло и прижало к полу кабины, чуть не разбив ему лицо о ручки пулемёта. В глазах потемнело, тело налилось страшной, ни разу не испытанной тяжестью, чуть прояснившимся взором увидел он в пулемётном люке бурый вихрь земли, смешанной с полосами зелени… В ушах запищало:
– Ну как ты там, – спросил лётчик, – жив ещё?
– Не знаю, – прохрипел Гога.
Всё же, когда выровнялись перед посадкой, он вспомнил, что в какие-то спокойные промежутки успел обменяться с землёй ещё двумя коротенькими радиограммами и, пожалуй, ругать его не будут.
Когда Гога трясущимися пальцами отстёгивал парашют, подошёл адъютант эскадрильи. Перебросившись парой слов с лётчиком и штурманом, сказал:
– Радиста вызывают на КП полка. Ну вот! Ещё не хватало…
С робостью и тоской в душе, ещё пошатываясь после полёта, вытянулся Гога перед майором начальником связи и увидел, как у того тоже вытягивается лицо. – Вы кто такой? – спросил майор. – Я вызывал старшего сержанта Зильбера.
– Я заменял его по болезни, – ответил Гога. – Оружейник младший сержант Строкин.
– Оружейник? – удивился майор, но тут же вспомнил: – а, из учебной группы? – Запинаясь, Гога попытался объяснить, что он официально в группу не входит, а учился, так сказать, рядом.
– Как так рядом? – удивился майор. – Работали вы не так уж плохо. А вот почему время неточно даёте? С радиостанции мне жалуются: радист даёт совсем неправильное время… Ну, думаю, как так? Один из наших лучших стрелков-радистов и вдруг на него жалобы. Решил вызвать его… Ну, а у вас-то в чём дело?
– Виноват, товарищ майор, – пробормотал Гога. – Перед полётом спросил время, а потом наугад давал. Часов у меня нет.
– У штурмана спросить нужно! Это вы должны знать, время вещь очень важная!..
– Ну, а в остальном вы ничего, работали толково.
Было в этом майоре что-то от школьного учителя, и говорить с ним было легко.
– Ну ладно, – закончил майор. – Вас уже вот-вот и можно допустить к полётам. Но давайте так: экзамен – через три недели. Позанимайтесь ещё, я прикажу чтобы вас присоединили к учебной группе. Идите, сдавайте и будете молодцом!
Вот так! Попал как кур. Чтоб ему, этому Гришке!.. Сидеть в этой хвостовой трубе, где дует сверху и снизу, почти вылетать наружу при пикировании, а на выводе разбиваться в лепёшку – и вот это всё привлекает Жорика, Мишку и других кандидатов в герои?.. Ну нет, мне это, как говорит Жорик, до лампочки!.. Всё это геройство – из кинофильмов, из пионерских игр. Войну я прослужу честно, даже если всякая сволочь будет мне скипидарить задницу. Но чужой жизнью я жить не умею. У меня своя жизнь художника – если, конечно, уцелею – и другой мне не нужно… Но как теперь дать сачка от этого назначения в герои?.. Вот теперь, пожалуй, вся надежда на техника-лейтенанта. Уж он не простит и поломает мне всю лётную карьеру!
Может быть, так бы и вышло, может быть, скандал с деревянной карикатурой вообще отметил бы последний день пребывания Гоги в этом полку – не дай история с порванным рисунком, помимо дисциплинарной, ещё одну волну, в обратном направлении. Намеренно оскорбив своего оружейника, техник-лейтенант не подумавши оскорбил лучших в эскадрилье лётчика и штурмана. И хотя дисциплину и субординацию они понимали, сами офицеры, но летун не служака. К вечеру того же дня весь лётный состав эскадрильи знал, как оружейный техник ни за что оскорбил младшего технаря и двух лётчиков, ребята кипели от возмущения, за ужином никто не говорил ни о полётах ни о бабах. Очевидно, история дошла и до полкового начальства: на следующий день гогины друзья-оружейники заметили, что их техник наглухо замолчал, а «комсомольскому богу» полковой замполит по поводу воздействия на Гогу сказал:
– Подожди, увидим, как будет дальше.
Так и остался Гога целым и невредимым со своей проблемой: стать ли сталинским соколом. Он взвешивал все доводы, набивая магазины, крутя лебёдку, сидя на брезенте с телеграфным ключом.
Конечно, ребята ничего в жизни не видели. Для них это достижение: вдруг летать, даже в качестве хвостового пассажира. Это как спорт. Думаете, спортом занимаются для здоровья? Это старички только. А народ помоложе наоборот, на этом здоровье теряет: смотри сколько травм, сколько сердечных ударов на этом поприще. Зато – добиться, показать себя! Как у Блока: «Крылья лёгкие раскину, стены воздуха раздвину»… А у него, Гоги, всегда будет чего добиваться. Остальное только мешает. Ладно, но как теперь хильнуть от этого дела? Ведь это армия, и время военное… А с другой стороны, что он имеет в команде оружейников? Техника-лейтенанта? Ну перейдёт в другую эскадрилью, там тоже найдётся такой же гад: Жорик прав, армия именно таких и воспитывает. А порядочные люди, вроде этого майора-связиста, это те, которые не поддались общеармейскому хамству. И смотри, их как раз больше среди летунов. Вот – Макогон, Фильчук, Гриша – отличные ребята, не хуже школьных друзей. Да, правы «студенты»: среди таких жить веселее. Ну, а если смерть?.. Что ж, за всё надо платить, иначе живи в дерьме и кланяйся дерьму.
Вот как вышло, что хлипкий как кузнечик Гога Строкин, с детства равнодушный к подвигам, доблести и славе, стал стрелком-радистом пикирующего бомбардировщика в самый разгар самой тяжёлой и страшной войны.
Гогу воткнули в экипаж, который часто посылали на одиночную разведку и охоту. В такие вылеты на каждого ложилась двойная нагрузка. Если летели полком, в общем строю, с землёй общался только флагманский стрелок, остальные включали на телефонную связь своих пилотов, и те перекрикивались с командиром или с конвойными истребителями. Несмотря на строгие приказы о радиодисциплине, в эфире часто стоял галдеж как на дворовом футболе. Зато радист отдыхал. A в одиночных полетах у него ни секунды роздыху.
Не обошлось и без игры «на новенького». Часов ни у Гоги, ни в его аппаратуре не было. Перед каждой радиограммой приходилось пищать по переговорнику, чтобы штурман дал время.
– Спасибо, – автоматически отвечал Гога. Через минут пять снова нужно было время, снова штурман давал. – Спасибо.
– Да что ты, мать твою, всё спасибо да спасибо! – рявкнул наконец штурман. – В гостях, что ли?!
– Извини, – ответил Гога и больше никогда не благодарил.
Проблема была и с карандашами.
Для полётов Гога свои хорошие карандаши жалел, пользовался ширпотребом, как и все радисты. Выдавал карандаши старшина-каптёр очень неохотно, все ломали их на огрызки. Обычно в полёте, спешно составив радиограмму и в поисках куда бы девать карандаш, радист видел перед собой дырочки магазина лёгкого пулемета ШKAC, высунутого в боковое окно. Как и все, Гога втыкал свой огрызок в эти дырочки и спешил к передатчику. Пока он связывался или следил за воздухом, самолёт встряхивало, и карандаш вылетал из дырки вниз, в открытый люк большого пулемёта. Гога пытался привязать огрызок верёвочкой, как делали возле телефона в московских коммунальных квартирах. Было очень неудобно: короткая верёвочка сковывала подвижность, длинная путалась и тоже мешала. Огрызков не хватало. Тогда Гога в письме к маме в далёкую эвакуацию, ни словом не намекая на свою военную судьбу, попросил на всякий случай вкладывать в каждое письмо обломок простого карандаша. И через месяц к всеобщей радости друзей-радистов в треугольнике материнского письма, проверенного военной цензурой, лежал долгожданный обломок. Теперь уже и мама, больная, ироничная гогина мама, сама того не зная, включилась в боевые действия советской авиации. И в довершение всех неожиданных поворотов гогиной военной жизни как-то вечером, после вылета к нему подошёл тот же самый «комсомольский бог» и спросил:
– Строкин, почему же ты до сих пор не стал на комсомольский учёт?
– А я не комсомолец, – ответил Гога.
– Что?! – в глазах комсорга были изумление и ужас. – Как это так?
– Очень просто, я никогда не был комсомольцем, можешь запросить часть, откуда я прибыл.
– Да ты с ума сошёл! – накинулся на Гогу «комсомольский бог». – Ты, способный стрелок-радист, успешно бьёшь врага, благодарности имеешь, представлен к правительственной награде – и не комсомолец? Да ты подумал, что скажут все стрелки-радисты нашего полка, ты подумал, как будет выглядеть твой командир эскадрильи?!.
Комсорг, казалось, не мог совладать с собой:
– Сейчас же! Пошли в мой уголок, я тебе дам анкету, и чтобы же её заполнил и сдал! Завтра соберём бюро, и чтобы с этим позором было покончено!
С удивлением оглядывал теперь Гога свою военную судьбу: как много изменений за короткий срок! Война бросила его, школьника, в армию, куда он по своей воле пошёл бы только рисовать карикатуры. Авиация не волновала его даже на киноэкране, меньше всего мог он подумать что сам будет летать, и уж совсем не думал, что примет свои новые обязанности всерьёз. Все, к чему он раньше питал равнодушие, недоверие или отвращение, стало теперь делом его жизни. Смешно… А что же не смешно?
А то, что волей-неволей, но попал в компанию совсем других ребят, в своего рода братство людей, рука об руку работающих на краю собственной гибели и не любящих трепаться об этом. Такое братство и обязывает и перекраивает тебя всего, хочешь ты или не хочешь. Как говорят, судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Какой трубе?.. Да той самой в которой он сидит, фюзеляжной, конечно.
Теперь Жорик, сидя рядом с ним в ожидании команды на вылет, напевал на мотив песенки Утёсова:
Гога был артистом,
Стал стрелком-радистом,
Гога – лётчик хвостовой.
То пошлёт радиограмму,
То обидит вашу маму
Если не услышит позывной…
Жорика Смаглого привезли белым как бумага, сгустки крови облепили всю кабину. Осколок зенитного снаряда порвал ему мякоть ляжки, и где-нибудь в пехоте он отполз бы под кустик и закрутил бы себе жгут из портянки пока не придут санитары. А на высоте три тысячи, где давление воздуха слабее, кровь из него выбило фонтаном за пять минут. После посадки ребята сразу легли, чтобы дать ему кровь – было уже поздно. Возле села Била Криница под Кременчугом наверно и сейчас стоит солдатская могила со звёздочкой и полинялым карандашным портретом Жорика, гогиной работы.
А Гога всё ещё стучал телеграфным ключом в разведке, отстреливался от немецких истребителей, проклиная авиационные очки, мешающие смотреть в прицел, еле приходил в себя после пикирования и уже привык к своим казённым ста граммам водки за ужином. Война шла дальше, уходили из жизни другие друзья. В зенитном огне возле Праги вместе с Макогоном и Фильчуком сгорел в воздухе Гриша Зиль, сломал ноги при прыжке с парашютом Мишка Горич.
К концу войны Гога оставался жив. У него было 126 боевых вылетов, 12 сбитых немецких истребителей – три лично и девять в групповом огне – пять орденов и медалей и звание старшины. Ему сказали: ты окончил девять классов, но ты интеллигент, за среднюю школу экзамен сдашь легко. Мы дадим тебе младшего лейтенанта и зачислим в академию, на подготовительный курс. Окончишь академию– будешь командовать связью и учить других. В гражданке тебя ждут жалкие карточки и жалкие заработки, а у тебя больная мать. Мы устроим ей такое лечение, какого ты не найдёшь. Соглашайся, ты заслужил и ты нам нужен!
И Гога согласился: куда было деваться?
Он стал старшим офицером авиационной связи. А живопись?.. Какая живопись, это совсем другой образ жизни. Нужно хоть немного личной свободы…
Гога Строкин никогда не продавался и не прислуживал. Он не хотел ни армии, ни авиации, ни военной карьеры.
Его история – это история свободного человека, которого взяла в свои железные лапы наша героическая эпоха и сделала ему не ту судьбу, которую он искал, а ту, которую она считала нужной.
А те, которых эпоха не вознесла на вершины доблести и славы – те пусть рисуют и пишут книги. Бог даст, и им повезёт.