Опубликовано в журнале СловоWord, номер 51, 2006
Олегу Вулфу
Я хочу золой с твоих полустанков
тихо сад усыпать свой в свете дня
и фонем твоих развесных приманки
разбросать, условности сохраня,
по сусекам. Звёзды писать не буду –
их в достатке уже, как и сикомор
моих, – просто доверюсь всюду
твоему чуду, мой Черномор.
Ты гудками и стрелками цедишь душу.
Я хотел путейцем стать, но не стал.
Засушил сушу свою – и сушу же
пригвоздил тайно, под твой вокзал
подъезжая, Пушкин как под Ижоры,
и, вдыхая дух виноградных лоз
твоих, претерпевая споры
суш других в ностальгиях других берёз.
С неба спутники молча в меня глядели
(и в других, конечно. Я кто такой?).
Хорошо и тихо на самом деле
там когда-то было. Подать рукой
стало до, снова до, до чего – не знаю,
не уверен больше ни в чём другом,
но лицом всегда обращаюсь к краю,
где дотла распущен мой сущий дом.
ВЕЧЕР ТАНЦЕВ В ГАРНИЗОННОМ ГОРОДЕ
я выводил сплошную чушь,
медведи в зной шарахались, и в зоне,
чтоб пожалеть их, дул ещё сильней
в мундштук и в окружении друзей
глядел, как жаркий музыкальный душ
танцующих приматов заставлял,
как зенки, выворачивать утробы
воображений. “Скажете!..” – “Да уж!”
Гармония не ночевала,
и ритм её не колебал,
обветренное пламя пневмонии
закачивалось в глубь своих кишок,
и с запада клонился на восток
шайтан-байрам-икот-базар-вокзал.
Там в животах урчал двойной Бродвей,
когда на приступ новый шли иные, –
и он станцнул её на сеновал.
Палило слева форте пьяно,
клонил кларнет на посошок,
солдатский запах бил довольно рьяно,
ладони растирали два желтка,
минуя растаможенность пупка,
и в частном общем масленый порок
являл себя в открытости простой,
когда сближалась в новый раз Снежана
и изменяла ритм на подскок.
Не затихал в двойном салате
из клавиш мизерный могол,
бросало в жар на многослойной вате
и дулось удивительно легко,
кричали пасти очень глубоко.
Мишень всосала с пулею и ствол,
и смысл в сердцах покинул сам себя,
и барабан метался по палате,
где я затих, – и вымер мой глагол.
* * *
Я на станции “Белой” твои стихи
читал. Их проза жизнь добирает вверх.
Сначала – поступки, потом – грехи,
внизу – рядовой, вверху – главковерх.
Рядовой – я. Земля моя
засыпана снегом и мокрым сном.
Впереди завесы – мои тополя,
позади – ухоженный кошкин дом.
Главковерх отсутствует скоро год.
Батальоном командует дирижёр
и в четвёртой из трёх наличных рот
наблюдает он ре бемоль повтор.
Он попробовал на передовой
утеплять сражавшихся той зимой,
чтоб скорее могли добраться домой,
а не быть расклёванными весной.
Главковерх вернётся когда-нибудь
с телеграммой в каждой из сильных рук:
мол, конец всему – выходи на луг
и кисет в окопе не позабудь.
* * *
Мой последний приют разделяю с тобой,
чужестранный Олег из Брашова,
с непокрытой от снега большой головой
и двойною макушкою слова.
Твой вмонтирован росчерк в лепечущий диск,
воплотивший в себе все программы.
Твой малыш – это твой же большой обелиск,
совмещающий радости гаммы
всей твоей и твоих же аварий тиски,
от Саян до Гурона и Эри.
Ты шагаешь волокнами шаткой доски
вдоль разметки в спокойном вольере,
что есть собственность только твоя и ничья.
Этим жив, настоящ и тоскуем.
Зачастую провалы в провалах ища,
сильноволен, читаем, волнуем.
Раздаю только стук у застывших дверей
мимо кнопки и против покоя.
Из больших, настоящих и сильных людей
я тебя лишь приветствую стоя.
2006 г.
* * *
Там, где розы цветут на компосте,
я оставил сложение сил
и не еду туда даже в гости –
видно, сильно ту землю любил.
Повторяясь и в мощном, и в малом,
всё ищу рукотворный мотив
в изуверстве жестокости алом,
в жёлтом бархате ласковых нив.
Оживают и мысли, и кольца,
и подаренный мне чистотел,
и отринутый мир богомольца
в том ряду исчезающих дел.
Занималося новое диво.
Только диво ли это? – Скорей,
то, что сбросила леди Годива
под копыта последних коней.
Расстояния стали ещё длинней
между тем, что было, и чего нет.
Хочешь зарифмовать сюда “дней”?
Зарифмуй. Не останавливая брегет.
Или у тебя “часы”? Ну, тогда “часы”
зарифмуй. Или останови.
Видел, как покачивались весы,
пока мы ехали до цифры “три”?
А потом – “четыре”. А потом – “пять”.
А потом – “тридцать” и “пятьдесят”.
Ну и дорога! Не может солгать!
Вывела ровно к “шестьдесят”!
Шестьдесят часов? Шестьдесят минут?
Шестьдесят лет? Шестьдесят чего?
Не домогайся! За тобой придут.
Приходили уже до того,
как нежные мысли под нежный бред
из нежного возраста в нежный снег
Жизнеобильной Пустыни Лет
ушли, завершая весь этот бег.
Ну и хорошо! Сияют витрины,
в которых все цифры немного смазаны
из-за бега, и магазины
легко в домов глубину вмазаны.
Вокруг свистят: ветер, пули.
Тихо: оградами и холмами.
Хорошо: что нас не надули.
Мы: за время надулись сами.
Май 2006 г.