Опубликовано в журнале СловоWord, номер 46, 2005
Когда я вижу цветок, появившийся на камнях, без какой-либо необходимой для его появления почвы, то удивляюсь: как же так, его не должно здесь быть? Тем не менее, он есть, растет и рвется к небу. Также, я думаю, и настоящий талант тоже всегда прорвется, независимо от того, помогают ему условия или мешают.
Лара Вапняр приехала в Соединенные Штаты из Москвы десять лет назад. Она успела закончить педагогический институт им. Ленина и готовилась стать учителем русского языка и литературы. Английский Лара знала так же, как и многие из нас, кто учил иностранные языки в институтах. Пойти на курсы английского языка уже здесь, в Нью-Йорке, возможности не было. То есть Наяна предлагала известные всем эмигрантам курсы, но Лара ждала в то время ребенка, не очень хорошо себя чувствовала и на занятия не ездила. Зато много читала – по-английски и смотрела голливудские фильмы.
Законы диалектики непобедимы. Количество действительно переходит в качество, и в какое! В 2003 году первая книга рассказов Лары Вапняр «There are Jews in My House» (“В моем доме – евреи”) была признана американскими критиками самым интересным литературным открытием года. Редкое издание не опубликовало рецензию на ее книгу. В декабре 2004 книга Вапняр вышла новым тиражом, уже в мягкой обложке.
Вопрос для Веры
Булочка на Катиной тарелке все росла и росла. Катя была готова поклясться, что когда она начала есть сорок минут назад, булочка была меньше. Катя подняла глаза от тарелки и осмотрелась. Их оставалось только трое за столом, три медленных едока: Вова Либман, Нина Долгова и Катя. Катина лучшая подруга, Азиза, была бы тут тоже, но она была дома из-за гриппа.
Все другие дети уже закончили полдник и им было разрешено идти играть. Они играли в той же комнате, где и ели – в большой, квадратной комнате, выкрашенной в желтой цвет, с игровой секцией на правой стороне, со столами для еды на левой, с кухней спереди, и туалетом сзади – обыкновенный московский детский садик. Катя могла слышать речь, слезы, смех, крики, и шум игрушек. Она могла бы тоже играть, если бы не булочка. Со вздохом она откусила еще один кусочек булочки. Булочка не только росла; она еще становилась тверже. Кате теперь приходилось кусать на-много сильнее. Она посмотрела в свою белую кружку – та была пуста. Катя хотела попросить воспитательницу подлить еще молока, но передумала. Может быть, оно помогло бы ей проглотить, но тогда бы пришлось мучиться с булочкой и с молоком тоже.
Ее воспитательница, Елена Борисовна, сидела на подоконнике и чистила свои ногти кухонным ножом. Ее бедра, одетые в светло-голубую юбку, возлежали на подоконнике как на большой подушке. Она стучала тяжелым каблуком ботинка по стене: «Бум, бум, бум.» У Елены Борисовны рос длинный завиток волос посреди щеки. Она никому не разрешала покидать стол до того, как он закончит еду, даже если только малюсенький кусочек оставался в тарелке.
Возможность последней закончить еду – быть оставленной в одиночестве за столом – наполняла Катю ужасом. Если бы Азиза присутствовала, Катя бы так не нервничала. Она и Азиза часто заканчивали последними. Они жевали и глотали осторожно, чтобы закончить есть в одно и то же время. Потом они показывали свои пустые тарелки воспитательнице и шли играть вместе. Но сегодня Азизы не было.
Катя наклонила шею, чтобы посмотреть на Вовину и Нинину тарелки. Вова, худенький маленький мальчик с торчащими красными ушами, не ел. Он только смотрел на свою нетронутую булочку безнадежно, а его глаза заполнялись слезами. Каждый день Елена Борисовна говорила ему: «Плачущий мальчик, как не стыдно!» Катя была рада, что родилась девочкой. Девочкам было разрешено плакать, одевать красивые кружевные платья и примерять мамины украшения. Вове Либману было все равно, что он мальчик, а не девочка, он плакал все время. Он плакал, потом успокаивался, пальцем вынимал из носа сопли и ел их. Если Нина Домова закончит первой, то только Катя и Вова останутся за столом, что будет хуже, чем сидеть в одиночестве.
Катя посмотрела на Нинину тарелку. Нина была серьезной конкуренткой, не как Вова. Она ела медленно, но с заметным прогрессом, и кусочек, оставшийся на ее тарелке, становился все меньше. Нина Домова не кусала булочку, а отламывала кусочки и засовывала их в рот. Катя решила попробовать ее метод. Сработало. Она даже смогла есть быстрее, чем Нина, потому что жевала быстрее.
Катя проглотила последний кусочек – его было как-то легче проглотить – и отнесла свою пустую тарелку к Елене Борисовне. Елена Борисовна посмотрела на Катину тарелку, почесала свою спину тупым концом кухонного ножа и, вздохнув, сказала: «Хорошо, ты можешь идти.»
Катя подошла к месту для игр и остановилась, не зная чем заняться. Если бы Азиза была, они бы играли в выдуманные ими игры друг с другом. Чаще всего они воображали себя прекрасными принцессами, которых видели на картинках книг – прекрасными принцессами с золотыми косами до пят, хотя у обоих, у Кати и у Азизы, были коротко подстриженные черные волосы. Обычно, когда Азиза заболевала, Катя начинала играть с другими детьми. Но в этот раз другие дети уже играли долго и все были заняты. Группы для игр в дочки-матери, в готовку пирогов, борьбу против нацистов и армии царя – уже сформировались. В ролевых играх, как матери-дочери, овцы и волки, и гуси и волки, все роли были уже разделены. Только одна девочка, Ира Баранова, играла в одиночестве, с одноглазой куклой.
Кате нравилась эта кукла. Она даже придумала ей имя – Вера, потому что кукла напоминала ей о известной киноактрисе Вере Орловой. У куклы были такие же брови, тонкие и подогнутые. Катя любила говорить с куклой, когда никто не слушал. Она сделала несколько шагов к Ире Барановой, чтобы они могли играть с Верой вместе, но Ира зевнула, подняла куклу и отошла.
Катя подошла к коробке с игрушками. Там оставалось мало игрушек, только несколько сломанных машин и пара вещей из одежды для кукол. Катя нашла в самом низу четыре или пять карандашей и решила нарисовать принцессу. Она навстала на колени перед стулом и разгладила на сидении скомканный кусочек бумаги, подумала момент, сделала глубокий вдох и начала рисовать. Она сделала две прямые толстые желтые линии для кос принцессы. Когда она была младше, она начинала с глаз принцессы. Потом она поняла, что намного легче начинать с кос. Косы можно было соединить полукругом, и лицо было готово.
Катя остановилась, выбирая между синим и голубым для глаз принцессы. Голубой выглядел привлекательней. Она намочила кончик карандаша языком, чтобы сделать цвет ярче, и почувствовала на себе Ирин взгляд. Ира подходила к ней, неся Веру вниз головой за ногу. Она подошла совсем близко и сказала Кате: «Не лижи карандаш языком. Это вредно.» Катя вынула карандаш изо рта. Ира посмотрела на Катин рисунок и сказала: «Нам нужно поговорить.» Катя встала с колен и положила карандаш. Она видела, как карандаш катился к краю стула, звучно стукнулся три раза и упал на пол. Ей не хотелось идти с Ирой. Но та со словами «Давай пошли» – потащила Катю за рукав синего фланелевого платья.
Они вошли в ванную, где были выстроены в ряд белые керамические умывальники и ряд белых детских туалетов в синих кабинках без дверей. На правой стене были деревянные крючки для полотенец, каждый с именем ребенка на нем. Катя могла видеть свой крючок, второй слева. Там было ее имя КАТЯ М. И ее полотенце – белое с маленьким зеленым зайчиком в углу.
Ира Баранова начала шептать: «Я знаю что-то про тебя.» Ира теперь стояла перед Катей, блокируя раковины и туалеты. Ира была большой. Она была самой высокой в группе, с круглым лицом, розовыми щеками и серыми глазами. Ира уверяла, что она читала «Войну и мир». Катя видела «Войну и мир» в мамином книжном шкафу. Она знала, что это очень толстая книга, может быть даже самая толстая из всех. Ира Баранова была всеми признанным знатоком жизни.
«Ты еврейка», – сказала Ира. – «Я знаю. Я вижу.» Катя отступила к стене, чувствуя его холод плечами. «Еврейка? Почему?» Катя не знала, что значит «еврейка», «еврей» или даже «еврейство». Она никогда не слышала эти слова от кого-нибудь в своей семье или по телевизору, но она сразу же поняла, что этим быть не хотела. «Я не могу быть еврейкой!» – сказала она. Ира Баранова вздохнула. Она потянулась к Катиной спине, где Катя держала свои руки, и, взяв ее за правую руку, подвела к зеркалу.
Это было маленькое, круглое зеркальце, висящее на стене последней кабинки. Катя могла видеть собственное отражение и левую сторону Ириного рта и подбородка. Ирин рот открывался и закрывался, показывая ее большие, мокрые зубы. «Посмотри на свои глаза», – сказала она. Катя посмотрела. Карие глаза, такие же как у дяди Феликса и двоюродного брата Левы, но светлее, чем у ее матери и намного светлее, чем у бабушки. «Твои глаза слишком большие. Это не нормально.» Катя повернулась посмотреть на Ирины глаза. Она была права. Катины глаза были в два раза больше Ириных. Две большие круглые тарелки. Катя мгновенно их возненавидела. «Теперь посмотри на свой нос.» Катя посмотрела, но не увидела ничего пугающего. Ее нос не был велик, он был даже меньше Ириного. Но затем она увидела Ирин палец в зеркале, рисующий линию Катиного носа. «Ты видишь, он смотрит вниз, а не вверх.» Это было правдой. Катя немедленно попыталась поднять свой подбородок, но кончик ее носа не переставал смотреть вниз. Катя хотела дотянуться до своего полотенца и спрятать свое лицо от Иры за любимым зеленым зайчиком.
«Посмотри сюда», – сказала Ира, глядя куда-то вниз. В этот момент дверь открылась и вошла Нина Домова. Она подошла к первой кабинке и начала стаскивать свои колготки и трусы. Ира посмотрела на Катю со значением и прикрыла губы. Катя поняла. Их разговор был слишком серьезным, чтобы его подслушали. Нина опустила свои колготки до середины бедер и села на стульчак, подвигалась взад и вперед, затем слезла с туалета – она не опустила свои колготки достаточно низко. Она опустила их еще, пока они не сползли до колен, где застряли. Затем она села обратно. «Она по маленькому или по большому?» – подумала Катя. Она глядела на Иру Баранову, пока они ждали, но не могла разобраться в ее выражении. Катя пыталась не смотреть в зеркало, боясь увидеть еще ужасные вещи, но не могла перестать думать о том, что Ира сказала. «Твои глаза слишком большие. Это не нормально.» Это значит, что быть «еврейкой» – это не нормально, как Катя и подозревала. Она вспомнила, что слышала похожее слово и раньше. Однажды, когда Катя была в овощном магазине с мамой, продавщица крикнула на одного из покупателей: «Перестаньте выбирать хорошие! Прекратите свои «еврейские» штучки!» Катя теперь была уверена, что это значило то же самое, что и «еврейка». Некоторые люди были «еврейками». Они не были нормальными и делали еврейские штучки.
Катя знала, что ее подруга Азиза была узбечкой. Была ли Азиза нормальной? Быть узбечкой было не плохо. У Азизы были удлиненные глаза, длинные ресницы и гремящие украшения. На Азизин день рождения ели рис руками. Азизин отец сготовил большую кастрюлю плова и поставил ее посреди комнаты. Они сели прямо на пол. Азиза, ее родители и ее старшие сестры могли есть пальцами очень хорошо, они складывали пальцы и подносили маленькие порции в рот, ничего не роняя. Катя так есть не могла и Азизин отец разрешил ей есть, как она хотела. Катя брала рис руками, подносила очень близко к лицу и высасывала из них рис. Азизин отец рассмеялся и похлопал Катю по спине. Он был одет в длинный полосатый халат и смешную бархатную шапочку посреди головы. Азизины мать и сестры были одеты в мерцающие платья и что-то похожее на пижамные штаны под ними. Быть узбеком было весело. Если бы Кате нужно было быть «не нормальной», почему бы ей не быть «узбечкой»?
Нина Домова закончила. Она стояла, держась руками за спуск для воды и смотрела в туалет. Ее колготки и трусы все еще были спущены и толстая красная линия от туалета был видна на попе. Она медленно натянула колготки и опустила платье; остановилась неуверенно перед раковиной, потом передумала мыть руки и вышла из ванной.
«У тебя тонкие ноги», – сказала Ира, не теряя времени. Катя посмотрела вниз на свои тонкие ноги и перекрученные вокруг лодыжек колготки. В то утро Катина мама пыталась уговорить ее одеть более толстые вязанные колготки. Но Катя отказалась, потому что вязаные колготки чесались. Теперь она проклинала себя за то, что не послушалась маму. Она знала, что у нее тонкие ноги. Ее старший брат много раз ей говорил: «Если ты еще раз войдешь в мою комнату, я оторву тебе ноги и вставлю лыжные палки вместо них. Никто разницу не заметит.» Катя не боялась, она знала, что он этого не сделает. Тонкие ноги никогда раньше ей не мешали, потому что она не знала, что это было еврейским.
Катя дернулась, когда Ира дотронулась до ее лица. Ира отодвинула Катины волосы, оставив открытыми ее маленькие, круглые уши. Катино сердце билось – она боялась услышать что-то очень ужасное о своих ушах. Что это будет? Размер, форма, цвет? Были они слишком белыми? Слишком желтыми? «Хмм», – сказала Ира, – «твои уши не похожи на еврейские.» Катя вздохнула от напряжения и улыбнулась своим прекрасным ушам. «Но уши не важны», – Ира продолжила. «Ты все равно еврейка.»
Катины губы вздрогнули. «Извини», – сказала Ира, – «Я думала тебе нужно знать.» Но Катя не могла разрешить себе заплакать перед Ирой. Она подняла голову, чтобы слезы не скатывались из глаз и попыталась встать и сделать выражение Веры Орловой, играющей Катерину Великую в старом фильме. «Мне нужно спросить маму. Я уверена, что ты не права», – сказала Катя, пытаясь выглядеть спокойной и вышла из ванной.
Катя чувствовала себя скованной весь остаток дня. Ее не развлекали игры, которые ей обычно нравились – игры в номера, прогулка, оставлять следы рук в снегу – и ей были не противны те, которые она обычно ненавидела (чтение Елены Борисовны вслух, уборку после себя игрушек, завязывание шнурков до прогулки). Катя делала все неразборчиво, получая бесчиcленные взгляды от воспитательницы и даже несколько окриков «Двигайся!», «Проснись!» и «Оживи!»
Время от времени Катя глядела в Ирину сторону. Сказав Кате о том, кто она, Ира забыла о ней. Она сидела тихо в углу, пытаясь вырвать Верин (куклин) оставшийся глаз детскими пластиковыми ножницами.
Катя соврала Ире, когда сказала «Я уверена, ты ошибаешься.» Она не была уверена. Она подозревала, что Ира сказала правду. Катя все еще надеялась, что ее мама все разъяснит – ее уши были нормальными в конце концов – но шансы были маленькими, ведь она же знала, что уши не так важны. Катя думала о злющей продавщице в магазине. «Прекратите свои еврейские штучки!» Катя вдруг поняла, что покупательница, на которую она кричала, была ее мама! Это Катина мама выбирала только хорошие помидоры и оставляла испорченные. Катя не знала, почему это было плохо, но видно это было так. У ее мамы тоже были большие «ненормальные» глаза и опускающийся вниз нос. А также у бабушки и у брата. Изображение из себя сильного не могло спасти его от того, что он еврей. Все они были евреями, так же, как и Катя.
Это было нечестно. Катя не заслуживала быть евреем. Она была хорошей тихой девочкой. Она слушалась маму и бабушку. По крайней мере, большую часть времени. Может быть, она не ела достаточно быстро, но она никогда не говорила в тихий час, никогда не ломала игрушки и никогда не дралась с другими детьми. Только однажды она поссорилась с Азизой, но это продолжалось всего несколько минут. Они поссорились из-за мальчика, которого обе хотели любить. Катя дернула Азизу за волосы, и Азиза укусила Катину руку, но затем они решили, что Азиза влюбится в другого мальчика, потому что он ей нравился больше с самого начала.
Кате захотелось отдать того мальчика Азизе. Захочет ли Азиза с ней дружить, когда она узнает, что Катя еврейка? Что, если не захочет? Может быть, ей даже придется сидеть одной за столом. Будет больше не важно, ест быстро или медленно, ей придется все время быть одной.
Дет-садовский день заканчивался. Елена Борисовна намазывала свои толстые губы ярко красной помадой. Дети сидели на низких скамейках и развязывали запутавшиеся шарфы, одевали пальто, задерживаясь на пуговицах и крючках. Нина Домова рассматривала носки своих ботинок, медленно поднимая и поворачивая ноги. Полностью одетый Вова Либман ждал свою маму у двери, тихо плача. Ира Баранова расправляла меховой воротник пальто. Она бросила Веру, которая лежала лицом вниз между шкафчиками.
Катя подняла Веру. Она заметила, что Ира не смогла вырвать ее оставшийся глаз – он все еще был на месте, блестящий и спокойный как всегда. Катя стряхнула кусочки пыли с Вериных кудрявых нитяных волос. «Вера», – сказала она, глотая свои теплые соленые слезы. «Я еврейка.» Вера не отреагировала и не была шокирована, она продолжала смотреть на Катю с тем же спокойным выражением. Она не сочувствовала. Катя хотела стукнуть куклу. «Знаешь что, Вера?» – сказала она. – «Очень возможно, что ты тоже еврейка.» Катя подвинула Веру поближе к своему лицу. «Посмотри на свои глаза! Извини, глаз. Посмотри какой он большой и круглый. Ты думаешь это нормально? Нет!» Верин нос был поставлен очень близко к ее лбу и был настолько маленьким, что было трудно сказать, смотрит он вниз или вверх. Катя перешла к Вериным ногам. «Посмотри на свои ноги, Вера. Ты думаешь, они достаточно толстые? Нет! Посмотри на ноги других кукол. Разве ты не видишь, насколько они толще? И твои уши!» Катя глубоко вздохнула. «У тебя самые еврейские уши, которые я когда-либо видела, Вера!» Верино выражение не изменилось. Катя смотрела на нее неуверенно. «Тебе все равно, Вера?»
Дети выходили из комнаты на лестницу один за другим. Там родители их забирали. Катя была последней. Она увидела свою бабушку в меховой шубе и вязаном шарфе, смотрящей через толпу других женщин в пальто и шарфах. А что, если кукла Вера была права и это не было ничем плохим быть евреем? Катя оглянулась. Не было никого, кто мог бы ответить на этот вопрос. Совсем никого.