Опубликовано в журнале СловоWord, номер 46, 2005
Памятную доску на здании школы, в которой училась Маня, укрепили вечером 8 мая, а на следующее утро, в день тридцатилетия “Великой Победы”, состоялся митинг.
Над небольшой трибуной, сооружённой возле затянутой светлым чехлом мраморной доски, колыхался на весеннем ветерке транспарант: “Никто не забыт и ничто ее забыто” и висел большой фотопортрет героини. Портрет увеличили со снимка, сделанного, очевидно, для документа; уголок его отражал неясный остаток печати, а на белом экране, служившем фоном, просматривалось многократно повторяемое слово “Кonzern”.
С легкой улыбкой на простодушном, по-юношески открытом лице героиня смотрела в объектив фотоаппарата, не ведая, что этот снимок будет последним в ее короткой жизни
На митинге первым выступил приехавший из Москвы писатель, создатель цикла повестей о “неизвестных героях”. Затем ведущая, директор школы, объявила: – Слово имеет участница подполья, боровшаяся с немецко-фашистскими захватчиками в комсомольской группе Марии Николаенко, член ЦК КПУ, доктор геолого-минералогических наук, профессор – Никитина Людмила Игоревна…
1.
Маня проснулась как по тревоге – сразу. Опустив ноги, села на полке. “Летучка” стояла. Ближнее окно вагона загораживала грязная стенка товарного пульмана. В другом окне, в мутном свете раннего утра, угадывались деревья лесопосадки. По стеклам сползали капли дождя. “Часа четыре, полпятого…” – подумала.
– Нина Семеновна, Катя, – позвала вполголоса. Потом уже громко: – Катерина! – Никто не ответил.
Поднявшись, вышла в проход и двинулась к тамбуру. Дверь в соседний вагон оказалась закрыта. Маня постучала в стекло:
– Катерина!.. Нина Семеновна!..
Тишина.
Вернувшись, взяла ключ и открыла дверь. Вагон был пуст. В служебном купе на столике – следы вчерашнего ужина. Посередке – котелок, в котором они разводили спирт. Брезгливо сморщившись, выплеснула болтавшиеся на донышке недопитки. Поверх засохших колбасных шкурок лежала бумажка: “Рядовая медицинской службы Николаенко Мария Павловна с 20.08.41г. находится в долгосрочном отпуске к родителям, проживающим в гор. Кривой Рог. Военфельдшер 2-го ранга Порошина Н.С.” Внизу – треугольная печать в/ч 3258, вверху – типографская надпечатка: “РККА. Южный фронт. Управление медицинской службы”.
Тут же лежала записка. Почерк корявый, Катеринин: “Маня, не стали тебя будить. Нам в другую сторону. Не ходи по железке, иди по шляху, вместе с людьми…” Вернувшись в свой вагон, Маня вытащила из вещмешка тёмный сарафан и старую отцовскую рубаху в клеточку и быстро переоделась. Глянула в мокрые окна и кинула обратно белые босоножки. Осталась в сапогах… В крайнем купе висел её карабин. Сняла его с крюка, вытащила затвор и бросила под полку. Карабин засунула на самый верх.
– Всё… Кончена служба, – сказала и усмехнулась.
Открыла входную дверь вагона и, спрыгнув на мокрую щебёнку железнодорожного полотна, пошла по нему, накинув на голову и плечи сложенный капюшоном брезентовый мешок.
В полукилометре слева белели станционные постройки. “Пичугино”, – прочитала, подойдя ближе. До Кривого Рога оставалось километров пятьдесят. Мелкий, занудный дождь закончился, когда стало уже совсем светло. К этому времени Маня вышла на широкую грунтовую дорогу, ведущую к городу. Вокруг неё, сзади и спереди, в одиночку и группами шли люди. Она нагнала тройку молодых женщин и пристроилась к ним. Вначале шагали молча, потом разговорились. Женщины шли с оборонительных работ, из-под Никополя. “Оборонительницы” рассказали ей о тяжкой и, как оказалось, бесполезной работе на противотанковых рубежах, где они и жили в палатках; о злых и похотливых охранниках (“все – чучмеки”); о детишках и матерях, о братьях и о мужьях. Все трое были замужем, у всех забрали мужей в армию.
В свою очередь Маня рассказала, что служила в санитарной “летучке”, отвозившей раненых в прифронтовые госпитали. Вчера, когда ехали за ранеными, узнали, что немцы перерезали позади железную дорогу, ведущую к мосту через Днепр, а впереди – “полная неясность”… Машинист, его помощник и два бойца, сопровождавшие их – сбежали. Они же – “три бабы-медички” – ушли сегодня утром…
– Может, и мой уже дома, – вздохнула шедшая справа Лида
– Дай-то Бог, – сказала шедшая слева Шура….
К полудню тучи разошлись. “Запаривали” быстро подсыхающая под августовским солнцем дорога и окрестные поля, а они все шагали, не останавливаясь на завтрак и обед. Съестного у них все равно не было ни крошки: у “оборонительниц”, которые шли уже третья сутки, скудные запасы закончились, а Маня весь свой “сухой паек” вложила во вчерашний ужин.
Вокруг разворачивался мирный ландшафт. На полях, правда, было пусто, но в деревнях, через которые они шли, в огородах копошились женщины и детишки. За весь день не встретили не одного немца. Лишь самолет с черными крестами низко прошелся над дорогой, заставив беженцев кинуться на обочину. К вечеру над степью стали расти трубы металлургического завода. Потом начали всплывать крыши заводского поселка… А там показались и немцы. Группа солдат в касках и с автоматами, стояла у свежевыкрашенного шлагбаума. Люда пошли медленнее; на дороге стало теснее. “Смотрят вещи. Молодых мужиков отгоняют в сторону, особенно стриженых…” – зашелестело в толпе.
Рядом со шлагбаумом, за обочиной, был устроен огороженный колючей проволокой загончик. В загончике уже сидели и лежали “стриженые”. Маня вдруг вспомнила про свои армейские сапоги. Быстро села прямо на дорогу и надела босоножки. Сапоги оставила.
– Аусвайс! – пролаял у нее над ухом немец.
Она сунула ему бумажку, написанную начальницей “летучки”. Немец, не глядя, шлёпнул по ней печаткой и махнул рукой: проходи…
До большого четырехэтажного дома, где жили её родители и она сама до ухода в армию, добралась уже на закате. Родителей, конечно, не было – эвакуировались ещё в конце июля, но у нее были свои ключи от квартиры. У подъезда ее остановил резкий оклик: “Хальт!..” Два немца с автоматами на груди не спеша приближались к ней. Тут же из подъезда выскочила дворничиха и, схватив ее за руку, затараторила подошедшим немцам:
– Племянница моя. Живет здесь, – она махала рукой, показывая на полуподвал, где была дворницкая.
Немцы отошли…
Позже дворничиха рассказывала:
– Этот дом они для своего начальства берегут. Вчера привели двоих, у обоих сумки с вещами. Спрашивают: “Здесь живут?” Я говорю: “Нет…” Я не знала, что они такие строгие. А они вывели их во двор и застрелили у соседнего подъезда. Целый день пролежали… И сумки стояли возле. Один – урка с Черногорки. Узнают его дружки – мне не жить. – Дворничиха вздохнула.
Потом сказала, что в эту пору по городу уже ходить нельзя – комендантский час.
Маня съела нехитрый ужин, предложенный добросердечной дворничихой, однако поддерживала разговор недолго. Минут через десять запросилась спать.
– Деда твоего встретила вчера на базаре… – услышала, засыпая, и удивилась: старики должны были уехать с её родителями.
К старому дому в Прорезном переулке, где жили родители ее матери, Маня пришла рано утром. Но дед Моисей уже сидел на своем любимом месте под старым орехом и ковырялся в каких-то больших деревянных часах.
– Дедушка, – позвала она.
– Манечка, – дед встал и, осторожно уложив часы, пошел к ней.
Они обнялись. Дед гладил её по спине, приговаривая:
– Все будет хорошо… Ну, ну… Все будет хорошо…
Потом они вошли в дом. Бабушка возилась на кухне.
– Голда, Манечка пришла, – сказал дед. И бабушка, бросив на стол полотенце, тоже обняла Маню и заплакала.
– Асинька заболела, когда нужно было ехать, и мы остались…
Так стояли они на кухне, пока не вбежала Аська.
– Маня, Манечка! – закричала она. – Как хорошо, что ты вернулась!..
И старики отошли в сторону, улыбаясь и вытирая слезы. А Аська бросилась тормошить старшую сестру…
– Голда, у нас сегодня должен быть праздничный завтрак, – сказал дед.
– И обед, Моисей, и обед, – сказала бабушка…
2.
У Моисея и Голды Вильк было двое детей. Старшая, Соня – Манина мама и младший, Яков – Аськин отец. Соня вышла замуж за кудрявого комсомольского вожака Пашу Николаенко, впоследствии ставшего управляющим всех железнорудных шахт Кривбасса, а Яша ещё студентом киевского “Политеха” женился на маленькой Сарочке Камянецкой, дочери известного на весь Подол дамского портного. Окончив институт, занялся наукой, но в 37-м его арестовали. Близким посоветовали уехать из Киева, что они и сделали. Но управление НКВД имелось и в Кривом Роге. В одно серое мартовское утро 1938 года Сару вместе с дочкой забрали из дома родителей мужа… Девочка, которой шел тогда двенадцатый год, сильно простудилась, когда спала на стылом цементном полу следственного изолятора и ее оставили в тюремной больнице, а мать отправили на этап.
Это и спасло Асю. Павел Николаенко, который был уже членом бюро обкома, использовав свои старые “комсомольские” связи, вызволил племянницу. Ее привезли обратно к деду и бабушке и даже вернули в единственную в городе музыкальную школу. Но кто-то “капнул” в Москву, и Павлу его же родное бюро вкатило “строгача” за “мягкотелость по отношению к врагам народа”. После этого Аську выставили из музшколы, и она пошла в обычную семилетку.
Маня, Мария Павловна Николаенко, которая по анкете числилась украинкой, в описываемое время успела окончить второй курс местного Горного института и добровольно уйти в армию, а Ася Яковлевна Вильк, которая в том же пункте значилась еврейкой, успешно закончила семилетку…
На следующий день, отмывшись и отоспавшись в тихом доме деда, Маня направилась “по знакомым”… На здании гортеатра, где обычно в окружении красных флагов висел большой портрет Сталина с трубкой, уже пристроили портрет Гитлера с аккуратным чубчиком. Висели и красные флаги – правда, со свастикой…
Милка, подруга, жила рядом с театром.
– И ты здесь! – обрадовалась она, увидев Маню. Они обнялись.
Милка тоже уходила, вроде бы “добровольно”, но умудрилась вернуться ещё до прихода немцев.
– Много наших уже дома, – рассказывала она. – А Вася Хлимов погиб. – Вася был старостой их группы.
Милкина мама рассказала Мане, что все сотрудники НКВД и партработники должны пройти регистрацию. Некоторых уже арестовали…
– Правда, Миронов – он ведь был секретарем парткома треста, – вчера его встретила – шёл после регистрации весёлый. Говорит: новые власти обещали найти ему подходящую работу…
Сорокалетний холостяк Миронов был заместителем Маниного отца по хозяйственной части, а до этого служил в “органах”. Отец догадывался, что донос в Москву и арест Асиной матери – дело рук Миронова…
– Да, ещё новость, – делилась информацией Милкина мамаша. – Немцы будут восстанавливать добычу руды. Дом готовят для немецких специалистов…
– Вот и нам работёнка найдётся, – вступила в разговор Милка. – Мы ведь тоже какие-никакие специалисты…
– Евреев, говорят, высылать будут, – продолжала Милкина мать, но, встретив предостерегающий взгляд дочери, осеклась и ушла на кухню. – Сейчас я вас чайком угощу, – донеслось уже оттуда…
Но Маня не стала пить чай. Коротко попрощавшись, ушла. Маня не обиделась: еврейкой она себя никогда не считала, но бабушка, дед и Аська – они ведь евреи. У Мани тревожно сжалось сердце…
Через несколько дней Маня встретила Миронова. Ранним вечером она шла с Асей по Почтовой. Они ходили в кинотеатр, вновь открытый бывшим киномехаником как частное предприятие. Смотрели довоенный фильм “Весёлые ребята”… Обогнавшая их легковушка вдруг остановилась и, подойдя ближе, Маня узнала служебную “эмку” отца. Из машины вышел Миронов и, любезно улыбаясь, протянул ей руку.
– Здравствуйте, Мария Павловна… А я смотрю, – знакомая вроде девушка… Хорошо Федя вас узнал…
Из машины показалась физиономия бывшего отцовского шофера Феди, Федьки, как звали его все.
– Здравствуйте…
– Здравствуйте, – ответила Маня. Миронов всё ещё держал её руку и она, повторив “здравствуйте”, решительно высвободила ладонь.
– Гуляете? – продолжал Миронов. – А это сестра ваша, вашего дядюшки дочь?.. Хар-рошая девочка выросла, – он попытался взять Асю за плечи, но она отошла в сторону. От Миронова пахло спиртным. – Не желаете прокатиться? Довезу до дому. Маня вежливо отказалась и Миронов, по-прежнему улыбаясь, не стал настаивать.
На следующее утро, идя в булочную, она увидела наклеенное на забор “распоряжение”, обязывающее всех евреев города носить на рукавах специальные повязки. Внизу, после подписей бургомистра и коменданта города, Маня прочла: “Начальник гражданской полиции – А.Миронов…”
“Нашла новая власть подходящую работу бывшему энкаведисту”, – подумала Маня.
Днём прибежала Милка и уговорила ее принарядиться и идти устраиваться на работу в бывший отцовский трест.
Сейчас на здании висела новая вывеска, на которой Маня, плохо знающая немецкий, разобрала лишь выведенное большими буквами слово “Konzern”.
Миновав швейцара – похоже, Милку здесь уже знали, – они поднялись на второй этаж и вошли в бывшую приёмную отца.
– Вот фройлен Николаенко,– сказала Милка господину интеллигентного вида, сидевшему за столом секретаря.
– О! Вы дочь Павла Николаенко! – воскликнул секретарь и, вскочив из-за стола, скрылся за дверью кабинета. Через несколько секунд он гостеприимно распахнул ее.
– Битте…
У шефа в кабинете сидели несколько человек и среди них – Миронов. Все повернулись к вошедшим.
– Дочь бывшего управляющего, – сказал по-немецки шеф, и улыбка засияла на его круглом лице. Миронов тоже приветливо заулыбался. – Герр Крафцофф, – обратился шеф к одному из сотрудников, в котором Маня узнала завкафедрой геологии Горного института, – возьмете ее в свой отдел.
Маня и Милка вышли в приемную, куда через несколько минут вышел и Кравцов. Он спустился с ними на нижний этаж, в геологический отдел. А затем Маню повели к фотографу.
– Улыбнитесь…
И снова в приёмную…
Оттуда она вышла, держа в руке коричневую книжечку в плотном переплете из синтетической кожи, где было написано, что она – “сотрудник германской администрации”.
* * *
Через несколько дней в центральной газете, издававшейся немцами в оккупированной Украине, появилась ее улыбающаяся физиономия. Внизу было написано: “Я выбираю свободный труд на благо Великой Германии”…
Через неделю эта газета была доставлена в Москву, в почтовую экспедицию НКВД, а ещё через неделю легла на стол начальника управления этого ведомства в одном из сибирских городов, где находились в эвакуации ее родители…
3.
К работе в Концерне нужно было приступать с новой недели и, оставив Милку, которая, оказывается, уже работала там, Маня вернулась в Прорезной переулок.
Отворив калитку, она увидела во дворе квартального уполномоченного Никитича. Бабушка стояла рядом, держа в руках какие-то желтые лоскутки. Дедушка, положив на столик у летней кухни бумагу с длинным столбиком фамилий, искал в ней свою… Наконец нашёл,
– Ставь Моисей три птицы, – вздохнул Никитич и сказал подошедшей к ним Мане. – Ты бы, милая, переехала куда-нибудь. Сейчас тебе просто нельзя здесь жить… Потому как нееврейка… И сестру забери, – добавил он и, зачеркнув одну птичку, оставил две. Никитич “под расписку” разносил нарукавные повязки для евреев.
Было решено, что Маня с Асей поселятся в старом доме, где родился ее отец и где до самой смерти весной прошлого года, жила его мать, бабушка Харитина. Дом этот находился на окраине, в поселке железнодорожников Карнаватке. До центра оттуда было километров пять, однако это не смущало легкую на ногу Маню, тем более, что если идти не улицами, а тропинкой вдоль речки – путь сокращался почти вдвое.
На следующее утро, погрузив на ручную тележку необходимые для ведения хозяйства вещи, выданные им бабушкой, сестры отправились на Карнаватку…
На бывшей площади Сталина, которая теперь называлась площадью Адольфа Гитлера, стояла высокая виселица, и на ней раскачивались два трупа. На груди у каждого висела большая доска. На одной было написано “вор” на другой – “бандит”… Несколько пустых петель колыхались рядом. Около виселицы расхаживал вооруженный карабином полицай…
Отцовский дом располагался в некотором отдалении от улицы. Он был ограждён каменным забором, сложенным из обычного в этих местах строительного материала, собранных на шахтных отвалах больших плоских камней. Из таких же камней были сложены и стены дома и крыльцо.
Перед крыльцом лежал обширный двор, поросший по краям кустами сирени. Справа стоял большой сарай-конюшня – дед Савелий, умерший еще в пору отцовской юности, занимался извозом. За домом были сад и огород, запущенные после смерти бабушки, а ещё дальше – заросший кустами терновника старый карьер.
Дом стоял в конце улицы. Напротив и сбоку зияли пустыри…
Когда-то там были дворы таких же как дед извозчиков, но после “раскулачки” тридцатых годов их хозяев выслали. Дома пришли в запустение, а потом их разобрали по камешку соседи-пролетарии.
Однако один чистенький белый домик все еще стоял неподалеку. В нем жила с сыном сорокалетняя вдова Люба – муж ее погиб в Финляндии. Увидев сестер, она приветливо поздоровалась с ними и помогла перекатить тележку под аркой, где когда-то висели ворота. Ворота сперли после смерти бабушки.
Первым делом Маня отодрала доски, которыми крест-на-крест были забиты окна. Потом распахнула ставни и с удовлетворением убедилась, что стёкла целы: они ещё до войны считались дефицитом.
Можно было начинать уборку.
В доме имелись две небольшие спальни и одна большая комната, которую принято было называть “залой”. Пыль везде лежала “в палец”, так что сестрам пришлось повозиться.
Уже под вечер, когда они собрались закусить, чем Бог послал, снова зашла к ним Люба. Она принесла большую сумку, из которой извлекла кастрюлю с вкусно пахнущим борщом и миску вареников, обильно политых постным маслом, пережаренным с “цыбулей”. Расставив эти яства на столе и добавив к ним десяток крупных помидоров, соседка увенчала натюрморт пол-литровой бутылкой, заткнутой кукурузным кочаном. Маня принесла из кухни два гранёных стаканчика.
– Ну, чтобы наши вернулись, – вздохнула соседка, чокаясь с Маней.
Уходя, она сказала:
– Возвращаю вам Джека. Всё равно он так и не привык. Только с цепи спущу, бежит на ваш двор и на крыльцо ложится…
Спустя несколько дней, разбирая в сарае старые вещи, Маня наткнулась на длинный сверток: замотанный в плащ-палатку, пулемет Дегтярева. Тут же в брезентовой сумке лежали два полных диска.
“Видно, наши бросили”, – подумала Маня и вспомнила свой карабин…
Когда стемнело, она отнесла опасную находку в карьер.
4.
Осень стояла теплая и сухая. Пару раз уже ударяли ночные заморозки и улицы и скверы были устелены жёлтыми листьями.
В понедельник 22 сентября Маня начала работать в лаборатории геологического отдела “Концерна”.
Немцы очень быстро восстановили несколько ближних шахт. Оказалось, что саперы лишь имитировали разрушение их шахтных стволов, взорвав несколько верхних балок. Уже через пару недель немцы начали добычу железной руды. В геологическом отделе “Концерна” сотрудники трудились над анализом свежедобытых проб.
Теперь только в субботу, когда работа заканчивалась на два часа раньше, Маня забегала к деду…
В эту субботу она увидела у стариков Аську.
Сначала она рассердилась: немцы, а тем более полицаи вполне могли задержать еврейскую девочку без повязки… Но долго сердиться Маня не умела.
– Раз Ася у нас, – сказала бабушка Голда, – тебе, Манечка, уже не надо так спешить на Карнаватку, и мы вместе пообедаем.
Аська радостно завизжала: будет что-нибудь вкусненькое вместо макарон по-флотски – основной пищи сестер.
После обеда Маня, которая вставала ни свет ни заря, прилегла отдохнуть и уснула. Проснулась в уютных тихих сумерках, пахнущей старой лакированной мебелью и ванилью: бабушка спекла пирог к вечернему чаю…
Из соседней комнаты доносилось тихое бормотание. Маня заглянула в приоткрытую дверь. Дедушка молился, накрыв голову талесом. Сзади стояли бабушка и Аська. Чтобы не мешать, Маня вышла во двор и села на дедову скамейку под старым орехом. Несколько больших жёлтых листьев, слетев с веток, опустились рядом… С улицы донёсся шум автомобиля, который стих у калитки. Во двор впорхнула расфуфыренная Милка.
– Маня, что же ты делаешь? Миронов заезжал за тобой, а тебя нет. Хорошо, что я знаю, где живет твой дедушка…
Маня с досадой вспомнила, что утром к ним в лабораторию заявился Миронов и пригласил их с Милкой в театр, где давала первый после прихода немцев спектакль труппа Елисаветградского (так теперь называли Кировоград) театра. Милка, успевшая закрутить роман с приезжим немецким инженером, была в восторге от приглашения. Маня просто оказалась рядом. Почему Миронов решил, что она тоже хочет идти в театр?..
Минут через пять, как следует отругав подругу, Маня, как была в рабочем платье, вышла к машине.
Весело оскалившийся Федька открыл перед ней дверцу:
– Прошу…
“Театр уж полон”. Из немцев пришли в основном работники “Концерна”, а заполонили зал свои, местные. Возле Милкиной мамы, нарядившейся в декольтированный крепдешин, стоял седоватый мужчина, с виду её сверстник, – Милкин кавалер…
Ставили французскую оперетту о сестрах-близняшках, которых мужья всё время путали.
Привыкшая к советской строгости нравов публика с интересом следила за фривольным действом, разворачивавшимся на сцене.
В антракте Маня подошла к висевшей в фойе афише – такие были расклеены и в городе. Большая чёрная надпечатка гласила: “Евреям вход воспрещен”…
– Николаенко, – вдруг окликнули ее сзади.
Маня обернулась:
– Катерина Петровна…
Возле неё стояла ее любимая учительница, преподавательница украинского языка.
– Ну, что скажешь? – Катерина Петровна кивком указала на надпись. – Твои дед и бабка уехали?
Маня вздохнула и покачала головой. В это время прозвенел звонок, и Миронов, стоявший у входа в зрительный зал, сделал приглашающий жест.
– Приходь до мене у “Просвиту”. Це на бывшей Дзержинского. Поговорим. – По-украински сказала Катерина Петровна.
– Добре, добре, – ответила Маня и пошла к Миронову…
После спектакля Милкина мама пригласила всех на ужин. Миронов взял Маню под локоть:
– Французского коньяку отведаем… Я позаботился… Потом я отвезу вас домой. Нам нужно поговорить… – он многозначительно ухмыльнулся и сжал ее локоть.
Маня понимала, чего хочет от неё Миронов. Но она уже умела выходить из подобных ситуаций… Едва войдя в квартиру, она отозвала Милку и попросила у нее ваты. После чего удалилась в ванную комнату, шепнув озадаченной подруге, что у неё второй день… “на больничном”.
Посидев с полчаса за столом, она попросила Миронова отвезти ее домой, но тот проводил ее только в прихожую и, подавая плащ, крепко сдавил локоть:
– Надеюсь, в следующую субботу мы встретимся…
Федька отвёз Маню на Карнаватку.
Рано утром в воскресенье Маня сбегала на базар и, забрав на обратном пути Асю, пришла к полудню обратно. Всё время ее занимала одна и та же мысль: “Как отделаться от Миронова?” Она понимала, что от его расположения зависит судьба Аськи… Но даже если она уступит, это мало что изменит: начальник полиции был не тот человек, которому можно доверить судьбу еврейской девочки… Да и не нравился он ей. Скользкий, белобрысый, с вечной ухмылкой на узком лице.
– Ничего у тебя не получится, крыса, – сказала она и коротко засмеялась.
– Чего ты, Маня ? – спросила Аська.
– Да так, сестренка… Одного “ухажера” вспомнила.
Обычно любопытная Аська внимательно посмотрела на Маню и не стала расспрашивать.
“Прежде всего нужно спрятать Асю”, решила Маня. “А там – посмотрим…”
5.
В понедельник в обеденный перерыв она отправилась в “Просвиту”. Тенистую улочку, носившую имя железного Феликса, переименовали в улицу Генриха Гиммлера. Она была совсем недалеко от “Концерна”.
Катерина Петровна встретила Маню приветливо. В небольшом зале десятка полтора молодых людей в вышитых кофтах и сорочках разучивали украинскую песню. В читальне какой-то дидуган сидел с газетой. Катерина Петровна завела Маню в небольшую комнату – свой кабинет. Подвинула табуретку:
– Сидай…
Маня рассказала учительнице об Асе и попросила совета, где пристроить девочку. Немного подумав, Катерина Петровна сказала:
– Поживет у меня. Это – в конце Черногорки. Полицаи туда меньше чем дюжиной не ходят… А потом отвезу в село. Там вообще тихо…
Когда провожала Маню, сказала:
– Заходил твой знакомый, Миронов. Велел снять портрет Шевченко и повесить портрет Гитлера. Раньше писали: “Хай живе велiкiй Сталiн”, теперь нужно писать: “Хай живе велiкiй фюрер Адольф Гiтлер”. Вот тебе и вся “Просвiта”, – Катерина Петровна горько улыбнулась. Потом, уже у самого выхода, тихо сказала:
– Всех евреев отправляют в лагерь. Они будут строить шоссе до Днепропетровска – Екатеринослава, как сейчас говорят. И по городскому радио несколько раз объявили, что за сокрытие евреев будет строгое наказание по законам военного времени.
– Но ведь Ася…
– Я знаю. Это я тебе говорю, чтобы ты была осторожней…
После работы, хотя оставалось не так много времени до начала комендантского часа, Маня забежала к старикам. Дед сидел на кухне, а бабушка стояла в зале. Вокруг были разложены дедовы рубахи и брюки, постельное бельё, бабушкины платья…
– Получали повестку. Завтра нужно уезжать, – бабушка заплакала, обняв Маню.
На столе лежал серый листок. Вверху было напечатано: “Распоряжение германской администрации города”. Ниже: “Лица еврейской национальности”… Далее от руки: “Вильк Моисей, Вильк Голда”. Опять напечатано: “обязаны прибыть”. От руки: “30 октября 1941 года к 8-и часам утра во двор 25-й школы”. Напечатано: “Больных или не способных самостоятельно передвигаться обязаны доставить в указанное выше место здоровые члены семьи или ближние соседи”… Ниже оставлено место для фамилий этих “ближних соседей”. В самом низу листка крупными буквами было напечатано: “Лица, не выполнившие это распоряжение, будут подвергнуты строгому наказанию по законам военного времени”.
Маня пошла в кухню. Дед сидел, опершись локтями на стол. Перед ним стояла бутылка водки и две рюмки.
– Никитич принёс… Квартальный, – сказал дед, увидев повестку в Маниной руке. – Говорит, что вывезут нас в специальный лагерь, а потом отправят в Палестину… – Дед усмехнулся. – Аси в списке нет, так что немцы о ней не знают…
Маня вздохнула.
– Дедушка, за что они так ненавидят евреев?
– Никитич говорит: “Гитлер не любит коммунистов, а коммунизм придумали евреи”… Сам он от “раскулачки” еле цел ушел… Я же тогда и помог ему устроиться в городе, потому что из одного местечка мы – из Бобринца… Троцкий – тоже наш земляк…
– Дедушка, ну какой ты коммунист? Вот Миронов – тот коммунист, даже энкаведист бывший. И – ничего. Начальником полиции поставили. А наша Аська?.. Отец ее еле из тюрьмы вырвал. Такие как Миронов её туда бросили. И сейчас они тем же занимаются…
– Похожие это власти, Маня… И те – бандиты, и эти тоже. Потому и ненавидят евреев…
– Моисей, нужно что-то приготовить на дорогу, – вошла в кухню бабушка.
Дед махнул рукой.
– Успеешь… Иди, Маня, а то уже поздно…
– Как же нам с Асенькой проститься? – снова заплакала бабушка.
– Мы утречком прибежим…
– Не надо с Асей, – сказал дед. – Не надо ее волновать. Да и опасно…
Рано утром, за полчаса до конца запретного времени, Маня уже была по дороге к центру. Однако, войдя во двор, она увидела на дверях дедова дома большой замок. Соседка сказала, что полицаи начали забирать евреев ещё в шесть часов… Маня кинулась в “Концерн” – время подходило к восьми. Потом к начальнику отдела. Кравцов выслушал ее, не поднимая головы, и кивнул:
– Идите…
Во дворе школы, где когда-то училась Маня, волновалось людское море: человек пятьсот женщин, стариков и детей. Вокруг – оцепление из местной полиции. Полицай, к которому подошла Маня, усмехнулся :
– Тоже хочешь в Палестину?.. – Но, взглянув в аусвайс со свастикой, пропустил её. Люди сидели на принесённых вещах или просто на земле. Невыспавшиеся дети тихо дремали возле матерей…
Пройдя по краю, Маня наконец увидела деда. Он сидел возле забора, окаймлявшего двор со стороны небольших частных домиков. С той стороны забора рос большой орех, и дед сидел под его ветвями. На нем была высокая черная шляпа и черный макинтош. Рядом ютилась бабушка. Она была одета в темно-зеленую накидку с пелериной, на голове шляпка. Так они одевались, когда выходили в город по праздникам…
Маня пошла к ним, переступая через узлы и корзины: двор был до отказа заполнен людьми. Здоровалась со знакомыми. Вот ее первая учительница Алла Абрамовна… Вот известный в городе детский врач Траубе с женой и невесткой. А вот мать ее школьного товарища Юзика Блоха с дочкой, пятнадцатилетней красавицей Фаней. Маня остановилась возле них.
– Юзика с отцом отправили в лагерь еще на прошлой неделе, – рассказывала мать Юзика.– Он с месяц как вернулся из армии. Попал в окружение под Апостолово… Теперь будет строить немцам какую-то дорогу… Вы не знаете, Манечка, что с нами будет? – Женщина прижала к себе дочь, в глазах ее блеснули слезы.
Маня почувствовала, как комок подкатывает горлу и, махнув рукой, отошла. Наконец она пробилась к своим и опустилась возле них на корточки. Дед подсунул ей тюк:
– Садись.
Она села и, взяв деда за руку, молча гладила ее. Потом обняла бабушку.
– Ты знаешь, Манечка, дед так любит сидеть под орехами, говорит, что они ему прибавляют здоровья… Там, в Палестине, есть орехи? – бабушка вопросительно смотрела на Маню. В её уже выцветших, а когда-то, наверное, красивых синих глазках была и печаль предстоящей разлуки и надежда на счастливый исход…
– Есть, бабушка… А если нет, то я вышлю вам орехи и вы вырастите их там… после войны…
Снова ком сдавил горло. Маня замолчала.
– После войны мы вернемся, Моисей, как ты думаешь?
– Вернёмся, Голда, вернемся… Если, конечно, будем живы, – сказал дед.
У входа во двор началось какое-то движение. Засуетились полицаи. Люди начали подниматься.
– Уходи, Маня, – тревожно сказал дед.
– Манечка, присмотри за квартирой, мы ведь все оставили, – заторопилась бабушка.
Маня поцеловала их в последний раз и стала пробираться сквозь толпу поднявшихся людей в сторону пропустившего ее полицая.
Лишь выбравшись мимо него за оцепление и перейдя на другую сторону улицы, она поняла, как опасно было “нырять” в это людское море…
Деда и бабушку Маня больше не увидела. Колонну вывели через противоположные ворота, а улицу перекрыла полиция.
Она стояла до тех пор, пока двор не опустел…
Колонна вышла на улицу и потянулась по направлению к городскому вокзалу.
Прохожие останавливались и смотрели молча, пока колонна проходила мимо. Возле городского рынка кто-то истошно завопил:
– Евреев гонють!!
Все, кто был на рынке, – и продавцы и покупатели, – повернулись в сторону улицы. И снова всё смолкло. Как-то всем стало ясно, что эти люди, медленно идущие по мостовой, тяжело дышащие и спотыкающиеся на выбоинах, гордо смотрящие вперёд или с любопытством вертящие по сторонам головами – уходят туда, перед чем замирает в трепете человеческая душа… Уходят в вечность.
Когда колонна проходила по застроенной частными домишками Садовой улице, какая-то пригорюнившаяся молодица, стоявшая у калитки, вдруг кинулась на мостовую и схватила на руки девочку лет трех, шедшую рядом с молодой женщиной. Торопливо что-то зашептала ей, но девочка расплакалась, ухватилась за одежду матери…
Неспешно приблизившийся полицай легонько оттолкнул молодицу.
Дойдя до поворота, колонна не повернула к вокзалу, а пошла прямо, на южную окраину города, в сторону старых карьеров .Через сотню метров она оказалась меж двух рядов плотно стоявших по краям дороги немцев в чёрной униформе СС. Некоторые из них держали на поводках собак. Местные полицейские остановились и, когда колонна миновала их, построились и двинулись обратно в город…
6.
В тот день Мане пришлось задержаться на работе. Когда она вернулась, её стол был завален пробами руды. Милка, которую она просила сделать “хоть пару анализов”, ничего не сделала… Смеркалось, когда она добралась до Карнаватки. Привыкший уже к новой хозяйке Джек радостно завизжал, увидев ее.
Вчера Маня не сказала сестре, что сегодня будут высылать стариков, и всю дорогу до дома она думала, как бы это сделать, чтобы не слишком опечалить Асю: ведь она с ними не простилась.
В доме было тихо.
– Аська, – позвала она. Та не ответила. Заглянув в комнату сестры, она увидела, что Ася стоит у открытого окна и что-то шепчет, вглядываясь в темное небо.
– Что ты делаешь? Нельзя тебе у открытого окна – простудишься… – Маня подошла и положила руки на худенькие плечи сестры.
– Я молюсь еврейскому Богу, как учила меня бабушка… Соседка рассказала, что их сегодня куда-то увели…
Утром, перед тем как отправиться на работу, Маня рассказала Асе о своем намерении поселить её у своей бывшей учительницы.
– Да я и сама уйду отсюда, – сказала, подумав.
В обеденный перерыв она снова отправилась в “Просвиту”. Катерина Петровна подробно объяснила Мане, как найти её дом и начертила на клочке бумаги план. Договорились, что Маня приведёт Асю завтра вечером.
Едва она вернулась, в лабораторию впорхнула Милка. Она с утра возилась с какими-то бумагами в кабинете своего “кавалера” немецкого инженера Ганса Крюгера.
– Маня, мама очень просит тебя продать нам китайский ковёр, что лежит в зале у твоей бабушки… Денег, правда, сейчас у нас нет, но Ганс обещал мне подарок.
После работы Маня, в сопровождении Милки и солдата Курта, служившего у Крюгера денщиком, – ковёр был тяжёлый – отправились в Прорезной переулок. Поднявшись на крыльцо, Маня увидела, что замок из двери вывернут вместе со щеколдой. В квартире стариков побывали чужие, недобрые люди. На столе в зале, среди объедков и грязной посуды, стояла пустая бутыль из-под дедова домашнего вина… Китайского ковра на полу не было.
Соседка, живущая во флигеле, рассказала:
– Вчера полдня и сегодня кутил здесь Кузя с дружками. Ковёр Кузя унес, вместе с жинкой. Что с москаля возьмёшь, когда они от рождения – воры….
Кузя жил напротив. Подхватив стоявший у калитки железный шкворень, Маня пересекла улицу и, отворив толчком ноги калитку, устремилась к Кузиному дому. Стучать в дверь хлипкой веранды не стала: несколькими ударами тяжёлого шкворня разнесла ее. Услышав звон стёкол, Кузя выскочил из дому с топором в руке и угрожающе пошёл на Маню.
– Ты што?!
Но шкворень был длиннее топора. Получив удар прямо в лицо, – хотя лицом назвать эту опухшую харю было трудно, – Кузя попятился.
Из дома выбежала его жена и с криком: “Убивают!” кинулась на Маню. Толчком плеча Маня бросила её к Кузиным ногам…
В это время во двор вошла Милка, в открытую калитку с улицы заглядывал Курт…
– Неси ковер, сволочь! – Маня снова подняла шкворень.
– Счас, счас. Сбесилась што ли… – перепуганно забормотал Кузя.
Через минуту Курт с ковром на плече вышел из Кузиного двора. За ним шли Маня и Милка.
– Ну, попомните нас, овчарки немецкие, сучки жидовские, придут наши, мы вам ещё покажем! – прокричала им вслед Кузина жена и грязно выругалась.
Милка уговорила Маню зайти к ней. Обрадовавшись ковру, Милкина мама усадила Маню обедать. Когда встали из-за стола, за окном уже краснел осенний ранний закат. Добрая душа, Милкина мама, сунула Мане в сумку пакет:
– Пирожки с мясом…
Маня не стала спорить.
– Знаете, Елизавета Николаевна, в счет, как говорится, будущих расчетов… насыпьте-ка мне в кастрюльку вашего чудесного борща… Побалую сестренку. А кастрюльку я завтра отдам Миле.
– Конечно, конечно, – засуетилась Милкина мама, – я вам ещё и компота налью…
Снова Маня вернулась домой в сумерках. Войдя во двор, она увидела лежащего на дорожке Джека. Против обыкновения, пес не кинулся ей навстречу. Подойдя ближе, она увидела, что он – мертв. Застывшая лужица крови темнела рядом. Маня быстро взбежала на крыльцо. Дверь оказалась открыта. Квартира – пуста… Подумала вначале: «Неужели этот подонок Кузя решил отомстить…» Но нет – такая оперативность не свойственна алкашам.
Снова вышла на крыльцо.
– Ася!.. Аська!.. – закричала в сгущающиеся сумерки.
– Маня, здесь она, у меня, – сказала, входя во двор, Люба. – Пойдём. Я всё расскажу…
Взглянув в расстроенное лицо соседки, Маня поняла – случилось недоброе…
На кровати, в комнате ушедшего в армию Любиного сына, лежала бледная Аська. Голова у нее была перевязана и с двух сторон к ней были приложены бутылки с водой.
– Из колодца достаю… Холод нужен, – сказала Люба.
Маня знала: соседка работает медсестрой в больнице.
– Ася, что случилось? Я тебе пирожков принесла, – подошла к сестре. Горькая гримаска появилась на Асином лице.
– Спасибо, Манечка, – тихо сказала она. – Нужно было вчера ещё уйти мне к твоей учительнице…
О случившемся рассказала Люба:
– Часа в два, вижу, заехала “эмка” к вам во двор. Собака залаяла, кинулась, видно… Слышу выстрелы – один, второй… Потом тихо. Через полчаса, наверное, “эмка” уехала. Я сразу к вам… Захожу, Ася сидит на полу. Еле встала. Одежда порвана, и кровь течет по ноге. Ну, я поняла: снасиловал ее этот… что приезжал… По голове сильно ударил. Гематома у нее на затылке большая. Наверное, сотрясение сделал, мерзавец…
– Кто это был, Асенька?
– Прыщавый… шофер Федька, – прошептала Ася.
Весь вечер Маня просидела возле кровати сестры, меняя бутылки с холодной водой. Ася лежала, закрыв глаза, иногда тихо стонала… После полуночи Маню сменила Люба.
– Иди поспи немного. Ведь работать завтра целый день…
В шесть утра разбудила.
– Ну как Ася?
– Кто знает. Сегодняшний день покажет…
– Присмотри за ней, Люба.
– Ладно. Иди спокойно…
7.
Еще ночью начался обложной ноябрьский дождь. К утру все тропинки, по которым Маня сокращала дорогу к центру, раскисли и стали непроходимыми. Пришлось идти по мощёным плитами тротуарам длинной Украинской улицы. Едва отметила свою карточку, прозвенел звонок: началось “арбайт цайт” – рабочее время.
Маня машинально меняла пробирки и перемешивала растворы, а в голове билась тяжелая мысль: “Как спасти Аську?”
“Новый порядок”, введенный немцами на оккупированной Украине, жестоко наказывал пойманных воров и насильников – их расстреливали на месте преступления. Но Ася – еврейка. Она – вне закона. Обратиться в больницу или в суд за справедливостью невозможно. Прыщавый подонок Федька, знал, что ему бояться нечего…
И все же Маня позвонила Миронову. Ответил дежурный. Она назвала себя и попросила соединить с начальником. Минуты две трубка молчала, потом на другом конце провода кто-то засопел.
– Алло, – сказала Маня. – Это господин Миронов?
– Нет, – ответили тонким гнусавым голосом. – Начальник велел сказать, что занят… – Что вы хотели?
– Я хотела бы поговорить с ним лично.
Пауза. Потом “гнусавый” – Маня поняла, что это Федька – сказал:
– Лично он поговорит с тобой сегодня вечером. Будет в восемнадцать ноль-ноль, – “по-военному” отчеканил плоскостопый белобилетчик. – Так что приготовься… – Федька хихикнул. – И сестричку свою, жидовочку, тоже приготовь. Ей теперь все равно терять нечего…
Маня почувствовала, как от ярости у нее перехватывает дыхание. Она молчала, сжимая побелевшими от напряжения пальцами телефонную трубку…
* * *
Ася умирала. Тонкое личико ее стало еще меньше. Казалось, оно погрузилось в копну ее черных волос и уходит в них все глубже и глубже.
Встав на колени, Маня взяла еще теплую руку девочки, прижала ее к губам.
– Ася, Асенька, ты слышишь меня, сестренка?
– Она без сознания, – сказала Люба, смахивая набежавшие слезы. – Ничего уже не видит и не слышит…
Начинало темнеть. Первым делом нужно было спуститься в карьер. Скользя по размокшему откосу, Маня быстро отыскала куст, под который месяц назад сунула плащ-палатку. Сверток лежал нетронутый. Тут же была и сумка с дисками. Подхватив все сразу, потащила наверх. Потом, через огород к дому. Внесла в дом и, задернув занавески, зажгла свет. Посмотрела на часы: пол-шестого. «Хотя бы раньше не приехали…» Развернула сверток, взяла пулемет и, раздвинув сошки, поставила его на стол. Передернула затвор, проверила патронник, посмотрела в ствол – пулемет был в порядке.
Вынула диски. В одном патроны были с красной полосой: разрывные пули. Удовлетворённо хмыкнув, «надела» его на ствол. Снова посмотрела на часы: без четверти шесть. Вышла во двор и широко распахнула двухстворчатые двери сарая. Закатила вглубь железную бочку, в которую собирали дождевую воду, и перевернула ее вверх днищем. Осторожно вынесла пулемет и водрузила его на бочку.
В глубине темного сарая ее не было видно, она же видела весь двор. «Наверное, уже шесть», – подумала, устанавливая прицел.
Через несколько минут донесся шум автомобиля. «Эмка» медленно, как бы крадучись, подъехала к арке и притормозила. Повернула во двор и, проехав еще немного, остановилась окончательно. Открылись дверцы. Сначала вылез Миронов, затем, с противоположной стороны, Федька. Миронов немного потоптался у машины, покуда шофер вытаскивал что-то с заднего сидения. Пошли к крыльцу. Шагавший сзади Федька нес перед собой большой картонный ящик.
«Гостинцы привез кавалер», – усмехнулась Маня и дала короткую очередь, перебивая идущим ноги разрывными пулями.
Оба упали. Брякнули выпавшие из ящика бутылки. Завопил Миронов:
– Засада!!
Торопливо поползли. Миронов – к крыльцу. Федька назад к машине.
Когда Миронов дополз, наконец, до крыльца и чуть приподнялся, чтобы проскользнуть за ступеньки, снова загрохотал пулемет.
Неторопливо, словно работая на швейной машинке, Маня прострочила его поперёк… В это время добравшийся до машины Федька схватил автомат и послал очередь в сторону сарая. Маня почуяла, как в ее тело впиваются раскаленные гвозди и, слабея от наваливающейся боли, повернула пулемёт в сторону машины. Через несколько секунд «эмка» ярко заполыхала. Потом раздался взрыв – очевидно внутри были гранаты, – и горящий кусок от разлетающегося во все стороны кузова обрушился на крышу сарая…
* * *
В далеком сибирском городе была уже глубокая ночь. В местной тюрьме вскинулись на нарах, хотя и сидели в разных камерах – Павел Николаенко и его жена, Софья Моисеевна Николаенко, урожденная Вильк…
Им привиделось, что их дочь Мария лежит в старом сарае и зовёт их. Они пробиваются к ней сквозь толпу каких-то пьяных, визжащих по-поросячьи людей, но те хватают их за одежду и не дают двигаться. А они лупят их мерзкие морды и рвутся вперед.
– Держись, Маня! – кричит отец, и мать вторит ему:
– Держись, доченька!..
Ашкелон, Израиль
2005 г.