(Улицкая Л., «Бедные родственники»)
Опубликовано в журнале Старое литературное обозрение, номер 2, 2001
Улицкая Л. Бедные родственники. М.: Вагриус, 2001.
О Людмиле Улицкой написано много. Она признанный мастер в сфере бытописания, разработанной в современной отечественной литературе такими маститыми авторами, как Людмила Петрушевская, Татьяна Толстая и Виктория Токарева. Сама Улицкая признает влияние на свое творчество произведений Петрушевской — влияние, однако, давшее импульс к его преодолению: “Событием Петрушевской я переболела, с самого ее появления. Вот писатель, поставивший талантливый и глубокий социальный диагноз. Этот диагноз всегда казался мне очень жестоким. Но убедительным” (Вопросы литературы. 1996. Январь-февраль. С.34). Действительно, мрачный психологизм Петрушевской или простое описание часто тягостного существования простого человека, ограниченное эмпирическими рамками и не получающее внутреннего разрешения, не устраивали Улицкую. В ее рассказах-притчах всегда есть какой-то выход на философско-религиозный уровень, осмысление жизни, прорыв к вечному. Ее персонажи — как правило, “маленькие люди”, старики, больные и бедные, отверженные обществом, маргиналы, как сейчас модно говорить, — руководствуются принципом: никогда не спрашивай “за что”, спрашивай “для чего”. По мнению Улицкой, такова логика истинного христианина, убежденного в том, что все происходящее, даже самое несправедливое, самое мучительное, если его правильно воспринять, непременно направлено на открытие в человеке нового видения. Эта мысль лежит в основе многих ее рассказов (“Лялин дом”, “Народ избранный”).
Вообще, сборник писательницы “Бедные родственники” как раз и является наиболее полным воплощением ее художественных принципов. С одной стороны, он не добавляет ничего нового к облику писательницы, потому что содержит ее старые рассказы (первый рассказ цикла “Бедные родственники” был написан в 1989 году). С другой стороны, сама структура сборника по-новому четко освещает мировоззрение Улицкой и ее творческий замысел. Составляющие книгу два цикла (“Бедные родственники” и “Девочки”) как будто описывают жизненный круг — от рождения до смерти и наоборот. С помощью тонкого психологизма, действующего через внимание к повседневности, они охватывают самые разнообразные проявления жизни; прослеживают, как под давлением внешних обстоятельств зарождаются, складываются, развиваются или умирают те или иные качества человеческой личности; как человек, формируясь, учится преодолевать “тяготение жизнью”, приобретать мудрость, достоинство, умение любить, сохраняет свое сердце открытым и незлобивым. Хотя Улицкая сразу предупреждает, что задачи отражать современность у нее нет (Вопросы литературы. 2000. Январь-февраль. С.227), ее герои (в основном, женщины) помещены в суровый послевоенный мир, и автору интересно посмотреть, как действует этот мир на детское, взрослое или старческое сознание, разнятся ли результаты.
И тогда обнаруживается, что возрасты на самом деле смешиваются: дети становятся взрослыми, а взрослые — детьми. Дети находят в себе силы бороться против циничности и пошлости действительности (“Бронька”, “Второго марта того же года”), взрослые же делаются беспомощными и растерянными (“Чужие дети”). Иногда возраст вообще упраздняется (“Дочь Бухары”). С помощью мотива смешения возрастов показана вечная молодость души и относительность земных законов, политических ли, моральных ли, даже медицинских; пускай только на миг, но героиня становится способной победить детерминизм этого мира (“Гуля”). Одновременно, вступая в другой возраст, персонажи проходят своего рода инициацию: изменяют свое качество, статус (“Ветряная оспа”), подвергаются внутренней ломке — переоценке прежних представлений (“Дар нерукотворный”), или, вырываясь за пределы эмпирики, обогащаются новым опытом контакта с иной реальностью (“Лялин дом”). Все эти состояния называются пограничными; в них могут находиться только люди, выпавшие из привычного социума, не нужные ему, не удовлетворенные им или еще не полностью в него вступившие, т.е. все те же старики, больные, дети.
Такие герои всегда остаются непонятыми с точки зрения признанной в обществе нормы. Либо нарушены механизмы взаимодействия души с материей (“Дочь Бухары”), либо внешность и поведение персонажей тотально не соответствует внутреннему облику (“Народ избранный”), либо сама героиня бережно оберегает тайну своего сердца (“Бронька”, “Бедные родственники”). И все-таки, невзирая на свою непохожесть на других, на все свое духовное одиночество, героини Улицкой всегда находятся в тесных отношениях с обществом (с семьей, школой, друзьями), проявляя свою “инаковость” через еле уловимые нюансы этих отношений, через множественность социальных и психологических связей, ролей, которые они исполняют. Вопреки видимому неблагополучию они умудряются отыскивать свою собственную нишу именно внутри общества и быть в ней счастливыми, хотя счастье у них тоже какое-то исключительное, не общепризнанное, неоднозначное, иногда поданное Улицкой с грустной иронией. Оно может быть понято лишь с позиций нового видения. Его скрытая динамика воплощена даже в названии одного рассказа, “Бедная счастливая Колыванова”. В трогательном рассказе “Дочь Бухары” счастье приходит к слабоумной девочке Милочке в виде брака с таким же недоразвитым парнем, как и она. Да и можно назвать счастьем неосознанную, слепленную для тебя чужими руками жизнь? Однако — “брак их был прекрасным. Но в нем была тайна, им самим неведомая: с точки зрения здоровых и нормальных людей, был их брак ненастоящим”… Проблема счастья, воздаяния по справедливости, нередко заключающихся в постижении нового видения, настолько органична для художественного мира Улицкой, что писательница закольцовывает сборник именно этим мотивом: не случайно в названиях первого и последнего рассказа сборника содержится эпитет “счастливый”, первым и последним словами сборника также является этот эпитет, что лишний раз доказывает удивительную целостность сборника.
Если суммировать все сказанное о героинях Людмилы Улицкой, бросается в глаза глубинная связь этих образов с традицией, на которую, вероятно, и ориентировалась писательница и которая действует в ее творчестве помимо более поздних влияний. Это традиция русской классической христианизированной литературы — сочувственное возвышение маленького человека, тип юродивого или праведного чудака (Н.Гоголь, Н.Лесков, Л.Толстой, Ф.Достоевский). В изобилии вводятся библейские мотивы, составляющие как бы архетипичный подтекст сюжета: действие происходит перед лицом высшей правды. Впрочем, эта правда осознана “маленькими людьми” по-своему, в реалиях их жизни и в их системе координат: “Вся сложная вера предков, многочисленные ограничения и запреты, потерявшие за тысячелетия их некогда рациональный смысл, была связана у Генеле с этой безмозглой чистенькой птицей, олицетворяющей собой пасхального агнца…” — с курицей (“Генеле-сумочница”); или: Зинаида, из-за своей тучности все жизнь зависящая от матери и со смертью последней оставшаяся великовозрастной незащищенной сиротой в тисках враждебного мира, отвечает на вопрос товарки-нищенки, в кого она верит. “Я в Божью Матерь… — Ну, — учительским голосом требовала Катя, — говори, Матерь-то она кому? — Зинаида надулась и тихо проговорила: — Дочке своей матерь” (“Народ избранный”). При выведении своих персонажей Улицкая всегда будто бы имеет в виду новозаветную фразу : “Сила моя в немощи совершается”.
Сквозь весь сборник красной нитью протягивается тема проникновения в подсознательное персонажа, вообще занимающее столь важное место в текстах Улицкой. Вместе со сном, бредом и частным случаем смешения возрастов такое состояние, когда человек теряет над собой контроль, является способом перехода из зримой реальности в незримую, еще одним путем преодоления границы. Улицкая считает себя не в праве вторгаться в запредельную сферу. “Я пристально оберегаю границы моей личной нормы, — отвечает она на вопрос корреспондента, — я знаю, как близко подходит к безумию и иного рода деструкции всякий, кто стремится заглянуть в замочную скважину сопредельного мира” (Вопросы литературы. 2000. Январь-февраль. С.226). Поэтому в своих сюжетах Улицкая лишь намечает это проникновение на уровне ощущений, запахов, звуков, описывая особую чуткость героя к потустороннему и подсознательному через признаки внешнего мира, а затем целомудренно замолкает. Такой прием можно назвать “посюсторонней трансцендентностью”.
Постоянно происходит обман читательских ожиданий. Так, в рассказе “Подкидыш” сестра запирает маленькую Гаяне в темный сарай и оставляет там на ночь; Гаяне испытывает жуткий страх, после чего удивляется “малости и милости здешнего мира в сравнении с бездонностью и огромностью, нахлынувшей на нее” там и всю жизнь потом переживает “особое чувство тьмы”. В свою очередь, младшая сестра Виктория соперничает с Гаяне, причиняет ей мелкие неприятности: автор показывает, какими психологическими сложностями чревата вовремя не замеченная родными детская ревность, в какие комплексы она может впоследствии вылиться. Атмосфера накаляется, предчувствуется катастрофа, которая должна произойти с Гаяне; цыганка предсказывает ее бабушке беду — но беда так и не случается.
В связи с этим некоторые исследователи обвиняли Улицкую в недоговоренности, в непрописанности многих мотивов; иными словами, ружье, висящее в первом акте на стене, в последнем так и не выстреливает. Однако необходимо понимать задачу писательницы: для Улицкой, видимо, значимо изображение самого жизненного потока, в котором каждое событие, мельчайшее переживание ценны уже сами по себе. Она лишь очерчивает контуры будущего (не даром в пяти из четырнадцати рассказов сборника в конце ставится многоточие) или выхватывает из круговорота жизни очередной ее виток, оправдывая тем самым прозябание “маленького человека”. Этой задаче в “Бедных родственниках” удачно способствует форма рассказа, обязывающая к сжатости и выпуклости изложения. В сборнике несколько рассказов порой объединены общими героинями, но история одной вдруг обрывается ради смены аспекта повествования, развивающегося не вглубь, по одной сюжетной линии, а вширь. Оно захватывает все новых и новых людей, а прежних персонажей при строгом соблюдении психологического правдоподобия показывает с иных, неожиданных сторон. Автор никого не осуждает, отказывается подводить итог. Рассказы складываются в цветную мозаику, реализующую единство в многообразии. Наверное, их правомерно охарактеризовать как натуральные зарисовки, в смысле изображения психологической натуры человека.