Опубликовано в журнале Старое литературное обозрение, номер 2, 2001
Открывает эту рубрику встреча с финансистом Андреем Алякиным.
Андрей Алякин“Все мы в объёме Божьего замысла…”
Давно ли вы пишете стихи? Как и с чего это для Вас началось?
Со школы. Не то чтобы стихи как-то примиряли меня с мирозданием. Не то чтобы я кому-то подражал или желал выделиться. Юность невероятно чутка к нравственному и эстетическому — и вдобавок склонна к гиперболам. Острее, мучительнее ощущает “упор жизни”. Стихи стали летописью души, потребностью ума. Как дерево отлагает прожитые года в виде колец на срезе, так и юность — в форме первых стихов в тетради. Постепенно складывается лирический тон души; два ангела, смеха и слез, как у Розанова, усаживаются на плечах. Более того, стихи для меня стали мистической территорией, где поначалу испуганно соприкасаешься с судьбой, где сам себе судьбу нагадываешь. Я учился, работал, делал карьеру. Мир становился для меня все больше, я вызнавал его подспудные пружины, научился слышать и понимать скрип его вращающихся осей и шестерен. Но этот Большой Мир все же дьявольски ограничен. Как в фильме братьев Вачовски “Матрица”, живет своей технотронной, и вместе с тем глубоко местечковой отраженной жизнью. Людьми правят немудреные повседневные страсти. Эта жизнь принимает свою подлинную форму только если героев берут за жабры. Как говорят философы, в экзистенциальных ситуациях, когда на авансцену выдвигаются Любовь, Смерть, Долг и Воля к Власти. Выдвигаются и вступают в коллизию, как в пьесах Шекспира или Корнеля. Поэтому в своих поэтических опытах я обрел вкус к “большим образам” в поэзии, темам греха, покаяния, Рая и Ада.
Помогала вам поэзия в учебе, профессиональной деятельности? Или, быть может, мешала?
Не сказать, чтобы помогала. Я не поэт финансовых потоков. Не вдохновляют. Жизнью правит не финансовая либо информационная олигархия, а Бог и Дьявол, причем у Бога, похоже, лишь контрольный пакет в ОАО “Вселенная”. Это 50 процентов плюс акция. Зато у Дьявола — блокирующий. Это 25 плюс акция, но этого вполне хватает, чтобы корректировать Божий замысел о мире. Поэзия разве что учит видеть за конкретными ситуациями “большие темы”. Это оттачивает административный компас, которому чиновник привыкает доверяться безоглядно. И все. На этом влияние поэзии на экономику и финансы и обратно заканчивается. Все пересекается только в Душе.
Не возникало желание бросить все и уйти в чистое творчество?
А зачем? У меня на все времени хватает. Не факт, что, сидя на даче, я напишу лучшие стихи и вообще смогу писать. Творчество — процесс не объяснимый и зачастую неожиданный. Это не экономика, в которой все развивается по вполне логичным законам. Главное эти законы знать.
На Западе писание стихов является частным делом автора. Элиот, к примеру, довольно долго был банковским служащим и лишь став знаменитым поэтом получил возможность выступать с лекциями и заниматься более профессиональной деятельностью — редакторской. Другие поэты до конца своих дней либо преподавали литературу, либо занимались переводческой, издательской, редакторской деятельностью. Что, в общем, нормально: достаточно вспомнить Пушкина или Некрасова. Однако в России где-то с начала ХХ века сложился устойчивый образ поэта “не от мира сего”, полупророка-полуюродивого. Вот и в ваших стихах присутствуют апелляции к Есенину и Башлачеву. Как вы относитесь к этому противопоставлению?
Все, как мне кажется, сложнее. Великие англоязычные и германо-романские поэты ХХ века по биографиям не такие уж и прилизанные. Йейтс, Гинзберг как-то не вяжутся с образом банковского служащего или профессора литературы. А великий немецкий поэт Пауль Целан? А французы: Аполлинер, Валери, Деснос, Элюар, Сандрар?
Вместе с тем не могу не согласиться насчет соотечественников. Кажется, из великих лишь Пастернак да Бродский хоть в чем-то уподобились нарисованному Вами западному образу. Это неудивительно в стране, где народ плачет стихами Лермонтова, молится стихами Есенина. ХХ век был русским веком в том смысле, что страна стала ареной центральной мировой драмы. Замечу, крупные писатели пытались стать частью государственной идеологической мегамашины. Иногда удавалось, как Шолохову. Иногда — нет, как Платонову и Булгакову, кричавшим сквозь железную маску. Поэтам же не удавалось никогда. Даже не пытались. Здесь поэт — предстоятель и ответчик перед Богом за поруганный и богооставленный народ. Характерно, что русская лирика экстатична, заклинательна, близка по тональности к молитве. Есенин, Клюев, Ахматова, Цветаева, Мандельштам, даже Пастернак (самый из них респектабельный), Бродский, Губанов и пр. — сплошь были трагическими личностями. Концентрировали в себе нравственный опыт нации, пропущенной в трех поколениях через такие коллизии, которые западным поэтическим собратьям и по самому большому “обширялову” явиться не могли никак. Несли в себе национальные боль, ужас и надежду. Такие люди не могли жить как эсквайры.
Кто из поэтов-классиков для вас наиболее важен? Кто оказал на вас влияние?
В молодости — Есенин, Башлачев. Потом — большая европейская классика: Данте, Ронсар, Мольер, Мильтон, Гете. Затем, кругами, подошел к пониманию русской классики ХХ века.
Вы признавались в своей любви к “Времени колокольчиков”, то есть к легендарной поре русского рока. В какой степени рок-поэзия оказала влияние на ваше жизненное (творческое) формирование?
Я часто вспоминаю то время. Период оттепели после долгой зимы. Период радости, когда сочетания слов, пусть и плохо срифмованных, давало ощущение какой-то предстоящей радости и свободы. Рок того времени действительно был звонко звучащими колокольчиками. Мы радовались за тех, у кого получалось: за Башлачева и Шевчука, Майка и Кинчева. Русский рок был живым. Рок не требовал платы, платой была жизнь. К сожалению, многих уже нет с нами, но, тем не менее, я часто вспоминаю эти квартирные концерты, когда из трех аккордов рождалась песня. С “Временем колокольчиков” я связываю весну русского рока. К сожалению, “время колоколов” в России так и не наступило.
В настоящее время многие современные стихотворцы говорят о депоэтизации общества, о проблеме выживаемости поэзии. Это связано как со многими формальными экспериментами авангарда XX века (свободный стих и пр.), так и с реалиями современного мира: узкой профессионализацией, ужесточением ритма жизни и пр. Как вы смотрите на эту проблему?
Депоэтизация, как мне кажется, представляет собой очередной миф. Он выгоден адептам массовой культуры, заменяющей все живое в искусстве пластиковыми копиями. Поэзия вырастает на страдании, на восторге, на победе. Пока люди будут жить подлинными, а не унифицированно-телевизионными страстями, поэзия будет жить — даже в форме наскальной живописи. Теперь о ритме жизни. Авангард пожил себе, стал классикой и умер. Мир тем временем спокойно вползал в постиндустриальную цивилизацию и поэтически вдохновлялся чем угодно, только не авангардом. Массовая культура на то и массовая, что угождает любому недалекому вкусу, манипулирует любыми эпохальными стилями, любыми культурными контекстами. Настоящая поэзия в наше время в стилевом отношении может быть любой. Поэзией она является лишь постольку, поскольку сопротивляется массовой культуре, бунтует против всесмешения и всеусреднения. В ХХI веке на фоне расцвета генной инженерии и нанотехнологий, тотальной виртуализации административной и финансовой деятельности люди все равно будут одновременно читать Гомера, Байрона, Верлена и Элиота. Бытие не определяет поэтическое сознание.
Один из ваших стихотворных циклов называется “Гамлет. Монологи”. Насколько я знаю, вы и теперь продолжаете работу над этой темой. Расскажите подробнее об этой работе. Что это: установка на театрализацию текста или попытка современного прочтения Шекспира?
Мой Гамлет — не вариация на шекспировскую тему. Он вообще не имеет прямого отношения к Шекспиру. Для меня Гамлет — мировой образ поэта, вечно выбирающего между Черным и Белым, между Богом и Дьяволом, Долгом и Соблазном. В моем Гамлете чувство было убито чрезмерной рефлексией. А за отца он не мстил. Мой Гамлет обезличен: он лишь площадка, на которой сходятся Бог и Сатана. Сатана убивает Бога, но тут же начинает жалеть о содеянном, что, согласитесь, крайне нехарактерно для Сатаны.
Эта тема была обыграна в спектакле, который был поставлен по книге стихов “Безвременье”.
Сегодня мы предлагаем читателям ваши драматические диалоги Бога с Падшим Ангелом. Расскажите немного о них. Что вас подвигло на их написание?
Тема этих диалогов родилась как бы в развитие гамлетовского цикла. Бог и Падший Ангел ведут спор о сути человека. В первых двух диалогах позиция Падшего Ангела кажется убедительней. Но это лишь слова, “кожа души”. “Ты тронь кожу его”, — искушал Сатана Господа об Иове. Все мы — в объеме Божьего замысла. И сам Сатана сильнее всех верит в Бога, потому что доподлинно знает о его существовании.
В третьем диалоге появляется человек — Иуда, со всем комплексом греховных страстей. И Бог, несмотря на убедительные доводы Сатаны, говорит, что наказал Иуду не за то, что тот предал Христа. Иуда ведь не жаждал смерти Сына Божия, не думал, что все так пойдет. Он хотел прокормить сребрениками Христа и апостолов. И он наложил на себя руки от раскаяния перед предстоящим распятием Христа. Вот за это Бог его и наказал.
Не боитесь браться за эту тему?
Не боюсь. С одной стороны, потому что это лишь поток сознания, моего сознания, запущенный на бумагу. Я не искушен своими стихами… С другой стороны, это своего рода игра, и я не знаю, чем она закончится. В том числе и для меня.
* * *
Падший Ангел:
В поломанных крыльях моих — не свобода,
Не грех, не убитый полет…
Но кровь, обагрившая синь небосвода
Спокойствия снам не дает.
Я — Ангел, и в этом меня разуверить
Не сможет мирская молва.
Ведь люди — обычные, глупые звери —
Твои повторяют слова…
Бог:
Нет… Люди — не звери.… В них разум и Души.
В них Вера, Надежда, Любовь…
Падший Ангел:
Ты им помогаешь — они тут же рушат
И просят о помощи вновь…
За что ты их любишь? Они же из праха
И прахом под землю уйдут.
А верят в Тебя, безусловно, от страха —
Тебе же вершить страшный суд…
Бог:
Боязнь — не порок.… А в твоих искушеньях
Желанье гордыню вознесть…
Падший Ангел:
О нет.… Есть свои наслажденья в паденьях.
Я вправе воздать людям месть
По их же грехам, что коварно вплетаю
В живую, бурлящую плоть…
И пусть я по небу теперь не летаю,
За то я везде званный гость…
Бог:
Вопрос этот спорен… Ты входишь без стука
И смутою Душу берешь…
Падший Ангел:
Я просто снимаю душевную муку,
Меняю страданья на ложь
И в этом не вижу особой проблемы.
Молитвы — такой же обман…
Бог:
Иллюзия Веры?!!
Падший Ангел:
Запретная тема?
Так кто из нас больший тиран?!!
Бог:
Играешь словами?
Падший Ангел:
Нет, делаю дело…
Играют, скорее, со мной.
Я лишь искушаю рассудок и тело,
Покой разбавляя войной…
Созданья твои — очень падкие твари
До водки и плотских утех.
Им нужен огонь…
Бог:
И его ты им даришь?
Падший Ангел:
А это, по-твоему, грех?
* * *
Падший Ангел:
Жалея сына… пожалей себя.
Ведь ты наивно веришь в человека,
А он, наглея больше век от века,
В Любви клянется, вовсе не любя…
Меня изгнали за наивный блеф,
Сослали в Ад кромешный, где нет света,
Где вечный холод и зимой, и летом.
Но я живу, сей мрак преодолев…
Бог:
К чему ты клонишь, иль готов признать
Свою вину, обратно попросившись?
Падший Ангел:
Убить идею, чтобы, вновь родившись,
Прозрев по новой, — заново упасть ?!!
Нет, сохрани меня от этих снов.
Я думаю пред тем, что совершится,
И не плюю туда, где мне напиться
Придется — пусть ценой таких оков…
Бог:
Тебя послушай — так пробьет слеза.
Но ты не тот, и нет тебе пощады…
Падший Ангел:
Твоя пощада — лишь ворота Ада…
…………………………………
Я не за тем смотрю в твои глаза…
………………………………….
Ответь на мой некаверзный вопрос:
За что ты выгнал тех двоих из Рая?
Ну ладно я — всю жизнь хожу по краю,
Везде сую свой очень длинный нос
И яблони трясу, сорвав запреты…
А эти двое, толком не поев,
По полной норме получили гнев,
Сменив Эдем на мерзкую планету…
Бог:
Ты, как обычно, любишь упрощать.
Никто не вправе нарушать закона…
Падший Ангел:
Но ты же сам вниманье обнаженных
Привлек тем древом… Станешь отрицать?!!
Ты сам им указал средь тысяч то,
Единственно дающее познанье
Добра и Зла… Суровость наказанья
Не адекватна мерой…
Бог:
Ну и что?!!
Судить тебе я права не давал…
Падший Ангел:
Я не сужу, а лишь прошу ответа…
Бог:
Лишь верным я дарую вечность света,
Лишь тем, кто заповедь не нарушал.
Любимое творенье — Человек —
Сам вправе был решать. И он решился…
Падший Ангел:
Решился — и всего за то лишился:
И радостей, и сладостей, и нег…
………………………………..
Но я совсем не к этому веду…
Бог:
Понятно…
Падший Ангел:
Я хочу стать адвокатом,
Виновных в приговоре “Будь распятым,
Сын Божий…” — не по Божьему суду…
Ты вынес строгий приговор в Эдеме —
Теперь пожни запретные плоды.
Как их судил — так их вершат суды.
Обид, увы, не разрушает время…
………………………………..
Жалея сына… пожалей себя.
Ведь ты наивно веришь в человека,
А он, наглея больше век от века,
В Любви клянется, вовсе не любя…
* * *
Иуда:
Меня, без приговора и суда,
Печатью заклеймив…
Падший Ангел:
Несправедливо,
И не к лицу… И как-то не красиво…
Иуда:
Ведь в жилах льется кровь, а не вода…
Бог:
По одному прошу вас говорить,
И не кричать. Я не глухой, поверьте.
Ты виноват в распятии и смерти…
А ты его берешься защитить?
Иуда:
Позвольте, я отвечу за себя,
А он дополнит, коль чего забуду…
Нет, не купить за серебро Иуду…
Падший Ангел:
Он все поступки делает любя…
Иуда:
Ведь я не знал, что будет точно так,
Я верил в совесть Понтия Пилата,
Любил Христа я— учителя и брата —
Оберегал его от смут и драк…
Пустыня не всегда кормила хлебом,
Бывало — подавала только соль…
А мы, превозмогая жар и боль,
Молились, веря лишь в Тебя и небо…
Я думал, деньги выручив, куплю
Все то, что сил придаст пройти дорогу…
Падший Ангел:
Облегчив участь Человека-Бога…
……………………………………..
Ты ж все старанья свел его к нулю…
И верь теперь в твой неподкупный суд,
Когда клеймят за искренность и веру,
Того, кто за других свою карьеру,
Сменил на самый тяжкий в мире труд…
Бог:
Послушать Вас — наивней не найти…
Бедняга так страдал, что, не дождавшись,
В петлю залез — расплаты испугавшись.
Для облегченья, так сказать, пути…
Твой грех, Иуда, в том, что ты не смог
Испить всю чашу горькую познанья…
Ты струсил, а суровость наказанья —
Всего лишь пыль непройденных дорог…
2000—2001 гг., Москва