Сокращ.пер. с польск. Бориса Горобца
Опубликовано в журнале Старое литературное обозрение, номер 1, 2001
Полилоги миров и культур
“Дорогой Томас! Два поэта, литовец и поляк, выросли в одном и том же городе. Пожалуй, этого достаточно, чтобы они беседовали о своем городе — даже в печати”. Это слова из прекрасного очерка “К Томасу Венцлове”[1], которыми вильнюсский земляк, Чеслав Милош, приветствовал Венцлову в Беркли в 1978 году. Тогда же Венцлова поименовал творчество Милоша, в частности, его поэму “Где солнце восходит и куда исчезает” (1974), полилогом культур[2]. <…> В качестве неологизма “полилог культур” может быть отнесен и к самому Милошу — почитателю поликультурности, полиэтничности, любителю словесности, филологу — с его тягой к разнородным, многословарным, полифиничным логосам. Прошли годы и ныне можно подтверждать и множить доказательства того, что полилогом стал и сам Венцлова. Однако не столько полилогом культур, пограничных областей, сколько полилогом миров и полушарий.
Милош написал очерк “К Томасу Венцлове” еще и потому, что его Вильно отличалось от Вильнюса автора “Разговора зимой” <…> Несмотря на парад национализмов (в частности, ксенофобной и антисемитской польской национал-демократии), Вильно Милоша еще оставалось частью исторического пограничья языков, религий и культур, тиглем — наподобие Гуцульщины и Прикарпатья, в которых Станислав Винценц искал пробный каммень “Европы отечеств”. Как и каждое пограничье языков, религий и культур, этот польско-литовско-еврейский тигель — с немецким, финским, итальянским ингедиентами, с традициями живущих по соседству католиков, лютеран, мозаистов, кальвинистов, ариан, караимов, грекокатоликов, мусульман и православных — порождал поэтов: Адама Мицкевича, Иоханнеса Бобровского, Абрама Суцкевера, Чеслава Милоша. Поэтов воистину великих, умеющих различать латинское слово radix[3] от латинского понятия axis mundi[4]. Проводя это различие, они, впрочем, понимали, что истиная культура всегда локальна, тогда как подлинное искусство должно быть универсальным. Также в Европе — как после Второй мировой войны, так и в конце века — Милош остается верен старой традиции пограничья и в качестве полилога культур ищет “Европейскую родину”, ищет, посредством глубокого диалога и личной дружбы с россиянином Иосифом Бродским и литовцем Томасом Венцловой, отечество Центрально-Восточной Европы. Нечто подобное происходит с Венцловой, который, по словам Станислава Баранчака из сопроводительной заметки к “Разговору зимой”, “является человеком трех языков: знает русский наравне с литовским и почти так же превосходно владеет разговорным и литературным польским”. Неудивительно, что Ирена Грудзиньская-Гросс назвала его “литовским поэтом и, подновременно, полоно- и русофилом”. Сам же Венцлова охотно повторяет, что его матерью является язык литовский, женой — русский, а любовницей — польский.
Здесь, однако, схожесть полилогов Милоша и Венцловы значительно усложняется. Милош, полилог культур, производящий впечатление, что он не выезжал за пределы Литвы, не столь уж близкий родственник Венцлове, полиглоту миров, которому, помимо Литвы, России, Польши, Америки, удается одновременно жить и в Китае, и в Италии, Голландии, Израиле, Японии, Швеции. Не суть важно — в воображении, в действительности, или же в среде американских иммигрантов со всего света. Пространство поэтического сообщества — применим формулу из прекрасных новых стихов Венцловы — определяется надеждой, что “поэт <…> видит / нечто выше судьбы”, направляет “перо в безнадежно спешащей руке”[5] из стихотворения “Мандат неба”, а также свободой, без которой “можно жить <…> трудновато лишь умирать / хотя многие умерли” (“В институтском парке”)[6].
Наряду с пониманием миссии поэта существует, конечно, и собственно практика, содержание этой миссии. Венцлова не особенно оснащает свою поэзию знаками, символами, тем более конкретикой культур пограничья. “Поиск отечества” и нахождение его в родном уголке Центрально-Восточной Европы вилянином Милошем заменяются у вильнюсца Венцловы поиском некоего мирового modus vivendi, открытием глобальной виртуальной (но не альтернативной) цивилизации, формации духовных и семиотических пейзажей.
Венцлова не стал поэтом исторического пограничного литовского слоя языков, религий и культур. Напротив, он оказался космополитом, умеющим отождествить себя с различными эпохами воображения, переплетениями мифов и лесами метафор. Наряду с различиями, можно, конечно, разглядеть вовсе не парадоксальное сходство позиций между поэтом пограничья и поэтом-космополитом. Ибо именно жизнь в пограничном слое культур порождает иногда нечто большее, нежели терпимость и всеядность: космополитизм в его лучшем и вечном смысле. В то же время у Венцловы, кажется, погружение в сегодняшнюю мировую реальность сильнее зова родной исторической традиции пограничья. Автор очерков, собранных в книге “Формы надежды”[7], все явственней утверждает в своей лирике знаки времени и вполне современный опыт человека “E.E. (Eastern European), пришельца из другого мира”, как — в отличие от “Е.Т., пришельца с другой планеты в популярном фильме”, — называет его Станислав Баранчак. Генетическая память о европейском прошлом пограничного слоя языков, религий и культур, каждодневный быт утопической советской коммуны, опыт эмиграции, т.е. феномены, о которых столько писали Милош, Бродский, даже “молодой” эмигрант Баранчак, у Венцловы-поэта постепенно отходят на задний план. Об этом свидетельствует его впечатляющее монографическое исследование об Александре Вате[8].
Трактат о жизни и деятельности иконокласта[9] Вата во многом перекликается с жизнью и деятельностью Венцловы — энтузиаста нынешнего в меру свободного мира. Я имею в виду прежде всего общее пространство памяти европейца, записи в ней, привнесенные коммунистическим бытом, и, наконец, самоанализ эмигранта. Idee fixe Венцловы стал не поиск национальных тиглей и пограниченых слоев, а множественность и разнородность параллельных миров. Слияние этих миров — а тем самым и цивилизаций, культур, наций, художественных стилей, разновидностей поэтик у разных сообществ — имеет в поэзии Венцловы по меньшей мере три источника. Во-первых, активное противостояние существу с названием homo soveticus полилога миров. Во-вторых, то, что эмигрант становится первооткрывателем действительности. Как показывает Войчех Карпиньский, “не в фантастико-пустячных романах, не в сентиментально-ресторанных рассказах, не в морализациях, продиктованных и вынужденно обусловленных текущим моментом, не в исторических или же футуристических параболах, а в самой их [эмигрантов] деятельности проявлялся подлинный блеск реальности” (В Центральном парке”, 1980). В-третьих, важным открытием современного благородного космополитизма стала людская общность, понимаемая как федерация “обособленных” субъектов, а не как постулированная в свое время историософом Теодором Парницким “республика жителей”. Может быть, опыт коммунизма и фашизма был парадоксально необходимым для средне- и восточноевропейских умов? Боюсь утверждать, но примеры Александра Вата и многих других, в том числе отца Венцловы, дают пищу для раздумий. “В ранней молодости, — пишет автор “Форм надежды”, — я был одним из немногих в Литве людей, веривших в обещания коммунизма”.
У Милоша близкая дружба с Венцловой и до последнего времени с Бродским <…>, как пишет Анджей Завада[10], “уменьшала до личностного масштаба, т.е. до наиболее аутентичной модели”, идею федерации и добрососедства народов. Венцлова же изучал польский язык для того, чтобы с помощью польских книг, доступных в советской Литве, познавать мир, в частности, евроамериканский; в свою очередь русский язык открыл ему русские традиции — теологическую и философскую — без знакомства с которыми невозможно расшифровать многослойный европейский палимпсест. Позиция, если можно его так охарактеризовать, вдумчивого адепта, ученика-чернокнижника, стала праформой полилога миров, а исследования Венцловы затронули в конце концов огромные пространства и самые разнообразные эпохи миров, цивилизаций и культур. Их описание, от зарисовок пейзажа до эпифаний, сильно и прочно завладело поэзией Венцловы, в его вечных и отчасти горячечных скитаниях по свету.
В ином смысле и предназначении полилог миров ассоциируется с богатыми контекстами и традициями культур при всей их исторической и этнической запутанности <…> Умение владеть полилогом мира как искусством — поэтическим искусством и искусством интерпретации поэзии — получает свое обоснование в итоговых размышлениях Вата. “Протеизм, а не аполлонизм или прометеизм: Ват говорит: “не Аполлон, нет; Протей стал отцом искусства”. “Постоянная игра меняющихся форм, постоянное взвешивание ожидаемого и не ожидаемого”.
Полилог миров (в искусстве же — умудренный Протей), видимо, оказывается знаковой фигурой нашего времени. Голод на истинность, жадность к жизни, страсть к познанию и склонность толковать каждый художественный текст как потенциальный код, палитмпсест, трактат широчайшей эрудиции делают Томаса Венцлову, с одной стороны, неординарным исследователем, первооткрывателем, с другой — поэтом, вечным аргонавтом. Первый обращает наше внимание на сокрытые до сих пор традиции и — как пишет Ян Госьлицкий, переводчик последней книги Венцловы на польский язык — потаенные духовные возможности <…> культуры и искусства, оживающие при свете гностицизма, каббалы или поэтической метафизики XVII века. Второй подтверждает следующую формулу Александра Вата: ”Что значит быть поэтом: это непрестанные поиски огромного позабытого сверхсна, заполняющего весь окружающий мир”.
Сокращенный перевод с польского Бориса Горобца
Примечания:
Настоящая публикация представляет собой перевод статьи Sergiusz Sterna-Wachowiak, Polilogowie swiatow i kultur (Nowe Ksiazki. 1997. № 12. p.4-5).
[1] См. диалог “Вильнюс как форма духовной жизни” в настоящем номере.
[2] См. русскую версию статьи Томаса Венцловы “Чеслав Милош: отчаяние и благодать” в настоящем номере.
[3] radix — лат. “корень”.
[4] axis mundi — лат. “земная ось”.
[5] Цит. по авторскому подстрочному переводу.
[6] Цит. по авторскому подстрочному переводу.
[7] Tomas Venclova, Vilties formos. Eseistika ir publicistika. Vilnius: Lietuvos rasytoju sajungos leidykla, 1991.
[8] Tomas Venclova, Aleksander Wat: Life and Art of an Iconoclast. New Haven and London: Yale University Press, 1996.
[9] Иконоклазм — движение иконоборчества, зародившееся в VIII в. в Византии.
[10] См.: 12. Anzej Zawada, Milosz. Wroclaw: Wydawnictwo Dolnoslanskie, 1996.