Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 7, 2013
Бывают странные сближенья. Новосибирск и Кострома,
одному 120 лет, другой 860. Одна древнерусская, европейская, почти столичная (
Оба города объединяет слово «провинция». И костромичи, чей
город основал «москвич» Юрий Долгорукий, вполне согласны с этим. И устраивают
конференции, в названии которых (как и в докладах участников) с гордостью
значится это, в общем-то, не очень симпатичное слово. Предложили и мне
поучаствовать, и вот уже второй год подряд приезжаю я в эту чудную Кострому. На
этот раз выступил я на секции с сугубо провинциальным названием: «Культура повседневности
и образ “маленького человека” в культуре 60-х гг. ХХ в.».
Хотя и не понимаю, по какой причине мой доклад об
Игоре Дедкове и Викторе Астафьеве, людях совсем не «повседневных» и не
«маленьких», был включен именно сюда. А потом все понял: это ведь Кострома,
город непредсказуемостей, город В. Розанова и А.
Ремизова, А. Зиновьева и И. Дедкова, А. Бугрова и А. Зябликова, больших оригиналов и «чудиков», как сказал бы В.
Шукшин. Город, где, может быть, и родилось само понятие русской
провинциальности с ее сложным отношением к столичности.
О чем позаботилась сама госпожа История. И цифра «13».
Судите сами: великий подвиг Ивана Сусанина и венчание на царство Михаила
Романова в 1613 году именно в Костроме не принесли, однако, городу никаких
«дивидендов», хотя она вполне могла рассчитывать на столичный статус. Сглазил,
видимо, пожар 1413 года, который историки края почему-то так охотно вспоминают
среди прочих дат, оправдывая сие количеством сгоревших церквей (30), что, при
всей чудовищности факта, зарегистрированного летописями, должно было впечатлить
непонятливого большими размерами тогдашней Костромы. А к тому времени она имела
уже настоящую святыню — Федоровскую икону Пресвятой Богородицы, явившейся князю
Василию Ярославичу в пору получения Костромой статуса столицы удельного
княжества. Впрочем, оберегом икона по-настоящему не стала, о чем говорит
скоропостижная смерть возвращавшегося из Золотой орды князя. Остается добавить,
что все эти события происходили не в каком-нибудь, а в XIII веке.
Правда, вся эта мифология чертовой дюжины в истории
Костромы легко рушится тем, что летоисчисление тогда велось «от сотворения
мира», и «нехорошие» даты имели в оригинале иной облик. С другой стороны, с
введением нового летоисчисления в XVIII веке, судьба Костромы как будто
налаживается. Две великие императрицы сего галантного века изменили облик
города коренным образом: при Елизавете Петровне Кострома застраивается заводами
и мануфактурами, а при Екатерине Второй получает веер
расходящихся от центральной площади улиц и — наконец-то! — статус губернского
города. Но с чисто костромской экзотикой: город
героя-мученика Ивана Сусанина (памятник и площадь его имени в центре города)
получит в начале XIX века ярко выраженную коммерческую символику — целые
галереи белокаменных торговых рядов Мучных и Красных, с ячейками-нишами для
«торговых точек», колоннадные Табачные и Дегтярные ряды, а лучи-улицы будут
названы в честь представителей династии Романовых: Екатерины, Павла,
Александра, Константина, Марии. К этому нужно добавить Каланчу и Гауптвахту —
как шедевры стиля ампир начала XIX века, а не утилитарные учреждения. И,
наконец, в довершение причуд ансамблевой костромской архитектуры, площадь,
окаймленную памятником Ивану Сусанину, Торговыми рядами, Каланчой и
Гауптвахтой, — неподалеку еще монструозный памятник Ленину, постаментом
которому служит недостроенный в
Глядя на дальнейшую историю города, мы вдруг снова
встретимся с цифрой «13». Как только пришла советская власть и добавила,
согласно новому григорианскому календарю, 13 дней, судьба Костромы опять стала
меняться: большевики потихоньку превращали столицу губернии в райцентр
Ивановской, затем Ярославской областей, закрепив это де-юре в 1929 году. Вы не
поверите, но выкарабкаться из захолустного статуса Костроме вновь помогла
роковая цифра: указ об образовании Костромской области «из ряда районов
Ярославской, Ивановской, Горьковской и Вологодской областей» был подписан 13
августа 1944 года. Смущает, конечно, этот «составной» характер возрожденной
губернии. Но разве не такова вообще и вся история Костромы, где что ни дата, что ни «13», то о двух концах — и радость, и
несбывшиеся надежды. Филологически говоря, сплошной оксюморон.
Теперь понятно, почему замечательный костромич, доктор
исторических наук, профессор-культуролог Алексей Зябликов назвал свою книгу
«Провинциальная столица» (2008). Много смыслов в этом
заглавии: тут и вечное историческое «перетекание» Костромы из «райцентра» в
столицу (края), и смешанные, двуликие чувства автора, то саркастически
высмеивающего ее провинциальность, то гордящегося ею же — ее столичностью особого рода, не «московской». С такими
же перепадами следуют главы-очерки 1-го заглавного раздела книги. В дебютной
автор воздает дань «сложившейся репутации духовного центра доподлинной Руси»,
ратует за сохранение «древнего очарования» Костромы, но без иконной
сусальности. Поэтому, видимо, далее идет глава «Костромской мужчина»,
показывающая, что сусальности в этой книге, как говорится, днем с огнем не сыщешь. Зато в следующей главе «Костромская женщина», вместо
сарказмов в адрес «неяркой внешности» и повадок типичного костромича-домоседа,
— тонко завуалированные ильф-петровской иронией
комплименты костромичке. Она красива, но «не всегда
умеет распорядиться своей красотой», «восторженна и смешлива», но часто без
причины. «Проникнитесь к ней душевным теплом», — просит автор.
В своеобразные качели превращается не только каждая
очерковая глава, но и их последовательность. Алгоритм тот же: А. Зябликов вроде
бы вышучивает, например, «провинциальные забавы» (одноименная глава), и тут же
почти что гордится ими как подлинно костромскими:
«Базовое понятие костромской ментальности — дурак».
«Но — не ругайте меня, дочитайте до конца!» — просит автор, и поясняет: это
ведь синоним мудреца с «говорильным азартом, отсутствием стеснительности в
выражениях и высокими локационными свойствами ушей».
Вообще, А. Зябликов пишет о серьезных вещах и очень
смело, не боясь сорваться в тон ругателя и «очернителя» своей малой родины,
трогает злободневное. Пишет, например, о «приличном месте», в
которое до сих пор не пускает Кострому история, то в «транспортный тупик»
превращая город, то «пробуя на зуб» его губернский статус. А надо-то
просто изжить в себе «чувство собственной униженности и обиженности», создав,
наконец, свое «приличное место». Но как это сделать, если
живет и процветает «Кострома маргинальная», «матерящаяся», заслушивающаяся
уголовным «шансоном», с «пенитенциарной филологией» на устах, «новорусская» и даже «приморская», т. е. не в меру
использующая иностранную лексику в вывесках «общественных заведений».
Тут-то автор и дает волю своему культурологическому сарказму, изливая его в
целую главу-гротеск, в стиле гомерических утопий В. Войновича, уверяя, что
костромичи — потомки древнегреческих аргонавтов.
После вполне понятного эмоционального всплеска — из
горячего костромского патриотизма, естественно, — А. Зябликов возвращается в
спокойное русло очерковости. Мы узнаем о том, как
далеко распространились по свету костромичи, осевшие кто в США, кто в
Финляндии, во Франции, Израиле, Швеции и т. д., о китайцах-костромичах, которым
автор искренне желает «обжиться» в городе. Узнаем о богатой и интересной
истории Костромского технологического университета — alma
mater самого А. Зябликова,
месте его нынешней работы, о Центре И. Дедкова, который и проводит те
замечательные конференции, куда и меня однажды пригласили. Приятно и трепетно,
конечно, побывать в стенах, где учился (тогда еще в гимназии) В. Розанов, а ныне
собираются уже не первый год ученые, журналисты, студенты, почетные гости в
честь И. Дедкова, удивительного человека, лит. критика по профессии, культуролога по объему знаний.
Удивительно само сочетание двух имен, без посредства
Костромы непредставимое. Да и сам Дедков вряд ли представлял себе, оказавшись в
Костроме не по своей воле после окончания МГУ в 1957 году, что станет ее
патриотом и проживет в ней 18 лет. И что, несмотря на надзор КГБ, сумеет прочитать здесь целую библиотеку несоветских
религиозных философов и полусоветских писателей 20-х
гг. — Б. Пильняка, Е. Замятина, И. Бабеля, критика А. Воронского.
Что станет критиком-универсалом, рецензируя спектакли и кинофильмы, новинки
зарубежной литературы в «Иностранке». Но такое полулегальное, по сути,
антисоветское самообразование не приведет И. Дедкова к диссидентству, как А.
Солженицына или А. Синявского. Напротив, только сделает его еще большим
патриотом, но уже провинции, «глубинки», и не только костромской. Это тоже
своего рода «диссидентство», и преобразится оно в философию провинциальной
литературы, нового ее понимания.
Определение «деревенская литература», вдруг получившее
широкое хождение с 60-х гг., Дедков предлагает понимать шире: «провинциальная
проза». «Это указывало бы, — пишет Дедков в статье “Пейзаж с окрестностями”
(1979), — на место жительства писателей, за чьими именами Вологда, Воронеж,
Иркутск, Псков, Курск, Ростов-на-Дону. (Ф. Абрамов, Ю. Куранов, В. Распутин, В. Личутин,
Е. Носов, В. Семин. — В. Я.). Или другие среднерусские, сибирские,
поволжские города». С «провинциальной» духовно роднится
«военная» проза в лице В. Быкова, Г. Бакланова, В. Богомолова, К. Воробьева, В.
Кондратьева, Ю. Бондарева. И в целом этот огромный отряд писателей
обладает, по мысли Дедкова, тем главным качеством, что «отрицает
какую бы то ни было иерархичность материала и героев; весь интерес — в
человеке, малой частице народа, все значение человека — в его духовной
неповторимости, в достоинстве его нравственного выбора перед лицом
могущественных обстоятельств».
Даже в легальной печати это выглядело не очень-то
по-советски, как вызов официозу, соцреализму с его навязываемой партийностью. А
если взять его «Дневник», который он вел с
Этих двух «маленьких людей» (на самом деле —
немаленьких) роднит костромская почва. С разным опытом и
судьбой, с отталкиванием Дедкова от Розанова, но, в конце концов, она их
сроднила. В 1963 году И. Дедков В. Розанова вроде бы категорически не
приемлет, но уже нет «возмущения, отрицания, отфыркивания»
от него. И только в 1982 году Дедков запишет о Розанове, по
поводу его переписки с К. Леонтьевым: «Чрезвычайно интересен Леонтьев,
но не менее — Розанов. И, конечно же, Розанов ближе, а иногда удивительно
точен… леонтьевский и розановский
углы зрения-понимания по-своему уникальны и независимы. Кроме того, получаешь
удовольствие “стилистического” рода».
И совсем не обязательно, чтобы Дедков
был почитателем и поклонником Розанова, у которого так много зависело от настроения. А Дедков зависеть от него не хочет —
не та эпоха! Розанов был ««сам собой», настроение, по-видимому, им правило. Но
хорошо ли это?.. Ведь может Розанов совершенно искренне подивиться и легонько
возмутиться тому, что вот помнят поэтов, а полководцев — нет. (И слава богу, что не помнят!) «Нужна великая, прекрасная и
полезная жизнь!» — «Бессодержательное краснобайство», — возмущается Дедков в
1967 году. И это вполне нормально, потому что
сусальный Розанов никому не нужен. Да и в свое время он таким, «иконным», ни
для кого не был.
Но в начале XXI века, в эпоху
«провинциальной столичности», Розанов становится
актуальным. В
обожании ли, в полемике с ним — все равно. Важность, злободневность Розанова и
показывает А. Зябликов в своей книге, в этом он на первой же странице
признается: «Волжским простором наполнена, костромским дождичком вспоена
философия моего великого земляка Василия Розанова. Каждый раз с радостным
предвкушением новых открытий погружаюсь в его литературное волхование. Пытаюсь
понять тайну его сумасшедшей органики, его ничем не замутненной русскости…» («От автора»). Таким же образом можно
попытаться осмыслить и «тайну» книги самого А. Зябликова,
розановской не по стилю, а по духу и смыслу. И по
настроениям, то минорным, то мажорным. В последней главе «костромского» раздела
книги автор абсолютно уверен, что Кострому Розанов «более чем любил». Несмотря
на то что провел в ней самые горькие детские годы
(1861—1870). Но в итоге «костромской» для него «значит
типично великорусский, архирусский». В «Уединенном»,
продолжает А. Зябликов, «Кострома упоминается Розановым как синоним всего
безыскусно-настоящего», «конкретного», «жизненного».
Тут я и вспомнил свой доклад на конференции этого
года, который как раз посвятил ключевому для Дедкова и В. Астафьева понятию
«жизни» в ее возможной полноте, свободной от идеологических схем, навязываемых
слишком уж назойливым государством. Дедков, однако, критиковал Астафьева за то,
что тот резко усилил публицистическое начало в «Царь-рыбе»,
«Печальном детективе», в романе «Прокляты и убиты».
Это казалось критику неоправданным сужением той самой жизни с большой буквы, самодостаточной в своем существовании. Хотя почему бы и
авторский голос, публицистическое начало не включить в проявления все той же
неделимой на части жизни?
Астафьев тяготел к борьбе с властью, Дедков же
предпочитал индивидуальное противостояние / сопротивление ей. И это не
разные типы провинциального самосознания, а его грани, проявление
универсальности этого специфического самосознания. Ибо и Дедков мог так
«приделать» лит. генералов
вроде Ю. Бондарева или Е. Исаева, что Астафьев, как он пишет, «чуть со стула не
упал от точности и умного слова, вызревшего в тихой и суровой русской
провинции». И разве не такими были Ф. Абрамов, В. Богомолов, В. Семин, А. Адамович,
Ю. Трифонов и, конечно, В. Быков и А. Солженицын, особо любимые и Дедковым, и
Астафьевым?
Находит Дедков эту Жизнь и в произведениях трех
главных сибиряков — Астафьева, Распутина и Шукшина, и у С. Залыгина, которому
посвятил отдельную книгу. Когда я делал в прошлом году доклад об этой книге
Дедкова и о помощи Н. Яновского в осмыслении Дедковым «сибирской темы», мне
возразили, что книга была написана критиком «на заказ». Пусть даже и так, хотя
это понятие плохо соотносится с принципами Дедкова. Но какое знание Сибири,
особенно литературной, он показал! Достаточно взглянуть на примечания: вместе с
Ф. Шлегелем и Дж. Коллингвудом,
В. Катаевым и Б. Пастернаком значатся А. Лейфер и В.
Утков, Г. Гребенщиков, А. Новоселов, А. Топоров, В. Зазубрин и даже Г. Потанин.
Любопытно, что к словам крестьянки из коммуны А. Топорова,
говорившей в 1927 году о зазубринских «Двух мирах»,
Дедков мгновенно подбирает параллель из П. Флоренского, друга и соратника
Розанова: «Художник есть чистое, простое око, взирающее на
мир, чистое око человечества, которым оно созерцает реальность»… «Око» не
должно быть «замусорено: ложными взглядами, теориями», — цитирует Дедков
запрещенного (но пытливый критик отыскал-таки статью в легальном журнале
«Декоративное искусство») советской властью философа еще во вполне советском
1985-м.
Сибирским «Розановым» стал для Дедкова Н. Яновский,
посылавший костромичу тома «Литературного наследства Сибири» с Н. Ядринцевым и Г. Потаниным, весьма заинтересовавшими
Дедкова. Он оценивает фигуру Н. Яновского как общероссийскую, масштабную
(«мысль в России существует зрелая и здравая», записывает он в «Дневнике» после
личного знакомства с Н. Яновским в 1980 году), стоящую в одном ряду с этими
великими сибиряками. Их мысль о «федеральной идее» «когда-нибудь и пригодится
России», — писал Дедков Яновскому в 1981 году. Символично и то, что последнюю
свою статью Дедков посвятил А. Щапову, одному из сибирских патриотов,
современнику Ядринцева и Потанина.
Дедков и Розанов — великие провинциалы, заслуженные
костромичи, с бесконечностью рефлексии — и вглубь и вширь, простиравшейся до
Сибири у Дедкова и до Древнего Египта у Розанова. Для
костромичей они — живые современники, всегда готовые к диалогу и сотворчеству.
А. Зябликов в своей книге пишет словно в незримом
присутствии этих вечных костромичей, отчего и его «Провинциальная столица»
выглядит не просто «очерками», как значится в подзаголовке, а, так сказать,
собеседованиями, наследующими «Опавшим листьям» Розанова и «Дневнику» Дедкова с
их бескомпромиссностью. А в позапрошлогодней статье в «Костромском гуманитарном
вестнике» он вступил в заочный диалог с обоими. Розанов «считал преступным
отлучение от государственного строительства ярких представителей
интеллигенции», Дедков, наоборот, — благом, Зябликов выбирает мудрую середину.
И находит для этого «срединное» слово «внеприсутствие»,
где все права во взаимоотношениях с властью на стороне «художника»-интеллигента, соблюдающего дистанцию.
О том, что это полурозановское-полудедковское
словечко истинно костромское, говорит последний раздел книги «Заметки о
костромских писателях и художниках», где приоритет отдается вышедшим из
андеграунда в 90-е годы О. Губанову, С. Савину, Е. Разумову,
Ю. Бекишеву и, конечно, Александру Бугрову. В 2010-е я собственными глазами
видел, как он, тренер шахматной школы, интеллектуал-эрудит, знаток Розанова,
посрамивший однажды академических розановедов, лидер
городских неформалов, заседает в президиуме Дедковских
чтений в КГТУ и выступает на пленарных заседаниях вместе с почтенными
профессорами. Чисто костромской феномен!
Если бы он, человек-легенда, местный Бодлер и не сидел бы в президиуме, то все равно незримо
присутствовал бы там, вернее, «внеприсутствовал».
Его образ-имидж просто-таки врезается в память: бритая налысо
голова, доброе, улыбчивое лицо то ли большого ребенка, то ли буддийского
мудреца вне возраста и времени. И тут я словно прозрел: как бы идеально
совмещались изображения Дедкова и Бугрова, если последнему примерить
характерную пышную прическу Игоря Александровича! Тот же добрый взгляд и свет
глаз, полуулыбка и внутренняя сосредоточенность. Позднее я прочитал в новой
книге о Дедкове, купленной в кулуарах конференции, в воспоминаниях Бугрова: «В
какой-то период своей жизни я хотел быть похожим на него». Было это в начале 80-х, прошло много лет, а похожесть осталась.
Сознательная или внесознательная, ибо, его ученик, он
верит, что «время Дедкова не прошло, и в вечности русской литературы имя
Дедкова займет свое достойное место».
Писалось это А. Бугровым в контексте размышлений на
будоражащую интеллигентную Кострому до сих пор тему «Игорь Дедков и Василий
Розанов», где Розанов все-таки явно превосходит в известности своего
«антипода». «Сейчас он (В. Розанов. — В. Я.)
один из самых издаваемых и читаемых авторов», — пишет А. Бугров. Но иначе и
быть не могло, слишком разными были эпохи, создавшие их. Зато
почва, genius loci, была
одна — Кострома, амбивалентная и оксюморонная,
проклинаемая (были такие периоды и у Розанова, и у Дедкова) и бесконечно
любимая. Одним словом, провинциальная столица, история которой еще
далеко не закончена.