или История пушкинского веера
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 8, 2012
Игорь ФУНТ
ПОЙМАТЬ ЗВЕЗДУ… ЗА ХВОСТ,
или История пушкинского веера
Из чуждого мира случайный кусок…
П. Драверт
Взяв под мышку хвост, Виктор
грустно направился в лагерь…
П. Драверт
11 декабря 1945 г. он пишет своё последнее письмо-завещание: “Скоро два месяца решительно борюсь за жизнь (болел крупозным воспалением лёгких с осложнениями). Вижу одним глазом, физически крайне истощён. Примите эти строки как дружеский привет от старого сибирского литератора! Моя просьба: идите прямым путём в своих изысканиях, ищите только правду и ратуйте за неё — матушку…”
* * *
От моей юрты до твоей юрты
Горностая следы на снегу.
Ты, пожалуй, придёшь под крылом темноты,
Но уйду я с собакой в тайгу.
(1914)
* * *
Пучины воздушные глубже морских,
И наша звезда не промерила их, —
Угасла в далёкой немой высоте,
Доступной пока только смелой мечте…
(1944)
* * *
Летом 19… года ламут Джергили, расставляя капканы на песцов по берегу речки Абагы-юрях, впадающей в Ледовитый океан, наткнулся на труп мамонта. От своих сородичей он слышал, что за это может быть награда — большой серебряный рубль на красной ленте, — и потому, вернувшись домой, сообщил о находке Усть-Ямскому уряднику. Урядник доложил заседателю. Заседатель отправил рапорт Верхоямскому капитан-исправнику, а капитан-исправник послал донесение Начальнику Ленской области. А так как от места обнаружения мамонта до резиденции высшего начальства было около 3000 верст расстояния, то извещение пришло в областной город зимой, приблизительно к Новому году.
Начальник области задумался, кого бы ему послать на Север…
[Здесь и далее в тексте курсивом: Пётр Драверт, “Повесть о мамонте и ледниковом человеке”. Первая часть повести впервые опубликована в 1909 г. отдельным изданием под псевдонимом “Гектор Д.”, с подзаголовком “Совершенно фантастическая история”. Вторая часть так и не появилась.]
Глава семейства, дети
Корни семьи уводят нас в далёкие времена, словно беспокойный взгляд в небо — в глубокий космос…
Ян Габриэль Драверт (1768—1840), старинного дворянского, шляхетского рода, выжившего в лютеранско-кальвинистском побоище, родился свободным гражданином юридически независимой пока Польши, в год Барской конфедерации, предтечи раздела Речи Посполитой 1772-го года. Некоторые источники упоминают о немецких корнях Дравертов, что разрешается довольно просто: Ян Габриэлевич происходил из местечка Бельцы, недалеко от Белостока (не путать с молдавскими Бельцами). По третьему разделу Польши в 1794 году эта её часть досталась Пруссии. Посему в так называемом формулярном списке читаем следующую запись: “…из польского шляхетства Прусского кордона, местечка Бельц”.
Существует пара вариантов происхождения фамилии, и оба высказываются непосредственно потомками Дравертов: “речной” и “немецкий”, германский. Вот как отзывается о родовом генезисе ныне здравствующий пра-пра-пра… внук Дравертов Василий Иванович, юрист, адвокат, проживающий в Кирове, бывшей Вятке: “По происхождению фамилии Драверт имеется версия моего отца о том, что в Польше есть две реки — Драва и Верта, — и они могли быть основой для фамилии. Но эти реки не имеют прямого отношения друг к другу, поэтому маловероятно, чтобы слились в фамилии. Версия моего деда проще — фамилия Драверт германского происхождения, отдалённый предок был германцем, или как у нас в просторечье — немцем; затем потомки подверглись полонизации”.
Приехал в Россию в конце XVIII века, в царствование императора Павла I, принял русское подданство, стал зваться Иваном Гаврииловичем. Поступил на службу в русскую армию и на собственной шкуре прочувствовал все ступени несладкой воинской лестницы: “шеренговым” (рядовым) в Конно-польском генерала Домбровского драгунском полку; затем, пройдя звания “товарища” в 1803 г. и “юнкера” в 1804 г., переведён в офицерское звание “корнета” в Волынский уланский полк (1807), в котором служил до 1816 года: “…При отставке с чином штаб-ротмистра пожалован мундиром полка и полным пенсионом по старым окладам. В составе своего полка Иван Гавриилович с боями прошёл через ряд стран: Пруссию, Австрию, Валахию и Молдавию (составляющие нынешнюю Румынию), Болгарию и Сербию; участвовал в осадах многих турецких укреплений, переходил несколько рек, в том числе Западную Двину, Днепр, Дунай, Березину, и получил общим числом 12 ран в боях с турками и французами, вплоть до последней в правый локоть, лишившей возможности владеть оружием” (из письма правнука Яна Габриэлевича доктора С. А. Драверта — внучке Люсе, 1960 г. — И. Ф.).
По Сети распространено мнение: якобы предок русских, вятских Дравертов, а именно Иван, Ян Габриэль — пленённый французский офицер, на что упомянутый выше Василий Иванович воскликнул: “Чур меня! Только никаких французских военнопленных!”. Так вот рушатся “сетевые” мифы, и я рад быть одним из “разрушителей”.
В сражении при Аустерлице 1805-го трижды серьёзно ранен — палашом в спину, в левую руку пулей навылет, в локоть саблей. Выздоровел — снова в бой, достойно прошёл всю кампанию 1812 года. Выйдя в отставку по болезни, вскоре женился, жил в Киеве, а с 1825 г. — в Вятской губернии: служил дворянским заседателем в Уржуме, Яранске.
У Ивана Гаврииловича большая семья — дочь Эмилия и пять сыновей: Станислав, Александр, Игнатий, Владимир и Павел. Все они состояли на государственной службе в разных ведомствах, кроме Павла, ставшего офицером.
Драверты-младшие получили приличное образование, были людьми разносторонне развитыми. Игнатий оказался незаурядным шахматистом, к тому же составителем изысканных шахматных этюдов. Об Александре в своих “Письмах из ссылки” упоминает именитый польский дипломат, философ и литератор Г. Каменьский (в 1846—1850 гг. находившийся в Вятке) как о человеке крайне передовых взглядов.
Вообще, польская община, диаспора довольно многочисленна и крепко сбита, жила дружно, чуть обособленно от местного населения. Эти люди, зачастую родившиеся на вятской земле и никогда не бывавшие в Польше, хранили в своём быту национальные обычаи, культуру, язык, религию. Вместе с тем их жизнь и деятельность неразрывно переплелись с местным краем, в истории которого они оставили заметный след. Слова Герцена о поляках-эмигрантах, которые “взяли с собой свою родину и, не склоняя головы, гордо и угрюмо пронесли её по свету”, в полной мере применимы к вятским полякам, ссыльным и “вольным”.
Станислав Иванович Драверт поступил в штат Вятского гражданского губернатора канцеляристом. Благодаря своему уму и деятельному характеру дослужился до руководителя канцелярии и чина коллежского асессора. Своей образованностью и добросердечием неизменно привлекал к себе хороших людей; и вовсе не удивительно, что вскоре подружился и с самим А. И. Герценом, и с М. Е. Салтыковым-Щедриным, осужденными поселенцами, вынашивающими — один: “преступные” идеи о свободе, свободомыслии и раскрепощении “русского племени”, другой: замысел “Истории одного города”…
Познакомился также и с прекрасной, несмотря на возраст, Н. Н. Пушкиной-Ланской, когда она с мужем посетила Вятку (1855). Станислав Иванович страстно, с упоением читал ей стихи, рассказывал о своих предках, далёких и не очень. Покидая края, Наталья Николаевна подарила жене Драверта, чудной женщине, — Анеле Андреевне (урождённой Токарской) — страусиный веер, который, по словам Гончаровой, приобрёл для неё А. С. Пушкин: “Благодарю за наслажденья, за грусть, за милые мученья…”
Столь драгоценный дар семья Дравертов сохранила надолго, навсегда…
* * *
Наконец, подходящий человек нашёлся в лице молодого натуралиста Виктора Антрацитова. Это был государственный ссыльный, который в долгие и томительные часы вынужденного досуга занимался кой-какими исследованиями и писал диссертацию на тему “О влиянии низких температур на степень удобоваримости малосъедобных предметов”. Конечно, соответствующие опыты он производил над собой, а отчасти и над своей женой, которая самоотверженно предложила свой желудок для научных экспериментов. Это было легче, тем более что предметы съедобные и удобоваримые редко имели случай попадать в домашний обиход супругов.
Когда Начальник края предложил Виктору отправиться на Север для охраны мамонта, тот с удовольствием согласился, причём в его решении играли роль два фактора — идеологический и экономический. С одной стороны, улыбалась возможность посетить малознакомые, интересные страны, с другой — обеспечивалась семья.
Внуки, Адольф и Людовик
Станислав Иванович, преклоняясь перед заграничным, назвал своих детей “по-иностранному” — Адольф и Людовик.
Адольф Станиславович, в молодости денди, “хулиган будь здоров какой”, по словам друга и коллеги Янчевского* , после окончания Московского университета удостоенный степени лекаря и звания уездного врача (1872), стал работать земским доктором в Уржуме: “…В понедельник в двенадцать часов ночи я стоял измученный, как пёс, на уржумской земле. Во всём городе ни признака жизни — даже свет в окне, что всегда так приветливо встречает проезжающего в эту пору, нигде не был заметен. Весь Уржум спал!..” (из письма домой. — И. Ф.). Знающий и умелый врач через пару лет получает чин титулярного, затем коллежского и, наконец, надворного советника.
Всё складывалось удачно — и карьера, и семейное бытие. Как вдруг трагический случай оборвал жизнь Адольфа Станиславовича на 34 году: он лечил тифозного больного, заразился сам — и внезапно умер… Похоронен на уржумском кладбище. Надгробный памятник осенён гербом дворянского рода с надписью: “Врач Адольф Станиславович Драверт, как истинный ратник своего дела, погиб, исполняя свою службу”.
“Умирая, он более всего тревожился о судьбе сына, о дальнейшем образовании. Уржумское земство решает застраховать ребёнка, выплатив страховку ко времени поступления в университет. Правда, и тут не обошлось без препятствий. Гласный Д. Милютин, к примеру, при определении суммы страховки не раз напоминал, что два года назад покойный получил премию в 500 рублей (по материалам Т. А. Дворецкой, г. Киров).
Сын Станислав Адольфович (1881—1965) тоже стал врачом, выдающимся хирургом, педагогом, воспитавшим целую плеяду врачей-гинекологов: он один из основоположников вятской акушерско-гинекологической службы, а в 1956 году удостоен звания “Заслуженный врач России”. В сталинские времена не избежал репрессий, отбыл два года (1938—1940) в кировской тюрьме как “член польской антисоветской организации” (реабилитирован в 1956 г.). Работал в железнодорожной больнице, а затем много лет в Кировской областной больнице.
По словам падчерицы И. И. Стефановой, Станислав Адольфович любил литературу, собрал неплохую библиотеку; истый патриот России, ни разу не пожалел, что в 1921-м году не покинул страну, даже имея на руках документы на выезд от русско-польской репатриационной комиссии. После его смерти книги на польском языке поступили в вятскую библиотеку имени Герцена.
Людовик Станиславович прожил долгую жизнь, умер в 83 года. Юрист по профессии (закончил МГУ), интересовался отечественной и зарубежной литературой, географией, естествознанием, минералогией. Среди трудов Л. С. Драверта — теоретические работы по юриспруденции, исследования краеведческого и литературоведческого характера, подготовительные материалы к объёмной работе “Статистика войн”. Действительный член Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете, председатель географического отдела Уральско-Сибирской научно-промышленной выставки в Екатеринбурге.
Женился на Варваре Николаевне Долматовой, необычайно образованной женщине, всем сердцем обожавшей литературу, ученице знаменитого филолога, палеографа и лексикографа Срезневского. Стоит ли удивляться тому, что дочь Варвары Николаевны Ксения и сын Пётр пылко, накрепко увлеклись поэзией, творчеством.
* * *
На другой день Виктор с Джергили и двумя ламутами отправились осмотреть мамонта. Но когда раскопали снег у высокого шеста, стоящего как отметка, то Виктор чуть не сошёл с ума, а Джергили взвыл не хуже полярного волка. Мамонта не было; дикие звери, по-видимому, ещё до зимы растаскали его по частям, и только несколько крупных костей с уцелевшими кое-где сухожилиями, кусков кожи сиротливо лежали под разрытым снегом. Один хвост сохранился в неприкосновенности и, изогнувшись наподобие вопросительного знака, как бы недоумевал, что ему теперь делать. Даже бивней не было; какой-то проезжавший здесь промышленник вырубил их и увёз с собой на память.
Взяв под мышку хвост, Виктор грустно направился в лагерь; невесёлые мысли бродили у него в голове. Какая потеря для науки!
Правнуки, Ксения и Пётр
Ксения начала писать стихи в гимназии, школьные подруги завистливо и звонко звали её “наша поэтесса”. Один из сотрудников газеты “Вятские губернские ведомости” вспоминает: “Стихов в редакцию приходило много, каждый день по огромной пачке. Мы не знали, куда от них деваться! Однажды появилась невысокая стройная девушка с копной чудесных золотистых волос и сверкающими глазами. Смущённо протянула тетрадку со стихами. Мы прочитали их и поняли, что девушка талантлива. Стихи опубликовали”.
Действительно, в нескольких номерах литературного приложения к “Ведомостям” за 1904 год напечатаны стихи юной Ксении Драверт. Безусловно, в них чувствуется подражание Надсону, “освящённому именем Некрасова” (Размахнина), нет своего лица, стиля, но всё же видна возвышенная культура стиха, видна чистая и взволнованная душа 18-летней поэтессы.
В 1906-м вышел её сборник под псевдонимом Тревард — отклик Ксении Людовиковны на революционные события 1905 года. Через год после выхода сборника поэтесса уехала во Францию, училась в Сорбонском университете.
Ирина Станиславовна Драверт, дочь врача Станислава Адольфовича, вспоминает: в 1932 году неожиданно пришло письмо её отцу из Сорбонны, от Ксении Людовиковны; содержание послания Ирина забыла, но то, что письмо вызвало переполох у властей, врезалось в память: отца и её обвинили в связях с зарубежной разведкой… Ирину Станиславовну едва не выгнали из института (она училась в Пермском “медицинском”), а отца посадили в тюрьму. Правда, вскоре опомнились: лучший лекарь в городе, гинеколог… и за решёткой! Выпустили.
У Петра, старшего ребёнка в семье, сложилась необычная и отнюдь не простая судьба; две дореволюционные ссылки, арест в советское время (1930 г., несколько месяцев омских и новосибирских тюрем — “отделался лёгким испугом” (Лейфер))… Автор около семисот научных трудов и статей (многие материалы и дневники безвозвратно утеряны), организатор и участник пятидесяти экспедиций по Сибири, Уралу, Казахстану, Среднему Поволжью, Башкирии.
Получив в наследство от отца любовь к минералогии, а от матери — к несчастью, рано ушедшей — страсть к литературе, Пётр поступает в Казанский университет (1899) на химико-технологический факультет. Он с увлечением учится, пишет стихи, кипит молодой революционной нетерпимостью (совершил “подвиг” — вывесил на крыше Казанского университета красный флаг). Февраль 1901 г.: за яростную поддержку студенческой демонстрации арестован и выслан в Пермскую губернию — всего на полгода… Вернулся. Продолжил учёбу… и революционную борьбу.
Выходит первый, под сильным бальмонтовским влиянием — “небанальным, гибким, музыкальным” (И. Анненский) — сборник стихов “Тени и отзвуки” (1904), с отчётливым и несколько запоздалым повторением азов символизма. Следующий увидел свет уже в Сибири, в Якутске, куда Петра сослали во второй раз (1906 — 1911).
Но ссылки, лишения не сломили Петра Людовиковича: “Ах, как красивы места, где стоит наша юрта!” — Он занимается минералогическими исследованиями, изучает необыкновенную природу Якутского края: пишет статьи “Гипс в Якутии”, “К вопросу о драгоценных камнях Якутской области”, “Опалы в Якутской области”, ценнейшие “Материалы к этнографии и географии Якутской области” и др. (Всего же, за последующие годы, написано около 500 статей.)
“Он был необычным ссыльным и тем более необычным поэтом этого стана. Ни традиционных мотивов неволи, ни призывов к отмщению, ни гневного набата в его стихах нет. В ссылке у него произошёл важный душевный сдвиг — …отступил и смолкнул для него “шум века””: “Мы забыли, что Бог перед нами не прав”.
“Учёный по призванию, он выступил в поэзии как дилетант, но это был дилетантизм достаточно высокого уровня, сформированный влиянием дворянской культурной среды и семейной традиции. В семье делом была наука, досугом — поэзия. Круг пристрастий — многообразный и широкий — от Пушкина до Бальмонта.
Участие в революционных волнениях было окрашено в романтические тона: прекраснодушный пафос, внешние эмблемы свободы. Но — пришлось стрелять. Это скорее потрясло, чем вдохновило на дальнейшую борьбу. К ней больше Драверт никогда не вернулся”, — рассказывает сибирский литературовед, критик и писатель Валентина Размахнина.
Своим научным изысканиям он вторил лирикой стихов, где вдумчивая и страстная любовь к природе превращалась в страсть к женщине, будто бесконечное северное небо — в космическую беспредельность: “Открылась бездна, звёзд полна…”
Я привлёк тебя нежно и властно…
Ты безвольна была и покорна…
А в остатках костра не напрасно
Догорали янтарные зёрна.
* * *
Сверкание звезд полуночных и льдов синевато-зеленых,
Нависшие дикие глыбы среди оголенных камней?
…Личная жизнь Драверта проникнута трагизмом, горечью утрат и размолвкой с родными (в 1905 г. его отец — председатель сессии Казанской судебной палаты — собственноручно приговорил сына к якутской ссылке; в 1938 по “эсеровской” статье расстрелян сын П. Драверта — Леонид); “углублённый в себя, заостривший свой внутренний взгляд”, он старается не выносить тяжкие волнения на суд людской — переживает молча, что, в общем-то, вылилось в “сухой”, твердокаменный характер и нелюдимость в обращении с коллегами, которые не всегда знали о состоянии душевных и материальных дел нелюдимого, скромного профессора; так, в конце Великой Отечественной войны, случайно узнав о бедственном положении Драверта, академик В. И. Вернадский просто взял и выкупил у Петра Людовиковича коллекцию минералов и метеоритов на деньги со Сталинской премии.
Письма Владимира Ивановича к Драверту, наряду с чисто научными рассуждениями, скажем, об атмосферном явлении “космической пыли”, — воплощение необычайно тёплого и уважительного отношения к другу, учёному и поэту, который многие мысли и творческие идеи (космизм, планетарность, зарождение жизни) перенял у своего великого сверстника.
Само собой разумеется, не обошло Петра Людовиковича влияние ещё одного “мечтателя” — Циолковского — с дерзкими планами освоения Луны, лифтами для перемещения в пространстве, небывалыми поездами — ракетными и на воздушной подушке; Драверт переписывался с Константином Эдуардовичем, на его примере учась преодолевать невероятные трудности и превратности судьбы.
И вал морской вскипел от колебаний,
И норд сверкал, и двигались смерчи,
И родились на ниве состязаний
Фанатики, герои, палачи! —
вторил своему другу и соратнику Драверту большой мыслитель и творец, непревзойдённый и опять-таки трагический “сиделец-мечтатель”, биофизик, поэт и воспитатель всего человечества Александр Леонидович Чижевский.
Я люблю тебя, жизнь: ты прекрасна,
Как волшебные грёзы любви,
Я люблю тебя, жизнь: ты ужасна
Точно меч, обагрённый в крови…
“С поэзией Драверта познакомил меня отец. Он обожал своего педагога, у которого он учился в Омске. Творческая целеустремлённость, честность в отношениях с людьми, непримиримость Драверта к компромиссам в науке и поэзии оставили глубокий след в сердцах людей. Он был удивительным жизнелюбом, не падал духом в трудные дни жизни, т. к. никогда не терял из виду маяка — служения науке ради народа — и в ссылке на берегах Лены, и в странствиях по Якутии. Он сумел достичь подлинных вершин творческого духа и встать наравне с веком”, — пишет в 2007 г. преподаватель и учёный Лидия Нестеровна Сурина.
* * *
Однажды, когда Виктор возвращался с довольно удачной охоты (в его сумке лежало около 5 мышей и 1 лемминг), он увидел в разрезе берега торчащие наружу чьи-то голые волосатые ноги. Невероятное предположение осенило его мозг! Вся кровь прихлынула к голове, холодный ужас перед величественной загадкой сковал его члены. Придя в себя, он бросился к обнажению и, сдерживая внутреннее волнение, принялся внимательно читать раскрытые страницы гигантской книги, где бесстрастное Время отпечатало и сохранило сказание о начале четвертичного периода в истории Земли. Сомнения не было — данный слой принадлежал к ледниковой эпохе, и перед Виктором были ноги трупа (in situ!) первобытного человека, современника мамонта. Неописуемый восторг овладел душой молодого натуралиста. Да будет благословен случай, приведший его в эту страну! Да будет благословен камень, споткнувшись о который, он обратил глаза на бесценное отныне место в береговом разрезе Абагы-юрях.
Эту ночь Виктор совершенно не спал…
* * *
…А якутский губернатор Крафт предлагает ему стать шпионом и провокатором! “Впрочем, положение Ломоносовых и Колумбов всегда было хуже губернаторского положения”, — иронизирует Пётр Драверт и просит отца прислать ему “Минералогию” Вернадского, “Кристаллы” Глинки, побольше книг — “истосковалась душа моя без них”. “Моя бедная муза, — пишет он домой, — как ни холодно ей, бедняжке, изредка посещает меня”.
Отбыв вторую ссылку (1912), Драверт заканчивает обучение в Казанском университете (физмат — специализация “минералогия”), переезжает в Омск, будучи уже сложившимся учёным, поэтом и довольно взрослым человеком (род. в 1879 г.). Сборники “Под небом Якутского края” (1911) и “Стихотворения” (1913) — зрелые художественные произведения, в которых вполне определились основные, часто переплетающиеся линии — научная и сибирская — составившие наиболее ценное в поэтическом наследии Петра Людовиковича. Отныне вся жизнь будет связана с незабвенной Сибирью, “наклонённой к тундрам”, а сам он воплотится в её “верного рыцаря” (В. Шишков).
Он стал профессором, академиком, выдающимся знатоком метеоритологии, минералогии. Коллега и друг наших лучших умов — Вернадского, Обручева, Ферсмана, Астаповича, Кулика, Ю. Орлова, Н. В. Горбаня, Б. Я. Бухштаба, Палашенкова (директор омского краеведческого музея с 1943-го)… И автор интереснейших рассказов, нескольких стихотворных сборников, наряду с Г. А. Вяткиным, Тачаловым, Леоновым и др. возглавивший список наиболее представительных сибирских поэтов начала 20 века. Стихи Драверта мужественны, искренни, полны любви к родной Сибири: “Поэзия Петра Драверта как попытка фиксации мотивов, родившихся под небом своеобразного Якутского края, есть явление довольно значительное” (Н. Ф. Чужак-Насимович).
Свободное время (к сожалению, его так мало) Пётр Людовикович проводит за работой, в небольшом деревянном домике — в огромной библиотеке; а лучшее в ней — подаренное матерью полное собрание сочинений А. С. Пушкина. И ещё — рукописная копия “Бахчисарайского фонтана”, датированная 1877 годом. На книге пометка самого Петра Людовиковича, напоминающая о непрекращающейся связи времён и поколений: “Эта поэма переписана и переплетена дедом моим, Станиславом Ивановичем Дравертом”.
И ещё — в доме хранится чёрный, из перьев страуса веер… Пётр Людовикович часто берёт реликвию в руки — и ему кажется, веер хранит тепло дорогих сердцу людей — Пушкина и Натальи Николаевны…
* * *
Через три недели Верхоямский капитан-исправник получил следующую бумагу:
“Честь имею донести Вашему Вы-дию, что в пределах управляемого Вами округа, на берегу р. Абагы-юрях откопано мёртвое тело неизвестного звания. Знаков насилия на оном не замечено, а принадлежит оно человеку нехристианской веры, о чём заключено по неимению креста” и т. д.
Капитан-исправник послал распоряжение о доставке трупа для освидетельствования окружным врачом; а через три месяца после этого в “Центральных Столичных Ведомостях” было напечатано объявление:
“На берегу р. Абагы-юрях, впадающей в Ледовитый океан, обнаружено тело неизвестного человека. Всякий, кому известно звание и местожительство покойного, обязан известить немедленно Верхоянскую полицейскую префектуру”.
* * *
…Он верил в скорые полёты в космос и жизнь на других планетах: “Мне было бы страшно попасть на планету другую”; верил в неразъединимую, питающую мир силу научной и художественной мысли: “Как дивно играет опал драгоценный! В нём солнечный блеск и отливы луны…” Пётр Людовикович уверен: никель — иноземного происхождения; опираясь на сведения коренного населения побережья Лены, писал о снежном человеке; там же, в якутских озёрах Баян-Кель и Абалах нашёл целебные соляные источники, о чем поведал в работе “Экспедиция в Сунтарский соленосный район”.
Тексты дравертовских книг и сборников стихов соприкасаются, конечно же, с научной деятельностью; так, например, в довоенную пору, будучи сначала ассистентом, а потом и профессором минералогии, геологии и геофизики (в период с 1918 по 1940), во время изучения землетрясений в Казахстане (в 1927-ом) он обнаружил и описал охровые наскальные рисунки первобытных людей в одном из гротов на юго-восточном берегу красивейшего озера Жасыбай, со сказочным “островом любви” в форме сердца по центру водной глади — грот впоследствии прозвали его именем — “Гротом Драверта”. Таких открытий он сделал немало, не говоря о том, чего не успел: об этом говорят десятки недописанных работ.
Порой содрогалися недра земные…
Вздымалися горы в усильях труда…
Сползали по скатам пласты ледяные…
Безумно врывалась в пещеры вода…
Есть ещё “Берег Драверта”, так называемое природное урочище, геоморфологический памятник — правый берег реки Иртыша, село Лежанка — на территории Горьковского района Омской области, где Дравертом обнаружены доисторические стоянки с отпечатками древних растений мамонтовой фауны, неогеновые и палеогеновые обнажения пород, провалы, геологические разрезы научной ценности.
Созданы нужнейшие для военной промышленности работы “О полезных ископаемых Тарского района” (1943), “Агрономические руды в Сибири” (1944), “О двух ископаемых” и т. д. — в коих ведётся речь в том числе и о снабжении фронта и тыла вместо дефицитного натурального строительного сырья минеральными заменителями.
В годы войны, бедствуя и голодая, совсем как ранее умирал от голода гениальный Циолковский… но, будучи “строителем, художником, учёным, поэтом”, будучи ведущим специалистом в области использования природных ресурсов в нуждах фронта (служил директором омской областной лаборатории стройматериалов), — Драверт пишет молодому стихотворцу И. С. Коровкину, в скором будущем замечательнейшему сибирскому литератору, краеведу и хранителю традиций: “Надо работать, пока ещё есть кой-какие силы. Я иногда выступаю по радио. Вчера отнёс в “Омскую правду” своё стихотворение, отражающее наши общие чувства и уверенность в конечной победе над фашизмом”.
Пусть во всех сердцах гремит единый клич —
Долой, долой тевтонского вампира,
Поднявшего на мир войны тяжёлый бич!
Однажды пошёл сильный град, с неба сыпались градины с куриное яйцо. А Пётр Людовикович, немощный, слабый, почти совсем старик, выскакивает на улицу и собирает их! Потом он напишет: “Я сделал интересные наблюдения над морфологией градин и не жалею о тех синяках, которые получил”. Готовит научные статьи, с трудом, но ездит в геологические экспедиции (Поволжье, Урал, Башкирия), ищет полезные ископаемые (“хотя очень плохо себя чувствую”). В доме обычно холодно, нет дров (“не успел заготовить — был в экспедиции”), словом, работает, невзирая на болезни…
* * *
“Таким, вероятно, выглядел Прометей после своего подвига”, — мелькнуло в голове у Виктора. Доктор взял бутылку, наполнил всем присутствующим стаканы и, подняв свой, сказал:
— Люди XX столетия! Я с помощью науки вернул к жизни ледникового человека… Он теперь спит. Выпьем за его здоровье. Пусть этот сон, первый в его новой жизни, будет ему лёгким мостом для перехода к нам через пропасть 50 000 лет!
Все с громкими криками вскочили из-за стола и бросились к доктору. Ему жали руки, обнимали, целовали его и наперерыв поздравляли с победой; всякое другое слово — успех, счастье — было бы тут тривиально и неуместно.
* * *
…Где рядом лежат — никому неизвестные —
Изгнанники юга, чужими зарытые.
Их трупы не тлеют со дня погребения,
В промёрзлых слоях неизменно сохранные.
Творчество Драверта универсально и самобытно — как мало людей вы встретите в сибирских болотах и лесах, так не сыщите другого такого поэта (разве что “далёкий” Ломоносов и “ближайший” по времени Брюсов со страстным “порыванием за грань” и “миром N измерений”), чьи творческие открытия совпадали бы с открытиями географическими своим поэтическим и “гармоническим сочетанием обоих начал” (Мартынов): обветренный, неотёсанный, совсем, можно сказать, не щедрый край на изысканные красоты, становится при взгляде на него глазами Драверта-художника духовно богатым и одновременно прекрасным, родным и милым внешне. И как “из Индии пышной” дикие гуси возвращаются по весне в суровую скудную тундру, так лирический дравертовский герой — учёный-естествоиспытатель, поэт-энтузиаст, — выпорхнувший из “дымом пропитанного чума”, тоскует вдали по Сибири, в мечтах скромно даря своей любимой невзрачную, но пьянящую ягоду-морошку, пропитанную “диким ароматом”.
“Я всегда думал о Вас, но один случай привёл меня к этому письму. Передо мной морошка, та, которой я был не раз пьян, читая Ваши стихи”, — с благодарностью напишет Драверту поэт Георгий Суворов в дни Великой Отечественной войны, из-под Ленинграда (из книги В. Хомякова “Сибирская Иппокрена”).
Слились в моём воображенье
И ты, и край тебе родной…
Родной край — целый мир — у Драверта невообразимо широк и высок: бухта Находка, Барабинская степь, Аил Колташ, Тайшет, горы Хараулаха, Оклекминские пещеры, и далее, в бесконечность — Альдебаран, Альтаир, Космос, откуда мчатся к Земле небесные странники-гости… Они стремительны и прекрасны!
С тобой обращали мы взоры
На небо, где звёздная лира,
Туда, где пути метеоров
Чертили историю мира.
(В. Берников. На смерть Драверта)
В поисках комет, умчавшихся и упавших
Угасла в далёкой немой высоте…
Как он всё успевал?
Не говоря о насыщенной научной карьере, Пётр Людовикович принимает деятельное участие в общественных, творческих союзах — это и Омская организация работников науки, литературы и искусства; ассоциация культурных работников (1922); Омское отделение Сибирского союза писателей (с 1925): публиковался в знаменитых “Сибирских Огнях”, в журнале “Искусство” и др. А в 1944-м, в сорокалетний юбилей творческой деятельности, часть выпуска “Омского альманаха” коллеги посвятили Драверту. Справедливости ради добавим: сам Пётр Людовикович профессионалом в области литературы себя не считал — к собственным творческим достижениям относился весьма скромно, называя стихи “порядочной лирической дребеденью”.
Юлия Зародова, ведущий научный специалист Омского литературного музея им. Достоевского, рассказывает:
“К концу 30-х гг. в Омске сложилась сильная литературная группа, в которую входили как уже известные сибирские писатели во главе с П. Л. Дравертом, так и начинающая талантливая молодежь. Это было время расцвета творчества Леонида Мартынова, Сергея Залыгина, Марка Юдалевича и других. С 1939 года начал выходить коллективный сборник “Омский альманах”, проходили писательские “четверги”, устраивались областные писательские конференции”.
Тогда же Драверт (вместе с Н. В. Феоктистовым, Г. В. Круссером и др.) замыслил создание историко-литературного музея Западной Сибири, где “будут собираться, храниться, демонстрироваться и изучаться материалы, относящиеся к писателям Западной Сибири, начиная с 18 века” (из письма И. Коровкину), материалы о первой сибирской типографии, открытой в 1789 году в Тобольске, о пребывании Радищева в Сибири, литературной деятельности декабристов и т. д., и т. п.
Любопытно, что наряду с любовью к собирательству “камней” Драверт слыл заядлым нумизматом, экслибристом, коллекционером редких книг и автографов. Один из выполненных Дравертом экслибрисов описывает сибирский литератор и журналист А. Э. Лейфер, стоявший у истоков создания Омского литературного музея: “На фоне куска руды (а может быть, осколка метеорита) изображены геологический молоток, рукописный свиток и книги. Латинское изречение гласит: “Сочиняй и работай молотком””. Последнее могло бы быть вынесено и в заглавие нашего рассказа. Не случайно академик Ферсман рекомендовал дравертовские стихи в качестве пособия по курсу описательной минералогии!
Неизвестный ещё элемент
В енисейском берилле открыл я.
Дал ему я Сибирий названье
В честь его материнской страны.
В 20-х годах Драверт от поэзии, поэтического творчества постепенно отошёл, несомненно, обозначив свой след средь “сонма звёзд” Серебряного века, — революция, гражданская война сделали своё дело: литература жёстко идеологизировалась. “Ему, человеку искреннему и непосредственному, в котором говорят “древние предки”, слишком тяжело “в двадцатом проклятом столетье”, в мире “пыльных и длинных”, “полных шумящей толпою” улиц, где нужно притворятся, скрывать истинные мысли и чувства, “где чопорно, нудно”, где “вянут глаза и желанья”, “родная душа мишурою закрыта, и проблески страсти так редки”” (В. Хомяков).
Притягательным осталось для него лишь “небо” — и он мало вникал в ход вещей на “земле”: “Жил с репутацией чудака, строптивого профессора, анахорета, но, к счастью, без трагического исхода” (В. Размахнина), в отличие от соратника по перу Вяткина, импульсивного, мятущегося, по-бальмонтовски страдающего и по-достоевски не находящего смирения, расстрелянного на пятьдесят седьмом году жизни…
Результатом неустанных художественных изысканий явились пять стихотворных сборников, десятки отдельно опубликованных замечательных стихов, переплетающих в тугой клубок сомнений, противоречий и открытий жизнь и фантастический театр, любовь и науку. Уже в заглавии Драверт ставил вопросы постижения человеческой и земной сути, поиска нового: новых граней бытия, космоса и материи, его наполняющей. И в первую очередь мы видим “падающие звёзды”, метеоры — символы стремления вперёд, к познанию мира и вселенских глубин.
Тает флер морозного тумана,
Сонмы звёзд в бессмертной наготе.
Ярок блеск лучей Альдебарана,
Альтаир в спокойной красоте.
За более чем 50 экспедиционных выездов “на охоту” за камнями Драверт составил солидный список сибирских метеоритов, впоследствии отмеченных в рефератах и каталогах Британского музея. А на рассказ о “простых” земных камнях, найденных Дравертом, не хватит ни времени, ни сил: великолепные образцы минералов, горных пород и окаменелостей, минерал группы каолинита — ермакит из омских окрестностей, фосфориты Омско-Тарского Прииртышья, известковое сырьё и бурый уголь Омского Прииртышья, Кемпендяйская каменная соль, Сунтарская железная руда; Неманские запасы: медная руда, гранат, магнитный железняк, барий, мрамор, серный колчедан, агат, кремний, яшма, малахит, цеолит; Вилюйское золото, восточносибирские алмазы, в конце концов, и т. д., и т. п. Многое из перечисленного вошло в наиболее масштабный геологический труд Драверта: “Определитель важнейших минералов Сибири с указателем их месторождений”.
Одна мне сказала так ясно и чётко,
Прощаясь надолго со мной:
“Я Вас не забуду — и жду самородка
С верховьев Реки Золотой”…
В 1927—1945 Драверт возглавляет Омскую метеоритную комиссию, состоит членом Комитета по метеоритам АН СССР, неустанно исследуя и каталогизируя падения “небесных гостей”, заслуженно став одним из основателей русской, советской метеоритики; собирает “новые” метеориты в Западной Сибири (Хмелёвка (искал около 8 лет), Кузнецово, Ерофеевка, Новорыбинск), параллельно обогащая сопредельные науки — геологию, минералогию, кристаллографию, геофизику, краеведение и палеонтологию — значительными достижениями и открытиями. К слову, именно Драверт начал восстанавливать скелет мамонта для омского краеведческого музея (закончили работу В. В. Левицкий и Л. Н. Сурина в 1956 г.), с которым сотрудничал до последних дней жизни.
Феномен загадочных инфра- и ультразвуков, сопровождающих полёт инородного тела в земной атмосфере, стал для Драверта предметом тщательного изучения, и получил название “электрофонные болиды”, хотя полностью подтверждённой теории аномальных звуков падающих комет не создано до сих пор. Кстати, Драверт также первым предложил использовать воздушную разведку для поиска упавших метеоритов. Одновременно он составляет единственную в СССР библиографию литературы по “небесным камням”, принимает непосредственное участие в издании Сибирской Советской Энциклопедии.
“В тот момент, когда раскрылось небо, с севера пронёсся горячий ветер, как из пушки, который оставил на земле следы в виде дорожек”. “…Тут я увидел страшное диво: лесины падают, хвоя на них горит, сушняк на земле горит, мох олений горит. Дым кругом, глазам больно, жарко, очень жарко, сгореть можно. …И сразу же был агдыллян, сильный гром. Это был второй удар. Утро было солнечное, туч не было, наше солнце светило ярко, как всегда, а тут появилось второе солнце!” (1908, свидетельства очевидцев). — В 20-х годах Драверт изучает историю Тунгусского “чуда” совместно с одним из основателей метеоритики Леонидом Алексеевичем Куликом (1883—1942), знаменитым исследователем, в честь которого назван лунный кратер и одна из малых планет.
На базе тех изысканий, тунгусских в особенности, возникнет советская наука “метеоритика”, которая провозгласит метеориты “малыми телами Солнечной системы (спутники, малые планеты, кометы и метеорное вещество), попадающими на Землю из межпланетного пространства”.
* * *
В наиболее удалённой от камина части на широком ложе, устланном оленьими шкурами, лежал Человек. Он был наг, но мягкие рыжеватые волосы, покрывавшие почти всё его тело, производили впечатление оригинальной ткани и не давали у наблюдателя развиваться ощущению наготы. Лицо его, почти до глаз заросшее бородой, было бы красиво, если бы не узкий лоб и несколько выдающаяся вперёд нижняя челюсть. Впрочем, не видно было ещё глаз, которые могли бы смягчить грубое выражение физиономии… Человек всё ещё спал. Из ноздрей вылетало дыхание жизни. Широкая грудь мерно подымалась и опускалась…
Со странным чувством глядели гости доктора на своего предка.
Спустя несколько минут доктор знаком руки попросил товарищей удалиться. Все медленно, один за другим, вышли, а доктор, подвинув табурет, сел около спящего Человека. Он ждал…
* * *
“…За быстрыми успехами не гонитесь, и ещё позволю напомнить, что современному поэту непременно надо расширять свой кругозор в области культурно-исторических и естественных наук. Без этого стихи его будут узки, бледны и однообразны. Обнимаю Вас и желаю возможных радостей и счастья. Драверт. 11. 12. 1945”, — так закончил он своё последнее письмо-завещание.
Я жил — и буду жить в немеркнущей вселенной,
И тёмный смертный час не есть последний час!
…На следующий день Петра Людовиковича не стало. Всё своё богатейшее собрание книг и рукописей (к сожалению, среди них много неоконченных), научно-популярные работы, архивы, коллекции, собрание географических карт и каталоги Драверт завещал Омской библиотеке имени Пушкина и музею.
В твоих реках — мои стремленья,
В твоей тайге — моя душа.
Часть материалов осталась у вдовы — Павы Константиновны. А шикарный пушкинский веер, хранящий тепло нескольких поколений великих духом и творчеством людей, радует глаз и бередит воображение и воспоминания посетителей Омского краеведческого музея, влюблённых в свою малую родину, величественно воспетую Дравертом в напоминание о неисповедимости человеческих побед, трагедий, дорог и судеб:
Ты о тундре грустишь, как о ласковом чуде,
Даже рада припомнить бродячих волков…