Со всеми остановками
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 4, 2012
МОСКВА — РОССИЯ.
СО ВСЕМИ ОСТАНОВКАМИ
Кудимова Марина. Черёд. Стихотворения. — Новосибирск, “Сибирские огни”, 2011.
У Марины Кудимовой есть стихотворение “Эшелон”. В нем изображен гонимый по этапу состав, в котором “с устатку спит народ-Самсон”. Поэт создает общую картинку вагона, как бы даже одушевляя его (вагон), а вместе с ним и эпоху:
И — так с лица стереотипен,
Так изнутри обременен,
По назначенью мчит “столыпин” —
Неотцепляемый вагон.
Ветхозаветная и ново-русская усталости народа сомкнулись в имени библейского богатыря. Согласно Книге Судей, Самсон лишился своей могучей силы после того, как филистимляне срезали его семь кос. Ту же частичную потерю могучего потенциала видит поэт в бритых российских арестантах с купированной волей и энергией. Но вагон “неотцепляемый”, действующий, живучий. Он все время движется вместе с поездом своей страны.
Народ-Самсон спит. Дорога укачивает его древнерусскую тоску… А стихотворца сон не берет. Окончив один портрет, он берется за другой, меняя вагоны, поезда и направления… “На этапе, прогоне, на базовом третьем пути”, в медитативном ритме дороги, как в усыпляющих сказовых присказках, автор постигает глубинные истоки русской духовности и улавливает в них то, что принято сейчас называть русским дзэном. К счастью, “белая ладья” памяти поэта, владеющего древнейшими и современными пластами родного языка, словно машина времени, способна перемещать воображение в любой отрезок вечности.
“По разнарядке бытия / Чего, ей-богу, не бывало — / Какой подстрижки и бритья!” — так начинается глава “Отступление о памяти” из сценария “Поселение”.
Волосы богатыря Самсона, как известно, начали отрастать, и сила стала возвращаться. Так и с памятью бывает. Укороты ее тоже временны… Доказательство тому — книга Марины Кудимовой “Черед”. Каждый стих в ней — живописный вагон чьих-то судеб, перетянутый прозрачной ленточкой поэтовой стези… Вспоминаются строчки Александра Блока из стихотворения “На железной дороге”: “Вагоны шли привычной линией, / Подрагивали и скрипели; / Молчали желтые и синие; / В зеленых плакали и пели…” А с каким упоением “узнавал России неповторимые черты” Борис Пастернак, вглядываясь в лица пассажиров поездов: “Превозмогая обожанье / Я наблюдал, боготворя. / Здесь были бабы, слобожане, / Учащиеся, слесаря”.
Современный поэт Марина Кудимова по-своему продолжила традицию, сцепив Россию с дорогой и обеспечив для себя максимально широкий охват пространства. Под стук колес ее поездов ясно прочитывается разрушительная сила свернувшей со столбовой дороги Отчизны… По короткому, всего в три строфы, стихотворению поэта прослеживаются этапы этого рокового пути: от “Матушки загогулины” через “Матушку отчебучину” — к чудовищному итогу:
Словом, тайком затверженным,
И языком отдавленным
Плачу, как по отверженным,
Я по твоим отъявленным.
Матушка червоточина,
Сколько понаворочано!
Матушка живоглотина…
Родина моя, Родина!
Книга Марины Кудимовой целостная и плотная, как слепок времени, и сильная, как кулак. Это безжалостная и честная в своей наготе подробная панорама российской глубинки 80-х, 90-х и начала 2000-х годов. Время, описываемое автором книги “Черед”, как будто умерло и тут же сместилось, как “перемещенное лицо” отошедшего в мир иной близкого человека из стихотворения “Втяну, привставши на носки…”, неожиданно став от этого понятнее и роднее. Книга “Черёд”, отягощенная опытом конца двадцатого века, переместилась аккурат в период мирового кризисного раздрая. Причины догнали следствие и, возможно, в двадцатилетнем перерыве во встрече Марины Кудимовой со своим читателем есть промысел Божий.
Вожделенного Воскрешения, волшебного преображения человека и парохода не случилось, потому что не произошло еще и самой смерти. На Лазаря, героя стихотворения Марины Кудимовой, символизирующего Россию, нет Воскрешения — оно все время откладывается: “Лазарь ну никак не умирает, / Точит жук его рассохлый гроб…”
Однако момент все равно важный. Тоска, предчувствие, нетерпение, агония, наконец. Еще чуть-чуть, но все никак…
Лазарь умирает в лазарете,
За окном гражданская война.
В головах сидит на табурете
Нянечка — великая княжна.
Чтобы дать новые всходы, зерно должно реально умереть, жертвенно. А жертва замылена — она состоялась на словах, в газетном клише о том, что мы якобы “проснулись в другой стране”. Не в другой, и не проснулись…
Так что запоздавший “Черед” явился вовремя. Самодостаточному моноциклу поэзии, к счастью, не требуется ни бензин, ни керосин, ни второе, ни пятое колесо… Поэтому оно до Казани и до Рязани в любом случае дотянет.
Лица России работы Кудимовой явно не из Шиловской галереи. Ей интересны простые люди, задавленные ложью, нуждой и собственным невежеством: лишенцы, горемыки, доходяги. Причудливые способы врастания в ствол социума при удивительной сохранности своего “я” или, напротив, способность абстрагироваться и истончать прослойку эго, останавливают и заостряют взгляд поэта.
В стихотворении “Ты солдат или не солдат?..” материализовался чеховский Ванька Жуков, повторяющий один и тот же ритуал отправки писем в никуда, на деревню дедушке: “протер глаза, послюнил, заклеил конверт”. Ни в Учпедгиз, ни в Госиздат, ни к Богу, ни к царю письма не попадут. Как любой вопрос, отправленный вовне, послания вернутся назад. По большому счету это притча о тщетной попытке художника что-то изменить. Письма самому себе в лучшем случае изменят писаря. Творческий акт, считает поэт, есть великое искупление, которое дано человеку. И этого уже больше чем достаточно. В конце истории — восклицание: “Продолжается наш концерт!” Процесс пошел. Он бесконечен…
А вот стихотворение “Весна” безлюдно. Оно замешано на какой-то языческой, дикой мистерии. Героем здесь выступает время года. Именно сама Весна, строгая, черно-белая, отмечает “окончание срока, отсиженного без вины”. Не случайно обновление земли заторможено:
И, кажется, прерван навеки
Ее цепенящий простой…
Лишь вязы, как старые зэки,
Пугают сухой чернотой.
Болеет как будто бы весь мир. Человеку в нем неуютно, он ищет гармонию. Кто-то даже находит ее, несмотря на самые неблагоприятные для этого условия.
“Конфискован Бог”, “кроссвордный интеллект” не прибавляет ума, и все чаще тянет выпить… Однако и это не конец. Отпочковавшийся было от ветви коллектива пропойца горький, как отрезанный кусок червяка-очереди, жив еще, шевелится, и последовательно движется к невидимому райскому пристанищу… Путь, наглядно показанный нам Венечкой Ерофеевым в поэме “Москва — Петушки”, у Марины Кудимовой наиболее четко обозначен в стихотворении “Баллада о соседе”. Повторяемость этапов жизни героя подчеркнута рефреном: “И все предрекали: придет ему точка, / И точка ему пришла”, — и напоминает дзэнский коан, стихию неизреченного абсурда… Толпа не может быть посвященной, а убогий нищий алкаш, побеждающий мышь мирской суеты очередным стаканом водки, — безусловно, да. Точка его конца постоянно передвигается вперед, давая ему шанс на следующий глоток жизни и шаг к просветлению… Отсрочка смерти еще не так удивительна, как сам уход: “Однажды он не проснувшись умер / И в рай попал спохмела”. Парадокс забытья, стирающего личную историю героя, остается загадкой, и стихотворный рефрен “не помнит — и все дела” благополучно добирается до конца истории в неизмененном виде.
За что поднимает свой бокал поэт Марина Кудимова? Ответ — в стихотворении “Тост”: “… За быль пространства — махом, без закуски, / За первородство и за вторчермет, / За то, что я — как бы сказать по-русски — / Бесхозный подозрительный предмет…”
Искусство поэта бесполезно, потому что тоже обращено в сияющую пустоту. Эта необозримая, божественная бесконечность соотносится с российской неоглядной далью, как море с небом или облик человека с зеркалом.
Природа России познаваема лишь в ее же координатах мышления, когда ты к ней душой и телом причастен. На широком полотне русского белого снега мистическим образом все может возникнуть и все что угодно — исчезнуть. Передавая эту сложную философскую мысль, поэт снова обращается к дорожной теме, использует доступные разуму бытовые метаморфозы:
…К туалету примкнул
станционный торец.
Я бежала соленый купить огурец
У суровой старушки.
Отставала от поезда я, и тогда
Об асфальт растирали меня города,
Как зерно в крупорушке…
(“Через два интервала”)
Страх отстать от поезда ощущается здесь, словно боязнь потерять нить пути и оторваться от материнской юбки матери-Родины. Пресловутая русская тройка преобразовалась в поезд, и он никак не должен сойти с рельс, иначе — трагедия: “Состав обречен с той минуты, как задом пошел наперед”.
Не без восторга перед загадкой русской души Юрий Влодов писал: “Святые места / Беспределья и блуда. / Окликнешь Христа — / Отзовется Иуда”. Не менее причудливо переставляет пазлы книжной памяти своей Марина Кудимова в стихотворении “Великой Пан воскрес!”: “Студента зарубив, процентщица-старуха / Охаживать взялась дебильную сестру”.
В стихотворении “Прогулка”, где “по переулку имени борца” сын ведет тронувшегося умом, не узнающего его отца, с горькой иронией звучит фраза: “В маразме можно жить — сказал Толстой”. Переулок “имени борца” возникает совсем не случайно. Он служит пунктом напоминания о тщетности любой борьбы — кроме боренья за лик божеский в себе. А победа существует лишь в сражении со страстями…
Есть беспредельность внешняя, есть внутренняя: имя ей — терпение. Высокая концентрация этой добродетели в крови россиян поражает поэта.
У нас и камень шепчет: —
Благодарствуй!
И розаном вспухает саксаул, —
В единственном, пожалуй, государстве,
Где не народ устал, а караул.
Бог терпел и нам велел. Глубинка живет по пословице так же естественно, как крестится на храм.
Способность ждать и терпеть, конечно, на пустыре не является — но взрастает на почве веры и смирения. Насколько трудно бывает одолеть гидру гордости и поступить по-христиански, поэт показывает в стихотворении “Плацкарта”. Проводник, сквозной в поэтике Марины Кудимовой образ, здесь, по сути, Бог перед лицом пассажирок, потому что явно непроходные вопросы задаются в этом большом произведении. А испытание вроде как незатейливое: “Проводник одеял не дает…”
Бог (Проводник) дает просящему, тому, кто не ропщет, называя терпение унижением, кто на Него одного, хоть и молча, уповает. Вот и получает одеяла теплые та, что лишь зубами скрипела и упорно смотрела — получает, выходит, за себя и за соседку, которая трепыхалась. А вообще, сказать определенно, кто больше верит, а кто нет, трудно… Гремучие смеси терпения и гордости, покорности и бунта, особый комплекс восприятия Бога и дьявола, когда они порой трудно различаемы, по мысли Марины Кудимовой, есть свойства, присущие русскому человеку.
Богоборчество и противоречивый русский психотип не исчерпывают многослойную ткань “Плацкарты”. Но это тема уже для отдельного разговора.
Исступленная вера россиян заквашивается и в длинных извилинах очередей. В их таинственных лабиринтах человек может прозреть или ослепнуть, умереть или родиться.
Человек в очереди не дома и не в гостях. Он как бы нигде, в произвольно выбранном месте, которое и определить словами точно нельзя. У очереди нет адреса. Чтобы передать всю эту метафизику в невероятно сжатом стихотворении “Чего нам Бог не дал”, Марина Кудимова обращается к эпосу и к теме смерти. Жесткую символику поэта еще предстоит разгадывать, как научный материал… Долгота терпения, помноженная на бесконечную длину очереди, дает… ЧЕРЕП.
К слову, название книги “Черед” в определенном смысле отсюда, от понятия “очередь” произошло, так что названное стихотворение довольно важно для понимания философии Марины Кудимовой. Вот отрывок из него:
…Человек терпел-терпел —
И очерепел.
Что за член, что за уд,
Червь кольчатый точию?
Как у вас его зовут?
Просто: ОЧЕРЕДЬ.
Щит под солнцем горит
На реке Каяле.
Человек говорит:
— Вы тут не стояли!
На смерть — не на живот
Огорчилась:
Я стояла тут, да вот —
Отлучилась…
Человеку из народа посвящены два объемных произведения книги: “Поселение” и “Диктор”. Если в первой работе, условно говоря, мы находим семейную сагу, зримый групповой портрет одной поселенческой семьи, то в “Дикторе” все образы звуковые.
“…За комодом тетрадку нашла: / Дорогой наш концерт по заявкам!..” Так начинается глава “Письмо на радио” из радиокомпозиции “Поселение”. Неученая пенсионерка слезно просит кого-то повлиять на ее одинокого сына, который “на все откликаться привык”, обнаруживая свой звериный и до боли знакомый нам всем страх перед жизнью.
В “Дикторе”, вообще, много чего позаписано… Залпом прочитывается хор мифических диалогов и монологов, обрывки чьих-то высказываний и портретов, пересыпанные бытовыми деталями и диалектами. В словах никому не известных людей, обретших голос лишь благодаря поэту, звучат и жалобы, и оценки происходящего. И… нет у революции начала, нет у революции конца…Что это? Хаос, оглушение пространства? Скорее, искупление откровением. Род исповеди.
В пестрой связке голосов есть внутренняя логика. Это как бы голосовой срез эпохи… Причем, обращаясь к диктору, такому же невидимому и неопределенному, как и его собеседники, автор намекает на нетленность мимолетного, неуничтожимость магической кнопки “запись”.
Стоит дистанцироваться от текста — открывается еще один, сокровенный, смысл диалогичности повествования: что если странные обрывочные записи чужих голосов нельзя считать чужими, ведь они зачем-то пригреты цепкой памятью поэта? Это его “избранное”, для чего-то хранящееся в голове, ожидающее авторской расшифровки. Бездна стоит того, чтоб в нее заглянули… В “Дикторе” Марины Кудимовой прочитывается, по-моему, тот уровень откровенности, вывернутости наизнанку, какой уже давно не появлялся в отечественной поэзии.
Оригинальность замыслов привела к необычности форм. Марина Кудимова не пишет поэмы как таковые. Для воплощения своих идей она изобретает собственную поэтическую драматургию. “Поселение” у нее заявлено как сценарий, “Диктор” — как радиокомпозиция. Все это делает она ради правды слова и жеста. Пользуясь выражениями автора книги, скажу утвердительно: немало “клеток у вранья” Кудимова “гроссмейстерски отвоевала”!
Трудно быть в своем Отечестве честным фотографом, статистом и комментатором. Переживательно. Гораздо приятнее было бы в тысячный раз возопить о русских березках да ромашках. Но, видимо, у поэта, воображение которого много лет впитывало краски сурового бытия уральского зэковского поселения, а затем не менее колоритной тамбовской сектантской вольницы, иного пути не было. Свое соучастие в судьбах не просто бедных и простых россиян, но людей, до крови высеченных жизнью, она воспринимает как некое служение. Долг говорящего очевидца Кудимова выплачивает сполна.
Перед нами поэт со своей, однажды и навсегда определенной стезей. Она даже помнит, как это началось: “…А жизнь как бы извне пришла, растормошила, / И стало горячо на грани забытья”. Все по силам, конечно, даётся, и ту огромную энергию, о которой сказал Евгений Евтушенко, Марине Кудимовой есть на что тратить.
Миссия Поэта жертвенна. Родина включает голос его, как сигнал воздушной тревоги, она же и вырубить способна. А как исчезнет у народа его заступник — он тоже не жилец.
Право посредничества между народом и Богом поэт может выстрадать, но может и в одночасье потерять — это тебе не “корочка” члена Союза писателей. Марина Кудимова понимает это и не перестает включать себя в список виноватых:
В белесое марево вперясь,
В насельное небытие,
Я думаю, в чем моя ересь
И в чем нестроенье мое?
(“За каинство, за мельтешенье…”)
Муза Марины Кудимовой скупа на длинноты, зато щедра на смыслы и емкие метафоры. Уплотненность повествования сообщает напряжение и динамику, включающие повышенное внимание читателя. Кроме того, когда словам тесно, они сталкиваются друг с другом, искрят и неожиданно порой для самого автора обнаруживают свою подоплеку. На иллюстрацию напрашивается каламбур Кудимовой, выразивший формулу кровной связи поэта с силами Природы: “За рощу я / И за пущу я, / Заросшая / И запущенная”.
Наверное, краткость не просто сестра таланта, а сестра в монашеском одеянии… Слово изреченное есть ложь? Но какое слово? Может быть, лишнее?..
Таким образом, двигаясь маленькими шажками, можно проанализировать все творчество Марины Кудимовой, собрав буквально с каждого ее произведения драгоценные плоды огромного труда по переплавке ткани известного ей языка. Кудимова как будто нашла золотую жилу, месторождение, из которого она извлекает самородки все новых и новых смыслов. Помогают ей в этом и место рождения — Тамбов, и все те странные захолустья российские, которые ей досталось и глазом, и ухом, и всем существом своим перемаять. Кстати, даже название книги “Черед” мистическим образом раскрывает глубинную суть задуманной автором стихотворной цепочки, если обратить внимание на нюансы значений, присущие глаголу “чередить”. Судя по словарю В. И. Даля, в Тамбове “чередить” понимали как “угощать”, а в Перми (этот город — важный пункт на личной карте поэта) тот же глагол означал “убираться в доме”. Итак, с одной стороны — очищение, с другой — угощение. Тут, разумеется, не пирожными пахнет. Полынной правдой потчует своего читателя поэт. Марина Кудимова предлагает ему пройти — след в след — по минному полю своего стяжания добра и света. Катарсис — вещь мучительная, но необходимая.
Этим изысканиям, надеюсь, не противоречит и реальный источник названия книги “Черед”. Имя для литературного детища пришло к Марине Владимировне из стихотворения “Рождение”, посвященного ее старшему внуку Адриану. Цитирую начало: “Какая боль, какая схватка / Сопровождала мой черед…”
Марину Кудимову по праву считают поэтом народным. И здесь велик соблазн найти истоки этой самой народности в Некрасове и Лескове, Клюеве и Есенине, крупными мазками замазав по ходу пьесы особенности творчества современника. Сей порочный порыв я в себе решительно задушила. И вот почему. Желание критиков прицепить к живому стихотворцу громкие имена пиитов, почивших в бозе, автор книги “Черед” виртуозно высмеяла в нескольких стихотворениях. Бесспорно, самобытному поэту простительна такая дерзость. К вывертам и загогулинам Марины Кудимовой и впрямь не примастишь чужие завитушки. Вряд ли найдется еще один такой поэт в России, чей широчайший словарь успешно сочетал бы в себе устаревшую русскую лексику, церковные понятия, сочную феню, язык интеллектуала и словечки, навязанные народу советской номенклатурой.
Речь идет далеко не о сухой энциклопедичности. Марина Кудимова исходит еще из традиции протопопа Аввакума — первого писателя, смешавшего в окрошку родовой древнерусский язык и книжную церковно-славянскую лексику. Говоря в стихах не отдельными пластами словесного клада, а сразу всем накопленным в себе “великим и могучим”, поэт раздвигает границы своей эстетической свободы, получая право на погружение в опасные глубины народного сознания и подсознания. Скажу больше — по Кудимовой, как по Достоевскому, можно изучать психологию русского человека и его уникальную ментальность. Вот почему многосарафанная русская матрешка в ее произведениях складывается как бы сама по себе.
Некоторые стихотворения из книги “Черед”, особенно те, что с рефреном, хочется спеть под гармонь или гитару, другие — молча и внимательно прочесть, вдумываясь в каждое слово… Несмотря на сложную систему образов, выстроенную в течение нескольких десятилетий, Марина Кудимова становится понятна, если читать ее не отдельной подборкой в журнале, а вот так — целой книгой, потому что прочные скобки отмеченных в книгах сквозных образов (“очередь”, “проводник”, “вагон”, “путь”, “заговор”, “зона”, “состав”) есть не что иное, как ключи буквально ко всем ее творениям.
Тихим и мягким, жестким и яростным нотам голоса этого поэта доверяешь, ощущая его неслучайность во времени, обозначенном автором как “литература в отсутствие”. Марина Кудимова давно похоронила в своем сознании всех кумиров, да и были ли они вообще? Она не знает иной опоры, чем вера в Бога. И еще она сверяет свои тональности с воспоминаниями о хрустальной чистоте детства. Необыкновенно лиричными строчками открывается глава “Возвращение” из сценария “Поселение”:
Ни собаки родной, ни кота,
И душе — точно нечем одеться.
Но постыдна ее нагота
Только лишь по сравнению с детством.
Зульфия АЛЬКАЕВА