Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 2, 2012
Наталья ВОЛНИСТАЯ
О ТАЙНАХ МИРОЗДАНИЯ
Рассказы
Об октябрьском
Утром холодно и солнечно.
Дворничиха шаркает метлой и в ритме шарканья, маршеобразно, но проникновенно поет про пару гнедых, запряженных с зарею.
На балкон третьего этажа выходит женщина с чашкой кофе и сигаретой, смотрит на дворничиху и думает: “Отчего так устроена жизнь: двое детей, ни одного мужа в анамнезе, синяк под глазом, — и поет. А тут МВА, должность, дочка в английской школе, и муж, и Анатолий, а не то что петь, жить по утрам не хочется”.
Гасит сигарету в привезенной из Таиланда пепельнице, возвращается в квартиру, по пути рявкнув на некстати подвернувшегося под ноги кота Спенсера, многократного призера и победителя фелинологических выставок.
— Грек из Одессы, еврей из Варшавы, юный корнет и седой генерал… — поет дворничиха, сгребая листья.
Бабулька Тимофеева из первого подъезда, выползшая ни свет ни заря за хлебом и творогом, — оно-то и рано, но надо ж себе дело найти, — прислушивается и вдруг вспоминает 1948 год и не дававшего ей прохода хулигана Витю Фишмана из мужской школы, что на Советской улице; и где теперь тот Витя Фишман, и где она сама, та, в синем ситцевом платье с белым воротничком, с толстыми косами и румянцем.
— И только кнут вас порою ласкает, пара гнедых, пара гнедых! — с чувством допевает дворничиха и идет выкатывать мусорные контейнеры, на ходу меняя репертуар. Из подсобки доносится лязг, грохот и задушевное: — Давно ли роскошно ты розой цвела, но жизни непрочной минула весна!
Дверь подъезда распахивается, и на крыльцо вылетает мальчик лет пяти, жмурится на солнце, потом видит куст с голыми ветками, на котором скандалят штук двадцать что-то не поделивших синиц, и кричит вышедшему следом мужчине:
— Папа, папа, смотри! Куст расцвел! Синицами! И тетя поет! Уже весна, папа?!..
О поисках выхода
Лет десять назад жильцы собрали деньги, поставили в подъезде железную дверь и вздохнули с облегчением. Пропойцы, тусовавшиеся у соседнего гастронома, были сильно недовольны, называли жильцов жлобами и совсем уж непечатно, потому как неторопливая беседа о том, что некуда человеку пойти, хороша в тепле и относительном уюте, а под дождем и снегом, посреди нашего недружелюбного климата какие беседы — так, тяпнули и разползлись.
Дверь, в целях экономии заказанная не в дверной фирме, а левым образом на оборонном заводе, была изготовлена из стратегического металла и могла выдержать прямое попадание бронебойного оперенного снаряда “Надежда 3БМ-27”. У кого-то на заводе разбушевалась техническая мысль, так что электромагнитный замок был не абы какой электромагнитный замок, а дополненный сверхпрочными ригелями. Снести эту дверь можно было только в комплекте со стеной.
В одно октябрьское утро замок заело. На улице остались два бегуна трусцой и пять собачников, а внутри практически весь подъезд, все девять этажей.
Кто-то памятливый вспомнил, что для таких вот пожарных случаев должен быть ключ. Даже два. Разбудили ответственных ключехранителей. Одни сказали, что давненько им ключ на глаза не попадался, но они вот сейчас позавтракают и начнут искать, а недовольная дама с пятого этажа сообщила, что переехала только этой весной, что прежние хозяева никаких ключей ей не оставляли, и вообще, сколько можно — то ночью над головой половецкие пляски, то в семь утра будят, Сталина на вас нет.
Вызвали МЧС. Приехавшие специалисты уважительно постучали по двери и надолго зависли в споре на предмет, возьмет болгарка или не возьмет.
Давление нарастало, изнутри народ рвался на волю, а снаружи скулили замерзшие бегуны и голодные собаки.
— Пока мы тут будем дверь курочить, — и учтите, фиг вы ее восстановите! — так вот, пока давайте через первый этаж, — сказали эмчеэсники.
Бабка из однокомнатной наотрез отказалась впускать в свою квартиру, соседи ее были в отъезде, так что сунулись в четырехкомнатную.
Хозяйка четырехкомнатной не обрадовалась, но чаяния народа поняла, велела только ноги хорошо вытирать и не шуметь, а то муж спит.
К лоджии приставили лестницу, и народ пошел.
Рассказал эту историю мой приятель, тот самый муж.
— Сплю себе, холодком потянуло, ну, думаю, чтоб вам всем пусто было с вашими проветриваниями, отопление не включили, а она знай себе проветривает. Выхожу из спальни в трусах — а по гостиной мужик идет в шляпе, с портфелем, поздоровался — и шмыг в дверь. Ничего себе, думаю, какая интересная жизнь у моей жены. Только рот открыл, тут из прихожей тетка из семидесятой квартиры, ой, говорит, что ж это вы спите и спите, день на дворе — и в лоджию, и нету ее. Тут из лоджии двое, врачиха с фельдшером. Она мне: тридцатая квартира на каком этаже, на седьмом? И в прихожую. А из прихожей красотка эта, что над нами, глянула этак свысока, даже здрасьте не сказала, вы б хоть оделись, мужчина, говорит, — и туда же, в лоджию. Все, думаю, к психиатру, срочно. Слава богу, жена из кухни вышла, объяснила; еще пара прохожих — и капец, галлюцинаторно-бредовое состояние, до смерти сидеть на галоперидоле. Всякого повидал, но чтоб так страшно стало — в первый раз.
О тайнах мироздания
Одна женщина, по фамилии Константинова, изумительно готовила. Она готовила так, что соседи тянулись носами к вытяжке, в окно колотились обезумевшие голуби, а пролетавшие на небольшой высоте самолеты сбивались с курса и долго кружили надо домом, печально подвывая двигателями.
Запеченные бараньи ноги и двухсотпятидесятишестислойные наполеоны. Нежнейшие волованчики и петух в красном вине. Поскольку дело движется к обеду, далее перечислять не буду, дабы не захлебнуться слюной.
Муж Константиновой ушел к библиотекарше Лиде. Второй год питается сосисками и магазинными пельменями, нажил полгастрита — и счастлив.
А один мужчина, фамилию не скажу, несколько лет терпел свой скоропостижный брак, но с каждым днем ему все больше хотелось чего-то радостного. Проходя мимо подъезда Константиновой, он чувствовал, как сладостно, в унисон трепещут сердце и желудок.
В конце концов мужчина, подгоняемый организмом, познакомился с Константиновой и женился на ней. Теперь живет весь в запеченных бараньих ногах и волованчиках, и уже заработал себе полгастрита вследствие чрезмерного потребления пищи. Но счастлив.
И если учесть то обстоятельство, что упомянутый мужчина был прежде женат на библиотекарше Лиде, то поневоле задумаешься о существовании в природе круговорота мужей и гастритов.
Об Афеле
Мой брат выловил это несчастье из пруда.
Оно уже почти не булькало: связанные шпагатом лапы продолжительному плаванью не способствуют.
Бабушка, котов не жаловавшая, открыла было рот, чтоб припечатать, — мол, иди и положи, где взял. Но глянула еще раз и задумчиво сказала:
— Может, Кравчихиных рук дело?
Прошлым летом Кравчиху застукали за обиранием нашей смородины. Женщина, которая втихаря обирает соседскую смородину, способна на все — от разжигания третьей мировой войны до утопления котов в чужом пруду.
Несчастье крупно дрожало в луже натекшей с него воды, мокрое насквозь, в тине какой-то, с прицепившейся к тощему хвосту водорослью.
— Офелия, тебе довольно влаги! — сказал начитанный брат. — Оставим Офелию, да, бабушка? А то Кравчиха точно утопит.
При стирке выяснилось, что это уж никак не Офелия. Ну а где Офелий, там и до Афели рукой подать.
За пару недель Афеля отъелся, распушился, обнаглел и воцарился. Умел нацепить на морду свою бандитскую выражение “я-несчастный-и-давно-не-кормленый-котеночек”, так что любая шкода сходила ему с лап.
По вечерам брат или дед читали вслух, а мы с бабушкой слушали. И Афеля слушал. Я была убеждена, что он все понимает. Сидит рядом, смотрит, даже не муркает, переживает за бедную госпожу Бонасье.
Но ленив был чрезвычайно. В сарае как-то завелись крысы, и бабушка, боявшаяся их до обморока, выставила Афелю на охоту. Мы с братом видели этот цирк. Афеля забирался на полку с дедовыми инструментами и ждал, когда крыса вынырнет из ниоткуда и пройдет точно под полкой. Вздыхал и падал на нее. Не прыгал, а именно падал. Но — мимо. Крыса не спеша удалялась, ехидно хихикая и показывая хвостом неприличные жесты. Правда, потом приволок крысу. Положил на крыльцо, гордо уселся рядом. Дня три приносил по крысе. Бабушка нахвалиться не могла. Пока братец мой не заметил, что добыча с каждым днем теряет товарный вид. И что вообще-то это одна и та же крыса. Пришлось отобрать и закопать.
А потом он заболел. Перестал ходить с дедом на рыбалку, есть почти перестал. Лежал на своем половичке на кухне.
В то время в нашем городке никому и в голову не приходило лечить котов. Но бабушка обманом заманила к нам фельдшерицу Тамилу с Пионерской улицы.
— Знала бы, что вы меня к коту зовете, ни за что б не пошла, что это вы, Евдокия Лукинична, удумали — докторов котам звать!
Но осмотрела и сказала — не жилец.
Мы с братом убирали за ним, кормить пытались: макаешь палец в сметану, а он облизывает. Через пару дней только воду слизывал. Лежал и смотрел. И все.
Вечером — я помню, конец осени, уже подмораживало — он пропал. Перевернули весь дом, обыскали сад — нету.
Кто-то из взрослых обронил, что коты так и уходят — умирать. Я ревела неделю без перерыва. Брат сказал, что ничего не умирать, а искать специальную котиную траву, пожуют и выздоравливают, а не вернулся к нам, потому что трава такая — выздоравливаешь, но все забываешь. Я ползимы караулила, что там на дворе у Кравчихи, вдруг Афеля так все позабудет, что придет к ведьме. А потом и я забыла.
Память о прошлом не непрерывна. Не фильм, а обрывки пленки, не всегда получается склеить. Но иногда всплывают потерявшиеся картинки. И я вижу, вижу свою бабушку, в длинной ночной рубашке, в наброшенном на плечи дедовом кожухе; вот она идет со свечой по темному ночному саду, зовет, я стою на крыльце и изо всех сил верю, что на очередной зов Афеля спрыгнет с нижней ветки старой яблони или выберется из кустов сирени. И все будет как раньше.
Как тогда.
Когда мне было пять лет, и смерти не существовало.
О разумности бытовых приборов
Одна женщина наорала на телевизор.
Пришла домой в поганом настроении — и наорала.
Стиральной машине тоже влетело. Но стиралка отнеслась индифферентно, а телевизор запомнил. И назло хозяйке скатился с реалистической платформы в махровый импрессионизм. Вместо страданий земной провинциальной сиротки показывал сцены из жизни пандорианцев — по экрану бродили расплывчатые, двоящиеся синие персонажи, возможно, с хвостами. Хотя разговаривали на русском и о знакомом, сиротском.
Поработав пару дней в инопланетном режиме, телевизор издевательски пукнул, и душа его собралась отлететь в край вечных скандалов, интриг и расследований.
Вызванный мастер сказал:
— Лучше б вы его выкинули, вон, панель себе купите.
Панели эти женщина видала — у племянника такая висела, на полстены, похожая на черную дыру, этакий ход в недружелюбную вселенную. Ужас. А если вспомнить, сколько стоит — ужас вдвойне.
Ну ладно, тем не менее мастер починил, взял деньги и удалился. Оскорбленный же реанимированный телевизор взбунтовался. Восстал против ханжества и ложно понимаемой морали.
Женщине что надо было — включить, выслушать содержание предыдущих серий (“Александр бросает Аллу. Алла просит помощи у Владимира Семеновича. Внезапно появляется Максим”) и переживать себе дальше. А тут… То поцелуи, то объятия, а в основном закономерное развитие темы поцелуев и объятий, вплоть до совсем уж неприличного поведения в общественных местах, к коим вполне допустимо отнести телевизорный экран.
Из привычных каналов остался только безобидный познавательный Animal Planet, но и туда перещелкнешь — на тебе, любуйся, интимная жизнь сусликов во всей красе и подробностях. А Александр с Аллой и Владимиром Семеновичем растаяли туманом.
Несколько дней женщина боролась сама, тыкала во все кнопки, пыталась утихомирить распоясавшееся злопамятное устройство. Иногда получалось, минут пять можно было сочувствовать не вовремя появившемуся Максиму, но потом — хоп! — опять непотребство и разнузданная камасутра.
Был снова призван мастер, долго ковырялся в электронных внутренностях, бубнил себе под нос, что, мол, другие бы радовались. Телевизор после ремонта присмирел, поскучнел, даже потускнел, но до конца старое не забыл.
На днях зашла одна неприятная соседка, первая сплетница на весь квартал, напросилась на чай, а заодно посмотреть, как там у Аллы с Александром. Теперь соседкин муж в лифте подмигивает, бабки на скамейке у подъезда переглядываются.
А вечером в дверь позвонил престарелый ловелас с седьмого этажа и, пытаясь внедриться в прихожую, сказал:
— Я считал вас, Ядвига Яновна, синим чулком, ан вон оно что! Как вы посмотрите на то, если я вас приглашу в кино? Нет-нет, не думайте, вполне приличный фильм! Хотя погода не очень, может, у вас что-нибудь посмотрим?
В большой комнате кто-то тихонько хихикнул.
P.S. Вечером непременно поговорю с холодильником. Повинюсь. Скажу, что верю — это не он запихал мои ключи в морозильную камеру — между упаковкой куриных ног и куском промороженной свинины.
О нетривиальных поисках выхода
Оказывается, при встрече с нацеленной на обед акулой надо стукнуть людоедку по носу чем-нибудь тяжелым. Хотя, конечно, возникает вопрос: как плавать с пудовой гирей.
И ответ: жить захочешь — поплывешь.
И выплывешь.
Одна девушка, Соня, выбирала в салоне свадебное платье, металась между голыми плечами, голой спиной и вон тем, с кружавчиками.
Тут ей приходит СМС-ка от жениха. Смысл такой: уже не надо.
Думала — разыгрывает. Позвонила.
Долго мямлил про погасший костер и покрытые пеплом угли, но выяснилось, что тут погасло, потому как разгорелось в другом месте. Короче говоря, вещи свои забрал, прости и забудь. И телефон отключил, гад.
Почти по Салтыкову-Щедрину: нашалил — и растаял.
Весь салон слушал мыльную оперу, навострив уши. Какая-то неприятная невеста из разряда “последний шанс”, пришедшая с кучей квохчущих родственниц, глянула снисходительно и сказала:
— Раз вам это платье уже ни к чему, вот это — с голой спиной, плечами и кружавчиками, так я его забираю!
— Еще чего! — сказала девушка Соня. — Вам до него не дохудеть. И не упаковывайте, я его сразу надену.
И надела, и пошла, сверкая голой спиной и плечами и подметая тротуары пышной кружевной юбкой.
И стала причиной нескольких небольших ДТП.
И потом Сергей А. объяснял друзьям, почему так скоропалительно женился. Чего, мол, тянуть, платье у невесты уже было.
Знаю еще одну девушку, Ларису. Ее тоже бросили. Она даже хотела руки на себя наложить. Но травиться было нечем, вешаться — неэстетично, с крыши кидаться — страшно, а топиться — так зима на дворе, да и прорубь поди еще найди.
И тогда, уже на ночь глядя, она пошла кататься на лыжах. Думала замерзнуть насмерть. Художественная литература считает такой способ щадящим — просто засыпаешь, как ямщик в степи, все дела.
Но не получилось. Потому как в полуночном парке она выехала прямо на двух гопников, пинавших некоего молодого человека.
Даже милиционеры удивлялись тому, что эта нежная фиалка (157 см, 48 кг) сломала лыжу об гопнические спины, а другой лыжей, целой, гнала перепуганное до икоты хулиганье по глубокому снегу аж до выхода из парка, прямо в объятия подъехавшего патруля, сопровождая преследование дикими криками: “Я тебе покажу вечную любовь! Ты у меня попомнишь свои клятвы!”
Романа со спасенным аспирантом не сложилось, но вот милицейский капитан был весьма впечатлен.
Собственно говоря, он уже майор. Но Лариса считает, что это не потолок. Майору есть еще куда расти.
Об ангелах
У одной женщины все было не то чтобы хорошо или плохо, а… никак.
Но ничего, она привыкла.
Перед Новым годом зашла на почту купить пару открыток — двоюродной тетушке и институтской подруге. Присела написать дежурные слова. Рядом что-то писал мальчик лет шести. Небось, просил у Деда Мороза компьютер или что они там сейчас просят. И женщина подумала, что надо бы отослать еще одну открытку: “Дорогой Дед Мороз, не мог бы ты мне прислать немножко счастья в личной жизни”.
Мальчишка сопел от усердия. Женщина мельком глянула, над чем он так старается. На листе танцевали кривенькие буквы, “я” и “в” смотрели в неправильную сторону. А написано было: “Дед Мароз Я хачу чтоп Мама связала мне свитерь с аленями как у егора я себя хорошо вел твой Костя”.
Ну, надо же. Свитерь.
Когда она вышла, давешний мальчик прыгал у почтового ящика, роста не хватало, чтоб опустить письмо. И в прыжке не получалось.
— Давай помогу, — сказала женщина. — И не стой на холоде, беги к родителям. Ты с кем пришел?
— Ни с кем, сам. Я вон в том доме живу.
— В том? И я в нем живу. Вон мои окна, крайние, на девятом этаже. Пойдем, нам по дороге.
У подъезда шаркала метлой дворничиха, увидела их и сердито закричала:
— Костик, где ты ходишь, папа тебя ищет, а ну домой бегом!
Мальчишка дунул в подъезд не попрощавшись.
— Странный мальчик, — сказала женщина. — Представляете, написал письмо Деду Морозу, чтобы мама ему свитер связала. Я думала, дети игрушки всякие просят.
— Ничего странного, — отрезала дворничиха. — Нету никакой мамы. У мамы любовь случилась. В Канаде, что ли. Костик ее и не помнит, сколько ему было — только ходить начал. Почтальонша наша говорила: мама хорошо если раз в год напишет. Сучка драная.
Через пару дней завкафедрой сказала:
— Что вас, Виктория Арсентьевна, на рукоделие потянуло? Вышли бы, воздухом подышали, а то вся зеленая, круги под глазами.
Будешь тут с кругами, если до Нового года четыре дня, и зачеты, и вечерники, и на вязание только ночь да форточки между парами. Хорошо еще, руки помнят — и лицевые, и изнаночные, и накид, и две вместе.
Тридцатого пришлось уламывать и материально заинтересовывать почтальоншу — чтоб отнесла. Если официально отправлять, не дойдет, не успеет. Обещание не выдавать обошлось вдвое дороже.
А тридцать первого вечером в дверь позвонили. И на пороге стояли два Деда Мороза в дурацких красных шапках с белыми помпонами — большой и маленький. На маленьком под курткой виднелся свитер с корявенькими оленями. А большой был очень похож на маленького. Одно лицо.
Я не знаю, что там дальше. Но вот что вспомнила.
У бабушки моей была соседка Кравчиха, скандальная, неумная, завистливая, жадная. Противная такая тетка, на редкость противная.
Помню один разговор. Кравчиха сказала:
— Ты, Дуня, легко живешь, у тебя и муж мастеровитый, и не пьет, и дети с образованием. Что ж мне ничего, а тебе все — как будто ангел за тобой стоит радостный?!
А бабушка ей ответила:
— Так и за тобой, Стеша, ангел стоит. Только ты его печалишь.
О тленности материального
В детстве читала фантастический рассказ про будущее, — не помню, чей. Смысл такой: чтоб не загнулась экономика, население должно потреблять. А чтоб оно потребляло интенсивнее, весь ширпотреб стал принудительно одноразовым — одежда, мебель и все такое. И вот уже герой-подпольщик, рискуя головой, везет через весь город настоящую табуретку из настоящего дерева.
В перестройку я осознала: придуманное будущее на подходе. Я тогда купила китайские кроссовки — очень красивые, очень, у меня сроду такой красоты не водилось. Через полторы недели у них оторвались обе пятки. С интервалом в двадцать минут. То есть спереди кроссовки, а сзади уже босоножки. Летом, может, терпимо, но в дождь со снегом как-то сыровато.
Но это еще что. В те же веселые времена приятель отоварился пуховиком. До того я считала, что пуховик от слова “пух”, а не от мелко порубленных с потрохами кур.
Двух недель не прошло, как пуховик начал попахивать мертвечиной, а пух свалился вниз и запросился наружу. В принципе, даже стильно — сверху ветровка, а низ как бы утеплен подушками. Правда, не покидало ощущение, что ежели нижний шов разойдется, то из пуховика непременно высунется синеватая куриная лапа.
Почему вспомнилось.
Одна дама купила диван, не из дешевеньких. По итальянской технологии.
Даму можно понять: многим женщинам хочется иметь в доме что-нибудь итальянское. Если не Андриано или там Федерико, то хотя бы диван по итальянской технологии.
Привезли, собрали, рассчиталась, расписалась, полюбовалась и села всеми своими килограммами. Диван жалобно хрюкнул и перекосился.
— Быть того не может! Да, на гарантии, но откуда мы знаем, чем вы на диване занимались? — заявила фирмочка-производитель.
Дама долго убеждала, что до занимательства чем бы то ни было не дошло, что на диван она просто присела. Ей не верили, но в конце концов сдались и прислали мастера.
— Да что ж вы с ним сотворили?! — горестно вопросил мастер.
Чинить-то он чинил, но на даму поглядывал с опаской, подозревая, что по завершении ремонта она вовлечет его в разнузданную оргию на возрожденном диване. Всем своим видом демонстрировал: пусть не надеется, он не из таковских. Тем не менее починил.
Проблема присаживания исчезла. Но тем же вечером дама решила диван разложить. Вот если бы он отказался раскладываться или же разложился и закостенел в разложенности, то оно бы и ничего, жить можно. Но этот макаронник застыл в промежуточном состоянии — ни туда ни сюда. Дама, физик по образованию, наконец-то поняла, что должен чувствовать кот Шредингера. Мало кто любит неопределенность.
— Какая замена, какие деньги?! Вы издеваетесь? Мы ставим итальянский механизм, вся Италия раскладывает и не жалуется! — взвилась фирмочка-производитель.
Однако после долгого и насыщенного взаимными обвинениями и угрозами скандала снова прислала мастера, уже другого. И директор прислался. Дабы лично разоблачить потребительскую экстремистку.
Короче говоря, подозрения первого мастера подтвердились: оргия состоялась, участвовали новый мастер, директор и диван. Дама говорила, что ее хватило на десять минут, потом завяли уши, пришлось уйти на кухню.
Диван был не в пример крепче духом, продержался часа два. Видно, еще в процессе производства наслушался всякого. Не итальянского. Но сдался.
— Видите, и складывается, и раскладывается, вы не умеете с ним обращаться, — сказал взопревший директор, вытер лоб и устало присел.
Диван знакомо хрюкнул и провалился внутрь самого себя.
Эвакуация дивана — это отдельная история. Замечу только, что лифт тоже пришлось ремонтировать.
Когда после долгих мытарств даме вернули деньги, директор сказал:
— Вы, женщина, своими претензиями мне всю душу выели. Что за склочный и прижимистый у нас народ: хочет, чтоб купил — и на века!
О любви
Одна девочка-второклассница сказала приехавшему погостить дедушке, что очень-очень его любит, сильно-пресильно. За то, что он похож на актера Моргана Фримена. Придя в себя, дедушка — классический эстонец, как по внутренности, так и по внешности, ни капли не интернационалист, а наоборот — устроил дома филиал застенков Лубянки, выясняя, кто внушил ребенку черные мысли.
Сын с невесткой спихивали ответственность на телевизор.
А потом дедушка подумал: какая разница, за что тебя любят. Следствие важнее причины. И у себя дома, в городке Йыхви уезда Ида-Вирумаа, начал здороваться с соседом Мигелем, невесть как занесенным в северные края из Мавритании.
А без любви так и продолжал бы хмуро зыркать из-под бровей и по-эстонски бурчать себе под нос про понаехавших.
О добрососедстве
Услышаны наши молитвы, соседа-алкоголика отправили-таки в ЛТП. На год.
Одного опасаюсь — его и оттуда выпрут, точно выпрут. Чтоб не служил тамошним сидельцам дурным примером. Напишут фальшивую характеристику про хорошее поведение, да и выставят досрочно. И вздохнут облегченно. Кто ж их осудит.
С соседями вообще интересно складывается. У приятельницы моей, А., в соседях был пахан, вернее, пахан-лайт, но все же.
У такого соседства имелись свои издержки.
Во-первых, трудновато было запомнить всех проживающих в паханской квартире — из-за постоянной ротации тюрьма-воля-тюрьма.
Во-вторых, пахан был не в меру любопытен и на любой шум в коридоре вылезал из своей норы как был, по-домашнему, в семейных трусах, над которыми колыхался волосатый живот, плавно переходивший в волосатую же татуированную куполами грудь. Впечатляло.
В-третьих, периодически пахан надевал спортивные штаны и майку и заходил к А. с бутылкой коньяка. Никакого мурмура, просто побеседовать о жизни и вечных ценностях. За два года у А. накопились энциклопедические познания о пенитенциарной системе, правда, несколько однобокие, изнутри системы.
Зато дверь в квартиру можно было вообще не запирать. Гопота мимо дома на цыпочках ходила. В смысле, на цырлах.
А вот Ирина, учительница химии, долго думала, что наказанье божье — это живущий этажом выше малолетний убийца Гедике и Шопена, из которого наивные родители надумали вырастить Святослава Теофиловича Рихтера.
Зря она так считала: по ночам потенциальный Рихтер спал, грех жаловаться. 2012 год наступил, когда соседи съехали, а купивший их квартиру мужик закончил ремонт и вселился.
Днем тихо. А по ночам там, наверху, радостно гарцевало упитанное многокопытное животное. Ладно бы непрерывно, к постоянному шуму привыкнуть можно, а то поскачет-поскачет, замрет, и в самый момент соскальзывания в сон — на тебе, получи! Часа два помучаешься, потом вроде как все угомонилось, но уже от злости не можешь уснуть.
Неделю Ирина терпела, но когда со звонким треньканьем лопнул последний нерв, пошла разбираться.
Сосед сказал:
— Девушка, окститесь, я по ночам сплю, а не вертепы устраиваю, ничего не слышу. Может, это у вас нервное?
Прошла еще неделя, бедная Ирина дошла до ручки. Теплой июньской ночью, когда сверху опять заплясало, она пометалась по квартире — спасенья не было, — оделась, долго звонила соседу в дверь, негодяй не открывал, тогда сходила в круглосуточный, купила пачку сигарет и зажигалку, вернулась и на скамейке под окнами закурила, чего не делала со студенческих времен. И мрачно подумала, что надо бы было и чего-нибудь в районе сорока градусов купить. Чтоб забыться.
В половине второго ночи подъехало такси, из которого вышел малость подвыпивший сосед.
— Бодрствуем? — осведомился он. — Глюки спать мешают?
— Вот что, — рявкнула озверевшая Ирина, — а ну пошли со мной, сами услышите!
— Точно глюки. Вам, девушка, успокоительного бы попить, — заметил сосед, послушав тишину.
И тут наверху сначала отбили чечетку, а потом неизвестная лошадь начала разбегаться и прыгать то ли в длину, то ли в высоту, то ли вообще через гимнастического коня.
— Во, блин! — удивился сосед. — Это что ж, у меня там гости незваные?
В соседской квартире им навстречу вышел толстый кот тигровой масти, мявкнул недовольно. Все. Больше никого.
Кот постоял, порассматривал Ирину, а потом прямо с места сиганул на буфет, свалился, побежал в комнату, покружил там и снова приступил к штурму буфета.
— Видите? Один Ерофей, больше ни души, — сказал сосед.
Но Ирина уловила знакомый ритм в котиных экзерсисах.
Потом они по очереди бегали в ее квартиру. Точно. Ежели слушать на пятом этаже — мягкие прыжки, если на четвертом — ужас.
— Ага, — сказал сосед, — понятно, вот так мне они ламинат положили, сэкономили себе в карман, ворюги. Без изоляции — вот он и резонирует. Ну, халтурщики, ну, я их достану!
— А мне-то что делать, пока вы их доставать будете? — спросила Ирина. — Может, запрете кота в ванной?
— Обидится, нельзя. Знаете что, возьмите его на ночь, он спокойный, утром заберу, хоть выспитесь.
Кот Ерофей вместе с лотком был спроважен вниз, походил, обнюхал все углы, а потом запрыгнул на Иринин диван, улегся в ногах и замуркал благостно. Господи, после двух недель вынужденной бессонницы это было счастье. Правильнее сказать — Счастье.
Утром Ирину разбудил звонок, сосед пришел за котом. А кот отказался уходить. Наотрез. Шипел, выгибал спину, лапами отмахивался. Делал вид, что видит соседа в первый раз в жизни, и подозревает, что он, Ерофей, нужен незнакомому живодеру не для любви и дружбы, а на шапку.
Когда они сменивали две квартиры в одну, то экс-сосед лично наблюдал за укладкой ламината. Хотя, может, и зря — уж больно скандальная семейка обитала этажом ниже, не стоила она таких затрат и усилий.
О плотницких работах на свежем воздухе
На мою приятельницу Ю. свалилось наследство от дальней прабабушки — энная сумма и антикварные часы с кукушкой. Деньги тогда стремительно дешевели, и Ю. спасла их, вложив в недвижимость — купила дачу.
Летом позвонила:
— Что ты в городе киснешь? Давай, приезжай.
Отговориться усталостью не удалось.
— Вот и отдохнешь, — припечатала Ю.
И в субботу я потащилась на свежий воздух.
Забвение и тлен — такие слова приходили в голову при взгляде на покосившуюся халабуду и заросший разнообразным бурьяном участок. Какие деньги, такая и недвижимость.
— Перекусим на скорую руку, а потом быстренько достроим сортир, — сказала Ю.
Похоже, на лице у меня нарисовался недоуменный и очень вопросительный знак, потому как Ю. добавила:
— Братец яму выкопал, каркас соорудил, нам только доски на стенки прибить. Это тьфу, плевое дело. У нас с тобой на двоих два красных диплома, что мы, с сортиром не справимся?
На мое замечание, что доски лучше прибивать мужскими руками, Ю. фыркнула:
— Лучше гвоздями. И где я тебе найду мужские руки? Братец в командировке, с Ванькой разругалась, а соседей просить — может, у кого и соседи, а у меня звери рыкающие и аспиды шипящие. Им не нравится, что я хожу в купальнике. Кстати, ты свой взяла?
В то время купальники мы шили сами. Те бронебойные, что продавались в магазинах, надеть можно было только от полного отчаяния. А так — несколько лоскутков, пара веревочек, — и не то чтоб от кутюр, но рядом.
Скелет сортира стоял у самого забора, практически на улочке.
— А чего это вы его так странно расположили?
— А того, что у меня бестолковый брат. Говорила ему, за смородиной копай, за, а не перед. Думаешь, лучше за кусты перенести?
Копать, засыпать ранее вырытое, переносить и прибивать — гораздо хуже, чем просто прибивать.
— Никаких переносов, — поспешила сказать я. — Так даже удобнее. Можно здороваться со зверями и аспидами не сходя с места, в щелочку глянул, видишь — ползет, дверь распахнул — здрасьте вам, Марьиванна! Как здоровьице?
И мы начали прибивать эти гадские доски к этому гадскому остову. Я не подозревала, какие причудливые формы могут принимать гвозди, не желающие вбиваться. Наглядные пособия для учебника “Топология для чайников”.
Через час у сортира материализовался пузатый дядька-сосед, посмотрел, повздыхал, сказал:
— Ну кто так делает?! Дай сюда! — и сноровисто приколотил две доски.
И уже подобрался к третьей, но тут на соседнем участке загромыхало:
— Игнат! Игнат, мать твою! Что ты с прошмандовками возишься?! А ну домой! Борщ стынет!
Сосед растворился в свежем воздухе.
Потом на нашем хилом заборчике повисли веселые молодые люди и начали упражняться в остроумии. Ю. повернулась к ним с молотком в руках и двумя гвоздями в зубах — молодых людей сдуло.
Затем к нам пришел Николай Петрович. Постоял, полюбовался и предложил:
— Девочки, а пойдемте ко мне холодное шампанское пить!
— Мы бы с радостью, только у нас сортир недостроен! — расплылась Ю., как бы намекая.
— Что ж, понимаю, как достроите — приходите, вон тот голубой домик, — вежливо сказал Николай Петрович.
С соседнего участка донеслось громовое:
— Николай! С ума сошел! Профурсеток к себе звать! Я все Валентине доложу!
— Знаешь, — сказала Ю., — я хочу за Ваньку замуж, но как насмотришься, так десять раз подумаешь: а надо ли?
В общем, к семи вечера мы этот поганый сортир доколотили. К этому моменту я готова была прибить к сортиру его хозяйку. В качестве гальюнной фигуры.
На сам сортир без слез нельзя было глянуть. Не уверена, что к деревянному сооружению можно применить слово “расхристанный”, но применю — оно точно отражает суть. Выглядел он так, как если бы принял на грудь, расчувствовался, признался в любви и дружбе случайному собутыльнику, а сейчас рванет рубаху и пойдет чистить какие-нибудь несимпатичные морды.
Счастье было совсем рядом, когда мы, две краснодипломницы, обнаружили страшное: ежели предполагалось, что в помещение будут заходить-выходить, то не стоило оббивать его досками со всех четырех сторон. Без входа-выхода сортир теряет свой смысл.
— Все, больше не могу, поехали отсюда, еще успеем на электричку, — сказала Ю. — Если останусь, спалю тут все к чертям собачьим! Начну с сортира. А ты, кстати, посвежела. Что значит свежим воздухом надышаться!
Когда мы уходили, из-за малины невидимый дракон сообщил:
— Вон они, Валентина Григорьевна, авантюристки эти, идут! Тьфу на них, бесстыжих!
А в электричке обнаружился Николай Петрович. Без Валентины Григорьевны.
Снова звал на холодное шампанское.
Но мы не пошли.
Мы не такие. Если молодые женщины в полуголом виде сколачивают дачные туалеты, это вовсе не говорит об их легкодоступности.
О текущем
По утрам на откос кухонного окна прилетает ворона.
Откос наклонный и скользкий, а ворона большая и упитанная, и удержаться ей сложно. Как-то пристраивается, балансирует, взмахивает крыльями, смотрит на меня гордо и презрительно — не ворона, а Черный Лебедь.
Наверно, требует, чтоб впустили.
Я и не против, но боюсь, что когда на кухню выйдет проснувшийся и злой спросонья муж, то возникнет недопонимание между мной, им и вороной. Ей-то что — взяла и вылетела; а мне тут жить.
Хотя, возможно, ворона думает — дай-ка слетаю, погляжу на эту дурынду, что прется на работу к семи утра, не позавтракав.
Или же у нее совсем другие, недоступные моему разумению мотивы. Философ Людвиг Витгенштейн утверждал, что если бы львы могли говорить, мы бы все равно их не поняли. Это и к воронам относится. Нам не постичь и уж точно не принять чужую логику. Временами мне кажется, что мое начальство (слава богу — не все) произошло не только от нашего общего предка Darwinius masillae: в процесс начальственной эволюции каким-то боком встряли богомолы, инопланетяне и парочка дубовых пней. Такое допущение многое объясняет.
А вчера я снимала деньги в банкомате. За мной стояли два молодых человека, и с ними девица в отчаянной мини-юбке и с голым пузом — это в мороз-то. Троица разговаривала таким запредельным матом, что уши не просто сворачивались в трубочку, а пытались отползти на затылок, поглубже в капюшон.
Раньше я непременно встревала, просила перейти на человеческий язык. Господи, раньше я даже драки лезла разнимать. Без устали демонстрировала виктимное поведение. Сама удивляюсь, как это за долгие годы своей социальной активности я ни разу не огребла. Но нынче свет не тот и я не та. Вот я снова вспоминала Витгенштейна с его львами и думала, ну что общего между мною и этой молодой противной порослью. Двуногость и отсутствие перьев — все.
Я забрала свои деньги и ушла, размышляя о всеобщем падении нравов. Через метров триста меня кто-то хлопнул по плечу. Оказался давешний гоблин.
Я забыла карточку в банкомате, так он рванул к рынку, Сашка к трамвайной остановке, а Маринка осталась у банкомата — на случай, ежели я вспомню и вернусь.
— Надо быть внимательней! — выговаривал он мне. — Люди, пип-пип-пип, знаете, какие бывают?
И орал в телефон:
— Сашка! Пип-пип-пип, говорил тебе, пип-пип-пип, она на базар пошла, а ты — на трамвай, на трамвай!
У дома я проверила, осталось ли там что-нибудь на карточке. Все осталось.
Теперь мне стыдно за эту проверку.
О торговле антиквариатом
Одно время приятельнице моей, Ю., перестали платить зарплату. Вообще. Мало того, мебельная фирмочка, в которой кандидат наук Ю. подрабатывала, мыла по вечерам полы, таинственным образом растворилась в пространстве, оставив после себя Ю., швабру и штук десять скандальных клиентов, требующих свои оплаченные кухонные диванчики.
В довершение всего окончательно развалились сапоги.
— Денег нет и не предвидится, — сказала Ю., — приезжай, будем продавать бабулины часы, сегодня покупатели придут, сил моих уже нету ходить с мокрыми ногами.
Ю. от дальней родственницы достался почти антиквариат — часы с кукушкой, немецкая работа. На ходу. Правда, у кукушки временами, преимущественно по ночам, сносило крышу, и она орала дурниной до изнеможения, пока не повисала обессилено над резными цветами, плодами и листьями.
Я поинтересовалась, а мне-то зачем присутствовать, на что Ю. ответила:
— А если бандиты придут?
Наверно, имела в виду, что уголовное дело с двумя трупами будет расследоваться тщательнее, чем с одним. У наших бессмертных душ появится шанс получить моральное удовлетворение.
— Так ты не просто присутствуй, — сказала мне Ю., — а как будто ты тоже покупатель. Хотя нет, не выглядишь. Значит, ты как будто из музея, им там не платят, вписываешься. И не стой столбом, а стимулируй спрос, создавай конкуренцию.
В урочный час пришли покупатели — две дамы в спортивных костюмах лакокрасочной расцветки и на каблуках. Мода на такую красоту уже отходила, но дамы успели вскочить в последний вагон.
— Пятьдесят долларов, — решительно сказала Ю.
— За что?! — возмутилась дама в лилово-розово-синем. — Сбоку пошарпано, листочек обломился. Тридцать — и ни копейки больше.
— Не смешите, это ручная работа, Шварцвальд. Вон девушка из музея старинного быта, они сорок пять дают, — не поддалась Ю., выразительно шевеля бровями в мою сторону.
— Да, — сказала я с энтузиазмом, — за сорок пять мы возьмем, мы всем музеем с давних пор мечтали, да что там мечтали — мы годами грезили о таких часах! Это вам не дешевка какая — Шварцвальд!
Энтузиазма было многовато, дамы глянули подозрительно, а Ю. пнула меня под столом ногой.
Дамы торговались, Ю. стояла насмерть, как триста спартанцев у Фермопил, а в глубине сцены я заламывала руки и завывала трагическим греческим хором, давая понять, что без часов этих музейная моя жизнь пуста и беспросветна, но больше сорока пяти никак.
Все было на мази, дама в зелено-оранжево-белом уже полезла в сумку за кошельком, но тут очнулась кукушка. Дама в лилово-розово-синем выслушала придушенные хрипы с просветленным лицом и чуть ли не со слезами.
— С детства помню. У соседей похожие часы висели, у нас не было, а у соседей были, я к ним специально приходила кукушку слушать. Знаете что? Музей сколько дает? Сорок пять, да? Так вот, я добавлю пятерку, продайте музею, пусть в музее будут, пусть люди смотрят! А то некоторые тут за копейку удавятся!
Дальше “Ревизор”, немая сцена.
Ю. выдавила из себя:
— Не надо мне вашей пятерки! Хорошо, продам музею за сорок пять, раз вы такие альтруистки!
А потом, после ухода дам, добавила:
— Кто тебя просил так убиваться?! Стрепетова ты наша, Никулина-Косицкая! Ладно, сколько там той зимы осталось, дохожу в опорках. Черт! Но пять долларов мы могли бы взять — все деньги!
О счастье и трудностях на пути его достижения
Владимир Д. не женился:
1) на Виктории. Пытался, но не получилось проникнуться искренним уважением и неподдельной любовью к потенциальной теще;
2) на Милене. Милена требовала класть грязные носки в корзину для белья. “В”, а не “на” или “неподалеку”. И ежели застукивала на горяченьком, то ее прекрасные глаза наливались слезами, и этими налитыми глазами она смотрела на Владимира Д., как носитель высшего разума смотрит на неподдающееся эволюции одноклеточное — со скорбью и неизбывной печалью;
3) на Яночке, считавшей, что супругов должны объединять общие интересы, но при этом из общих интересов исключались футбол, мотоцикл, чтение книг по истории наполеоновских войн, родственники Владимира Д. и его необъяснимое желание питаться три раза в день.
В анамнезе еще значилась Рита с тремя обнаглевшими от безнаказанности котами, безумная Кира, исповедовавшая здоровый образ жизни вплоть до купания в проруби, ну и еще парочка девиц.
Потом Владимир Д. встретил Поливанову. И теперь живет в атмосфере непреходящей любви и всеобщего обожания.
— Прекрасный зять, замечательный, ну что же делать, на всех Абрамовичей не хватает, что ж делать, дорогая Нонна Аркадьевна, надо смириться, — говорит в телефон Поливанова-теща.
— Володинька, ты опять носки в корзину не положил, так не волнуйся, пожалуйста, я их нашла и убрала на место, не переживай, — ласково сообщает Поливанова-жена.
— Ты там на мотоцикле, а я тут вся изведусь, может, к твоим в следующем месяце съездим, что им надоедать, ты звонил им недавно, как книги подорожали, где это видано, чтоб книжка стоила как пять пар колготок, — в унисон исполняют Поливанова-жена и Поливанова-мама.
Владимир Д. выходит на балкон покурить, смотрит в темнеющее небо и знает, что из-за балконной двери на него с любовью глядят жена, теща и кот Маркиз, так прикипевший душой к Владимиру Д., что просто жить без него не может — приходит ночью и плюхается толстой задницей прямо на лицо.
С тополей под окном срывается стая галок и мчится куда-то влево и ввысь. Владимир Д. думает, что хорошо бы отрастить крылья и сигануть с балкона влево, взмыть ввысь и устремиться назад.
Куда угодно.
Хоть в прорубь вместе с безумной Кирой.
О хороших девочках
Много лет назад на мою знакомую М. напал придурок с ножом. Слава богу, шли мимо подвыпившие мужики, услыхали странную возню в кустах, полезли на шум, намяли бока и надавали по голове мерзавцу, правда, не уследили — пока успокаивали М., поганец сбежал.
Я потом спросила ее:
— Что ж ты не кричала, людей не звала? А если бы мужики эти шли себе и прошли?
А она ответила:
— Мне стыдно было кричать.
Такое случается с девочками из хороших семей, умницами, книжницами, любимыми дочками, выросшими в тепле, в теплице.
Такие девочки знают, что Алеша Карамазов — это правда, а его сумасшедший папаша вкупе со Смердяковым — это Достоевский придумал, чтобы оттенить.
Такие девочки выбирают абсолютно неподходящих мальчиков. Родители сначала молчат, потом робко намекают, затем говорят открытым текстом, подружки ахают, друг детства собирается начистить холку Толе-Севе-Роману.
Такие девочки ничего не слышат, подруги становятся бывшими, другу детства отказывают от дома, и в густом запахе выпитой родителями валерьянки девочки выходят замуж, потому что Юра-Владик-Кирюша хороший, только вы все этого не видите. Родители залезают в долги и покупают квартирку, или бабушка переселяется к родителям, и у девочек начинается семейная жизнь.
Девочки — не слепошарые дуры: проходит месяц, полгода, год, и они понимают, что правы были и родители, и подружки, и друг детства. Но кричать — стыдно. И у них все замечательно, не волнуйся, мама, не переживай, папа, нет, не надо, я к вам сама приеду, Витя-Гарик-Никита так устает, ему надо отдыхать.
Девочки пишут диплом себе, пишут диплом Мише-Паше-Олегу, отказываются от прекрасного распределения, потому что Саня-Костя-Борис обидится — ему не предложили, — и продолжают жить так, будто у них все всем на зависть.
Дима-Шурик-Егор возлежит на диване, без устали втолковывая жене, что как только ему начнут платить достойно, он тут же, немедленно начнет работать, а идти корячиться за копейки — себя не уважать, и, кстати, она вот тут растолстела, тут подурнела, и вообще, у людей жены как жены, а ему досталось бревно бесчувственное.
А потом некоторым девочкам везет — Славик-Петя-Григорий их бросает, потому как трехкомнатная квартира лучше бабушкиной хрущевки, но говорится не про квартиру, а про то, что нет любви, и что жить без любви — это себя не уважать. Странное дело, Лене-Яну-Антону всегда требуется самоуважение, без него никак.
— Но было же у вас что-то хорошее за восемь лет?
— Было. Мы ехали домой, в автобусе, и он посмотрел, сказал, тебе дует, еще простудишься, встал и закрыл окно.
Ей опять стыдно кричать. И она цокает каблучками по офису, по школьному коридору, по лаборатории, и успевает все — съездить в больницу к папе, закупить продукты маме, забрать дочку из музыкальной. Перед сном читает дочке Хаджи-Мурата или “Двенадцать стульев”, или Стругацких, а дочка сидит, завернувшись в одеяло, обнимая подушку, смотрит круглыми глазами и видит и Хаджи-Мурата, и Паниковского, и Малыша, — и жалеет их. Дочка засыпает, а она полночи пишет отчеты, переводит, проверяет тетрадки, и утром опять свежа, все у нее замечательно, ледяная вода и примочки из заварки пока еще помогают убрать круги под глазами.
И потом она едет к дочке в летний лагерь, а на обратном пути пробивает колесо, а в старенькой машине болты прикипели насмерть, август, стемнело, дорога пустая, да если б и не пустая, кричать ей по-прежнему стыдно, но тут останавливается здоровенный мужик на здоровенной машине и возится с колесом, бурча себе под нос про безголовых и безруких баб, а через день встречает ее после работы, сам нашел, и снова встречает, и провожает, и каблучки начинают стучать совсем в другой тональности.
И она удивляется простым вещам, которым совсем не удивлялась, когда жила с родителями.
— Я прихожу, а он говорит: “У меня такая премия, сам не ожидал, в субботу едем ее тратить на тебя и на Лельку, зима на носу, хватит, намерзлись!”
— …Он звонит мне, сердитый: почему в доме ничего нельзя найти, где деревянный молоток, мне что — мясо кулаком отбивать?!
— …А мы в субботу ездили моих в санаторий проведать, папа уже без палочки ходит, представляешь?
— …Мы так поругались вчера, я даже плакала, честное слово, не понимаю, чем ему Алексей не нравится, Алексей, Алешенька, Леха — ну скажи, отличное имя, чего он уперся.
— …Я на секунду, мне еще говорить тяжело, три четыреста, пятьдесят два сантиметра, Алексей Ильич… ну или Степан Ильич, посмотрим, на кого больше похож, все, целую, я поползла к окну, Илья с Лелькой уже там внизу прыгают.
Я сижу сейчас и думаю про Алексея или Степана Ильича и про то, что в мире все-таки существует справедливость. Даже для хороших девочек.
И что я этому очень рада.
О приметах
У одной девушки, Маши, была договоренность с подружкой Ликой: букет невесты бросить так, чтобы Лика его поймала.
Без импровизаций, строго по сценарию: Лика ловит букет, прижимает его к бюсту и с легкой улыбкой поднимает кроткие глаза на друга сердца Андрея. Как бы намекая: пора, уже пора, неспроста букеты сами в руки валятся.
Роспись, кольца, поцелуи, дошло до букетометания. Первая попытка — фальстарт. Друг жениха, гандбольный вратарь Руслан оправдывался: гляжу — летит, руки-ноги сами сработали, рефлекс, но прыжок красивый, скажите, парни, — класс был прыжок!
Лика усиленно семафорила лицом — левее бросай, левее и повыше!
Во второй попытке спортивная Маша зашвырнула букет на люстру. А в третьей он просвистел мимо Лики прямо к менеджеру по клинингу Захаревич, вызванной в зал с ведром и шваброй по поводу пролитого гостями шампанского. Видно, Маша не учла поправку на ветер. Так часто бывает. В биатлоне, например.
Лика трагически зарыдала на тему “ты это нарочно” и убежала страдать в дамскую комнату. Друг сердца Андрей утешать не бросился, так что пришлось поправить грим и вернуться к людям.
Букет же после непосильных для него метательно-хватательных нагрузок утратил товарный вид и был оставлен на подоконнике. Ночью, заканчивая уборку, менеджер по клинингу Захаревич нашла его, посмотрела и взяла с собой. Шла домой по пустому холодному городу и думала о своей жизни. О том, что менеджер по клинингу в приличном месте — не так уж и плохо, не хуже, чем бухгалтер в той конторе, откуда ее выперли, чтобы освободить место директорской племяннице. О том, как ей повезло с сыном, и где теперь те диагнозы, что ставили ему в первые годы — нету (тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!). Еще — о том, что букет нежно пахнет ландышами, весной и юностью, хотя никаких ландышей в нем не наблюдается, январь, какие ландыши, до весны как до неба, до юности еще дальше. И что грех жаловаться — жизнь удалась. Не так, как хотелось бы, совсем не так, но удалась.
А то, что на следующей неделе у Захаревич сломалась стиральная машина, был вызван мастер, и после ремонта весь вечер проговорили на кухне, как будто давным-давно знакомы, но сто лет не виделись, и то, что с декабря она уже совсем не Захаревич, и еще то, что Митька как-то вечером сказал: “Папа, я всегда знал, что ты у меня будешь!” — так это все просто совпадение, при чем тут букет.
О чердачном
Со временем вещи уходят, уводя за собой воспоминания.
Хорошо тем, у кого в доме есть чердак. Все, на данный момент лишнее — туда. Через сколько-то там лет можно забраться наверх и вытащить давнее. А так — только случайно.
— Это ж сколько лет я тебя знаю! С того колхоза, помнишь, ты еще все с малолетним олигофреном возилась? — спросила меня одна дама.
Весь заезд отбыл в колхоз в пятницу, мне пришлось добираться самостоятельно в воскресенье. Как добиралась — разговор отдельный, последние километры ехала в кузове грузовичка в обнимку с перепуганным теленком. Теленка везли от ветеринара, чувствовалось, что визит ему не понравился.
Бригадир был недоволен, выходной, а тут вылезай из-за стола, ищи, куда меня поселить. Зато обрадовался здоровый и не шибко трезвый лоб в первой хате:
— От, Григорьич, спасибо, такую перепелочку привел!
У меня тогда был период красивых выдуманных страданий, а красиво страдать, отбиваясь от перепела, затруднительно, так что пришлось искать другой вариант.
— Раз тебе, девка, тут не глянулось, пошли к Могилевке, только хлопчик у нее ненормальный, — но не бойся, тихий он.
В чистенькой хате у окна стоял мальчик лет десяти, красивый мальчик. Но у детей в этом возрасте лица — открытая книга, а он был нечитаем.
— Такое у нас горе, — сказала Могилевка, — все понимает, и говорить, и писать, и читать может, не думай, Наталля, не дурной он, и по арифметике в школе хвалят, а не дозваться до него. Дочка с зятем не пили и не курили, что ж нас так Бог наказал. Пусть бы нас, грешных, что ж он дитятко наказал…
С утра часов до трех мы убирали лен, потом свободны. В заезде том я мало кого знала, и узнавать поближе не стремилась, так что брала книгу и уходила в лес за деревней. Лес сосновый, незахламленный, просторный, в нем всегда было светло, даже без солнца. Там прекрасно лежалось, читалось, смотрелось в небо, думалось — и совсем не страдалось.
Через пару дней Могилевка спросила:
— Ты, Наталля, за ягодами ходишь? Покончались ягоды, жменьку за час соберешь. Просто гуляешь? Возьми Колю с собой, он просится, а мне и не выбраться. Он от тебя ни на шаг не отойдет.
Идея эта меня не вдохновила, но отказать язык не повернулся. Мальчик шел за мной как привязанный, а я понятия не имела, что с ним делать. И тогда сказала:
— Давай, Коля, садись, а я тебе почитаю.
Обычно он не реагировал на слова, но тут как будто понял, сел рядом. Глядел в сторону, но могу поклясться, что слушал.
Я читала часа два, все подряд. Несколько раз он поворачивался ко мне, заглядывал в книгу, как будто просил прочесть еще раз — державинского “Снегиря”, Кедрина про приданое и про Саади, Сельвинского про нерпу, что тихо дышала в ухо, словно больной ребенок, еще что-то, сейчас не вспомнить.
Мы ходили с ним в лес каждый день, я читала, он слушал, потом гуляли, наблюдали за муравьиной дорогой, ждали, не выберется ли кто-нибудь из норы, лиса, например, — но никто не появился. Однажды к нам выкатился еж. Я считала, что ежи ночные животные, но этот был гулякой или нонконформистом — обфыркал нас, развернулся и потопал по своим делам. Мы шли за ним до тех пор, пока он не забурился к непролазные кусты и активно там зашебуршился, а когда вернулись на поляну, Коля начал подбирать прутики, листья, шишки, вывалил это добро на старый пень, перекладывал с места на место. Нам пора уже было домой, я подошла поближе и, вот честное слово, — потеряла дар речи. Потому что на пне сидел еж. Из веточек, мха, прочего лесного хлама, с черничинами вместо глаз. Живой и недовольный. Если это умственная отсталость, то что-то в нашем мире неправильно.
По дороге домой я попросила: напиши мне про наши прогулки, на память, а то я скоро уеду. Но он уже снова ушел в скорлупу, закрылся.
Назавтра я вернулась с работы, хозяйка сказала, что приезжал зять, забрал Колю, на море собираются, сдалось им это море, только деньги тратить. А на своей кровати я нашла тетрадный листок, на котором прекрасным каллиграфическим почерком, без единой ошибки и помарки было написано: “Еж ушел в лес. Все ежа любили”.
Я потеряла этот листок.
О весеннем
Весна заблудилась. Думает, тут ей не центр Европы, а юг Гренландии.
А раз так, чего суетиться — пара листочков уж всяко к июлю проклюнутся.
Вчера на березе под окном скандалили два недовольных скворца. Выясняли, в чью пустую голову пришла замечательная идея: “Пора! Летим! Нас там заждались!”
Вот как бывает: известил телеграммой, прибыл вовремя, а дверь заперта, и соседи не в курсе, куда девались эти, из пятнадцатой квартиры.
Одна девушка, Федорова по фамилии, полгода переписывалась с доктором Виталием из города А. В природе полно девушек, способных влюбиться в текст на мониторе.
Договорились встретиться, и Федорова приехала в город А. Доктор Виталий почему-то ее не встретил, по указанному им адресу проживали неприветливые люди, крайне недовольные тем, что в шесть утра субботы их будит незнакомая девица, требует подать какого-то Виталия и вообще ведет себя так, будто они этого самого Виталия убили и закопали на балконе, после чего завладели его квартирой.
Бродила по городу, вглядываясь подозрительно в лица прохожих мужского пола, кляня себя, дуру легковерную, и гада Виталия (себя больше), потом зашла в кофейню, где и встретила счастье всей своей жизни. Не Виталия.
Все-таки не зря съездила.
А у нас сирень на южной стороне, под самой стеной, где нет ветра, вот-вот распустится. Несмотря на холод, печальные прогнозы и снежные тучи вон там, на востоке. Набухла почками — и будь что будет.
Типично женское поведение. Когда хочется весны и счастья, то плевать на возможные заморозки.
О текущем и вечном
Девушке Юле мама сказала:
— Выходи за кого угодно. Лишь бы не пьяница, не скупердяй и не зануда.
А потом добавила загадочное:
— И чтоб не рыбак и не шахматист.
Видно, у мамы в юности случилась рыбацко-шахматная травма. Наивная, она не подозревала, что крен крыши вызывается и другими причинами. Ну, ладно.
Юля встретила Виталия, и все в Виталии было прекрасно. И лицо, и одежда, и далее по Чехову, и квартира в “сталинке” рядом с парком, и зарабатывал прилично, и потенциальная свекровь устраивала свою личную жизнь ровно в семи часовых поясах к западу. Бонусом шло то, что Виталий не отличал плотвички от карася и пешки от ферзя.
Сейчас будет “но”, ибо у каждой бочки меда есть своя ложка дегтя.
Но. Все свободное время Виталий тратил на изобретение вечного двигателя. И хоть по физике у него была твердая четверка, он чувствовал — где-то должна существовать лазейка.
Редкая девушка смирится с тем, что в разгар воркований глаза любимого затуманиваются, потом стекленеют, и он говорит:
— Юлька, я догадался, там надо установить противовес, подожди, я сейчас!
Неудачные вечные двигатели съезжали в подвал, а на их месте возникали новые. Правда, был экземпляр, проработавший семьдесят девять минут. На восьмидесятой минуте законы термодинамики опомнились, подобрали отвисшую челюсть и пресекли прорыв в будущее.
Тут у Юли кончились нервы, она собрала свои вещи и скоропостижно вышла замуж за хорошего человека Белькевича. Перспективный, но не оправдавший надежд перпетуум отправился по проторенной дорожке в подвал, а Виталий с разбитым сердцем уехал работать в Италию, где, по слухам, нашел утешение в объятиях какой-то то ли Бьянки, то ли Софии.
Хороший человек Белькевич никакими глупостями не увлекается, и это радует. Хотя временами сильно раздражает.
А живущая на первом этаже той самой “сталинки” крепкая старушка Петровская замучила ЖЭС № 84 жалобами: у нее в квартире что-то, как она сформулировала, подтикивает. Разнообразные комиссии ничего подтикивающего обнаружить не смогли, и ныне Петровская уже пишет в Европейский суд по правам человека. ЖЭС № 84 с интересом ожидает приезда комиссии из Страсбурга. А в подвале тикает себе тихонечко вдруг заработавшая последняя модель перпетуум мобиле.
Жаль, но, похоже, этого никто никогда не обнаружит, потому что Виталий увез ключ от подвала с собой.
О птицах небесных и земных
В детском саду, куда ходил мой сын, было так себе, средненько. Без инноваций. Атмосферу оживлял только асоциальная личность Степа, не выговаривавший половину букв, что почиталось за счастье — некоторые слова обсценной лексики в его исполнении не распознавались.
А моя знакомая, Татьяна, определила дочку в сад продвинутый. У них там генеральная идея — укрепление внутрисемейных связей посредством активного участия пап-мам во всех детсадовских фейерверках. Помимо прочего раз в год каждый родитель должен сыграть в спектакле.
Татьяна удачно улизнула от новогоднего утренника, отбоярилась от восьмимартовского и уже вздохнула облегченно, но на горизонте нарисовался День птиц.
И вот ей звонит недовольная воспитательница Кристина Юрьевна, выговаривает за безынициативность и сообщает, что остальные родители клювом не щелкали, разобрали все роли, так что ей, Татьяне, достался крапивничек, готовьте костюм, у вас еще три дня. И запишите слова: “Я птичка-невеличка, на веточке сижу и ягодку-малинку на ветке сторожу”. Сначала выскажется ласточка, дети ее поприветствуют, потом вы.
Татьяна в ужасе полезла в Интернет, чтобы хоть понять, как этот крапивничек выглядит. Две ночи вырезала и раскрашивала перья, пришивала их к свитеру и мастерила клюв и хвост.
В пятницу с утра позвонили родители, сказали, что заедут вечером прямо в сад, заберут Соньку к себе и вернут в воскресенье. Таня намекнула маме насчет выигрышной партии крапивничка, но Елена Ивановна напомнила дочери, что тридцать пять лет проработала учительницей младших классов, ей эти крапивнички уже вот где, уволь.
Кристина Юрьевна сказала:
— Быстренько переоденьтесь и давайте вон туда. Слова помните? Вы после ласточки.
На птичьем дворе уже тосковали толстый папа в черном, мама хулигана Яковца в качестве ласточки, двое неидентифицируемых пернатых и чья-то бабушка-павлин, вся в перьях, блестках и каменьях, вылитый мулен-руж, каким он видится из наших палестин.
Папа в черном профальцетил, что, мол, запели капели, заря занялась, грачи прилетели, весна началась. Павлинья бабушка басом несла аналогичную хрень. Яковец-мама два раза сбилась, но собралась и изложила страданья ласточки, стремившейся на историческую родину “вдоль по меридиану, сквозь пургу и снега”.
— А вот и крапивничек, эта крохотная птичка никуда не улетала, но вместе со всеми радуется окончанию зимы! — объявила Кристина Юрьевна.
Вышел крапивничек. Размер пятьдесят второй, рост метр восемьдесят два плюс каблук. Красиво взмахнул крыльями.
На “птичке-невеличке” в задних рядах захрюкали. На “ягодке-малинке” к хрюканью подключились ряды передние, а задние перешли к неконтролируемому ржанью, что, в принципе, органично вплелось в сюжет, лошади тоже радуются приходу весны.
— Все, — подумала Татьяна, — фиг с ним, с этим садом, пусть сидит дома, второй раз не переживу.
Следом опозорились еще две птицы, что несколько примирило.
В конце дети трогательно пропели про ручьи и солнышко. Татьяна, не успев сбросить перья, упаковала Соньку, вручила родителям, помахала вслед машине и пошла переодеваться. Сумки, пакета с одеждой и пальто нигде не было. Встревоженным крапивничком она металась по саду, пока не сообразила, что вещи свои бросила на заднее сиденье родительской машины.
А потом ее выгнал сторож. Начало апреля, вечер, холодина, а она на улице в перьевом свитере и с хвостом, без ключей, денег и телефона. Родители доберутся до своего поселка часам к девяти. Есть запасные ключи, у подруги, но подруга на другом конце города.
Она побегала взад-вперед перед воротами сада и, решившись, бросилась к какому-то прохожему:
— Ради бога извините, у меня тут такая проблема, вы не могли бы вызвать мне такси?
Прохожий оглядел Татьяну, на всякий случай отступил на шаг и сказал:
— Может, лучше скорую?
— Да я нормальная! В саду спектакль был, а я вещи свои потеряла, ну, пожалуйста, вызовите!
Прохожий еще раз посмотрел, подумал, такси вызвал, но не ушел.
— Я с вами постою, пока такси не придет. А позвольте узнать, вы кто?
— Крапивничек! — уже со слезами сказала Татьяна.
— Что вы говорите. Никогда бы не подумал. И кстати, давайте, я перья оборву, а то вид у вас, знаете, несколько вызывающий.
— Не оторвете. Пришиты насмерть. Я пробовала.
А потом подъехало такси, и таксист отказывался везти безденежного крапивничка, так что прохожему пришлось ехать вместе с Татьяной. И обнаружить, что подруги нет дома. И звонить ей. И ждать ее.
И как-то разговорились. И почувствовали, как будто сто лет друг друга знают, и что за эти сто лет друг другу не надоели.
И что у них там сейчас — не знаю. Но что-то определенно есть. Хорошо, если так. Ибо каждый крапивничек заслуживает если не счастья, то хотя бы прихода весны.
О троллейбусном
В понедельник утром в троллейбусе спорили два молодых человека. Один спросил другого, пылая взором:
— Где твой гражданский консенсус?!
Во вторник приличного вида дама орала кондукторше, что, мол, она, дама, столько в жизни вытерпела, что ни о какой оплате за проезд речи быть не может.
В среду дядька лет пятидесяти читал книжку и ржал лошадью. Не выдержала, заглянула. Называется “Как сложить печь”.
Четверг как-то не удался, выпал из последовательности.
Зато нынче утром всем троллейбусом ловили морскую свинку. Даже не подозревала, насколько они шустрые. Народ кричал, давайте загоним ее в кабину водителя, а там навалимся и повяжем, там ей места для маневра меньше. Поймала старушка лет ста двадцати. Старушки тоже бывают очень маневренные.
Я ничего не придумала. Мне вообще кажется, что в троллейбус № 53 абы кого не пускают. Только со справкой о постановке на учет в какое-нибудь мозгоисправительное заведение. У меня такой справки нет, но бумажка не главное, а вот по состоянию души я вполне соответствую.
Все. Пошла искать в себе гражданский консенсус.
Об облагораживании души посредством
маленьких пушистых комочков
Из прошлого выплыла одна дама. В прежние времена она меня недолюбливала, но, будучи человеком высоких моральных устоев, считала своим долгом поддерживать тесные дружеские отношения. Подавляя сопротивление и невзирая ни на что. Попутно объясняя, что все у меня плохо, и лучше не станет.
На какой-то день рождения осчастливила меня печальным хомяком в двухлитровой банке. Долго объясняла, что раз уж мне в жизни надеяться не на что, то пусть хоть это трогательное пушистое существо скрашивает мое унылое прозябание. И что хомяк — лучший подарок тем, кто хомяков терпеть не может.
Думаю, в тот день в магазин “Природа” не завезли ядовитых змей. Или же черные мамбы стоили дороже пятидесяти хомячьих копеек.
Выкинуть это несчастье рука не поднялась, пришлось посадить в сумку и отнести домой. У хомяка в результате лихих поворотов судьбы случился стресс, приведший к желудочно-кишечным проблемам прямо в сумке, что не способствовало зарождению в моей душе трепетного обожания грызунов.
С трудом удалось пристроить его в хорошие руки. За рубль. Мальчик-хомяковод из соседнего подъезда сначала просил три рубля, но цену удалось сбить.
В нашей насильно общей биографии было еще много чего интересного. Так вот, после долгих лет пребывания в нетях дама материализовалась не просто так, а с вопросом:
— Как там мой хомяк?
О музыке сфер
Господи, как же я не любила музыкальную школу.
Сама учеба — еще терпимо, но два раза в году устраивались отчетные концерты. Вынос личного позора на всеобщее обозрение и обслушивание.
В нашем городке с развлечениями было скуповато, и Дом культуры набивался под завязку. Сидит триста человек, тянутся к высокому, надеются дотянуться. Получают недовыученное пиликанье. Жесткий хоррор, вот что это было.
В музыку надобно вкладывать душу, но вместо этого мы по лени и бесталанности душу музыке выматывали. Без души уже не музыка, просто ноты.
Инструменты отчаянно сопротивлялись. Уверена, мой аккордеон мечтал вспороть себе меха, хрипло вздохнуть и замолчать навеки. Но до того успеть отгрызть мне руки.
Земля над могилами давным-давно почивших в бозе композиторов вздрагивала — они ворочались в своих гробах.
А последним номером выходил Вовчик со скрипкой. Длинный, тощий, несуразный, с виду типичный малолетний перспективный хулиган. У Вовчика скрипка не визжала, а пела, композиторы засыпали, умиротворенные, с лиц педагогов сходило выражение “простите меня, люди”.
Мы выполняли нелюбимую работу. С отвращением. Отплевываясь. А для Вовчика скрипка была необременительным удовольствием, одним из многих, где-то между футболом и рыбалкой. Наличие Вовчика оправдывало существование и музыкальной школы, и нас, оболтусов тугоухих. Именно тогда я осознала разницу между способностями и талантом.
С большим трудом, посулив освобождение от сольфеджио на месяц, педагогиня смогла завлечь Вовчика на прослушивание в столицу. В школу при консерватории Вовчика брали с распростертыми объятиями, но он отказался наотрез:
— Я спросил, они там по шесть часов занимаются. Больные на голову! Не хочу!
Не уговорили.
Я уже работала после университета, про него и не вспоминала, когда на улице ко мне радостно бросился человек суффикса “ищ”. Плечищи, ножищи, ручищи — и так далее. На метр пошире и на метр повыше того мальчика со скрипкой.
— Какая консерватория, ты че? Я туда и не собирался. И вообще, у меня пальцы на грифе не помещаются!
В следующую нашу встречу Вовчик был смертельно влюблен в Амалию, пел мне песни, какая Амалия необыкновенная — гений чистой красоты, сокровищница ума и кладезь добродетелей. Знавала я эту Амалию, считавшую себя этуалью неземной, сильно обижавшуюся, когда этуалистость оставалась неоцененной. Как по мне, так дура дурой, но из тех, что не упустят ни своего, ни чужого. Однако Вовчик стремительно поглупел, он видел не Амалию, а придуманное им самим хрупкое и неприспособленное к жестокостям мира идеальное создание. Хотя я до сих пор уверена: в поединке между нежной фиалкой Амалией и белой акулой ставить на акулу смысла нет. Амалия то вся в метаниях уходила в поисках более привлекательного варианта, то вся в слезах возвращалась после очередного облома. И пока у Вовчика не спала пелена с глаз и мозгов, успела выесть ему печенку и оттяпать квартиру.
На закате перестройки я случайно наткнулась на Вовчика в центре города. Обрадовался:
— Ты как, свободна? Выручи, постой со мной часок, главное — за футляром следи, а то сопрут все, как вчера.
Оказалось, фирма разорилась, работу пока не нашел, решил вспомнить детство.
Далее картина еще та. Подземный переход. Заросший по уши человек-гора в спортивных штанах с крохотной скрипочкой в огромных лапах, рядом я, красавица, в красном сарафане с голой спиной, на десятисантиметровых шпильках, изо всех сил делающая вид “просто мимо прохожу”, но при этом бдительно косящая глазом на открытый скрипичный футляр, куда отзывчивые на прекрасное граждане бросают мелкие такие, совсем некрупные деньги.
Мне один дядька говорил: если ты умеешь ездить на велосипеде, то ты умеешь ездить на велосипеде. С Вовчиком так и было. Где та музыкальная школа, но скрипке по-прежнему нравилось жить в его руках. Люди останавливались надолго. Дед какой-то все у меня допытывался, в чьем оркестре играет музыкант, и почему на музыканта не похож. Пара товарищей быковатой наружности с непременными по тем временам золотыми цепями на мощных шеях постояли, послушали, потом один, позвероватее с виду, еще раз с уважением глянул на Вовчикову стать и сказал:
— Слышь, братан, бросай ты это дело, не мужчинское оно. На, я вот тут телефон написал, позвони, с правильными людьми познакомлю! А сыграй эту, знаешь?.. Приморили гады, приморили-и-и, загубили молодость мою-ю-ю, золотые кудри развилися, я у края пропасти стою-ю-ю! Не поверишь, братан, до кишок пробирает. А потом еще то, красивое, что раньше играл.
Красивым была “Чакона” Баха.
За час на ужин заработали. Но Вовчик с сожалением заметил:
— Ты бы мумией не стояла, а приплясывала, тогда и на коньяк бы хватило, шампанским этим только клопов травить.
Мы недавно снова встретились, как всегда случайно, вспомнили про переход, в свете замечательной экономической ситуации в стране пришли к выводу: ежели что, не пропадем.
Рядом с Вовчиком стоял серьезный молодой человек лет пяти, с луком в руках, колчаном со стрелами за спиной, в зеленой шапке с сорочьим пером.
— Ты кто?
Стрелок посмотрел на меня снисходительно, как дети смотрят на тупых взрослых, задающих идиотские вопросы:
— Федор Робингуд!
Потом Федору Робингуду надоело слушать скучные глупости, он одной рукой оттянул тетиву лука и отпустил. Тетива не тренькнула, не задребезжала, как ожидалось, а пропела коротко и мелодично.
— Папа! Слушай — это музыка!
О тяге к высокому
Одна девушка, Аня К., мечтала полюбить писателя.
Или поэта.
Или художника.
Что-нибудь из богемы.
Не вследствие испепеляющей страсти к прекрасному, а потому что ей хотелось парить над творцом легкокрылой музой и тем самым запечатлеться в воспоминаниях современников и трудах искусствоведов. Вот как Анна Петровна Керн, урожденная Полторацкая, ну ведь ничего особенного, ни-че-го! А поди ж ты — чудное мгновение и все такое.
Аня К. познакомилась с поэтом Георгием, писавшим тонкие лирические матерные стихи.
Георгий плел из грубой пряжи будней воздушную ткань высокой чувственной поэзии. Плелось натужно: русский матерный пока еще беднее и однозначнее русского литературного, хотя и не все об этом догадываются. На выходе вместо изящного кружева валансьен получалась унылая неказистая дерюга, пригодная для вытирания сапог после посещения хлева, не более того.
Георгия пришлось бросить — Ане К. не улыбалось остаться в памяти потомков в окружении слов на сомнительные буквы.
Затем возник скульптор Вениамин, концептуалист. Он изваял Аню К. в виде параллелепипеда (50-30-25 см), в одну грань которого были вмурованы дужками солнечные очки, из другой свешивались три разноцветные ленточки, из третьей торчал тюбик дорогой герленовской помады. На остальных гранях, как на заборе, были нацарапаны слова и выражения из стихотворческого лексикона поэта Георгия. Все вместе называлось “Счастье мое”.
Аня К. оскорбилась такой довольно спорной трактовкой своего образа и ушла, предварительно расколотив параллелепипед молотком и выковыряв из осколка собственную почти неиспользованную помаду. Скульптор Вениамин бегал вокруг, заламывал руки, взывал к ответственности перед будущими поколениями, но остановить акт вандализма не решился: он не был самоубийцей и понимал, что неправильно изваянное счастье в гневе способно разнести на субатомные частицы музей Гуггенхайма со всем его современным искусством, и при этом не испытать ни малейшего сожаления от содеянного.
Далее жизненный путь Ани К. был отмечен удручающими в своей бесперспективности вехами — мыльно-оперным режиссером Михаилом, композитором-песенником Кириллом Олеговичем и эстрадным юмористом Виталиком.
А прошлой весной проживавший в крайнем подъезде инженер-механик Леонид своими руками вскопал под Аниными окнами клумбу, сторожил по ночам, гонял падких на чужой посадочный материал соседей, и в одно прекрасное утро Аня К. увидала на клумбе свое собственное имя, проросшее нежными белыми нарциссами, а рядом — красно-тюльпанное кривоватое сердце.
— О боже, какая пошлость, какая безвкусица и полное отсутствие концепции! — с радостью подумала Аня К. и через месяц вышла замуж за Леонида.
О своих руках
В первый класс мой сын пошел в джинсах, белых кроссовках, белой футболке и доставшемся нам от подругиного сына блейзере. Мы тогда только поменяли квартиру, сидели по уши в долгах, на приличное денег не было, а покупать костюм из чего-то типа стекловаты меня не привлекало.
На торжественной линейке одна мама сказала как бы не мне, а в пространство:
— Нам не лень было побегать и поискать приличный костюм! Димочка, не вытирай нос рукавом!
Я посмотрела. Мой стоял и страдал, потому что ни в какую школу ему не хотелось. Он мне неделю объяснял, что читать-писать умеет, а все остальное можно найти в книжках; приводил в пример Ломоносова и подталкивал к мысли, что не стоит спешить, рано или поздно мимо дома пройдет рыбный обоз.
А ее тоже стоял и страдал, потому что, во-первых, в школу не хотелось, а, во-вторых, несчастный ребенок прел в брюках, рубашке с галстуком, жилетке и пиджаке, не предназначенном для вытирания носа. Все-таки у моего было одним поводом для страданий меньше.
Но именно тогда у меня зародилось подозрение: родительница из меня аховая. И превратилось в уверенность, когда в школе начали требовать всякую ерунду, сделанную своими руками. Например, осеннюю композицию из подручных материалов. Мы набрали каких-то некондиционных желудей, повтыкали в них спички, вроде как ножки-ручки, с помощью пластилина прикрепили к картонке. Получилось живенько: колченогая желудиная семья идет в магазин за добавкой.
А через пару дней состоялось родительское собрание. В углу класса на двух столах разместились осенние композиции.
— Вот что сделали наши дети своими руками! — с гордостью сказала учительница.
Там была картина из листьев и колосьев — привет от Феофана Мухина. В настоящей раме, между прочим. Там была профессионально вышитая гладью салфетка — по центру птичка на рябине, а по краям узор из ягодок. Там на доске размером метр на метр была лошадь из баклажанов, телега из половинки тыквы, деревья из веточек с прикрученными к ним листиками из желтого и красного шелка.
— Три ночи рук не покладала, — шепнула мне Димочкина мама. Потом всмотрелась и вопросила: — А где яблоки и груши? В телеге были яблоки и груши! Их что — съели?!
Наш с Серегой личный желудевый позор был задвинут за штору, чтоб не портить радостную картину самостоятельного детского творчества первого “Б” класса. По дороге домой Димочкина мама и неидентифицированная глуховатая бабушка спросили меня, сколько часов я сижу с уроками. Я сдуру честно призналась, что вообще с ними не сижу, что это не я учусь в первом “Б” классе. Потом свернула к своему подъезду, но успела услышать, как Димочкина мама и чья-то бабушка рассуждали на тему “понарожают и не заботятся”.
Не знаю, по какой причине это вспомнилось. Может, потому что давеча звонила мне приятельница, сообщила благую весть — ее замечательный муж наконец-то построил своими докторсконаучными руками шкаф в лоджии. С начала строительства не прошло и двух лет. Построил — и уехал в командировку, счастливый. Знакомая наконец-то смогла вызвать мастера; мастер, вздыхая и сдержанно матерясь, чего-то наколдовал, и в шкафу перестали выпадать полки, а сам шкаф оставил поползновения рухнуть на неосторожную голову. Самым сложным для мастера было не лишить шкаф этакой легкой кривобокости. Ну, чтоб все как и было. Чтоб не чувствовалось вмешательство чужих рук.
Приехавший муж обнаружил шкаф стабилизировавшимся и с гордостью сказал:
— Видишь? Ничего не валится! Я же говорил, что он постоит и осядет!
А может, потому что мой мальчик окончил школу. На выпускном одна мама сказала мне, что вырастила дочь своими собственными руками. Мне ей даже ответить было нечего.
Мой сын взял и вырос сам.
О Лариске
С Лариской у нас так. Она звонит, мы активно общаемся пару недель, обсуждаем общую знакомую В., которая все не может определиться, и ее уже лет двадцать мотает по всей шкале, от сорок шестого до пятьдесят второго размера. Я завидую сорок шестому размеру В., а Лариска пятидесятому. Потом Лариска исчезает, далее пусто, затем материализуется и продолжает разговор с той фразы, на которой расстались.
Ну вот, звонит Лариска, интересуется, как мы съездили в Москву (2007 год!), и сообщает, что выходит замуж. По-моему, в четвертый раз, если я чего не пропустила. Естественно, на всю жизнь, и в горе и в радости, пока смерть не разлучит, — как обычно. Приглашает на свадьбу.
— Лора, — говорю, — спасибо, но это визу делать, лететь за тридевять земель, и вообще, у меня проблем по уши, затяжная депрессия и мизантропия приступами, — с таким набором прилично посещать похороны.
— Отлично! — говорит Лариска. — Разбавим трагизмом слащавое действо. Будешь сидеть вся такая в невыплаканных слезах, будто мы с тобой роковые соперницы, а подфартило мне. Заодно отвлечешь на себя свекровь, типа у вас общее горе.
Я была на первой Ларискиной свадьбе. Или на второй, не помню. Нет, все-таки на первой.
Там понаехало дремучих деревенских Ларискиных дядьев, которые ее и вырастили, и дядья эти упоили непьющего и помешанного на правильном образе жизни жениха. И украли невесту, потому как красть положено, а некому — у жениха все друзья были ему подстать, знали, сколько нитратов влезает в средних размеров помидор, и чем бицепс отличается от трицепса, но противостоять домашнему самогону на смородиновых почках не могли.
Украсть украли, а искать тоже некому. И жених, и бодибилдеры в пространстве ориентировались с трудом. Тогда свежеиспеченная свекровь сухо осведомилась, как меня зовут, и сказала с переходом на прописные:
— Я вас, Наташенька, прошу найти ЭТУ ВАШУ ПОДРУГУ!
Я отправилась искать на кухне, в подсобках, потом подумала и поняла, что дядья не те люди, чтоб по кладовкам шастать. У них на лицах читалось умение совмещать нужное с приятным. Рядом с рестораном было такое заведение, распивочная: высокие столики, стульев нету, зашел, тяпнул, свободен. Там они и окопались. Лариска в кремовом платье до полу (кремовый — это цвет), четверо дядьев и литровая бутыль того самого, на почках. И все присутствующие их уже любили, и официантка все подсовывала бутерброды с подсохшим сыром и так смотрела на младшего дядьку — скажи он слово, она бы как была, в наколке и передничке, рванула бы следом, чтоб и в горе и в радости, и см. выше.
И вот мы стояли вокруг этого столика, и пели хором, с душой, белорусскую песню “Як хацела мяне маць ды за першага аддаць”. Очень жизненная песня, ее следует выучить каждой девушке. Про то, что и первый — не вариант, и со вторым облом, и так до седьмого, а седьмой всем хорош, но не схаце╒ мяне ╒зяць.
А сейчас Лариска звонит и говорит:
— А может, давай? Выберешься? Дядьке Степану не по силам, а дядька Феликс собирается. Давай, а? Ты прикинь — тут тебе штат Аризона, тут тебе шатер на лужайке, за лужайкой кусты колючие, называются паркинсония, ей-богу, так и называются, гости по лужайке прогуливаются, с бокалами, а мы с тобой и дядькой Феликсом за кустами, в полный голос: “А той чацверты нi жывы нi мертвы, ой не аддай мяне маць!” А как самогон провезти, я уже придумала!
О памяти
Когда-то я подрабатывала чтением лекций.
То еще развлечение. С восьми до пяти на работе, потом галопом через полгорода, до одиннадцати рта не закрываешь, к полуночи добираешься домой и уже ничего не хочешь — ни денег, ни счастья. К концу занятий у меня в глазах темнело от голода и приходилось говорить погромче, дабы заглушить взывающий к разуму желудок. Самое поганое: в одной группе был красномордый (и тупой!) мужик, так он выкладывал на стол “ссобойку”, пялился на доску пустыми рыбьими глазами и вдумчиво пережевывал свои бутерброды. Объемистой “ссобойки” хватало надолго. Убила бы!
Тогда мы с ней и познакомились. В перерыв она незаметно подсунула мне яблоко. Вдвойне подает тот, кто подает вовремя. Обыкновенная, одна из многих, разве что держалась отдельно от всех.
Оказалось, она живет через два дома от моего, и после занятий мы с ней иногда шли вдвоем. Я, как правило, болтлива, не люблю пауз, но от усталости у меня не ворочался язык, а она молчала. Бывает правильное молчание, не тяготит.
Курс закончился, иногда мы сталкивались в магазине, на остановке, здрасьте-здрасьте, не более.
Прошло еще лет восемь, у меня стряслись какие-то неприятности, причину их не припомнить, но ходила вся в страданиях и с неизбывной печалью на лице. И снова встретила ее, в гастрономе, кажется. Она посмотрела внимательно и сказала:
— Пойдемте ко мне, тут рядом, помните? Я вас кофе с коньяком напою, у меня отличный кофе, и коньяк неплох.
От неожиданности я согласилась.
Там у нее, в старой квартире со старой мебелью, мы на удивление быстро надрались, и ее, сдержанную, с застегнутой на все пуговицы душой, вдруг прорвало. Она говорила часа три, спокойно, без слезы, без надрыва. Как не про себя.
Второй раз в жизни мне было непереносимо стыдно за свои придуманные на ровном месте трагедии. Первый раз был в Крыму, когда меня, здоровую дурищу с руками-ногами, рыдающую, потому что не так посмотрели и не то сказали, утешал мальчик-колясочник.
Ее нашли на дороге. Деревенские тетки рано утром вышли к автобусу, везли ягоду на базар в райцентр, а на скамейке сидела девочка. Одна.
Она не помнит. Много позже читала свое личное дело. Ребенок женского пола, возраст примерно два года, одет в голубой трикотажный костюм, желтые сандалии, на голове желтая панамка, меток на одежде не обнаружено. Ребенок не разговаривает. Не испуган, охотно идет к незнакомым.
Никаких аварий ни в области, ни в республике, никаких заявлений о пропавших детях.
Девочки в детдоме любили рассказывать, как прежде жили с мамами и папами: ну, мамы поголовно артистки, папы — летчики. И ей больше всего на свете хотелось вспомнить. Но что там вспоминать, что может запомнить ребенок в два года.
Про два первых своих детдома сказала только, что там было нехорошо. Когда была в восьмом классе, повезло, перевели в другой, не то чтобы в том другом детей обожали, но не сравнить. Ходили в обычную школу, держались вместе. Математику вел старенький учитель, месяц присматривался, затем оставил после уроков ее и еще двух мальчишек и объявил, что у них есть голова, в голове присутствуют мозги, и потому им нужно учиться, а не просто посещать. Нравится им или нет — ему все равно, но теперь три раза в неделю они будут приходить к нему домой после уроков и заниматься. Началось с математики, но он их и диктанты писать заставлял, и физику объяснял, и немецкий спрашивал. А главное, она приходила в настоящий дом. В домашний.
Все трое поступили в приличные институты, ей и одному из мальчиков даже льготами для сирот не пришлось воспользоваться. Дали общежитие. Трудно было с деньгами, не умела с ними обращаться, поначалу разлетались со свистом, но научилась.
Зимой, перед самой сессией, у соседки пропали золотые сережки. Кто еще их мог взять, кроме детдомовки. Она не стала оправдываться, собрала вещички и ушла. Днем ходила на занятия, стараясь не замечать косые взгляды, ночью пыталась спать на вокзале и понимала, что институт закончился. А через несколько дней возле аудитории ее поджидал учитель. Откуда узнал, неизвестно. Сказал только:
— Вещи в камере хранения? Иди забери, будешь жить у меня.
Учитель давно вдовел, детей у них с покойной женой не было, близких родственников тоже. После занятий она летела домой. Через месяц некий доброхот написал кляузу: старый хрыч сожительствует с юной девицей и при этом смеет, извращенец, воспитывать подрастающее поколение. Учитель никому и ничего не хотел доказывать, просидел неделю дома с черным лицом и ежедневным вызовом скорой, потом сказал, что им нужно расписаться, ему семьдесят четыре, сердце на честном слове, случись что, ее отсюда вышвырнут. В загсе пришли в ужас, отказались принимать заявление, помог кто-то из бывших учеников, расписали и прописали.
Сердце выдержало, а другое диагностировали на последней стадии, три-четыре месяца максимум. Он собрался умирать в больнице, опять-таки бывший ученик похлопотал. В ответ она устроила первый и последний в жизни своей скандал, с битьем посуды и истерикой, кричала, пусть только попробует, ноги тогда ее ни в квартире, ни в больнице не будет.
И он остался. И прожил еще почти три года.
Последний год ему стало совсем худо, и она взяла академический, научилась делать уколы и не плакать при нем, потом на кухне можно. Три года она не была сиротой.
Учитель умер, на похороны пришли человек двести, сами организовали поминки, говорили, каким он был замечательным, она не слушала, — зачем, она и так это знала. Ночью после похорон ей приснился странный сон, будто она, совсем маленькая, стоит на стуле у окна, держится за широкий подоконник, на подконнике ванька-мокрый в глиняном горшке и кактус в жестяной банке, кактус трогать нельзя, он колючий, напротив желтый кирпичный дом с высокими окнами, справа со звоном и дребезгом выезжает красный трамвай, громыхает под окном и поворачивает за угол.
Она решила, что это правда, что наконец вспомнила. Что учитель оттуда прислал ей воспоминание.
Закончила институт, предлагали аспирантуру, не захотела, распределилась в убогую контору, зато с командировками.
Куда командировок не было, ездила сама, за отгулы или в отпуске. Главное, чтобы в городе был трамвай. Она хотела найти.
Потом мы еще несколько раз встречались случайно. Обе делали вид, что того разговора не было.
Я видела ее на прошлой неделе. Она мало изменилась. Уже лет десять живет в другой стране. Ее история давно со мной, я и раньше хотела рассказать о ней. Но тут не тот случай, когда можно без позволения. Она разрешила. Без имен, без места действия. Все еще ищет. Вот опять приехала.
О финансово-экономическом
В газете на целый разворот ремонт прохудившейся кармы с последующим тюнингом оной. Исключительно доктора оккультных наук. Потомственные маги. Все как один по прямой линии от супружеского союза Гэндальфа с Дамблдором.
Понравилась одна магическая тетка, открывающая финансовые каналы, можно по телефону, скорый и гарантированный результат. Очень заманчивое предложение, давно мечтала иметь полноводный финансовый Волга-Дон. Но тут этическая проблема. Что, если эта могущественная женщина не просто открывает каналы, а перенаправляет их? Вроде как поворот сибирских рек в засушливые южные районы. Вот так позвонишь, через неделю уже покупаешь яйца Фаберже на завтрак, но законы сохранения никто не отменял, и в тот же день Березовского замечают побирающимся на станции Паддингтон лондонской подземки. Как-то неудобно перед человеком.
На закате перестройки я ощущала себя вымершим кишлаком, проглоченным безжалостной пустыней. Арыки занесло песком, урюк засох, ишак издох, барханы по горизонт включительно, и ни капли живительной финансовой влаги. Посему хваталась за любую приработку. Почти все так жили, пустынно и безводно.
Одна моя знакомая, кандидат химических наук, убирала богатую квартиру, радовалась своей устроенности, и тут ей вступило в спину. Звонит она мне, умоляет заменить ее пару раз, не хочется терять достойную и хорошо оплачиваемую работу, одна уборка — пять долларов, бешеные бабки. С хозяевами договорилась, поручилась, что я не сопру их фамильное серебро.
Ну, пришла, убрала; работодатели — муж с женой примерно моего возраста — спасибо сказали, конвертик вручили и чаем напоили. А в следующую субботу к ним приехала погостить мама жены, величественная женщина в крутых кудрях и с усами. Они меня представили и быстренько смылись, и через пять минут я поняла, что жажда наживы наказуема. Мама жены ходила за мной следом и жарко дышала в затылок. Спросила ее, какого черта, только другими словами, вежливыми. А она мне сказала:
— Я хочу видеть твои руки, чтоб к ним ничего чужого не прилипло!
На мое предложение руки оторвать, для гарантии, оскорбилась, сократила расстояние до совсем уж неприличного и следующие три часа не переставая бубнила над ухом на тему “как распустилась прислуга”.
Я домывала ванну, когда вернулись дочка с зятем. Наверно, они как раз паковали мои законные пять долларов в конверт, и тетка это узрела. И легко перекрыла свои басом шум льющейся воды.
Всего не вспомню, но один вопль прям врезался:
— Миша, ты сошел с ума, зачем ей такие деньги?! Если б бог захотел, он бы сам ей все дал!
О Вадимпетровиче, демоне
В апреле моя приятельница уволилась из своей брачной конторы. Сказала, спасибо, сыта, добавки не надо, уже знаю, кто ждет меня в моем личном аду — Вадимпетрович, демон.
Поначалу-то ей нравилось работать Гименеем. Ну, временами всплывали предпенсионные тети, жаждущие выйти замуж за первую сотню Форбса, вторую не предлагать, бодрые дедушки, ищущие спутницу заката жизни (до 28, без в/п, с мед. в/о, опыт раб. по спец.), и юные девы, пишущие “замуш с серьесными намеряниями” и согласные на вторую сотню, только чтоб обязательно красавец-брюнет.
Но терпимо, терпимо.
А потом материализовался Вадимпетрович, этаким облаком в штанах, и Маяковский тут ни при чем. С порога заявил, что у него стабильный похоронный бизнес, дом — полная чаша, живи и радуйся, но сердце просит любви. Посмотрел со значением и добавил:
— А в постели я просто демон!
Приятельница представляла себе демонов по Врубелю, но одышливый пузатый Вадимпетрович не моргнув глазом оплатил VIP-пакет услуг, а при удачном раскладе пообещал десятипроцентную скидку на все, к чему имеет отношение.
Может, и напридумывал ваш Врубель.
Заполнили анкету. От будущей супруги требовалось немногое — любить домохозяйство, иметь мягкий характер, быть повышенной миловидности и средней упитанности. На вопрос: “Это какой — средней?” — Вадимпетрович нарисовал в воздухе пухлую восьмерку примерно 58-го размера.
После встречи с первой кандидаткой выяснилось: сорок лет — это старуха.
После второй: шестьдесят два килограмма при росте метр шестьдесят четыре — это бегемот.
После третьей: женщина должна молчать, пока ее не спросят.
— Что за неликвид вы мне, Анечка, подсовываете? — возмущался Вадимпетрович. Он раздобыл ее домашний телефон и после каждого свидания часа по два высказывал претензии. — Этой вашей Соне не понравилось, что я без цветов, эта ваша Соня чего хочет — цветы или замуж?!
Главным же недостатком учительницы Сони, инженера ЖЭС Ольги, бухгалтера Киры, швеи Русланы, ландшафтного дизайнера Дануты и прочих, и прочих было то, что они отказывались от немедленного тестирования демонических способностей Вадимпетровича. Облом случился даже с развеселой шалавой Кристиной, у которой в анкете значилось единственное требование к потенциальному мужу — “много секса”.
На третьем месяце тщетных усилий пристроить клиента приятельнице начали сниться кошмарные сны. Будто врывается в контору Вадимпетрович с кладбищенской корзиной цветов, ручку корзины обвивает траурная лента с надписью “Я демон”, а Вадимпетрович кричит ужасным демоническим голосом:
— Отдайся мне!
А то и чего похуже снилось.
Теперь представьте, что посреди ночи вас поднимает телефонный звонок, вы с колотящимся сердцем, в холодном поту, трясущимися руками снимаете трубку, а в ней пыхает пламенем Вадимпетрович с жалобой на очередную неблагодарную негодяйку.
Постепенно от жалоб Вадимпетрович перешел к угрозам, и приятельница всерьез начала опасаться, не закопают ли ее на участке № 312, украсив могилу той самой корзиной. Вадимпетрович как-то нахваливал этот участок, на пригорочке, вид оттуда замечательный, сейчас не выкупите, потом локти будете кусать. Но, видно, Вадимпетрович не захотел разбрасываться ценными участками и обратился в общество защиты потребителей. Из общества позвонили, долго ржали в трубку и посоветовали держаться.
Потом позвонили из суда. Сказали, что заявление у Вадимпетровича не приняли, но чувствуют, что не успокоится. Тоже ржали, хотя, казалось бы, суд, солидные люди.
Хозяйка конторы сказала:
— На учете он не состоит, я проверила. Все, Аня, либо ты разбираешься с ним сама, либо делай что хочешь, у меня нервы кончились на его кляузы отвечать.
Апрельским субботним утром соломинка переломила спину верблюда. Спросонья и сдуру Аня открыла дверь, дверной проем набрякшей тучей заполнил недовольный Вадимпетрович.
Он решил, что в принципе Аня ему подходит, ладно уж. На безрыбье и рак рыба — так было написано на лице Вадимпетровича.
— Я человек положительный, покладистый, где ты другого такого найдешь в твоем возрасте, доходы у меня всем на зависть, и в смысле супружеских обязанностей я — ух!
И попытался просочиться в квартиру. С явным намерением немедленно приступить к исполнению супружеского долга.
Слава богу, на шум вышел сердитый сосед-дальнобойщик, выкинул демона из подъезда и сказал уважительно:
— Ну ты, Анька, даешь, мне плешь проела, слово лишнее при тебе сказать боюсь, а сама вон как загибаешь!
Вадимпетрович попрыгал у входной двери, но на штурм не отважился. Однако пообещал вернуться. И не один. Впереди замаячил даже не участок № 312, а так, бурьян у забора.
Аня посидела, подумала — и написала заявление на увольнение. Подумала еще, с содроганием вспомнила Вадимпетровича — и позвонила другу детства Паше.
Такая занятая сейчас, ни минуты свободной. По выходным пейнтбол, по средам и пятницам бассейн, через неделю — Черногория, а в октябре летят на Байкал, к Пашкиным родителям.
О трудностях коммуникации
Одно время наша техподдержка объясняла проблемы со связью дождем в Вене.
— А что поделаешь? В Вене дождь, — говорила техподдержка и смотрела голубоглазо.
Судя по всему, Вена была самым мокрым городом в мире. Макондо, а не Вена. Безжалостный австрийский ливень, габсбургский прихвостень, сбивал несчастные, стремящиеся в заокеанскую даль байты, они плюхались на залитую водой площадь Ам Хоф, где и гибли под пятой какого-нибудь шикльгрубера. Душераздирающая картина. Слезы наворачивались. До тех пор, пока не выяснилось, что у некоторых голубоглазых альтернативное мышление и нестандартная анатомия в смысле рук.
Для непонимания не обязательно, чтоб связь осуществлялась через Вену, или же чтобы один говорил на суахили, а второй на алеутском. Я и мой сын русскоязычные, однако выражение “чисто убранная комната” вызывает у нас диаметрально противоположные ассоциации. Одни и те же слова и понятия несут разную смысловую нагрузку.
В прошлую пятницу зашла на почту. Вопреки обыкновению, там не клубился рой пенсионных старушек и не гарцевали стада секретарш со стопками заказных писем. Должно было насторожить, но мне нравится верить в лучшее. Поздоровалась и сказала:
— Мне нужны художественные марки.
Почтовая тетя здороваться в ответ не стала, задумалась и спросила:
— Зачем?
Я удивилась ее пытливости, но честно ответила, что хочу отправить несколько открыток в Канаду, с красивыми марками. Там, в Канаде, любят, чтоб на открытке красивые марки.
— Вы что, филателист? — осведомилась тетя и глянула на меня с отвращением.
То ли в детстве ей настучали кляссером по голове, то ли моя возможная принадлежность к филателистам бросала тень на саму идею филателизма.
— Нет, — сказала я, — мне нужны марки, чтоб наклеить их на открытки.
Тетя опять зависла на минуту, потом вышла из ступора:
— У вас открытки пропали?
Тут в ступор впала я:
— Какие открытки?
— Которые в Канаду, сами ж сказали!
— Я еще их не отправила!
— Что вы от меня хотите?! — возмутилась тетя. — Еще не отправили, а уже жалуетесь на пропажу!
— Я отправлю их, когда куплю у вас марки! Художественные!
— Зачем?
Я почувствовала себя древним вавилонянином, осознавшим, что там, наверху, кое-кто неудачно пошутил.
— У вас марки есть?!
Тетя уставилась в монитор, ответа в нем не нашла и тревожным шепотом произнесла:
— Что-то я понять не могу, чего вам надо. Подождите, сейчас позвоню.
У меня мелькнула мысль: а не по ноль три ли она звонит? И кому окажут психиатрическую помощь — мне или ей? Или обеих зафиксируют?
Из недр почты появилась вторая тетя, глянула на первую вопросительно, та аж глаза закатила, намекая на сложности общения со мной.
— Мне! Нужны! Почтовые! Марки! Художественные! — выкрикнула я, стараясь заглушить шорох съезжающей крыши.
И подумала, что ежели сейчас вторая тетя тоже спросит “Зачем?”, то скорую вызывать не буду, поеду сдамся сама, только домой заскочу, попрощаюсь. Однако обе тети переглянулись, и первая сказала:
— Женщина, что вы раскричались? Я не глухая! Сказали бы сразу — марки. Я что — догадываться должна, мысли читать?
И добавила, обращаясь к тете № 2:
— Народ у нас — не соскучишься!
О сентябре
Утром получила по голове дважды — сначала сверху тюкнуло каштаном, потом желудем. Точно, осень.
Окончательно поверила в возможность самозарождения жизни. За время нашего отсутствия оставленное на столе яблоко взяло и самозародило кучу мелких мушек. С виду типичные дрозофилы (дроздофилы, как недавно сказал телевизор). Можно было бы заняться генетикой, но я выбрала убийство. Кошу их ряды, как Илья Муромец половцев. Пока проигрываю.
Мир насекомых в квартире дрозофилами не ограничивается. Где-то окопался злобный комариный вампир. На мужа с сыном чихать хотел, питается исключительно мною. Мне не нравится, как он выстроил свою пищевую цепочку. Хотелось бы из нее выпасть. Надоело ходить и чесаться.
В автобусе мне активно улыбался приличный с виду дядечка. Завел отвлеченный разговор о красотах ранней осени. В разгар его лирических зарисовок я не выдержала и сладострастно, чуть ли не со стоном, почесала бок. Дядечка шарахнулся в сторону и выскочил на следующей остановке. Отбежал за киоск и опасливо выглянул оттуда. Небось, боялся, что выпрыгну следом.
В обед поехала на книжный рынок, решила заодно прогуляться в парке. Держась подальше от дубов и каштанов. На скамейке у реки сидели два пожилых физкультурника над одним кроссвордом. По дорожке бежали юные девицы, штук тридцать.
— Живей! Колени выше! Еще два круга! — рявкнул один физкультурник.
— Река в Южной Америке, шесть букв, на “пэ” начинается, — знает кто? — крикнул другой.
Девицы глянули злобно и попыхтели на следующий круг.
— И бегать не могут, и не знают ни хрена! — с горечью заметил первый физкультурник.
— Парана, — сказала я.
— Ага, подходит, спасибо, — сказал второй. И добавил: — Я тут по утрам бегаю, приходите. И про географию поговорим!
А желудем почему-то больнее, чем каштаном.
О возлюблении ближних и дальних
В семье А. потекли краны. Семья А. позвонила в ЖЭС и вызвала мастера.
Пришел Мирович. Свои претензии к производителям кранов семья А. предъявила Мировичу, причем во вздорной и вызывающей форме. В ответ Мирович наследил башмачищами и извращенно надругался над сантехникой семьи А., вследствие чего краны в ванной и кухне громко запели в малую терцию.
Не каждому дано уменье спать под печальный, но пронзительный фа-минор. Злая от недосыпа семья А. неинтеллигентно наорала в телефон. ЖЭС подумал о семье А. плохо, но сказал вежливо:
— Сделаем, ждите, придет сантехник.
Пришел Мирович. После получасового перегавкивания с семьей А. нашаманил, перенастроил краны на большую септиму и непостижимым образом подключил счетчик учета холодной воды к Ниагарскому водопаду. Семья А., вся в берушах, посмотрела на счетчик, ахнула, схватилась за сердце и накляузничала в ЖЭС и выше. При этом горячо пожелала Мировичу много чего в диапазоне от “чтоб тебе пусто было” до “чтоб ты сдох”.
В ЖЭС и выше официально поблагодарили семью А. за активную жизненную позицию, за глаза обозвали склочниками, только нецензурно, но таки влепили Мировичу выговор и лишили премии. Мирович обиделся и от всей души пожелал жлобам, то бишь семье А., жить в эпоху плейстоцена, без кранов и счетчиков, и чтоб выход из пещеры для отправления естественных надобностей гарантировал встречу с голодной саблезубостью. Он был начитанным сантехником, интересовался эволюционным развитием жизни на Земле.
Страстные пожелания столкнулись, отрикошетили, прибыли Туда Наверх в несколько деформированном виде, но были приняты к рассмотрению. Как результат, летом двор дома, в котором проживала семья А., четыре раза разрывали до основания и потом выборочно закапывали, добившись идеального совпадения с ландшафтом действующего артиллерийского полигона, а горячая вода как в июне перешла из материального мира в область приятных воспоминаний, так и пребывала в ней по сентябрь включительно.
И Мировича не обошло. Жена встретила старую школьную любовь, былое вспыхнуло, и в жарком пламени сгорела семейная Мировичева жизнь.
Семья А. звонила в ЖЭС, требовала прислать другого сантехника, ЖЭС рявкал на тему “лето, отпуска, где я вам другого возьму”. Семья А. и ЖЭС такого нажелали друг другу, что к начальнице ЖЭС приехала погостить свекровь из Астрахани — на недельку, “пока не надоем”, второй месяц пошел, а семнадцатилетняя дочь семьи А. познакомила семью с женихом Пашей, квинтэссенцией кошмара родителей юных взрослых дочерей.
В конце сентября семья А. в очередной раз вызвала сантехника. Естественно, пришел связанный с ней общей кармой Мирович. У семьи, надломленной женихом Пашей, уже не было сил объяснять Мировичу, на какой из нижних ступеней эволюционной лестницы самое ему место. И в неожиданной приятной тишине (большая септима не в счет) за три часа он исправил попорченное, бонусом — заткнул спонтанно фонтанирующий сливной бачок и прибил полочку на балконе. Семья А. чуть не прослезилась и на радостях заставила Мировича пообедать в своем кругу — котлеты с картошкой и сливовый компот с домашними плюшками. И подумала, да что ж мы за звери, набрасываемся на человека, еще и недовольны, что огрызается. А Мирович подумал, нормальные люди, чего я их облаивал, настроение, что ли, такое было.
К вечеру дали горячую воду. На следующий день пригнали бульдозер с экскаватором, засыпали незасыпанное и повтыкали голые прутики, символизирующие будущее царство флоры.
Жена к Мировичу не вернулась, но это плюс. Если б вернулась, ни за что бы не позволила подружиться с социальным педагогом Ириной Игоревной.
Астраханская свекровь известила: все, нагостилась, пора и честь знать.
Дочь семьи А. обозвала жениха Пашу придурком, выставила за дверь, крикнула, что жизнь кончена, двадцать минут порыдала, умылась и спросила, что на ужин.
Я вот к чему. Хорошо бы, чтоб узкоспециализированные боги не спешили исполнять наши желания, чтоб принимали решения коллегиально. Чтобы прежде чем метать молнии, Бог Сантехников советовался с Богом Пострадавших От Сантехников Жильцов, а Бог Брошенных Женщин опрокидывал рюмашку-другую в компании Бога Уведенных Мужчин. Им же проще, меньше суеты.
Потому как на самом деле мы все желаем друг другу хорошего.
После того как нажелаем плохого.
О ходьбе строем
На первом курсе нам объявили: седьмого ноября все добровольно, в обязательном порядке идут на демонстрацию, и не абы как, а спортивной колонной. Ну, репетиция, выстроили, подровняли, мы вразнобой прошли туда-сюда, я решила, что на этом дело и закончится. Как же. Прибежал заполошный лысый дядька с воплем: “Хочу шестнадцать девушек!”
И уже на следующий день я и еще пятнадцать медленно соображающих и по этой причине не успевших затесаться в толпу дурищ таскали здоровенный ромб: четыре алюминиевые трубы и еще одна диагональю, для жесткости конструкции. Внутри ромба шли восемь крепких мальчиков и несли на своих плечах деревянный щит, тоже в виде ромба. А на этом щите должна была стоять фигуристая девица в позе мухинской колхозницы и держать развевающееся знамя, символизируя собой и знаменем нацеленную на светлое будущее молодую поросль.
На репетициях девица сидела, вцепившись в края щита и подвизгивая, плавно двигаться у мальчиков не получалось, наш внешний ромб налетал на внутренний, и наоборот, и лысый распорядитель надрывался: “Строем идти! Ровным красивым строем, а не скопом!”
За день до демонстрации выдали форму. Синие спортивные штаны на вырост и блескучую голубую футболку, похожую на мужское нижнее белье, у моего деда такое было. Красота неописуемая.
Ладно, красный день календаря, поутру собрались, подтягивая штаны и блестя футболками. Занимавший меня вопрос, как именно девица будет стоять на щите без опоры, разрешился — к щиту присобачили кусок металлической трубы и сунули в него древко знамени, чтоб девица держалась за него, а выглядело бы так, что это она держит стяг своей спортивной рукой.
А месяц-то ноябрь, — чай, не лето. Нам, ромбоносильщицам в штанах, еще ничего, а девица в красном гимнастическом купальнике через двадцать минут цветом тела сравнялась с нашими штанами. За час ожидания замерзли как цуцики, и когда скомандовали выдвигаться, рванули по проспекту практически бегом, налетели на впереди идущую колонну и смяли ее. Что еще раз доказало: боевой порядок ливонских рыцарей не утратил своего значения и в постфеодальную эпоху. Чтоб не свалиться во время нашего марш-броска, девица, можно сказать, обвилась вокруг древка.
Тут небольшое отступление.
Я тогда снимала комнату у одной знойной тетеньки, которую раз в неделю навещал пожилой бойфренд, замминистра какой-то, любивший беседовать со мной на тему “раньше думай о родине, а потом о себе” и разговаривавший в стиле отчетного доклада очередному съезду партии. Этот хрыч строго спросил, иду ли я на демонстрацию, и затем полчаса разливался соловьем на предмет, какая честь мне оказана, причем — авансом. А потом сказал, что будет стоять на трибуне, и что я должна помахать ему рукой, а он отмашется в ответ. Я пожаловалась хозяйке, мол, еще и высматривай его, но она сказала:
— Тебе трудно? Махни ты ему, а то старый пень и на тебя, и на меня обидится. Оно мне надо?!
Конец отступления.
Кое-как нас отцепили от предыдущей колонны, и бодрым шагом, левой-правой, синие от холода, стуча зубами в такт шагам, ровным красивым строем мы вышли на площадь. Девица приняла устремленную позу, одной рукой мертвой хваткой взялась за древко, вторую красиво отвела назад. Кто-то из мальчиков сказал ей:
— Ирка, а ты че делать будешь, если палка сломается?
Все, даже девица, хихикнули, представив. И в этот самый момент древко не выдержало нагрузки и переломилось у основания. Вот так я осознала, что мысль материальна.
Хихиканье мгновенно сменилось аханьем, а затем идиотским смехом. Мы чуть не выронили ромб, крепкие мальчики ржали как кони, щит с девицей заплясал. Давно живу на свете, но годы не стерли из памяти образ отчаянно балансирующей на щите девицы: вытаращенные от страха глаза, в руке флаг, в каждом мускуле боль и ужас.
А мне ж еще помахать надо было. Выглядывать хозяйкиного любовника на трибуне было некогда, так что я выпустила ромб и замахала обеими руками в нужную сторону, ромб опять чуть не грохнулся, потому как несли его уже не шестнадцать человек, а лишь пять-шесть наиболее стойких и еще дееспособных, остальные, скрючившись от смеха, в полуприсяде передвигались рядом. С трибуны партия и правительство ошалелыми глазами глядели на этот цирк. Но в ответ все-таки помахали.
До сих пор интересно: как девица удержалась на щите и почему она не убила распорядителя и организатора этого действа. Хотя, что его убивать — он и так пребывал в коматозе, говорить не мог, шипел невнятное.
Через пару дней к хозяйке приперся друг сердца. Ласково глянул на меня и сказал:
— Какая у нас замечательная молодежь! Идет счастливая, радуется, смеется! У нас на трибуне сердце пело от гордости за нашу молодую, достойную славы отцов и дедов смену!
О странствиях
В молодости я понимала комфортный летний отдых так: море, палатка и чтоб не гоняли — это пять звезд. Ежели гоняют, будто это не побережье, а секретный стратегический полигон, и ты вместе с палаткой предынфарктным зайцем сигаешь по буйной южной растительности, мимикрируешь под окружающую среду — четыре.
Как-то мы решили отдохнуть пятизвездно. В Архипо-Осиповке, в кемпинге. Годом раньше проезжали мимо на машине, понравилось.
Друзья наши улетели несколькими днями раньше, мы, три девицы, следом. До Краснодара; дальше — как получится. В Краснодаре сильно пахло сиренью, с ног сшибало. Сирень с августом не монтировалась, народ тревожно внюхивался. Мы нервно пытались вспомнить курс гражданской обороны, чем пахнут зарин, зоман, табун и V-газы, но угомонились, обнаружив в моем рюкзаке раздавленную бутылку польского шампуня. Пока я вычерпывала шампунь, автобус до места назначения ушел. Вечерело и темнело. Кассирша из рода цепных псов обгавкала нас с ног до головы, обозвала прошмандовками, но таки выдала государственную тайну: какой-то автобус еще есть. И злорадно добавила, автобус есть, а билетов нету. И припечатала сверху словом, значения которого я не знала, но поняла, что не похвалили.
Мы, благоухая сиренью, пошли охмурять водителя. Водитель сказал, до Джубги довезу, а там рукой подать; за угол идите, выеду, остановлюсь, сядете. За углом уже топталось человек десять. Бизнес у водителя был отлажен. В конце “Икаруса” скромно колыхалась занавесочка в цветочек, за ней скрывались две узких деревянных лавки, как раз на дюжину безбилетников. И мы поехали.
А на окраине Краснодара водитель резко тормознул, да так, что мы вместе со скамейками выехали из-за занавесочки, выскочил, открыл заднюю дверь и заорал:
— Впереди контролеры, вы трое мухой вылетели, стоим ждем! Проверят, круг сделаю — подберу.
Наверно, у него с контролерами была договоренность только на девять зайцев.
Ну, выпрыгнули, автобус тронулся, и до нас дошло, что рюкзаки остались под скамейкой, и что мы черт знает где без вещей, денег и документов. Очень захотелось домой. Или вообще повеситься. Но добрый водитель не обманул, через полчаса выехал из переулка. Не думала, что смогу так сильно радоваться противному и нечистому на руку дядьке.
Ладно, доехали до Джубги. Вокзал оказался навесом, под которым громоздился большой железный ящик с крохотным оконцем — касса. И — никого. Вообще никого. Успели поймать за рукав какую-то тетку. Оказалось, да, рукой подать, двадцать пять километров.
— Туды, туды идите, — сказала тетка, неопределенно махнув рукой.
Ночь, вокруг негостеприимно, хочется пить, есть и спать. И в туалет.
Время от времени материализовывались подвыпившие личности мужского пола, настойчиво предлагали близкое знакомство; вскоре мы были готовы идти двадцать пять километров пешком в любом направлении, только чтоб отсюда.
В конце концов забились за кассу и затаились, но тут нас обнаружил Джамал, небритый и красивый. Подруга, не разжимая губ, прошипела, мол, повежливее, повежливее разговаривай, а то зарежет и скроется в родных горах, фиг найдут, а и найдут, нам от этого не легче.
Джамал сначала знакомился, потом звал к себе каждую по очереди, затем всех сразу. Говорил:
— Спать на белым простыня будешь, я рядом сидеть буду.
Он нам про белый простыня, мы ему про свою моральную устойчивость и возможность чистой дружбы между мужчиной и женщиной. В его системе ценностей моральная устойчивость и наше пребывание на этом как бы вокзале в половине второго ночи не стыковались, а чистая дружба и рядом не пробегала. Однако поверил, не сразу, но поверил.
И когда из темноты выскочила расхристанная девица с безумным взглядом, кинувшись к нам со слезной просьбой проводить ее, а то там какая-то сволочь пристала, пьяная, дурная и с ножом, мы умоляюще уставились на Джамала, а он сказал:
— Дэвушки, иди за кассу, там молчи, много плохих ходит, сам проведу. Нэ бойся, у плохого нож, у меня нож!
И вернулся через минут двадцать, недовольный, бухтел, что дэвушка с мамом приехала, как мама разрешила поздно гулять, плохо, неправильно, мама уже плачет, милиция идти хочет, не милиция ходить надо, воспитывать дочка надо. И ходил за водой, строго приказав из-за кассы не высовываться, и за персиками, и за бутербродами, и отшивал жаждущих знакомства, и посадил утром на автобус, и видно было, как ему хочется взять адреса-телефоны, но сдержался, видно, решил, что эта самая чистая дружба хоть и редко, да встречается.
Почему вспомнила. Утром в троллейбусе рядом стоял молодой человек южной наружности, и от него ощутимо пахло сиренью и еще каким-то травяным запахом. Заметил, что я повожу носом, засмущался:
— Перепутал туалетную воду, мамину взял. Что, сильно слышно, да? Но выветрится?
Заверила, что выветрится.
Хотя… Сколько я дома не стирала рюкзак, он до самой своей кончины пах сиренью.
О музыкально-психологическом
Одной девушке стало скучно жить. Все не так, и трава могла бы быть позеленее.
Подруга Света сказала:
— Сходи к психологу! Я как задепрессую, сразу иду. Потом смотрю на мир радостными глазами счастливого ребенка. Счас телефончик найду.
Квалификацию психологини подтверждали дипломы, развешанные по стенам кабинета. И Всемирная Академия Психологического Здоровья, и Глобальный Институт Психокоррекции, и что-то красивыми иероглифами в бамбуковой рамочке.
Психологиня посоветовала клиентке перенаправить личную жизнь в другое русло.
— Представьте себя музыкой, — проникновенно сказала она, — зачем звучать скучной гаммой, если на свете столько дивных мелодий. Отпустите себя на волю и не бойтесь перемен!
И девушка решила прозвучать.
И правда, сколько можно.
План таков.
Картина первая. Утро, парадный макияж, шик-блеск; оповестить Василия, кто именно погубил ее лучшие годы, слава богу, не все; насладиться видом его отчаяния; надменно прервать все эти “вернись!” и “жить без тебя не могу!” и гордо уйти не оглядываясь.
Картина вторая. Сообщить старшему менеджеру по продажам Бабицкому: помех на пути воссоединения двух любящих сердец более нет.
Картина третья. Как сказано у одной поэтической дамы, “и в торжестве моей любви ты растворишься без осадка”. Музыкальным сопровождением могла бы послужить первая часть Симфонии № 3 Чайковского П. И. Она, как пишет музыковед Михеева, “начинается медленным вступлением, отмеченным чертами скорби и трагизма. Лишь постепенно светлеет колорит. Главная партия сонатного аллегро, в котором тема вступления словно освобождается от нависавшего над ней гнета, звучит празднично и пышно… и подводит к мощной и торжественной коде, утверждающей светлое начало”.
Однако светлое начало не утвердилось, вместо Чайковского исполнилась китайская опера, название забыла, нечто вроде “кто-то там спустился с гор и громит врага”. В ней время от времени душераздирающе взвывает китайская скрипка. У нас подобные звуки издают кошки, которым наступили на хвост, а у них, в Поднебесной, есть специальный музыкальный инструмент. Что значит древняя цивилизация.
Короче говоря, реальность обескуражила. Во-первых, отвергнутый Василий вызывающе обрадовался. Во-вторых, у страдающего от одиночества старшего менеджера по продажам Бабицкого внезапно всплыла смертельно больная жена, а от смертельно больных, дышущих на ладан жен порядочные старшие менеджеры по продажам не уходят.
Таким образом, картина третья выпала из сценария сама собой.
Тут уместно вспомнить оперу Власова, Малдыбаева и Фере “На берегах Иссык-Куля”, второе действие. “Стихия тяжело сказалась на хозяйстве колхоза Ернек. Руководство колхоза обратилось за братской помощью к соседнему колхозу Кенеш”.
Девушка бросилась к подруге Свете.
— Срочно к психологу! — уверенно сказала Света.
В кабинете добавилось дипломов и появилась кушетка, обитая дермантином.
— Ничего удивительного, — мягким голосом объяснила психологиня. — У вашего Василия парадоксальная реакция на стресс. А Бабицкий — знаете, если человек способен бросить умирающую жену, то и вас легко бросит! Подожди, за неделю-другую, месяц все прояснится и встанет на свои места. Вот еще что, доплатите в приемной, срочные консультации по двойному тарифу.
И точно, за месяц все прояснилось. Бабицкая-жена оказалась членом сборной по борьбе сумо в весовой категории свыше 80 кг. Как интересно некоторые люди проводят свои последние земные дни. Парадоксальная же реакция Василия усугубилась до неприличия: он начал встречаться с подругой Светой. Короче говоря, никаких задорных скерцо и пленительных адажио. Один сумбур вместо музыки.
Но девушка не отчаялась и пошла учиться на психолога. Вдруг бывшей подруге Свете понадобится неотложная психологическая помощь.
Тут-то мы и прозвучим.
О понимании
В августе 1999 года инженера Иво отправили в срочную командировку в одну дикую страну. На языке дикой страны инженер Иво знал только одно слово — ляпушька, так его коллега Андреас называл свою русскую подружку. Лапа маленькой пушистой кошки, Pfцtchen, ляпушька.
Дедушка Франц предостерег:
— Будь осторожен. Я знаю этих русских, в сорок пятом мы всыпали им на Зееловских высотах. Думаешь, они это забыли?!
В самолете Иво убедился — не забыли, мстят. Спинку переднего кресла пришлось подпирать коленями, стюардесса сказала, что помочь не может, их, стюардесс, двое, а падающих спинок полсамолета. Про то, чем кормили, вспоминать не хотелось, но оно само о себе настырно напоминало.
В аэропорту Иво встретила главный проектировщик фрау Анна Сергеевна, валькирия лет пятидесяти, привела к страшной ржавой машине без ремней безопасности, строго наказала не прикасаться к двери, а то замок не держит, и на сумасшедшей скорости, в лязге и дребезге отвезла в гостиницу.
Утром фрау Анна заезжала за Иво, вечером привозила, лично сопровождала до входа, грозно зыркая и рявкая на девушек приятной внешности, но очевидно сомнительной репутации. От зырка и рявка красавицы тушевались и теряли задор, а их позы призывность.
В пятницу всем коллективом бюро отметили успешное решение проблем, пожелали счастливого пути, и фрау Анна, к ужасу Иво от рюмки не отказывавшаяся, усадила его в свой гроб на колесах. Гроб натужно пыхтел и стучал внутренностями, а на последнем километре встал. Фрау Анна наговорила гробу непонятных энергичных слов, не помогло.
— Такси тебе на утро заказали, а отсюда сам дойдешь, тут рядом, вдоль дома, потом налево — и гостиница; с девками не заговаривай, без штанов останешься. Ну все, спасибо тебе, помог, запустим производство, разбогатеем; приедешь — на мерседесе возить будем.
И неожиданно расцеловала.
Вечер стоял теплый, во дворе дома на скамейке сидела девушка с книжкой, вокруг скамейки носилась собака сложносочиненной породы, низкое солнце просвечивало волосы девушки и делало ее похожей на пушистый золотой одуванчик. Если б не отмечание успешного завершения, Иво не отважился бы. А так — решительно направился к скамейке, аккуратно упал к ногам девушки и правдоподобно закатил глаза от невыносимой боли. Девушка вскрикнула, вскочила и бросилась к нему. Собака тоже бросилась, взлаяла, но кусать не стала, а преданно посмотрела и лизнула в щеку.
— Кажется, я вывихнул ногу, — простонал Иво.
— Я не понимаю! Вы можете встать?
Из окна первого этажа выглянула женщина, и Иво увидел, как его жена будет выглядеть через тридцать лет.
— Надюша, что там такое? Он не пьяный, нет? Что-нибудь сломал? Надо скорую вызвать! Доктора!
— Найн доктор! — закричал Иво.
— Мама, он не хочет доктора!
— Он что, немец? Бедный мальчик! Сейчас я позову Ирину Степановну, она язык знает.
Из подъезда выбежала его будущая Schwiegermutter, вместе с девушкой они дотащили прыгающего на одной ноге Иво до своей квартиры, усадили в кресло в маленькой комнате. В другом кресле сидел сердитый старик. Все четверо говорили одновременно, собака за компанию радостно лаяла.
“Я хотел с вами познакомиться, я Иво… Наденька, что он говорит, какие ивы?.. Дожили, немчура недобитая в доме!.. Может, он голодный? У меня ж там оладушки!.. Получи, дед, подарок от единственной внучки!.. Я не понимаю!.. И чайник поставь. Сметаны положи побольше, худой какой, кто его тут кормит, в чужой стране… Мы им задали жару в сорок пятом, на Зееловских высотах, будут помнить!.. Я Иво!.. А вот и Ирина Степановна!”
Симулянт еле отбился от предложения вызвать скорую, и муж говорящей по-немецки женщины отвез его в гостиницу.
— Надюша, тебе не показалось, что, уходя, мальчик хромал не на ту ногу?
Утром в субботу в дверь позвонили, Надя открыла, на пороге стоял давешний травмированный с букетом. Розы в букете были не первой свежести, что, по замыслу продавца, компенсировалось обилием завивающихся бумажных ленточек и ядовито-зеленым целлофаном. Немец расшаркивался, что-то объяснял, а потом замолчал, покраснел и сказал:
— Ляпушька!
Стоял со своим дурацким букетом из неликвида, смешной, растерянный и очень, очень милый. Из немецкого Наде в голову пришло только Анна унд Марта баден (спасибо, Ильф с Петровым), но потом вспыл граф Алексей Толстой, и она взяла букет и сказала:
— Битте, ой, то есть данке, мин херц!
Через год Иво приехал просить Надиной руки и сердца. Не один. С дедушкой.
Надя переживала, а Иво ее утешал:
— Не будут же они стрелять друг в друга!
Дедушка Франц немножко знал по-русски, а дедушка Александр кое-что из немецкого.
— Ванья, здрастуй! — сказал дедушка Франц.
— Гитлер капут! — сказал дедушка Александр.
Этого хватило. Вечером сидели за бутылкой, спорили, рисовали схемы какие-то, наверно, объясняли друг другу, как надо было правильно воевать на Зееловских высотах, где в 1945 году они вполне могли встретиться — мобилизованный в семнадцать лет Франц и призванный в восемнадцать Александр. Хорошо, что не встретились.
Дедушка Франц умер в начале 2005 года. Дедушка Александр сказал:
— Будет ждать меня, немчура, там договорим.
Пережил на три месяца.
Утром Иво будит Надю:
— Просыпайся, ляпушька!
— Доброе утро, мин херц! — говорит Надя.
Иво по пути на работу отвозит в детский сад маленькую Нину, а Надя отправляет в школу Франца-Алекса.
Где-то наверху, а может, внизу, а может, в другом измерении, в какой-нибудь Вальхалле к разговору прислушиваются дедушка Франц и дедушка Александр, вздыхают довольно, говорят друг другу “Гитлер капут!” и “Ванья, здрастуй!” и опрокидывают по стопочке.
Или из чего там пьют — из рогов, что ли.
О старичках и старушках
У Иван Иваныча бессонница.
До рассвета он долеживает, а там встает, старается не стучать палкой, дабы не раздражать живущую этажом ниже старуху Климченку, и садится у кухонного окна.
Небо светлеет, розовеет и поднимается вверх. Ночью подморозило, трава седая от инея, и когда из-за домов появляется солнце, с кленов под окнами начинают плыть вниз листья.
Дом проснулся, дверь подъезда хлопает все чаще, и снизу доносятся отзвуки привычного утреннего скандала. Строго по расписанию.
Пару лет назад Иван Иваныч попытался поговорить с соседями, но понимания не встретил. Климченка моментально отрастила клыки и когти и долго орала в ответ, что сначала вырасти своих детей и внуков, что обойдемся без советчиков и что не ваше собачье дело. От греха подальше Иван Иваныч укрылся в своей квартире, а на лестнице еще долго громыхало. Климченку можно было бы забрасывать во вражеские окопы: через часок-другой враг приполз бы на коленях, со слезами умоляя забрать его отсюда, куда угодно, хоть в плен, хоть в расход.
Климченка не знает, что у Иван Иваныча были и жена, и сын. Давно. Однажды прилетел со своей вахты, а дома только записка на кухонном столе. Искал, еще как искал, всю жизнь искал — ничего. Как и не было. Как растаяло.
Иван Иваныч не позволяет себе мечтать, что когда-нибудь ему позвонят в дверь, и на пороге будет стоять крепкий сорокалетний мужик, но ежели всмотреться, то в нем можно будет разглядеть маленького светлоглазого Марата. Но оно все равно мечтается. Не для помощи, не для стакана воды. Чтоб если умрешь, по тебе кто-нибудь заплакал. Или хотел бы заплакать. Или хотя бы подумал. Нет, даже не так. Просто узнать, что жив-здоров. Что он есть. Что не приснилось.
В девять утра Иван Иваныч выходит на прогулку. Кленовые листья спускаются на землю неспешно и неторопливо, на мгновенье замирают и тогда кажутся вышитыми на прозрачном воздухе. Чуть в стороне припаркована большая машина, похожая на лоснящегося черного бегемота. Это молодого парня, что купил сразу две квартиры в четвертом подъезде, полгода своим ремонтом никому не давал жизни, недавно перевез жену и двух мальчиков-погодков. Климченка регулярно и на весь двор разоряется на предмет кровопийц и бандюганов, присосавшихся к народному телу, похоже, именно бандюганская семья застила Климченкам причитающееся им счастье.
На черном сияющем капоте лежит несколько золотых листьев. Иван Иваныч смотрит, понимает незавершенность картины, с трудом наклоняется, подбирает горящий багрянцем лист и осторожно кладет его на капот, ближе к ветровому стеклу.
— Вот зачем нужны мерседесы! Для красоты!
Иван Иваныч вздрагивает, оборачивается и видит хозяина машины.
— А что, правда, красиво, — говорит кровопийца и бандюган.
Потом внимательно смотрит на Иван Иваныча:
— Дед, тебя подвезти куда? В поликлинику или куда тебе? Нет? Просто гуляешь? Смотри, осторожней, а то шумахеров развелось.
Садится в сверкающего монстра, но прежде чем захлопнуть дверь, добавляет:
— Слышь, дед, я в четвертом подъезде живу, сейчас тебе визитку дам, звони, вдруг чего надо, за продуктами сходить или там лекарство какое, жена почти всегда дома, звони, не бойся, дед, тут без подвоха, квартира твоя мне не нужна, звони, не стесняйся, на, держи, — сует Иван Иванычу в руку твердый белый прямоугольничек и уезжает.
Иван Иваныч видит большие буквы на визитке, а маленькие без очков не разобрать. Он достает очки, цепляет их на нос.
“М” — Михаил.
Но как заныло сердце.
О старичках и старушках — 2
Одна добрая старушка, жившая на третьем этаже, ранним утром обязательно открывала окно и сыпала вниз пшено и хлебные крошки, чтоб покормить птиц.
Машины жильцов стояли прямо под ее окнами, и крошки с пшеном падали на их крыши.
К нужному часу голуби, вороны, галки и воробьи слетались со всего квартала. И пировали на крышах. На радость старушке.
Жильцы громко ругались и даже матерились, без особого успеха пытаясь отчистить следы пшена и крошек, пропущенных через голубей, ворон и т. д., и грозясь найти гадину.
Но старушка, вдобавок к плохому зрению, была еще абсолютно глуха.
Она смотрела вниз и думала, что люди от души радуются птичкам.
О старичках и старушках — 3
Уже полтора года ЖЭС воспринимает старушку Панич как божью кару, ниспосланную за прошлые грехи — за невкрученные лампочки в подъездах, за раздолбанные песочницы, за нетривиальную установку смесителей в исполнении пьющего сантехника Сацука.
Старушка Панич не похожа ни на одну из казней египетских. С виду она легко состарившийся голубоглазый ангел. Но под одуванчиковым пухом поблескивает высокоплавкая сталь. Многие это прочувствовали.
Старушка Панич во всем любит порядок и живет по режиму. Просыпается в пять утра, умывается, завтракает, кормит пожилого кота Аркадия, к шести выходит мониторить пространство. Под ее всевидящим дальнозорким оком дворники метут аккуратно и везде, хотя это и противно их дворницкой натуре, а усмиренные собачники послушно демонстрируют совочки и целлофановые мешки.
Старушка Панич идет в магазин, возвращается, готовит обед, время от времени шугая кота Аркадия, который крутится под ногами и орет дурниной, забыв о возрасте и приличиях, и делает вид, что в текущем месяце его еще не кормили. Потом ложится отдохнуть, не забыв пожелать здоровья тому капиталисту, что расселил их коммуналку. И район хороший, зеленый, и поликлиника рядом, и дом после капремонта, и перевез сам, добрый человек, даром что капиталист. Затем они с Аркадием обедают, смотрят по телевизору новости и что-нибудь познавательное. После обеда старушка Панич неумело вяжет носки. Кому-нибудь. Кот Аркадий валяется где попало, размышляет, что, мол, хорошо бы развлечься, погонять клубки, но лень. Запутавшись в петлях, старушка Панич в сердцах откладывает вязанье и выходит в свет, присмотреться и поужасаться ценам. Хозяйственный, аптека, гастроном, овощной, мебельный — все, что по периметру квартала. Мебельный особенно впечатляет.
К вечеру на двух лавочках у подъезда собирается бабкин курултай. Старушка Панич не участвует. Сериалов не смотрит, моральный облик соседей не оценивает, о чем с ней разговаривать. Бабки ее уважают, но недолюбливают, больно спесива.
Ровно в семь по средам и пятницам в квартире на первом этаже звякает телефон. Окна по летнему времени распахнуты настежь, и бабки слышат:
— Ромочка, здравствуй, сыночек, радость моя, не волнуйся, сынок, здорова, все хорошо, как ты, как детки, как жена, и не звони так часто, Ромочка, что ж ты деньги тратишь!
Бабки вздыхают: плохо, конечно, что сын аж в Австралии, говорила, давление у него, самолетом лететь нельзя, а где ж ты пароходом доберешься, месяц плыть, зато вон какой заботливый, два раза в неделю обязательно звонит, а мой-то, мой, толку что рядом, радости нету, только и горазд, что у матери на опохмелку выпрашивать.
По субботам старушка Панич ездит на кладбище, убирает могилу, ни жена, ни дети глаз сюда не кажут, как и не было их. Потом сидит на скамеечке за оградой. Кладбище старое, сосны до неба, солнце в соснах, птицы не унимаются, покой у Андрея Михалыча вечный, но веселый.
Когда темнеет, бабок сменяют подростки, гогочут как гуси, говорят непонятное. Старушка Панич их не гоняет, слушает, улыбается, жалеет глупых, — кто знает, что им жизнь приготовила.
К полуночи все стихает. Кот Аркадий спит в кресле, урчит во сне так, что заглушает холодильник. У старушки Панич бессонница. Она встает, идет на кухню пить чай с мятой, кот Аркадий просыпается и на случай, ежели со стола что упадет, выдвигается следом. Старушка Панич думает о том, что семьдесят пять прошли быстро, просвистели, и что же делать, если сложилось так, как сложилось, и что все уже там, ждут, но ей пока рано — на кого Аркадия оставишь. Еще о том, что если быстро стукнуть по трубке, то древний телефон возмущается треньканьем, и можно разговаривать с неродившимся Ромочкой, у которого все хорошо, только давление не дает прилететь.
Старушка Панич засыпает. Кот Аркадий перебирается с кресла на кровать, в ноги, заводит свою шарманку. Старушке Панич снится детский смех. Коту Аркадию тоже снятся сны. Котиные.
Земля, вместе со старушкой Панич Верой Яковлевной, Аркадием, ЖЭСом и Австралией несется вокруг Солнца со скоростью тридцать километров в секунду. Каждую секунду на тридцать километров ближе.
К чему ближе — кто знает.
О стариках и старушках — 4
У cтарушки Эминовой и старухи Лапко практически общее прошлое. В доисторические времена Эминова вышла замуж за Григория. Григорий оказался на удивление мобилен: через полгода ушел к Лапко, правда, надолго не задержался и поменял Лапко на эту крашеную выдру из бухгалтерии. Эминова с Лапко не разговаривали две пятилетки, но потом им дали квартиры в одном подъезде, так что как-то рассосалось.
Скелет в шкафу изредка оживает, и тогда старушка Эминова язвит напропалую, а старуха Лапко каменеет лицом и становится похожа на истукана с острова Пасхи. Назавтра обе успокаиваются, вспоминают, что делить-то уже поздновато, и дружно мечут ядовитые стрелы в крашеную выдру. Ежели выдра еще жива, то качественная икота ей обеспечена надолго, ежели нет, то пусть повертится в гробу, гадюка. Григорию тоже достается, но в меньшем объеме.
Старушка Эминова живет на втором этаже, старуха Лапко на четвертом, а между ними, на третьем — переводчица Катя с Тимошей. Катя (итальянский, испанский, французский) работает, подрабатывает где только можно, потому что крохотная однушка куплена в кредит, потому что у Тимоши неладно со здоровьем, нужен бассейн, лечебная физкультура, логопед, потому что няня Майя Мартыновна — человек надежный, но не бесплатный.
У Кати отличный итальянский синхрон, ее приглашают на переговоры, иногда они затягиваются допоздна, и если Майя Мартыновна занята, то у старушки Эминовой и старухи Лапко праздник — Катя просит их взять Тимошу к себе на вечер, а если повезет, то и с вечера до утра. В чьей квартире будет Тимоша — тут строго по очереди, хотя старушка Эминова и пытается смухлевать, но старуху Лапко на кривой козе не объедешь, у нее все записано.
У старушки Эминовой есть древний проигрыватель и стопка пластинок. Почти караоке. Они с Тимошей поют про два берега у одной реки, а старуха Лапко, которой бог не дал ни слуха, ни голоса, ревнует и завидует. Зато Лапко много лет собирала открытки с видами, три коробки накопилось, Тимоша любит их рассматривать, и теперь уже Эминовой приходится делать вид “подумаешь!”
В прошлом ноябре старушка Эминова и старуха Лапко вызнали, что у Тимоши нету большого плюшевого медведя, отправились в игрушечный магазин и там ахнули — достойный медведь с их пенсиями не монтировался. Старуха Лапко расстроилась до того, что пришлось усаживать и отпаивать валерьянкой. Старушка Эминова битый час разглядывала медведя со всех сторон, доведя охранника и продавщицу до безмолвной истерики. А дома достала из комода свой свадебный подарок — аккуратно завернутую в пергамент невозможной красоты гэдээровскую плюшевую скатерть дивного шоколадного цвета, по центру и по краям узор из голубых незабудок. Пока кроили и шили, раз десять переругались на всю жизнь. Медведь получился малость кривобокий, с незабудками на попе, но Тимоша полюбил его сразу и навсегда, назвал Медведем и из рук не выпускает.
Август, ночь, за окном над кленами плывет оранжевая луна, старушка Эминова и старуха Лапко не спят — вдруг дитяти приснится плохое, испугается. Впереди у них целый день, Катя приедет из Вильнюса только к вечеру. Старушка Эминова думает, что утром доберется потихоньку до базара, купит вишни, ну как можно — ребенку пять лет, а он ни разу не пробовал пенки от вишневого варенья. Старуха Лапко думает, вдруг Катя полюбит какого-нибудь итальянца и уедет вместе с Тимошей в эту его Италию, что ж делать, лишь бы человек был хороший, ответственный, не какой-нибудь григорий.
В пятнадцатиметровой комнате застыли тишина и время. В потертых креслах сидят ровно полтора века, стерегут сон маленьких пяти лет, чуть слышно сопящих на диване в обнимку с медведем Медведем.