Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 9, 2011
Ростислав КЛУБКОВ
ЮЖНЫЙ КРЕСТ
Рассказы
Бог на театре
Василий Розанов, последний золотой прииск русской прозы или даже еще проще и благороднее — новый Пушкин, растворивший поэзию в публицистике, — часто горько недоумевал, вглядываясь в девицедымного Христа на крупной православной иконе: “А вот может ли Он в театре посидеть? Комедию посмотреть?”
Почему ж не мочь?
Может.
Вон Москвин толкает локтем за кулисами Щепкина в толстый бок:
— Ты, того, ты сейчас сыграй во всю силу! Христа ведут.
И точно — в проходе показывается окровавленный человек с крестом, ведомый под руки двумя вооруженными гренадерами. Из публики нехотя, но густо оборачиваются на них, взвешивая ценность совпавших зрелищ. Все-таки Христа распинать водят не каждый день.
Но и Щепкин ведь играет превосходнейшим образом!
Христос останавливается.
— Пошел! — кричит подошедший сзади молодой румянощекий офицер с впалой грудью и выгнувшейся спиной, похожий на зеленую полевую мышь.
— Пошел! Ну!..
Сзади, войдя в театр, напирают какие-то незваные мужики, проталкиваются здоровые и жадные до казни мастеровые. В толпе видны стесненные и легкие еврейские лица.
Несут детей. Некоторые угрюмые увечные просят милостыню. Красивая человеколюбивая княжна В. оборачивается к офицерам, улыбаясь:
— Господа, разрешите Христу комедию посмотреть?
Первый офицер молчит.
Второй, старый, с висячими, похожими на серебряные сабли усами:
— Не положено.
— Как?
— По уставу не положено.
Смаргивает чувствительную слезу.
Княжна:
— По уставу! А “блаженны милостивые” — не помните?
А на райке деревенский попик перегнулся через барьер, посмотрел, соседу рассказывает:
— Знаю. Видел. Обедал у меня зимой. Было дело. Зашел босой, без верхней одежды. Не пойму, холодно ему или не холодно. Говорю: “Блинков?” — “Можно”. Поел блинков. “Закусочки? Грибков?” — “Можно”. “Пирог поспел”. — “Можно и пирога”. — “Гусятинки?” — Понимает мою бедность. Отказывается. Хороший человек. Жаль — распнут.
Старый офицер:
— Ну, разве только ради Царства Небесного. Эй, ребята, поддержите-ка ему крест!..
Когда спектакль заканчивается, усталый и грузный Щепкин, стоя на коленях в пустой актерской гримерной и крестя лоб, блаженно шепчет под неслышимыми голгофными барабанами, вглядываясь в странно непохожий на увиденного им Христа лик, в то время как под начинающимся дождем солдат штыком протыкает Богу грудную клетку:
— А все-таки Он улыбнулся на мою реплику…
Южный крест
О. К.
Ведь блядь блядью, а выглядит
как экваториальное созвездие…
В. Ерофеев. Записные книжки.
В 1830 году, когда, повидав свет, я пересек на осле экватор, меня встретил, держа современный штуцер на сгибе локтя, осьмидесятилетний о. Иерусалем, единственный монсеньер экваториальной Африки, — кстати, если сам не подторговывающий, то и не препятствующий торгу иссиня-черными.
— Что поделаешь? — он скреб привезенной с испанского корабля бритвой щеки. — Африканским королям нужен спирт. Вчера причастил козу. На лицах африканских бушменов ничего не написано. Они не книга. Я не книга. Хотя Гете написал обо мне роман.
Рукой, похожей на шевелящуюся ветвь дерева, он достал из-за тлеющего пояса сутаны влажный, поросший молодым мхом томик. Не развертывая, любовно счистил мох с его кожи, после чего заговорил по-немецки, повторяя чужие, затверженные в Африке наизусть слова:
— …И пусть эта книга будет тебе другом, если по воле судьбы или по собственной вине ты не найдешь себе друга более близкого.
Я понял, что он слеп.
Широко раскрыв незрячие глаза, этот странно похожий на старого негра немец перевернул слипшиеся страницы романа:
— “…Не одолжите ли вы мне для предстоящего путешествия пистолеты? — сказал он”.
На его огромных губах трепетала легкая улыбка воспоминания.
— Она стирала с них пыль, а я осыпал их поцелуями, думая, что принимаю смерть из ее рук. Знаете, когда в молодости плохо веришь в Бога, очень хочется покончить нелепым самоубийством: вожделея гибели от рук женщины. Я знал молодых людей, которых милосердно повесили, сострадательно и медленно удавили их невинные, недоступные для вожделения подруги.
Я и сам был таким. Но у меня было гораздо больше сердечной смелости, впрочем, при не меньшей глупости. Я не обряжал самоуничтожения в маскарадные одежды убийства, пытаясь доказать катастрофической судьбой, что все убивают своих возлюбленных.
Проходящая туча принесла короткие, похожие на ночь сумерки. На мгновение зримая действительность показалась мне прозрачным, как цветной витраж, миражом. Влажная земля была похожа на Христа, покрытого смертным потом.
— По нужде, — коротко сказал патер, прервав рассказ, поднимаясь и легкой ощупью уходя за куст. На голову ему неожиданно упал светляк. Он присел. Из-за куста поднялось прозрачное, чуть зеленоватое сияние. Затем в тишине раздался нарастающий, как камнепад, грохот, после чего беззвучно рухнуло дерево.
Слепец вышел из-за куста, оправляя рясу.
— Негры знают: когда монсеньер ходит по большому, то дрожат горы… Короче, она прислала мне пистолеты. Лучше бы она затрахала меня до смерти.
Старик мощно и надолго замолчал.
— Я целовал и облизывал граненые кухенрейтеровы стволы. Лизать пистолеты было очень отрадно, сладко, счастливо, естественно и реально. Я прожил мучительную иллюзорную жизнь. Меня ждала мучительная иллюзорная смерть.
Слуга принес раскупоренную бутылку. С первого глотка я прошел ее почти на полную кружку. Я был один.
Я попробовал налить вино в ствол, затем долго снимал залитые панталоны. Если я напьюсь именно сейчас и здесь, — когда я буду мертв, она не сможет попенять мне за это.
Почему, когда женщина кончает, эти содрогания, это наслаждение, как пуля, не разносят молодому человеку этот чепчик смерти и отчаяния поверх его позвоночного столба, поверх семи шейных позвонков, так похожих на семь рассыпанных в ночи звезд созвездия Большой Медведицы?..
Меня разбудил пистолетный выстрел. Мой слуга в застегнутом дорожном сюртуке и с простреленной головой лежал у моего собранного чемодана.
Моя голова была как стекло, пробитое булыжником. Попробовав встать, я только упал на четыре кости у кресла.
Он был мертв. В его легких раздавался, затихая, медленный посмертный хрип. Бутылка вина была пуста. Когда я дополз до его упавшего навзничь трупа, меня вырвало.
Без гроба, в саване, с мимолетным религиозным обрядом, труп был похоронен у стены кладбища в небольшой могильной яме. Самоуничтожение было сочтено следствием приступа безумия. Предсмертная записка не была найдена — я сжег ее. Это была одна строка, написанная бронзовыми чернилами поверх угольно-черного силуэта Шарлоты Кестнер: “Ну, барин, ты меня допек”.
Сама Лотта — изначальный первообраз угольного силуэта — была на похоронах: прекрасная и не любимая мною более. Молча, в обоюдном ужасе, мы смотрели как призраки друг на друга.
Когда заработали могильщики, ко мне подошел очень старый бритый святой отец из госпитальерского ордена.
— Молодой человек…
Я немо и вопросительно посмотрел на него.
— Поезжайте в Рим. Я напишу о вас старому знакомому. Он прелат. Будете священником. А она, — он смущенно улыбнулся, — обязательно приедет к вам. Так бывает, — уже лукаво улыбался монах. — Грех такое, конечно, советовать, но когда она все-таки приедет — к вам, в Рим, да! — не теряйте шанс. Исповедальня — почти постель.
Святой отец не солгал: она приехала ко мне на исповедь в город Рим через девять лет, трепетно цветущая малиновым румянцем чахотки. Взрослые, мы досыта посмеялись над мучительной юностью. На забытой могиле слуги вырос барбарис и вереск. В меру добродетельная и ленивая, она изменяла мужу четыре раза: ради любопытства, влюбленности, мужниной карьеры и ради мести. Остальное — в пятый раз, между нами — вышло очень просто, несмотря на кажущееся взаимное неудобство: платье и сутана длинны.
Я скоро умру. Моей могиле — если у меня будет могила — не поклонится ни иерей, ни левит, которых нет здесь, но лишь добрый самаритянин, если негров можно счесть самаритянами, если негров можно счесть добрыми, если негры поклоняются могилам…
— Она умерла? — неожиданно спросил он с непонятной и горячей, как расплавленное серебро, внезапной надеждой.
Я молчал, боясь солгать, боясь сказать правду, боясь молчать, боясь ее обмануть, разбить ее, смертельно обжечься ею; и вдруг увидел его, протянувшего мне череп с выбитыми на нем созвездьями:
— Передайте ей — солгите ей: это мой.
Ксендз
…Израненные, — кто без руки, кто с разрубленной головою — человек 12, кинулись в избу… — “Давай, старуха, рубашек, полотенец, тряпья”… Старики выгнали их дубьем. А гусары… так и ржут по улицам, да мясничат их.
А. Пушкин. “История Пугачева.
Записи устных рассказов”.
Залив кровью залитые кровью камни — под багряно-белым непорочным знаменем — конфедераты вошли в город ночью. Утром из гостиницы вынесли, как тяжелые дрова, мертвых и вывели живых. Среди последних был ксендз церкви Тернового Венца Господа. Живых священников больше не осталось.
В церкви и соборе лежал навоз.
Надев ризы поверх ран, ксендз отслужил литургию и молебен на площади. Кровь медленно текла по его рукам. Молодой солдат прислуживал ему, звеня шпорами, надев стихарь на мундир.
После службы его отвезли домой, осторожно посадив на дрожки. Взвод солдат собрал для него по городу жесткую кровать, матрас, стол и кресло. Унтер-офицер принялся чинить окно, принеся раму со стеклами.
Когда унтер начал приставлять дверь, приехал дивизионный. Он привез вино, хлеб, копченую рыбу, масло, шоколад, врача и восхитился его мужеством.
После их ухода он встал, пересев в принесенное солдатами кресло.
Наступила ночь. Женщины, которых насиловали конармейцы-русские, отдавались конармейцам-полякам. Над улицами плыли нежности и шепот.
Ксендз не спал. Утром человек в шинели, перебежав улицу, соскочил в выгребную яму. Медленно прошел патруль. Девушка с распущенными волосами опрокинула ведро туда, где исчез человек.
Выпив обезболивающий порошок, ксендз заснул. У детей во сне были высокие голоса и маленькие красные лапки.
Его разбудил собачий лай. Перед ним стояла опрокинувшая ведро девушка. У ямы стоял солдат.
Начали собираться люди. Подошел старик с двузубыми вилами. Невидимый человек визжал. Солдат взял вилы, перевернул их зубьями вниз и с силой опустил в яму. Визг из ямы захлебнулся. Ксендз надел епитрахиль.
Вдвоем с девушкой они выловили убитого из ямы. Помои текли с них и с мертвеца. Ксендз держал его за плечи, девушка за ноги. Медленно, почти не скрываясь, они отнесли его в храм Тернового Венца.
Принеся воды, девица стала обмывать тело. С помощью железного костыля ксендз отодвинул одну из плит на полу. Под плитой была глубокая яма склепа. Они надели священнические ризы на убитого; опустившись на колени, девушка поцеловала пробитую вилами ладонь.
Ксендз спустился в склеп. Видны были только поднятые над могилой ладони рук. Сдвинув на них сияющее парчой тело, она сказала:
— Святой отец. Это всего лишь мертвый.
— Мы узнаем об этом через три дня, — сказал ксендз, начиная подниматься из могилы.
Трамвайный рельс
М. Е.
И стыдно мне и страшно становилось…
А. Пушкин
Когда начинались белые ночи, я приезжал на трамвайное кольцо на окраине города, окруженное красными домами, внутри которых, казалось, чирикала стая воробьев, — с разноцветным выцветшим бельем на ржавых балконах, соединенных между собой железными лестницами. Иногда бесшумно выходил на балкон с папиросой под седеющими усами старый рабочий, оставляя в сумерках голубовато-молочное, как туман, облачко табачного дыма.
Бренча, раскачиваясь, с лязгом и звоном, тяжело подпрыгивая на стыках рельсов, медленно приезжал трамвай под невероятным номером — например, № 74 или № 91 — и с неизвестным маршрутом, словно пробираясь тайком из другого города; табунок детей с криками водил его за свисающие с крыши веревки. Трамвай останавливался, с одышкой поджимал перепончатые двери, вновь делал круг и медленно уезжал, чтобы никогда не возвратиться.
К началу ночи у дома появлялся маленький трамвай без номера, с длинной дугой, похожей на расплывающийся абрис ночного облака. Весь дрожа, словно отраженный в невидимой в сумерках воде, он переходил на останавливающийся шаг, его голова вспыхивала светом, и рыжая вагоновожатая, приподнявшись, выбрасывала в окно выбежавшим из ночного подъезда детям несколько мандаринов. Взявшись за руки, они шли потом домой.
Иногда вместе с детьми вагоновожатую встречал в сумерках молодой жених в распахнутой на горле белой рубахе с короткими рукавами, играя вальс на губной гармонике. Она сбрасывала куртку, они кружились; он обнимал ее одной рукой, продолжая играть на губной гармонике.
Затем маленький трамвай проезжал мимо меня: они ехали кататься. Освещенный, трамвай взбирался на горбатый мост вдалеке, замирал на нем и, скатываясь, исчезал в переулке.
Подходя к мосту, я слышал отдаленный звон.
Иногда я вижу его во сне, и он останавливается; сталь подножки вздрагивает у моей руки.
— Садитесь, — звонко говорит вагоновожатая.
— Мы довезем вас до города, — говорит ее жених.
Ее волосы, как лен в воде, тихо шевелятся на черном сквозняке ночи.
Трамвай выезжает на площадь.
У входа в сквер стоит милиционер с трубой. Кажется, что в ее жерло падают и вновь вылетают из него маленькие и пушистые хлопья снега. В сквере, среди черных и разросшихся городских кустов, на маленьком постаменте стоит плотный и печальный человек в цилиндре, глухо запахнувшись в шинель. Мимо нас, сквозь ночь, проходит улыбающийся генерал в парадном мундире. Пожилая дворничиха неуверенно старается поймать кота в маленькую клетку с раскрытой дверцей, похожую на сетчатый колокол. Мимо них, держа во рту позолоченную дудочку, тихо катится на велосипеде круглоголовый мальчик. Под густую медленную музыку милицейской трубы молодой матрос танцует со своей девушкой. Они кружатся, почти не касаясь земли, то быстрее, то медленнее.
Улыбаясь, — как будто мы стоим на страшной вышине, покачиваясь над темными небесами, — молодая вагоновожатая молча протягивает мне, достав из кармана юбки, маленький оранжевый мандарин.