Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2011
Павел ЯКУБОВСКИЙ
“ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДОРОГАЯ МАМА
И ВООБЩЕ ВСЕ, КТО ОСТАЛСЯ
В ЖИВЫХ…”*
Мемуары художников Сибири при всей их непритязательности относятся к важнейшим свидетельствам времени. Их за весь 20-й век накопилось немного, но без них трудно, а в ряде случаев и невозможно восстановить живую картину прошлого. Особенную ценность представляют собой письма и дневники с их точными датами, с бытовыми подробностями, воспроизводящими атмосферу творчества ушедшего времени. Ценность мемуаров живописцев, графиков повышает их чрезвычайная редкость. Среди художников сравнительно мало пишущих людей. Они, может быть, и не молчуны, но не активны как авторы текстов. Бывает, и время не способствует свидетельству о нем. Пример тому — 1930-е годы. Живые голоса художников того времени нам не известны. Публицистические выступления в печати не в счет. Поэтому публикуемые дневник и письма Павла Геронтьевича Якубовского (1891—1945) можно расценивать как ценное приобретение культуры Новосибирска.
Дошедшие до нас фрагменты дневника Якубовского не складываются в целостное последовательное повествование. Судя по мелькнувшему в них обращению к читателю, Якубовский был склонен личное развивать до общественно значимого. В июле 1914 года Якубовский призван в армию. Уже шла мировая война, и хотя начало военных действий сопровождалось патриотическим подъемом и ожиданием быстрой победы, Якубовский мобилизацию пережил как беду своей жизни. Дневник, требующий систематических записей, остановился в самом начале. Его заменили письма, часть из которых — просто напоминание художника родным и знакомым о себе, а часть — более или менее развернутые очерки армейской или домашней жизни.
Якубовскому пришлось с января 1915 года служить в Манчжурии на КВЖД, где его не обременяли обязанностями, так как военных действий там не было. Командир отряда приобрел две гитары, пять балалаек, одну скрипку, составил музыкальный ансамбль, вовлек в него Якубовского. Помимо того, Якубовский писал пейзажи Манчжурии, иногда портреты и заслужил в отряде звание художника. Туда до него дошла весть о персональной выставке Г.И. Гуркина в Новониколаевске (Новосибирске). Судя по его отклику, он знал картины знаменитого алтайского художника и сам, работая на пленере, становился пейзажистом.
В марте 1918 года Якубовский был от службы в армии освобожден, вернулся в Новониколаевск, в город, управляемый советской властью. Но через два месяца жизни Якубовского в семье произошла контрреволюция (14 июня). Пришла власть Колчака, общественный порядок города резко переменился. 20 сентября Якубовский мобилизован в армию Колчака. С армией он прибыл в Красноярск. А 6 января 1920 года в Красноярск вошла Красная армия. Якубовский мобилизован в третий раз, теперь уже в Красную армию. С июня 1920-го до января 1923 г. он служил в Красной армии, жил в Иркутске.
На его счастье, в Пятой армии, стоявшей в Иркутске, так же как в царской армии, стоявшей в Манчжурии, поощрялись занятия искусством. В армейской художественной студии учились молодые люди, часть которых стала впоследствии известными живописцами Сибири, например, народный художник К.П. Белов. Якубовский в студию не попал, но показательно, что за 1921 год он написал около двухсот этюдов Байкала и Ангары. В Иркутске 1920-1922 годов наблюдалась оживленная художественная жизнь. На базе национализированной коллекции картин В.П. Сукачева создавалась Иркутская картинная галерея. Открыт клуб работников искусств. Устроена весенняя периодическая 1920-го года выставка картин Иркутского общества художников. Первого мая 1921 года на городской площади проведено массовое действо с участием кавалерии, пехоты, артиллерии Пятой армии “Борьба труда и капитала” в постановке Н. Охлопкова. Не случайно Якубовский некоторое время колебался: возвращаться ли ему в Новониколаевск.
В Новониколаевск он вернулся, и вся дальнейшая, насыщенная событиями жизнь прошла здесь. К сожалению, 1930-1940-е годы не отражены в сохранившихся текстах.
Павел Муратов
Публикуется в авторской редакции.
28 июля 1914 года
Встал в шесть часов утра, погода была пасмурная. В семь часов — в восьмом был у Белопашенцева на подсчете, но у них ничего не было сделано, и я ушел домой и начал складывать книги в маленький ящик. Журналы “Пробуждение” и приложения к ним завернул в газеты и сложил в сундук. В сундук, кроме четырнадцати номеров “Пробуждения”, вошли также другие журналы, две книги “Нива”, одна книга “Вокруг света”, три книги Колтоповской, русские писатели (четыре книги) и еще много других.
В десять часов без двадцати минут переоделся и ушел в фотографию, но, не найдя там сестер, вернулся домой, опять переоделся и ушел на площадь, пробродил там до половины третьего. Купил заклепок и альбом для рисования, выслушал объявление пристава о явке в Томск, видел много старых сослуживцев, после чего вернулся домой.
Во время обеда пришла maman, пили чай, потом пошел с ними в Закаменку, а оттуда снова в фотографию. Снялся в бюстовой группе и отдельно в бюсте, снимал П.С. За карточку П.С. ничего не взял. Придя домой, лег спать в одиннадцать часов. Настроение весь день было среднее. Был Жучок.
29 июля 1914 года
Встал в половине седьмого. Погода средняя, собрался и ушел, чтобы к восьми быть у Туркина. Дорогой особенного ничего не встретил, занятие начал с 429-ого (?), явился против ожидания своих коллег. На занятии пробыл до шести часов, видел Воробьева и многих других. По окончании пошел на пристань Соединенного пароходства, но там на тридцатое не было пароходов на Томск, я зашел на пристань “Товарищества” и наблюдал, как грузчики-киргизы носили с барки на барку рельсы. Налюбовавшись, я ушел домой. Сидя у ворот, видел Дусю. Потом, поужинав, ушел с Таней гулять, во время прогулки видел Стрекозу и Лину. Были на платформе станции и на “Тротуаре любви”.
Домой вернулись в десять часов. Посидев за воротами двадцать минут, пошли пить чай и просидели до половины первого. Настроение весь день было обыкновенное.
3 августа 1914 года
Проснулся утром в четыре часа, озираюсь кругом — публики, хотя и незначительно, но все-таки стало меньше. Слезаю с полки, прохожу по каюте, слышу шум, но шум не похож на шум колес, не чувствую под ногами движения парохода. “Что это значит?” — удивляюсь я. Но в этот же момент соображаю, что мы стоим у пристани, а шум — от работающего динамо. На окна смотреть невозможно, чувствую ужасную резь в глазах и легкую боль головы, и снова ужасно клонит в сон.
— Где мы сейчас? — обращаюсь я к попавшемуся на пути матросу.
— Томск, река Томь, — оторвал тот и, быстро скользнув между каких-то куч мешков, скрылся.
— А-а-а, — протянул я и, зевая, посмотрел на часы — было около четырех без малого. Я решил, что высаживаться рано и, попросив постель, лег снова.
Мысли в моей голове путались какими-то непонятными, тяжелыми дыбами мозга, иероглифами, которым не было конца, мне было душно, тяжело и обидно. Но иногда мелькала радость от того, что я вижу вокруг себя новое и интересное, может быть таковое только для меня одного. Я мельком вспомнил о великолепных красотах Оби, которые наблюдал.
4 августа 1914 года
Виды с палубы парохода при впадении реки Томь и еще много-много других приятных впечатлений сплелись с непонятным чувством, которое угнетало меня в тот момент, и я мысленно уходил куда-то в другой мир, в мир тяжелых розоватых иллюзий. Но верх над мыслями взял сон, под власть которого я попал незаметно для самого себя.
Просыпаюсь, услыхав сквозь сон окрик матроса: “Господа, выходите, будем мыть пароход!” Спускаюсь с полки, смотрю на часы и что же? К моему великому удивлению часы оказались стоящими. Я повернул ключ и почувствовал, что пружина лопнула. Меня взяло зло, что я не знаю времени, и я, рассерженный и удивленный, пошел к машине, где часы показывали десять минут седьмого. Я стал прогуливаться по каюте, соображая, что мне делать. С чего начать и во сколько явиться, потом быстро собрался, умылся и вышел. Когда я шел по трапу парохода, мне совершенно не хотелось ни думать ни о чем, ни восхищаться чем-то. Я хотел совершенно равнодушно принять все, что могло мне встретиться на берегу. Сойдя с трапа, я, не поднимая головы, шел между груды ящиков, тут меня встретили извозчики с предложением своих услуг. “Недалеко, я уйду так”, — ответил я, не поднимая головы. Пройдя с десяток шагов, я окончательно был поражен зрелищем, от которого не мог оторвать глаз, которым не мог налюбоваться беспрерывно пятнадцать или даже двадцать минут. Начиная от парохода, река изгибалась дугообразно влево, где вдали образовался невысокий остроконечный мыс, небо было какого-то розоватого тона с розово-лиловатыми тучками, изредка украшенными бликами от лучей солнца. Поднимающийся выше небосвод был умело и свободно стушеван мягкими клочьями приятных тонов голубого цвета, которые уходили ввысь в глубокую темную синеву северного неба. По невысокому берегу на всем протяжении до мыса кое-где поднимались высокие трубы заводов, крыши и фасады городских построек. Под ногами шуршала мелкая галька, выброшенная тут же стоящей землечерпательницей.
Куда идти? Сюда… не знаю… и в эту тоже… И пошел к высокому берегу, где увидел запасного солдата, у которого и нашел сведения, необходимые на первый случай.
7 августа 1914 года, среда
Утро прошло спокойно в разных предположениях об увольнении, потом ушли на обед и там узнали все окончательно, то есть, что 11-ый — домой, 13-ый — остается, 12-му — жеребьевка. Подготовка к жеребьевке и волнение в ожидании жеребьевки. Первый тащила первая рота, затем четвертая, потом пятая, опять четвертая и пятая, закончила третья рота. В ожидании жребия я немного волновался. От 2-го до 217-го оставались, а от 218-го освобождались. Я вытащил 195-й, сначала огорчился, а потом плюнул на все.
Да, читатель!
Повернувшись к настоящему, вспомнишь все это, и сердце, трепетно сжимаясь, обливается кровью при одной только мысли. И вслед — невольная, жгучая слеза режет глазное яблоко… Где они?
При этой <…> мысли, терзающей душу, хочется плакать как малому ребенку! Плакать навзрыд, чтобы утопить хотя бы в море слез эти зияющие раны. Со щемящим душу чувством спросишь себя: “Где эти светлые проповедники равенства? Где эти славные вожди, указывающие нам путь к забытой любви? Где они?” Знает чуткое сердце, но молчит. Молчит, собрав последние силы, крепится до поры до времени. И только изредка, чтобы не забылось, точно борона по всем ранам, пройдется невыразимая тоска о тех, которые ушли туда, откуда нет возврата. Это скорбное чувство заставляет проснуться уснувшую в душе человека ниву от зимней спячки и возродить много светлых иллюзий, любви и, вместе с тем, — горестных разочарований в жизни. 7 августа 1914.
14 августа 1914 года, воскресенье
Утром встал в шесть часов. Умывшись и напившись чая, стали ждать ротного, который явился в девять часов. В начале десятого выстроились, и он объявил, что мы отпускаемся в отпуск на месяц по четырнадцатое сентября и объяснил, с какой целью. Через два часа, о чем также объявил ротный, должна была состояться проверочная перекличка.
Я ушел к Ильину на двадцать минут, которые и пробыл там, и опоздал на перекличку, за что был отставлен от отпуска. Причем ротный, имеющий чин прапорщика, обозвал меня сверх приличия для образованного человека не слишком деликатными словами и выражениями, что было мною, конечно, незаслуженно.
Я был взволнован и обижен до глубины мозга костей моих, я чуть не вышел из рамок самообладания, и эта борьба возобновлялась чуть ли не каждые десять минут. И, в конце концов, у меня начала кружиться голова. Собрав последние силы воли, я подавил без всякой жалости душу и чувства своего второго Я! Сам лично задавил это высокое чувство самозащиты, которое называется маленьким божком нашего существования. Перед сослуживцами я вел себя, насколько мог, равнодушно и хладнокровно ко всему произошедшему. Но в душе моей осталось кровавое, страшное, до горечи чувств ужасное пепелище, смрад которого отравил мне на этот день весь организм. Без содрогания я не могу вспоминать об этом пережитом моменте, который на всю жизнь останется глубокой раной на моем сердце и оставит неизгладимые больные рубцы на разбитой душе.
1 сентября 1914 года
Я забыл, что я хотел сейчас сказать и что было в моей голове, которая загромождена в данный момент разной чепухой и бестолковщиной нашего жизненного водоворота. Сейчас я был занят, то есть моя мысль неотрывно работала над чем-то таким, о чем я мало слыхал или мало слыхал потому, что не приходилось сталкиваться с такими субъектами, которые могли бы что-нибудь мне сказать о течении народного идеализма в высших сферах без “лексикона иностранных слов”, употребление которого я ненавижу в русском наречии, так как считаю, что всегда есть возможность объясниться на родном языке.
Странно и досадно то, что я заметил среди тех, к которым до настоящего знакомства стремился всеми усилиями, чтобы побывать в их обществе и почерпнуть для жизни чего-нибудь интересного, живого и общего, не между десятком собутыльников, а то, чем интересуется общество народного прогресса всего мира. И что же? До горечи души я разочаровался питомцами наших парников — не знаю как в столице, но я это видел в провинции. Приходилось встречаться и с отдельными столичными питомцами. “Неужели и те такие?”
В новом городишке в 1912 году (и в 1910-ом, 1909-ом и 1908-ом) я имел несколько встреч со студентами Казани, Москвы и нашего знаменитого по Сибири города. Я, как всегда, был занят своими неотвязными мечтами и угнетающими меня мыслями: “Куда мы все идем? И где оно то, к чему стремится человечество?”
Эти вопросы и еще многие другие не давали мне покоя, я искал к ним выходы. Но, увы, местонахождения ключей от этих задач я и сейчас не знаю, да и едва ли кто может сказать. Я много писал, сжигал и снова писал, и снова все повторялось, как только я находил какую-либо нить к новым представлениям, к новым перерождениям своих идей. Эти беспрестанные крестовые походы изнуряли мою мысль до крайней степени. Но стоило только блеснуть на горизонте чуть заметной точкой какой-нибудь новой звездочке, как вдруг происходил целый пожар моих истерзавшихся до этого момента мыслей и воображений. Снова и снова ярким заревом блистали манящие к себе иероглифы: “Сюда! Сюда! Я — истина общего объединения народностей и блага его!”
Кружилась голова, в эти моменты хотелось куда-то бежать, с кем-то поделиться своими новыми мнениями. Но куда?.. Кругом пусто… Людей много, но Человека не было… Друзей — сколько хочешь, но друга не найдешь. И снова эта бледная, безжизненная, мертвая бумага для заметок пережитых моментов, которые оставляют одну лишь горечь после своей бурной вспышки, которую смело можно назвать пыткой. Попытки, и даже неоднократные, двинуться навстречу этим призывам проснувшегося чувства и иной веры в жизнь и счастье загораживались грозовыми тучами обязательных постановлений и настоящего “режима”. Я “блуждал” в полном смысле этого слова в густом лесу своих размышлений, но не было путеводителя, который бы стал направляющей звездой для моих воображений. Книга… Да, безусловно, в книгах можно найти ответы, но где те книги, у которых бы не похитила цензура все интересное и питательное для человека? Цензура старается дать новым поколениям то, что не принесло бы ей “ущерба”, на самом же деле — дает новому члену мировой семьи пустую трескотню и зубрежку.
Остановлюсь на процензуренных учебниках Закона Божия: мне кажется, каждый из нас помнит то время, когда он сидел на школьной скамье и помнит то, как его там учили одному, заставляли делать другое, а жизнь показывала третье. Куда идти и кого слушать? Три дороги. Куда?
Дойдя до этого, юный ум и свежая, еще не изнуренная и не имеющая жизненного опыта мысль юноши начинает создавать себе новых богов, новые взгляды на жизнь, на культуру и вообще на всё человечество. Насколько хватает силы у его пылкого воображения, он старается открыть один за другим новые и новые пути к той только [дороге], куда стремится все мыслящее. Главный рычаг, который побуждает нас к поиску верной дороги — это, по моему мнению, наша жизнь, Библия и Религия. И то и другое основано не нами, и мы несем это все на своих плечах, этот груз незаконченной работы для того, чтобы передать его своим наследникам, своим детям, чтобы впоследствии и они несли его. Но куда? Куда это нести? Мне кажется, немногие спросили своих отцов и матерей о назначении этого груза. Смело можно сказать, что многие боялись задать этот вопрос по вине нашего черствого режима, а у иных не было развитой мысли, которая бы побудила первоначально подумать, что они берут и куда пойдут? Целый ряд поколений брал, нес, брал и нес, и снова отдавал нести своему сыну, не давая себе полного отчета, для чего он это делает, а сын принимал эту ношу в общее меню жизни, не разбирая вкусов и тоже не давая себе отчета, для чего он берет все это.
Пройдя домашнюю подготовку и просидев на школьной скамье два года, мне тоже сухой зубрежкой навязали эту ношу, вколачивая ее отсутствием обедов и плохими отметками. Для того, чтобы получить хорошую отметку, которая интересует родителей (последние даже требуют ее), приходится поголовно все не просто заучивать, а зазубривать. Действительно зазубривать. И смешаешь, бывало, все это в один вечер в своем черепке в какую-то микстуру и при ответе урока влепишь в Русскую историю кого-нибудь из другой оперы, или апостол Петр станет рыбаком в соловецких водах.
Итак, не уходя далеко от вышеназванных трех дорог, можно сказать следующее: “Наши духовные наставники вколачивали в голову школьника учение Христа теоретически, но теория непрочна и она всегда закрепляется практикой.
20 января 1915 года
Сколько она поглотила! Это ужасно. Но это еще не все. Значит, мой друг, есть еще одно, более ужасное, которое может остаться нашим детям, внукам и, может быть, даже и правнукам. Это контрибуция. Это будет, по моему мнению, ужасней всего. Это страшное время, за которое нас будут проклинать потомки, если мы не постараемся кончить эту войну в свою пользу. Да, Маркиз, хорошо чужими руками жизнь загребать, так и мне — вести эту речь за восемьдесят с лишним тысяч верст. Мне еще не приходилось видеть в действительности войны, а не то, что переживать ее, но ты уже много испытал, испытываешь и, может быть, придется переживать еще более ужасов кругом витающей смерти, которая не щадит никого. Я пишу тебе письмо, хочу с тобой поделиться мнениями о войне и узнать от тебя, как ты проводишь время около Восточной Пруссии, и как идут вообще наши дела. Но тебя, быть может, уже нет на свете или страдаешь от ран в каком-нибудь полевом лазарете…
Вот почему, дорогой друг, я хочу услыхать от тебя, как от бывшего в боях солдата, напутствие, может статься, своему последователю. Твое слово своей непоколебимой сущностью пережитого дороже моей целой речи. Видишь ли, Маркиз, если бы я испытал на себе все трудности походов и пережил бы все кошмары, какие приходится испытывать доблестным защитникам Родины на передовых позициях, не знаю, что бы я тогда сказал о той ужасной контрибуции, которая может обрушиться на наши головы. Быть может, она в сравнении со страданиями раненых сынов нашей Родины и убитых горем матерей — жалкое ничтожество. Плохой исход войны может окончательно разрушить податями нашего домохозяина, и без того отдавшего свою последнюю надежду — сыновей — на алтарь Отечества.
Житье мое обыкновенное, служба пока только гарнизонная, занятий особых нет, лишь “прикладка и прицелка” да утром вольные гимнастические движения и всесторонняя словесность.
Твои письма получаю через домашних, у нас дома все здоровы, шлют тебе поклон.
Закончено 20 января 1915, уйдет 2 января 1915 года.
На это письмо получен ответ 19 марта, дошло до него [Маркиза] 20 февраля 1915 года.
21 января 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуйте, многоуважаемый Тарас Никодимович!
В первых строках уведомляю Вас, что я, тварь Всевышнего, пока жив и здоров, чего и Вам желаю, а в делах Ваших — хорошего и счастливого успеха. Наша рота, а также и Штаб нашей дружины, находятся на станции Манчжурия. Служба моя идет обыкновенным темпом. Через сутки в караул, все ничего, ко всему привыкли. Одно плохо — здесь стоят большие холода с ветром. Новостей не слышно никаких, газеты доводится читать очень редко, да и то только дальние выпуски. Свежесть же номеров “Вестника” несомненна, что доказывается запахом типографской краски, но зато редактор не внушает доверия. Но это все сущие пустяки, пора их в сторону.
Тарас Никодимович! Мне писал Иван Калялин и просил меня напомнить Вам об оставшихся у Вас дачных [деньгах], о выдаче которых Вы с кем-то хотели посоветоваться в тот день, когда я с Вами заканчивал подсчет. Ежели эти деньги еще не выданы Вами Ивану, то будьте любезны выдать их. Пока, до свидания, поклон А. Я. и всему Вашему семейству.
21.01.1915
Павел Якубовский
21 января 1915 года
В дни гаданий
Надежды людям сладки,
С надеждой искони
Решать судьбы загадки
Все любят в эти дни.
Обманы пусть нередки,
Всяк говорит порой:
Авось судьба конфетки
Рассыплет предо мной.
Надежд своих прибросив,
Пусть по уши в беде,
Гадает Франц Иосиф
На гуще и воде.
Лоскутная Империя,
Он мыслит, — зацветет,
Иль всю ее, как перья,
Злой ветер разнесет.
Вильгельм Второй гадает,
Словивши петуха,
Гадает и вздыхает —
Плоха моя судьба.
Петух сбежал позорно,
Пророчит он беду…
Петух-то любит зерна.
А где я их найду?
Кронпринц гадает тоже,
“Трофеями” войны
Свое увешал ложе,
Цветут Кронпринца сны!
Я сердца зов исполню,
Ведь я не ротозей,
Мартышками пополню
Свой доверху музей!
22 января 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуй, тёза!
Я слыхал то, чего не дай Бог и не приведи, Господи, будто бы ты болеешь. Но такими глупостями как, например, хворать, я тебе не советую заниматься, потому что это слишком грязная история, гораздо будет лучше трубы чистить.
Да, дорогой тёза, мне сейчас не житье, а масленица: куда ни повернусь, кругом Туман. Направо — Туман, налево — Туман и кругом — Туман. Прямо беда с этим Туманом, хоть в бутылку полезай от такого Тумана. Утром света нет — Туман, на расчете в карауле — Туман, на ружейных учениях — Туман, на прицелке — Туман, а как поставят на гимнастику да заставят по-стариковски раз двадцать плавно приседать с поднятием тела на носки, то тут Туману и девать некуда, целые галереи каких-то фантастических “Туманных” картин.
22.01.1915
31 января 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуйте, многоуважаемая Мария Васильевна!
В первых строках моего письма уведомляю Вас, что я пока, благодаря Всевышнего, жив и здоров, чего и Вам желаю от Господа Бога, доброго здоровья и всякого благополучия. В настоящий момент я нахожусь на станции Манчжурия Китайской Восточной железной дороги, где мы занимаем гарнизонные караулы. Служба очень легкая в сравнении с театром военных действий, хотя и ходим через сутки. Есть слух, что наша дружина вскоре должна выступать в Галицию.
Мария Васильевна, мне очень интересно узнать от Вас, что сейчас разразилось над Вашей семьей? Вероятно, у вас в эту мобилизацию взяли обоих братьев и зятя, то есть супругу Вашей старшей сестры? Пишите подробнее, что у Вас произошло в этом отношении, и еще какие есть там новости? Пишите как можно больше, а то здесь очень скучно без писем. Письмо — единственное развлечение солдата.
Передайте папаше и мамаше сердечный привет с пожеланиями всего наилучшего в их жизни. Еще раз прошу, пишите побольше новостей.
Остаюсь уважающим Вас
П. Г. Якубовский
8 февраля 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуйте, дорогие родители!
В данный момент я пока жив и здоров, чего и вам желаю от Господа Бога, доброго здоровья и всякого благополучия, а в делах рук ваших — скорого успеха. Новостей у нас нет никаких, кроме того, что будто бы на второй или — край — на третьей неделе поста куда-то будем выступать, но куда, пока ничего неизвестно. Может на охрану в Томскую губернию или, скорее всего, в Галицию в завоеванный город, потому что на этой неделе получаем палатки, котомки, вещевые мешки, новую обмундировку и прочую ерунду.
Я здесь говел и восьмого января был причастником. Пятого января я услал вам письмо, на которое не получил ответа до сих пор. Что же касается выступления, то как только я узнаю, куда и когда мы поедем, сообщу особым письмом. Больше писать нечего. Жду ответа.
Услано 8-ого февраля.
14 февраля 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуй, Ваня!
Спешу ответить на твое письмо очень скорбного содержания.
Ты пишешь, что никаких шансов нет на выздоровление, и что нужна операция, которую, к сожалению, некому производить. Очень жаль, жаль жизнь молодую, которая хочет безвременно покинуть этот мир розовых тайн, миражей, счастья и ожиданий.
Это живое русло, в котором человек бьется из последних сил для того, чтобы жить надеждой на будущее и верой в грядущее счастье (только где оно?). Хватает энергии у человека бороться дальше со всеми трудными путями этой горной тропы — нашей жизни. Я пишу тебе письмо, но тебя, быть может, уже нет на этом обманчивом своими миражами свете.
Скажу тебе про свое здоровье: вечный насморк, последнее время охрип и пить совершенно не могу. Чувствую боль в грудной клетке, так как недавно я очень простыл. Новости у нас плохие — получаем обмундировку и будто бы скоро в путь. Но куда — не знаем.
Доктор прививал всем оспу, он сказал, в той местности, куда мы поедем, свирепствует оспа.
Ну, пока, всех благ и желаю скорого выздоровления.
Поклон всем.
Услано 15-ого февраля 1915.
27 февраля 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуйте, дорогие родители!
Спешу уведомить вас, что я пока, слава Богу, жив и здоров, чего и вам желаю от Господа Бога, доброго здравия и всякого благополучия. Посылку вашу, то есть деньги, я получил 17 февраля, за что сердечно благодарю.
Вы просите в письме, чтобы я вам сообщил заранее, что мне нужно. Мне больше ничего не надобно. У меня этой ерунды очень много, и мне из этой ерунды, то есть тряпья, ничего не надо. Часы тоже целы. Если что и понадобится, то только исключительно из съестного — для закуски во время утреннего чая. Новостей нет никаких, будто бы вскоре выйдем в поход. Когда станет известно о выступлении — я сообщу все подробно, а из Тайги — телеграммой. О том, что утерянный вами паспорт нашелся, а удостоверение — нет, мне известно. Потом сообщите, получаете ли пособие? Как Ванюшкины глаза, лучше или хуже? Учится ли Ксеня в училище? И про остальных ребятишек. Я снялся и пришлю карточку через полторы недели. Ну, пока, всего хорошего, писать больше особо нечего. Писал Марку письмо, но ответа не было.
Ты, Варя, пишешь, что я чудак, что будто бы я вам писал, что говел до 8-ого февраля, а причастие было 5-ого января. Но вы не поняли моего письма: я писал вам про письмо, усланное 5-ого января, а говел три дня — 5-ого, 6-ого, и 7-ого, а 8-ого был причастником. То письмо, в котором вы писали про Федину карточку и пожар Богемии, я получил 26 февраля.
Ну, пока. Всех благ.
Услано 27-ого февраля.
Вопрос о Николашке. Журналы оставил в покое.
4 марта 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуй, Ваня!
Письмо, которое ты писал 25-ого февраля, я получил 3-его марта. В нем ты сообщаешь о том, что здоровье твое начинает поправляться. Я очень рад и желаю тебе скорейшего выздоровления. Я еще пока ползаю, и здоровье мое середка на половинку, теперь в караул ходим через трое суток. Здесь стало сравнительно тепло, тает снег, почем зря. По улицам и на Южной половине снега почти нет, но в полях и на сопках Северной половины — еще много. Все это представляет очень красивое и колоритное зрелище. Ваня, пиши, занимаешься ли ты пачкотней картинок осенью? И оригинальная же была нынче осень!
У нас читали приказ о скором выступлении, но число выступления неизвестно.
Ваня! Ты пишешь, чтобы я напомнил Кузичкину о деньгах, а именно, чтобы при случае писнул относительно дачных [денег]. Я ему уже писал об этом 22-ого января: “Тарас Никодимович, ежели эти деньги еще не выданы, то будьте любезны выдать их И. К-ну”. А в этом письме ты пишешь, чтобы я написал ему письмо и просил бы эти деньги выслать себе. В ответ на твою просьбу я ему сегодня тоже пишу письмо, заканчивая его так: “Тарас Никодимович, будьте любезны исполнить мою, быть может, последнюю просьбу — вышлите мне эти деньги”.
Пока. До свидания. О выступлении сообщу особо. Поклон всему семейству.
Услано 5-ого марта.
4 марта 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуйте, многоуважаемый Тарас Никодимович!
Великодушно извиняюсь за свое письмо, которое причинит Вам небольшие хлопоты, дело в следующем. Я получил от Ивана Калялина письмо, в котором он просит принять в мою пользу дачные (5 рублей) и сообщить Вам мой адрес для пересылки, то есть для перевода денег по почте. Ввиду всего этого прошу Вас, Тарас Никодимович, будьте любезны исполнить мою просьбу, вышлите мне эти деньги. Шлю поклон Анне Яковлевне, Павлику и остальным членам Вашего семейства. Остаюсь глубокоуважающим Вас.
У нас получен приказ о скором выступлении в поход.
Услано 5-ого марта.
9 марта 1915 года
Написано 9 марта 1915 года в 3 часа дня в карауле при Почтово-телеграфной конторе.
Стихи на злобу дня.
Пришли
Сизый дым… крик предсмертный,
Грозный лязг стальных штыков,
Орудий рокот… треск пулеметный
И победный клич бойцов.
Под гул орудий, вой шрапнели,
Под свистом пуль… рокот, стук.
Из под оков серой шинели
Душа ушла, оставив труп.
Бойцы… спустив безмощно длани,
Под жезлом смерти павши ниц,
Отдавши жизнь на поле брани
За процветание столиц.
И сколько их на этом поле,
Истекших кровью егерей,
Нашли приют тяжелой доле
В концерте жутком батарей.
Пришли сюда, чтоб жизнью, кровью
Истощивши организм,
С заветной к Родине любовью
Разбить чужой милитаризм.
13 марта 1915 года
Писано 13 марта 1915 в карауле Почтово-телеграфной конторы ст. Манчжурии.
На Карпатах
Солнце на запад скатилось…
Сопки склон алым светом залит.
Ура! Звонко ущельем катилось
В цепях, солнце штыки золотит.
Покрывая весь гул орудийный,
Пронеслося Ура по цепям…
И запело в ущелиях длинных
По свободным воздушным волнам.
Затих рокот орудий невольно,
Стал он ждать рокового конца,
Лишь за флангами, с жуткою злобой
Пулеметы ворчат “Ту-ты-та”.
Все стихает: и гул, и бряцанья,
В небе тухнет красотка заря,
И несутся со склонов стенанья,
Сердце ноет, тоскуя, щемя.
Стихли крики, орудий раскаты,
И в ущельях умолкло Ура.
Снова дремлют угрюмо Карпаты,
Погрузившися в сон до утра.
Только в мраке холодном как призраки,
Исчезая в томительной мгле,
Санитары на помощь стенущим
Точно тени скользят в тишине.
17 марта 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуйте, дороге родители!
Поздравление!
Я в данный момент жив и здоров, чего и вам желаю от Господа Бога, доброго здравия и всякого благополучия. Письмо ваше, которое вы выслали 10-ого марта, получил 17-ого, за которое сердечно благодарю. Спасибо также и за высланные вами 5 рублей. Новостей у нас нет никаких. Был смотр корпусным командиром, и мы прошли восемь верст боевым походным порядком, а пока больше ничего. В приказах пока тоже ничего не слыхать, не знаем, что будет дальше. Карточку я услал вам 5-ого марта, кабинетную.
Погода здесь ничего, сейчас днями тепло, а утрами и ночью в среднем 10-15 градусов. 16-ого услал вам 3 карточки поздравительные. Эти деньги, 5 рублей, на сей час я еще не получил, вероятно, они у казначея, вскоре получу. Насчет удостоверения: я постараюсь получить новое и выслать его вам. Так то. Значит, у вас снова начинается с папой ругачка? Как видно, без ругачки он жить не может. Варя, пиши мне папины заработки. И как его торговля? Варя! За это письмо большое спасибо, оно очень веселое, а в особенности Ксенькин адрес, номер не знаю.
Ну, пока, всего хорошего, писать больше нечего. После праздника пришлю письмо о том, как я проведу Пасху. Когда вы будете разговляться и встречать праздник, я буду в карауле и в первом часу дня на первый день сменюсь.
До свидания, целую всех. Х. В.
Услано 18-ого марта 1915 года.
19 марта 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуй, дорогой друг Марк!
В первых строках поздравляю тебя с праздником Святой Пасхи и желаю всего наилучшего в твоей жизни. Письмо твое, которое ты посылал мне в ответ на мое январское, я получил 19-ого марта, за что сердечно благодарю тебя. Я пока еще жив и здоров, чего и тебе желаю от Господа Бога, доброго здравия и всякого благополучия. Здесь мы от смерти, в сравнении с вашим, далеко и в лучших условиях, нежели вы. Служба у нас, знамо дело, гарнизонная и не очень-то сложная. В настоящее время проходим курс боевой стрельбы из 4,2 калибра.
15-ого марта был смотр корпусным командиром, и прошли походным порядком восемь верст, туда и обратно.
Кроме этого, новостей нет никаких, у нас хотя и читали приказ о сдаче лишних людей в случае выступления дружины на войну, но пока ничего не слыхать, даже офицеры не знают. Я рисовал портрет полуротного и он сказал так: “Пасху-то здесь пробудем, а после Пасхи, пожалуй, двинем”. Но что будет, никто хорошо не знает, и корпусный тоже ничего не сказал. Сначала ждали командующего округом, но он не приехал.
Погода здесь стала очень теплая и ветреная, снега на сопках и на полях почти нет, ночные холода очень редки, не менее 10-12 градусов по Реомюру.
Марк, пиши, какая там погода. Велики ли были морозы и много ли снегу? Бываете или нет в банях, когда стоите в резерве, то есть на отдыхе? Мне говорил один раненый, еще в Николаевске, — как уйдешь в резерв, так и в баню. Мне кажется, там баня для всех одна — это чемоданы.
Ну, пока, всех благ. Писать больше нечего. После Пасхи пришлю письмо, как проведу время.
До свидания, твой друг Павел Якубовский
20/03/1915. Услано 21-ого марта
29 марта 1915 года
Ввиду большого избытка лени я не мог ежедневно вписывать свои проведенные дни праздника Пасхи. И за все это время именно сегодня явилось настроение, потому что в церковь меня сегодня не угнали. Начну со Страстной субботы.
В пятницу сменился с Штабного караула в 12 часов 25 минут. В субботу я проводил день в кое-каких занятиях. Первое — зарисовал портрет Кошеля, затем ходил в лавку, взял хлеба, орехов и еще кое-какой дряни, затем вырезал буквы Х.В., оклеил их цветной розовой бумагой и прибил над образом Казанской Богоматери, а вторую пару — под образом. Еще много было чего, но я не помню. После этого я улегся спать в 9 часов — 8 минут 10-ого с расчетом, чтобы встать в половине 12-ого и пойти к заутренней литургии, но проспал, и дневальный не разбудил. Проснулся 12 минут пятого, и после этого я решил не ходить, так как заутреня прошла и обедня тоже, и лучше спать до тех пор, пока не разбудят. Пасхальная ночь была очень холодная. Разбудили меня в 6 часов 28 минут. Уже были все в сборе, я наскоро умылся, стали на молитву, пришел полуротный, затем ротный, пропели Х.В., после чего ротный поздравил нас с праздником и похристосовался с взводными командирами, с фельдфебелем, артельщиком, после чего ушел к себе, предупредив нас, что в 11 часов будет начальство Дружины. После его ухода мы разговелись, получили по одной унции булки, 1/8 чайной колбасы, одно яйцо и была общая пайка белого хлеба.
В половине третьего пришли из караула Кривошеев и Дробышев, началась выпиваловка, глушили спирт. Кому невтерпеж — разводили, но я почти не пил, а следил за ребятами, чтобы пьяные не передрались. Затем в коридоре отнял у Ефимычева Минонка, с которым ушел в 4-ый взвод, а из 4-ого взвода в обоз, а из обоза к ординарцам. Потом ушел, меня снова воротили, но после зубровки разошлись, потом играли в городки. Пока я путешествовал по ординарцам, обозам и играм в городки, дома мои ребята передрались вдребезги, даже рубашки подрали друг на дружке, шапки успели подобрать. За усмирением за мной прибегал Попенко, который впопыхах сообщил мне, что там драка и что на Кривошееве разодрали рубаху. Я бросил играть и пришел в казарму, пока пришел — все стало тихо, и ребята успокоились. Вечером были в лавочке, пили сельтерскую, потом ушли домой.
Второй день праздника. На второй день время до обеда провел в чаепитии и клевании орехов и семечек. После обеда попал дежурным по кухне.
Погода стояла ужасная, утром были в церкви. Дул сильный северо-западный ветер, чуть не сшибая с ног, с трех часов дня пошел снег с ветром, в общем, метель, которая продолжалась всю ночь. Дежурство мое было благополучно от начала и до конца. На третий день, 24-ого марта, погода была великолепная, и я после смены дежурства весь день играл в городки. К концу игры устали очень ноги, но я все-таки стаскался в лавочку за орехами. 24-ого лег спать в 9 часов 45 минут.
25-ого марта встал в восьмом часу утра, попил чаю, но в церковь не успел. На дворе пасмурно и прохладно.
2 апреля 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуйте, дорогие родители!
В настоящий момент я, слава Богу, жив и здоров, чего и вам желаю от Господа Бога, доброго здравия и всякого благополучия. Получил деньги (5 рублей), за которые сердечно благодарю. Получил я их 30-ого марта. Новостей у нас пока не слыхать никаких, не знаю, что будет дальше. Праздники провели благополучно, я был дежурным по кухне на второй день, а остальное время находился в казарме да во дворе играл в городки и чуть не отмахал себе руку. Ходил гулять на сопку внушительной высоты, откуда открывается много красивых видов. Но писать не приходится, потому что, когда хорошая погода, времени нет, а когда свободен — погода опять скверная. Насчет погоды: здесь вольный ветер с песком, сейчас тихо и тепло, а через час ветер, песок, снег и дождь — в общем, все в куче, и выходит неразбериха какая-то, черт знает, на что похоже.
Новостей нет никаких, кроме того, что я заработал вчера на четыре часа под ружье первый раз, за всю службу, и ведь — за очень пустую штуку. Дело было так. После поверки подходит ко мне полуротный К. и говорит: “Якубовский, сходите в пекарню продовольственного пункта и узнайте, когда поспеет закваска и пройдет брожение для того, чтобы ее можно было замесить, и когда поспеет — придите и скажите мне, а я соберу двух командиров роты, заведующего хозяйством и доктора. Когда осмотрим — уйдете в казарму”. “Слушаюсь”, — ответил я, собираюсь и ухожу. Пришел в пекарню, спросил, когда будет готова эта ерунда, мне сказали, что будет готова в 11 часов ночи. Я, побыв там сорок минут, ушел в казарму, проверил часы и прилег отдохнуть, так как накануне я дежурил по роте. Но прилегши, меня, незаметно для самого себя, ударило в сон. Я уснул. Глянул на часы, было 11 часов без трех минут. Я напугался, но сообразив, что уже все кончено, пошел к полуротному К. Когда пришел к нему, он говорит:
— Как вам не совестно, Якубовский?
— Виноват, Ваше Благородие.
— Теперь поздно. Вам ротный командир приказал на четыре часа под ружье. Якубовский, я никак от вас этого не ожидал. Когда меня спросили, кто у вас в пекарне, я сказал — Якубовский. А! Это художник! Этот сообразит. А вы и действительно сообразили уснуть, так нехорошо делать, совестно, совестно, Якубовский, так делать! Как я на вас надеялся, а вы промахнулись.
А я только и повторяю: “Виноват-виноват, ваше Благородие”. “Иди спать”, — сказал К., и я ушел в казарму. Вот таким образом я и попал. Сегодня отстоял с 6-ти до 8-ми и завтра — тоже.
Поклон ребятишкам.
Услано 3-его апреля 1915.
2 апреля 1915 года
Станция Манчжурия
Марку!
Писано о проведенных днях праздника Пасхи, о полученном письме от Менявцева и о том, которое было получено на второй день Пасхи, об имени нашего командира дружины, о том, что, игравши в городки, выкрутил себе руку. Извинения по поводу того, что просил написать Кухтину письмо.
За тем — до свидания.
Услано 3-его апреля 1915.
8 апреля 1915 года
Станция Манчжурия
№ не знаю
Здравствуй, курносая проказница!
Я слыхал, что ты, цыганка, обижаешься на меня, что я не пишу на твое имя писем, а все Варе. Так вот, изволь, душа моя, получить.
К.Т., я, слава Богу, жив и здоров, чего и Вам желаю от Господа Бога, доброго здравия и всяческого благополучия, и в проказничествах рук Ваших — счастливого успеха. Новостей у нас очень мало, и я Вам их сообщу в следующем письме. Погода у нас великолепная, 6-ого и 7-ого апреля был сильный буран.
Праздник Святой Пасхи провел хорошо, с 12-ти часов дня субботы до вторника я был дома, а не в карауле. Я Вам раньше писал, что на Пасху буду в карауле, но расписание караулов переменилось, и я остался дома. У заутрени не был и у обедни — тоже. Проспал. На первый день получил колбасу, одну сайку, два белого хлеба, одно яйцо.
8 апреля 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуй, Ваня.
Твою писульку, которую ты писал 26-ого марта, я получил 6-ого апреля, за которую сердечно благодарю. Новостей у нас особых нет, вчера был смотр, который проводил бывший бригадный командир. Смотр, который производил он, относился к хозяйственной части дружины, то есть обмундирование, амуниция и так далее. Что же касается строевой подготовки, она не входила в этот смотр. В заключение своего смотра бригадный командир сказал: “Выступление ваше, братцы, не за горами. Но когда, не знаю”. Так вот, Ваня, ждем со дня на день приказа и не знаем, чего дождаться. Погода здесь — неразбериха: сейчас в иных местах в затишье надуло снегу на пол-аршина, вчера с обеда и всю ночь напролет был буран. И вот сегодня с утра, наконец, очень тихо и тепло. На третий день Пасхи я ходил на ближайшую сопку, откуда открывается много интересных видов, в особенности — на дали гор. Собираюсь писать на сопке, но время не позволяет, все праздники приходится быть в карауле.
Это письмо я пишу в карауле, при Штабе моей дружины, которая состоит из одиннадцати человек, меня двенадцатого. Жду к себе бригадного, потому что он весь день пробудет здесь. Сейчас я снял с поста часового, который стоял у дежурного ящика и слыхал, как в канцелярии говорили относительно экстренной телеграммы насчет амуниции защитного цвета. Поэтому, надо предполагать, что-то будет и нам.
От Марка Глухова я получил к Пасхе поздравительное письмо, он еще был жив и невредим. Пишет, что побывал на всех фронтах, кроме Австрийского и Турецкого. Адрес его: Действующая армия, 20-ый Сибирский стрелковый полк. Он просил меня написать Н.К. и попросить его, чтобы он писнул что-нибудь Марку. Но я отписал Марку, что адреса Н.К. у меня нет. Действительно, я не знаю ни полка, ни роты.
Скажи, Ваня, про какого ты Афанасия пишешь? Который едет из Читы? И что он там делал и где служил, то есть в какой части? Затем постарайся увидеть Жука и узнать от него кое-что и сообщи мне, где был и что видел, и передай поклон. Потом напиши мне, каким образом попал Васька Русаков на войну. А про Ваську Лисина мне Варя писала, что он с осени пьянствовал и что его где-то здорово побили. А от кого она что узнала, она не пишет. Ну-с, пока, всего хорошего, до свидания. Поклон всему вашему семейству и всем знакомым. От Тараси я никаких денег пока не получил. <…>
Услано 9-ого апреля 1915 года.
10 апреля 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуйте, дорогие родители!
В данный момент я еще жив и здоров, чего и вам желаю от Всевышнего. Письмо ваше я получил 5-ого апреля, за которое сердечно благодарю.
Из новостей у нас есть совсем маленькая, кроме той, о которой я вам писал в Аксенькином письме, а именно — получена телеграмма о том, что нам идет смена к 27-му апреля. И когда мы выйдем, ничего неизвестно, но, в общем, не раньше 1-го мая.
В этом письме посылаю вам удостоверение, которое я получил сегодня. По поводу белья скажу, что у меня есть одна пара казенного и четыре с половиной своего. Носки здесь 20 копеек пара, перчатки у нас 45 копеек, а тут 15. Ну, в общем, здесь все много дешевле. Кроме писем, посылок ко мне никаких не шлите до особого письма. А когда выйдем, я предварительно об этом сообщу особо.
До свидания.
Услано 11/04/1915.
22 апреля 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуй, Ваня!
Я в настоящее время пока, слава Богу, жив и здоров, чего и вам желаю.
Твое письмо я получил 17-ого апреля, за которое сердечно благодарю. Из твоего письма я узнал, что Васютка Саларов ранен и лежит в заводском лазарете, а брат его Никита находится добровольцем на позиции в Праснышском районе. Новостей у нас пока особо никаких нет, кроме того, что будто бы нам 28-ого апреля приходит смена, а в первых числах мая выйдем в поход. Но что будет дальше, не знают и офицеры.
Я посылал Марку письма и за последнее время не получил от него ни одного ответа. Было еще поздравительное письмо к Пасхе, и пока тем и кончилось. Вероятно, ранен или убит.
В последнюю неделю я мало ходил в караул, вот только сегодня попал в караул при Таможней конторе, а то все был дома через одну небольшую ерунду. У нас накупили гитар, балалаек и скрипку, собираемся сыгрываться вместе с одним из офицеров нашей Дружины.
Ну, пока. Всех благ. Поклон всей вашей семье.
19-23/04/1915. Услано 23/04/1915.
23 апреля 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуй, Марк!
В данный момент я еще пока жив и здоров по воле Всевышнего, но что будет дальше — не могу знать. Твои последние письма я получал еще на Пасху, после этого ни одного письма не было. Я же последнее тебе отправил 3-его марта, на которое, как и на предыдущее, не получил ответа.
Новостей у нас нет пока никаких, и до сего времени тащим гарнизонку. Ввиду прекращения твоих корреспонденций, мне приходят в мыслях разные предположения об исходе твоего благополучия. У нас здесь стало сухо и тепло. Пиши, что там делается у вас.
Ну, пока. Всех благ.
23/04/1915. Услано 23/04/1915.
30 апреля 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуйте, дорогие родители!
Я в настоящий момент пока жив и здоров, чего и вам желаю от Господа Бога, доброго здоровья и всякого благополучия.
Письмо ваше я получил 27-ого апреля, за которое сердечно благодарю. Из письма вашего я узнал, что 407-ая дружина получила знамя и ушла в бой, еще о том, что у вас в городе существует тиф среди австрийцев. Как видно, мое письмо с известием о выступление в Россию вас не порадовало. Но на все воля Божья. Я думаю так — кого бы не коснулась эта трагическая минута жизни, всем она, кроме горя, ничего не принесет. Но ведь кому-то надо туда идти, и поэтому, скрепя сердце, ждите решения воли Всевышнего.
Смена наша еще не пришла, ждем с часу на час. Она должна была явиться 28-ого апреля, а вот минуло 30-ое, настало 1-ое мая, а ее все нет. Куда нас двинут после смены, ничего неизвестно. Даже офицеры — и те не знают.
Мне здесь не служба, а службица. Хожу чуть не каждый день на сопки, рисую, играю на гитаре и балалайке каждый день с 3-х до 5-ти часов вечера, а потом опять гуляю до 9-ти часов вечера, а там иду спать до 6-ти утра. Начальство, а также и товарищи по строю, относятся ко мне доверчиво и считают за образцового человека, не знаю почему.
Почему я не хожу в суточные караулы — сейчас вам опишу подробно. Офицеры накупили музыкальные инструменты, как то: две гитары, пять балалаек, одну скрипку, потом стали собирать игроков, в их число попал и я. После этого всех музыкантов устранили от суточного караула. Музыканты ходят только в ночной, да и то лишь по недостаче караульных. Это письмо я пишу в карауле при Таможенной конторе.
Варя! Пиши поосмотрительнее, а то у тебя в последнем письме вышло, будто бы вы хотите запечь окорок из дохлой свинины, хотя и не прямо написано, но здорово похоже на это. Сегодня на поле рисовал цветы голубого подснежника.
До свидания.
Услано 17/05/1915.
30 апреля 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуй, дорогой друг Марк!
Получил я твою открытку 24-ого апреля, на которую не решился сразу отвечать ввиду того, что со дня на день, с часу на час ждем себе смену. Но смены пока еще нет никакой, как только прибудет — сообщу особым письмом.
Открытка, которую я получил 24-ого апреля, была писана тобою 11-ого апреля. В ней ты пишешь, что не получаешь от меня писем. Сейчас я тебе сообщу, какими числами я посылал письма. Первое письмо — 21-ого января, второе — 21-ого марта, третье — 3-его апреля и четвертое — 23-его апреля. Это, пятое, — 1-ого мая. Кроме этих пяти услано два письма, которые не записаны в книгу, в промежутке между январем и мартом. Затем, дружище, я тебе пишу по следующему адресу: “Действующая армия, 20-ый Сибирский стрелковый полк, 8 рота”. А тот адрес, который ты присылал мне, я утерял и пишу на память, а какой ты бригады, я и совсем позабыл.
Ну, пока, всех благ. Как придет смена и что будет нового, все сразу сообщу.
Услано 01/05/1915.
4 мая 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуй, Ваня!
Я пока еще жив и ползаю по Манчжурии. Но что будет дальше — не знаю, неизвестно. 4-ого мая к нам приехала смена, а к 25-му мая жди меня в гости вместе с Колькой. Крайне должны выйти 10-ого мая, а до Новониколаевска девять-десять суток езды. Предполагаем в Чите простоять двое суток. В Иркутске смотр на один день, сколько в Верхнеудинске и Красноярске — не знаю.
Письмо твое я получил 28-ого апреля, за которое сердечно благодарю. Этим письмом ты пишешь о Кухтине, гляди, друг, и я вернусь к этому времени.
Новостей нет никаких, о дне выступления напишу особо.
Ну, пока, всех благ.
5 мая 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуй, дорогой друг Марк!
Последнюю открытку, которую ты писал 19-ого апреля сего года, я получил сегодня, 5-ого мая, в час дня. В открытке ты обижаешься на меня, что я не пишу тебе. Но главная причина того, что ты не получаешь мои письма — это неправильный адрес, на который я отправлял всю корреспонденцию к тебе. Адрес, на который я писал, такого содержания: “Действующая армия, 20-ый Сибирский стрелковый полк, 8 рота, запасная полевая почтовая контора № 138 20-ого Стрелкового полка, 8 рота”. По всей вероятности, все мои письма к тебе лежат в 8-ой роте вашего полка.
Новостей у нас особых нет, кроме того, что получен приказ о выступлении в действующую армию, и уже 4-ого мая нам пришла смена. Выступление предполагается 10-ого мая или раньше, и если не остановят нигде на охрану, то в первых числах июня будем около вас.
Последнее к тебе письмо было написано и отправлено 27-30-ого апреля.
Приписка на полях: Когда сделаем посадку, сообщу особо.
Услано 6-ого мая 1915.
10 мая 1915 года
Станция Манчжурия
Здравствуй, Ваня!
Письмо, которое ты посылал 4-ого мая сего года, я получил 10-ого мая в 12 часов дня. В настоящее время я пока жив и здоров, чего и тебе со всем твоим семейством желаю.
5-ого мая я тебе посылал письмо, в котором писал, что мы должны выступить 10-ого мая. Но нас еще не сменяли, а по слухам из Штаба должны сменить 13-ого мая. Когда выйдем — ничего неизвестно. Если 13-ого сдадим гарнизон, то до 20-ого пробудем здесь.
Ты пишешь про Жука, для меня сейчас очень интересно, каков он стал. Ты пишешь, что он прокатывается на мой счет во всех пустяках. Пускай валит, как только ему хочется, разрешаю даже вызывать его нарочно на это, но только постарайся нечаянно как-нибудь посмотреть его теперешние работы. А если будешь проситься посмотреть, то он все-равно не согласится показать свои работы. Так, значит, говоришь — поддельный Петроградец? Он тогда был кое в чем интересен до смешного, а теперь, должно быть, стал еще интереснее. Теперь он еще реже говорит. Главное — увидеть его работы, тогда можно иметь о них более основательное мнение, а что он говорит — это все пустяки, потому что “язык без костей” — говори, что хочешь.
Относительно же Васьки Лисина я скажу так — раз он не отвечает на мои письма, то что же я буду ему кланяться: “Пожалуйста, пишите, Василий Михайлович…”. Последнее письмо ему я услал приблизительно в марте сего года, но почему он не ответил мне, я не знаю. Через это я ему пока бросил писать.
Ваня! Ты пишешь, что идешь сейчас на выставку Гуркина. Очень мне интересно услыхать от тебя несколько слов о ней. Если будешь встречаться с Жучкой, то спроси его относительно Гуркина, и тогда можно гораздо лучше его понять. Хотя он и без того не загадочен.
Время я провожу великолепно, хожу гулять в сопки чуть ли не каждый день и рисую акварелью. Но к великому моему горю, у меня вышли две краски: ультрамарин и слоновая кость, потому последние дни я хожу гулять без акварели, лишь с карандашом. Здесь ландшафт постепенно изменяется, есть голубые и кремовые подснежники и еще какие-то мелкие желтенькие. А что тут особо красиво — это горные дали.
Ну, пока. Писать больше нечего. Что будет известно о выступлении — напишу особо. Ваня, пиши, за каким числом то письмо, на которое ты отвечаешь. Поклон всей вашей семье.
Услано 11-ого мая 1915.
20 сентября 1919
Вот и снова война… Я вновь мобилизован на нужды войны, несмотря на то, что был уволен от военной службы вовсе.
Да! Война… Но какая и для чего? Куда мы идем? Можно сказать, но лучше умолчать об этом, так как теперь многие знают, что это не война, а резня, междоусобица, где нет закона, нет пощады, нет героев, все вожди обеих противоположных групп по-своему правы, а мы одни лишь виноваты. Была монархия — мы виноваты, стала анархия — мы виноваты, настало пробуждение — мы виноваты, идет реакция — снова мы виноваты… А ведь это, однако, странно? В чем же дело? “Лебедь рвется в облака, щука тянет в воду, а рак пятится назад”. Да! “А воз и нынче там!” — дедушка Крылов выразился довольно метко и красноречиво, не в бровь, а в глаз.
В нашей демократии “Лебедь рвется в облака, щука тянет в воду, а рак пятится назад” не слишком ли много программ и мало дела, много любителей пожить за счет других и мало бескорыстных и дельных работников-идеалистов? Между прочим, надо заметить, что ни монархия, ни революция, ни анархия — это не солнышки, всех не обогреет ни тот ни другой метод правления народом. Кто-то должен уступить в бою за свое благополучие. Одни из кожи лезут ради того, чтобы не расстаться с блаженным покоем, а другим надоело влачить вечно жалкую собачью долю, возить и караулить за какие-то жалкие крохи и ополоски, когда каждый прекрасно знает, что он имеет такое же право на хороший кусок хлеба, как и его поработитель.
Как бы это так устроить, чтобы за этим столом, то есть в этом коротеньком пиру жизни, все живущие, без вражды и брезгливости, а с взаимной любовью и уважением могли разделить радость и горе поровну, без различия классов в нашей великой славянской семье. Первые для этого слишком брезгливы и принципиальны, а вторые невежественны. Ни та, ни другая сторона не могут создать себе умеренности. Всех на одной полочке не усадишь. Кому выше, а кому и пониже приходится сидеть. Пальцы на руке нельзя уровнять, не то, что людей.
20 марта 1920 года
Красноярск
Здравствуй, дорогой друг Марк!
На днях я получил твое письмо от 3-его марта сего года (заказное), в котором ты сообщаешь мне очень печальную новость о смерти Вари. “Царство Небесное”, хотя эта фраза очень стара. Если за это время еще кто-либо из семьи не умер, то она своей жизнью расплатилась за всех в это грозное нашествие эпидемии. Не перенесла она тифа, как мне кажется, по весьма понятным причинам: слабое здоровье, плохое питание, созданное безработицей отчима и переутомление. В письме своем от 4-ого февраля Варя почему-то ничего не писала о том, что папа нигде не служит. А сколько я ему говорил и настойчиво советовал перейти в Закупсбыт, когда это было возможно. Но он все упрямился и оставался служить у этих двух прохвостов — Иконникова и Липко. Ну и вот теперь — результаты упрямства. Затем, будь добр, сообщи мне, кто хоронил Варю, когда они все поголовно лежали в постели, как это я понял из твоего письма. Меня это очень интересует. Я удивляюсь после этого, чем они живут? Ведь он нигде не служит. Когда и служил-то, сидели полуголодные, а что там делается теперь? Я буквально теряюсь в ответе на этот вопрос, и думается мне, что они просто дохнут с голода, а болезнь является лишь предлогом. На самом же деле, болезнь называется “голодный тиф”.
Ты пишешь, чтобы я перевелся или приехал в отпуск. К величайшему сожалению, это невозможно. Согласно изданному приказу, здесь при пяти армиях даже из полка в полк в городе при штабе — и то нельзя перевестись, не говоря о переводе в другой город. Что же касается отпусков, то их совершенно никаких не существует и просьбы о них категорически отклоняются. Подавать на комиссию врачей безнадежно, увольняют только калек да после тифа на поправку. Что после всего этого предпринять — не придумаю. Но дезертировать невозможно, расстреляют где-нибудь по дороге.
От старика Калялина получил письмо, пишет, что Иван умер в Челябинске от скоротечной чахотки. Правее Челябинска был взят в плен красными, те его раздели и куда-то гнали целую партию, где он простыл, заболел тифом, лежал в больнице. Это было где-то на станции в 80-ти километрах от Челябинска. Выписался рано и поехал на тендере паровоза куда-то в Челябинск. Снова простыл, схватил скоротечную чахотку и у дяди умер. Не мог даже добраться до Новониколаевска.
17-ого марта я послал на твое имя тысячу рублей, которые прошу тебя получить и передать маме, если жива, так как получать им самим с почтой тяжело — они больные. А ты пишешь, что свободен. Это плохо — быть сейчас без работы.
Жду ответа, а пока — до свидания. Передай привет домашним и знакомым. Болтают о переезде Штаба через полмесяца: Томск, Новониколаевск, Омск.
Адрес прежний.
Подпись — Павел Якубовский.
20 марта 1920 года
Красноярск
Здравствуйте, дорогая мама и вообще все, кто остался в живых!
На днях я получил от Марка письмо, которое меня очень огорчило своей ужасной новостью, что этот ужасный смерч эпидемической болезни вырвал из нашей семьи Варю и унес на тот свет в своих холодных объятиях, Царство Небесное ей! Что ей даст загробная жизнь? Покой. Но зато земная жизнь ей не улыбнулась ни на минуту. Вечная нужда и полуголодное существование, которое вообще не покидало нашу семью — не знаю почему — подточило ее организм, плюс переутомление во время болезни других. И она не перенесла, оставив сей мир печалей и невзгод. Когда-нибудь мы все будем там, но очень жаль, когда умирает человек, не видевший жизни, а лишь мечтавший о ней.
Марк пишет, что папа сейчас без работы и, кроме того, болен был тоже. В письме от 4-ого февраля Варя писала, “что папа сейчас жалования не получает”. Из письма я понял, что не получает по какой-либо непредвиденной причине, но все-таки службу имеет и могла быть и получка. В то время, когда я получил это письмо, у меня не было денег ни копья ввиду аннуляции колчаковок, и с 26-ого декабря по 12-ое марта я жил на чужой счет. А когда получил 12-ого марта получку, то ее пришлось раздать в уплату долгов. Письмо же от 4-ого февраля было мною получено 19-ого февраля, когда я был гол как сокол. Получив письмо от Марка (писаное им 3-его марта) 16-ого марта в пять часов вечера на другой день, то есть 17-ого марта, я кое-как наскреб тысячу рублей и отправил их на адрес Марка. Он получит и передаст деньги вам. Послал же я деньги на Марка потому, что вы все больны, а он выберет свободное время, получит и передаст вам, о чем я его просил в отрезном купоне переводного бланка.1-ого или 3-его апреля будет получка, получу 200 рублей, постараюсь выслать сколько будет возможно. Относительно того, чтобы уволиться или перевестись в Новониколаевск ничего невозможно сделать, так как последние приказы запрещают всякие переводы из частей в части, и на комиссию нет надежд, потому что оттуда за саботаж можно угодить в военный городок, а потом на принудительные работы, где получить верный тиф.
Я пока еще жив и здоров, живу на частной квартире — чисто и опрятно кругом, не так, как в казарме. Довольствуюсь столовой Штаба 5-ой армии, 20 рублей каждый день, кроме чая на квартире, хлеба и прочих расходов. Здесь цены следующие: хлеб ржаной — 10-12 рублей, пшеничный — 15-20, серый — 25 рублей, французская булка — 50 рублей, мясо — 90 рублей, мука ржаная — от 200 до 240 рублей, мука пшеничная — 400-420 рублей, дрова — 600-700 рублей, масло конопляное — 180 рублей и прочее.
До свидания, желаю всем скорейшего выздоровления. Если будет возможность вырваться, может быть, приеду. Пожалуйста, пишите, как хоронили и кто хоронил Варю, все подробно.
Ваш сын и брат Павел.
Ну, ребятишки! Варя умерла… Кто теперь из вас будет писать мне письма? За исключением Тамары, все грамотные. Ну и пишите. Все посмотрю, что вы напишите. Жду ответа.
25 марта 1920 года
Красноярск
Здравствуй, Коля!
Ты, наверное, иногда от нечего делать, скуки ради лаешь меня — только шишки воют! Ну что ж, вали, ведь хоть немного, а следует. Долго я собирался с духом чиркнуть тебе несколько слов, да все — то лень, от которой я никак не могу отделаться до сих пор, то нет времени. Но вот — собрался.
Ну что ж тебе написать, а? “Ну жив, здоров, чего и тебе желаю!” — слишком стара эта фраза, а лучше и моложе на ум не лезет. Ну вообще, я еще ползаю по этому свету и копчу и без того прокопченное небо. Житьишко мое и служба — все идет очень хорошо. Одна беда — недавно получил от Марка письмо, в котором он пишет, что умерла Варя, и все домашние мои лежат вповалку, и отчим без службы — одним словом, все прелести пребывания на сем пиру коротенькой земной жизни. Старик Калялин Сергей Алексеевич пишет, что Иван умер в Челябинске. Из письма я делаю таков вывод — Иван очень рано выписался из лазарета, после болезни не окреп да прокатился в плохой одежонке, вот и готов. Да, Коля, “жизнь прожить не поле перейти”, — как говорят люди. А ведь как оно верно, если поразмыслишь. 1920-ый год унес из наших рядов знакомых двоих да и еще найдутся, если поузнать. Пиши, как ты стреляешь за девчатами. Наверное, себе жену подглядываешь? Следует, Коля. Твое еще не ушло, живем на одном месте — не дергают. Отбрось проклятую меланхолию, она только губит юность, запузыривай за бабами да и бишь… Жду. Пиши, как живешь. Привет всем знакомым и девчатам, которые знают меня. Скажи — живу скучновато, простыми красноармейцами девчата пренебрегают.
До свидания. Твой Павел.
25 марта 1920 года
Красноярск
Здравствуй, многоуважаемый Сергей Алексеич!
Как ни печальна, как ни тяжела утрата Ваша в лице сынка Ивана, а у его жены и детей утрата эта не менее тяжела и ничем незаменима. Хотя они эту утрату сейчас плохо чувствуют ввиду своего незначительного возраста, но зато, когда они хоть немного поднимутся на ноги и будут хоть немного отличать черное от белого, эта утрата станет для них очень тяжела. Женя, взросши, пожалуй, будет плохо помнить Ивана, но сильно чувствовать отсутствие отца, которое может отразиться в его воспитании. Шура папу хорошо помнит, и это будет еще более усугублять чувство заброшенности и утраты. Но от судьбы не уйдешь, — говорит пословица. Из вашего письма я сделал вывод, что Ваня очень рано выписался из больницы. А что его побудило на этот шаг — догадаться нетрудно — долгая разлука с семьей. И как неудачно, слишком опрометчиво поступил, не рассчитавши своих сил. Он, вероятно, предполагал добраться до дяди и у него поправить свой отощавший и ослабший организм, а потом двинуться дальше к дому и семье. Но, увы. Какая ужасная грань мечты и действительности!
Разразившаяся гроза эпидемического нашествия и Гражданская война многое перевернули вверх дном в нашей жизни: сотни тысяч невинных жертв, притупление чувств человеколюбия, озверение, упадок нравственности и прочее — какой кошмар. И ко всему этому люди привыкли, привыкли хладнокровно, даже с иронией смотреть на реки крови и горы трупов. Война. Одна война Ваню миновала, а другая взяла в жертву. Да, ряды близких мне людей редеют. На днях получил из дома письмо, вся семья лежит вповалку, сестра Варя умерла от тифа. Мне это пишет Марк Николаевич, сами же домашние мне ничего не могут сообщить. Кто из них сейчас жив, кто умер — ничего не знаю. Я еще пока жив, здоров, но что со мной будет дальше — ничего не знаю. Минует ли меня чаша сия под названием “тиф”? Поживу — увижу. Здесь тиф все еще бушует.
Новостей, интересующих Вас, у меня никаких нет, служу там же, о чем уже Вам писал. Надежд на увольнение домой нет никаких. Привет всему семейству, также Алексею Павловичу — одним словом — всем, всем!
До свидания, с почтением, Паша.
31 марта 1920 года
Красноярск
Здорово, Петрусь!
Интересно, что сталось с холодильником? Я-то теперь на службе в Красноярске, в Штабе 5-ой Армии (Инспекция броневых сил 5-ой Армии, письмоводителем). В Красноярск я прибыл с полком 22-ого декабря. Из дома получил письмо — все больны, Варя умерла, мне уволиться нельзя, придется служить еще. Пока я жив, здоров, что будет дальше — не знаю. Живу, хотя и сносно, но все же скверно. Пиши, жду ответа. Привет Марии Максимовне, Шуре, Аввакуму, Нюре и вообще всем знакомым.
Ну, пока, всех благ.
Твой Павел.
6 апреля 1920 года
Красноярск
Здравствуйте, дорогие родители!
Христос Воскресе!
Вчера получил от вас письмо, писанное 15-ого марта сего года, за которое благодарю. Вместе с ним в конверте — письмо от Галушки, а отдельно письмо из Очакова, а нынче — уже два, как пишет в письме Ксеня. Вероятно, второе письмо из Очакова или забыли отправить или затерялось дорогой. Ксеня, ты напиши, как ты его отправляла? И от кого оно?
Я, слава Богу, пока жив и здоров, чего и вам всем желаю. 17-ого марта я вам выслал через Марка 1000 рублей денег, сколько мог, так как у меня здесь завелось много долгов и большей суммы выслать не получилось. Да и получено всего 1800 рублей. Кроме того, что нужно платить за обеды, за чай, за квартиру и белье (12 рублей штука, а грязному ходить нельзя, а то живо свалишься). И из теперешнего жалования расплачиваюсь за старые месяцы, когда еще не давали денег. Служба моя идет пока ничего, что будет дальше — не знаю, на увольнение надежды нет никакой, придется дубасить, то есть служить снова года три, а там уж и жить дальше незачем будет, так как все лучшие годы пропадут ни за что в этой военной кабале.
Первый день Пасхи придется дежурить и вообще сидеть праздник даже без хлеба. Получка еще не скоро, а на базаре хлеб пшеничный стоит 40-45 рублей за фунт, ржаной хлеб — 30-25 рублей за фунт, белый хлеб — 130-120 рублей за фунт, масло — 200-220 рублей за фунт, орехи кедровые 65 рублей за фунт, мясо 90-100 рублей за фунт, свинина — 120 и больше, телятина — тоже. А на Пасху хлебом, вероятно, вообще торговать не будут, вот без хлеба-то весело жить. О куличах и другой дребедени не может быть и речи. 20-ого марта я отправил вам письмо, в котором писал, что после получки 1-ого апреля вышлю денег, но это не удалось. С меня попросили долг, пришлось произвести уплату, поэтому ничего вам не могу выслать к празднику. Скучаю без красок, но, ничего не поделаешь, буду заниматься акварелью. Насчет костюмов: дело еще сносное, только вот фуражки нет, а в шапке жарко. Ну, это я уж как-нибудь достану здесь, а кое-что перешью, белье пока есть.
Шлю всем привет, да живее поправляйтесь. Желаю провести Пасху хотя и в недостатках, но не в ругачках, как это бывало очень часто.
До свидания, поклон всем знакомым. Напишите, как мои вещи, не попортились ли они?
Поклон Марку. Если будет у вас Жучок, дайте ему мой адрес.
До свидания. Ваш сын и брат Павел.
6 апреля 1920 года
Красноярск
Христос Воскрес!!!
Здравствуй, друг Марк!
И я тоже пока жив и здоров, а что будет дальше, конечно, одному Богу известно, как говорят люди. Письмо твое от 24-ого марта сего года получил вчера в 11 часов дня по московскому времени, за которое и благодарю. Одновременно с твоим, получил письмо и из дома, и из Очакова от девочки от 10-ого февраля 1918 года. Как думаешь, интересно получать письма от Ноева потопа? А вот я получил. Объясняются в любви. Да! Та, которая живет в Томске и имеет уже ребят, пожалуй, кучу, вышла замуж за друга военной службы. Вот это мило! Но довольно этой чепухи.
Пишут, что дома все поправляются — это радостно, но что отчим без делов — это неважно.
Из твоего письма я вижу, что ты, брат, занялся учиться “как следует”, а пока я кончу свою проклятую службу, ты будешь где-нибудь профессором какого-нибудь факультета. Сообщи, в каком будешь университете? Я буду писать туда. Да, ведь ты еще учишься по-собачьи говорить — знать будешь комиссаром иностранных дел. А я вот, парень, запрягся так, что самим собой нет времени заняться, например, почитать что-нибудь интересное, а научное — нет книг.
Скотское житье: дежуришь да пишешь, пишешь да дежуришь, даже на митинг нет времени сходить. А иногда так устанешь, что буквально ползешь отдыхать. Но в поле ходить и бывать на сопках время урываю. Хочу быть на сопках и на Пасху. В первый день, кажись, придется дежурить. Пасха будет аховая, даже без хлеба, как предполагаю. “Живы будем — не помрем”.
Ну, пока, всех благ. Привет А.С. и Николаю. Да приехал ли у А.С. муж? Поклон Марии Георгиевне, вдовушке Марусе и прочим, прочим.
Пиши ответ. Твой Павел.
22 июля 1920 года
Иркутск
Ул. Большая, 17
Здравствуйте, дорогие родители!
На днях я получил ваше письмо от 11-ого июня, за которое очень благодарю и очень рад, что все живы и здоровы. В своем письме вы выражаете беспокойство за мой отъезд в Иркутск. Напрасно, не беспокойтесь, здесь дело обстоит не так уж плохо, как у вас в городе говорят. Здесь все спокойно, и служба моя продолжает плестись нога за ногу, одним словом, все пока хорошо. В Иркутске попала хорошая квартира, и я вновь устроился недурно, а потому обо мне очень не беспокойтесь. Одно жаль, что в военщине все интересные годы проходят и пожить, как самому бы хотелось, не представляется возможным.
Вы пишите, что вам грозят каким-то обыском. Но ведь у вас, кроме моего, нечего взять. Я выслал вам в том письме, на которое вы мне прислали ответ, удостоверение, по которому у вас никто не имеет права отбирать моих вещей и вообще чинить какие-либо насилия. Но получили ли вы его? Вы мне ничего не написали. Если оно у вас получено, то во время какого-либо обыска предъявите его — и никто ничего не должен трогать и реквизировать, согласно указанному в нем декрету. Напишите, получено ли это удостоверение у вас или его в письме не оказалось? И кто грозит обыском? А я здесь через Особый отдел ВЧК писну им такую штуку, что в другой раз грозить не захочется. В Сумы я пока ничего не писал, все собираюсь. Новостей особенных нет, все по-старому. Переписываюсь с Марком и Николаем Кухтиным. Пишите скорее ответ — получено ли вами в письме удостоверение. Если нет, то я вышлю второе.
До свидания. Привет всем, всем, всем.
Павел.
Учатся ли Николай, Тамара и Татьяна, да как поживает Иван?
Ответ Татьяне на ее письмо, вероятно, написан для всех, я что-то не помню хорошо, забыл.
10 часов вечера.
1 августа 1920 года
Иркутск
Здорово, дружище Марк!
Долго очень я собирался чиркнуть ответ на твое письмо от 12-ого июня да прособирался до второго — от 11-ого июля, полученного мною на днях. За эти письма я очень и очень благодарен.
Ну что же тебе написать? Ну, вот я и в Иркутске, город довольно большой и чисто коммерческий, так как кругом магазины, магазины и еще раз магазины. В Иркутск я приехал 8-ого июня и с квартирой устроился довольно сносно. Дорогу провел хорошо, спал под нарами, так как не было места, но все же ехал хорошо. Знаешь ведь, иногда бывает очень приятно побродяжить — на время отойти от этикетов и условностей городской жизни и изображать праотца с каменным топором в руке. В этом отношении ты меня знаешь, — “попрыгунья-стрекоза”. Новостей здесь в городе особо никаких не слышно, да я их и не собираю. А если иногда и слышишь, так летит все мимо ушей. Ты просил написать, как шла и как идет жизнь в городе. В частности, в Красноярске я был всего два раза на митингах. Да и то случайно, так как занятия у нас в Управлении так распределены, что с местным временем получается разница на три часа, то есть пока у нас тянутся вечерние занятия, в театрах уже все готово к шапочному разбору. А потому не приходилось бывать и быть посвященным во все мельчайшие подробности текущих событий. Газеты же хоть и описывают события, но все же поверхностно. В Иркутске то же самое, что и в Красноярске, только здесь публика немного побуржуазнее, поскольку город сам по себе коммерческий. В силу всего вышеизложенного, я ничего тебе не могу чиркнуть в ответ на твой вопрос, могу только написать, что все дорого, ну и все.
Этот ответ, я знаю вперед, тебя не удовлетворит, а меня не оправдает, но я больше не могу ничего сказать в этом отношении, так как, опять же, из-за вечерних занятий не бывает возможности захватить митинги и собрания. Начало спектаклей в театрах в 8 часов вечера, собрания длятся с 3-х часов дня до 6-ти — 7-ми часов вечера, а у нас вечерние занятия с 4-х до 7-ми. Да пока сбегаешь пообедать да плюс занятия никогда не заканчиваются минута в минуту, прихватывается еще 15, а то и 20-30 минут.
На второй твой вопрос, вернее, на сказанную тобой фразу: “Не верю тому, что ты заленился” отвечу так — да, заленился, как это ни грустно, но факт остается фактом. Когда я попал на бронепоезд, мне очень хотелось поработать по политчасти, хотя я сам в политике “ни уха, ни рыла”, как говорят, не понимаю, но все же желание было. Но попался такой военком, который любил только хвастать о своих неестественных подвигах, которым, при всем желании, верить было никак нельзя. Это меня поставило в тупик. “Неужели все военкомы в частях — такие?” — спрашивал я себя. На этот вопрос и сейчас не могу дать себе точного ответа. При бронепоезде, невзирая на то, что иногда приходилось слышать в свой адрес довольнее нелестные эпитеты, сказанные по неосторожности, как, например: “Эта белая сволочь” и другие, тому подобные, а что говорилось вне моего присутствия, то, наверное, еще хлеще, так вот, невзирая на все это, я в 3-4 дня достал книг для социальной библиотеки разного содержания (50-60 штук) и плакатов для обстановки залочитальни. Также достал пособий на 25 человек для ротной школы первой ступени, включая разную дребедень: ручки, перья, тетради, чернила, бумагу и прочее, тогда как военком в течение полуторы недели не мог ни черта достать, ни одной книжонки — все отказывали.
Назначение меня на должность заведующего культпросветом носило характер подачки бродячей собаке, лишь бы не злобила, из сожаления, а не потому, что им так хотелось. Да и какой мог быть заведующий культпросветом, когда встречают и провожают косыми взглядами, без авторитета и партийного стажа, без совещательного и решающего голоса — это не заведующий культпросветом, а одна комедия или, вернее, трагедия неведомой души. И все-таки было желание работать. Но поезд расформировали и я попал в Инспекцию, а оттуда в Управление, завяз в писучей работе, иногда даже газету прочесть не было времени, не то, что ходить на митинги.
В партию я пока еще не попал, да и попасть в партию не так-то легко, ведь служивших ранее в армии Колчака вообще не принимают, а если кто и влезет, то масса разных порук, допросов, десятки анкет, так что не вдруг оно будет. Конечно, это правильно, что набирать разный сброд, особенно бывших ранее в Белой армии, для партии Р.К.П. нет никакого интереса, чтобы с ними после не канителиться, не перечислять с красной на черную доску — одна возня, а пользы делу ни на йоту.
Кроме всего вышесказанного, я что-то потерял веру в себя, в то, что я могу принести какую-либо пользу для партии, а лишь увеличу порядковый номер в списке, да тем и кончится. Мне кажется, что такой элемент как я, буду лишь в тягость партии, так как организаторских способностей от природы не имею, а пока пройдешь курсы — будет поздно. Что же касается моей специальности по декоративному делу, то малеваньем плакатов и декораций, не дающих ничего ни душе, ни телу, существенной пользы, как мне кажется, принести нельзя. Ведь теперь более всего нужно лишь живое, и еще раз живое, горячее слово. В отношении этого ты меня знаешь великолепно, красноречием я совершенно не обладаю никаким, а также красивым и толковым слогом разговора или речи. А такая специальность как моя, которая существовала для услаждения праздности и лени, не может быть применена с большой пользой. Быть только слепым исполнителем “на побегушках” скучновато, а своих других способностей не имею — ни образования, ничего иного.
Ну, вот тебе скучная писулька без шуточек, не отшучиваюсь, а пишу, что могу и что чувствую. В бредни поповщины не верю по-прежнему.
В своем последнем письме ты просил дать тебе р-р [револьвер]. Пожалуйста, он лежал в моем зеленом ящике, обитом железом. Следить за ним было поручено Варе, но после ее смерти, где он лежит — знает мама. П-в [патронов] к нему нет ни одного. Писни, зачем он тебе. Да, вот еще что, мама писала, что ей грозят обыском. Если ты будешь у них, спроси — кто грозит? Да если можем предотвратить обыск, то будь добр — сделай, а то у меня заберут последние штанишки, так как я тут совсем обнашиваюсь.
До свидания. Павел.
P.S. Коле, А.С. и Марусе передавай привет. Узнай, почему А.С. не отвечает на мое письмо от 17-ого — 18-ого сентября 1919 года.
Адрес прежний: на Управление Нач. Бронармии, 5. Скажи, что уже из последнего письма заметно, что он пошел в гору. Ну, — всего.
12 августа 1920 года
Иркутск
Здравствуйте, мама и все прочие вообще.
Извиняюсь за такое небрежное редактирование своего письма, но это экспромт, и я никак не мог сосредоточиться. Я пока, слава Богу, жив и здоров, как это у нас, у русских, принято говорить, чего, конечно, и вам всем желаю. Письмо это посылаю с нашим сотрудником, который был у вас и раньше. Сам же я, вероятно, даже более, чем вероятно, едва ли когда-нибудь буду иметь возможность приехать хотя бы на два-три дня — служба. С ним я посылаю вам 6 аршин ситцу и 4,5 аршина бумазеи — больше ничего не мог послать, за что очень извиняюсь. Мама, вы уж распределяйте по своему усмотрению, я ничего не могу сказать в этом отношении, так как знаю, что вы все там обносились донельзя, ведь теперь что-либо достать очень трудно.
На обратном пути из Семипалатинска он заедет к вам. Прошу вас, перешлите с ним мою гитару, мандолину, тетрадь с котами, подушку мою небольшую с наволочками, простыню, также соберите шкатулку с красками, кистями, мольберт (сдвижной трехногий штатив из белого железа), коробку с сухими красками (коробка желтая), которая лежит в ящике с красками, затем, если можно, — масла подсолнечного пол фунта или фунт, громадный флакон с белилами, также из большого зеленого ящика, заготовленный чистый холст и картон (холст крашеный, а картон небольшими кусками). Этюдника не надо, только шкатулку. Ну, вообще, я может быть, что и забыл написать, так вы, когда будете собирать, то сами увидите. Коробку с пастелью не надо.
Кроме этого, я пишу Марку, которого прошу тоже зайти и помочь вам собрать, так как он знает, где что лежит.
Пишите, учатся ли ребятишки и как живет да что поделывает Иван. Ну, пока, до свидания. Павел.
Привет всем.
17 сентября 1920 года
Иркутск
Здравствуйте, мама и все прочие вообще.
12 сентября я получил от вас посылку, за которую очень благодарен. Но вы не все прислали из красок. Сухие краски лежат в моем маленьком сундучке, который не крашен. Из него можно прислать две коробки: одна жестяная белая с надписью “Чай”, а вторая — желтая картонная коробка от ботинок. Затем там же, в нем, лежат кисти, две широкие “лопатки”, кусочки воска. Там есть в сундучке листочки белого железа, их много: 13 или 16 — они приготовлены для флаконов. Пришлите гетры, я здесь их переделаю, а сапоги отдайте Ивану, если у него нечего носить.
В посылке я получил подушку, шкатулку, мандолину, огурцы и помидоры. Гитару вы не прислали. Да, вот что — как Иван теперь играет? И где? Говорят, что он где-то выступает на концертах, опишите все. Красками я еще ничего не писал, так как нет масла и некоторых красок. На днях я собираюсь все приготовить и начать писать красками. Есть много акварелей, но интересных нет. Жив ли Марк? И что он поделывает? В последнее время что-то не отвечает на мои письма, наверное, очень занят партийной работой.
Почему у вас убавили паек? Напишите, а то неясно — почему. Как идет заготовка дров и что обещает зима? Да что собрали с огорода? Хватит ли на зиму? Что делает папа, сапожничает или портняжничает? Одним словом, опишите все. Есть ли у Ивана на гитаре струны?
Да вот что — занимайтесь, ребята, с Тамарой — азбукой и прочим, арифметику изучайте по пальцам, но не свыше двадцати, а то пальцев у нее не хватит.
Это письмо вам передаст все тот же Анатолий Андреевич Шнееров (а не Шнерокин, как пишет Ксеня в письме) и расскажет, как он попал вновь в Новониколаевск.
Ну, пока, всех благ.
9 часов вечера.
Ваш сын и брат Павел.
22 мая 1922 года
Новониколаевск
Чехова, 54
Г.Э.!
Простите за такое продолжительное и ничем не оправдываемое молчание. Все время собирался писать, да как-то казалось — и писать нечего. И сейчас не знаю, что писать, так как у меня ничего особенного не было, а то, что жив и ползаю по земле — неинтересная тема письма, а ведь из письма иногда хочется узнать именно интересное.
Что вас интересует? Более чем вероятно — это то, что сталось со мной после знакомства здесь в Новониколаевске по записке М.М. На этот вопрос я отвечу так — времени мало, потому что живу за городом, а до центра 1 час 20 минут — 1 час 50 минут ходьбы, приблизительно как в Иркутске с верхних улиц Глазково до барахолки. Работа же вся в городе или за городом, в противоположном конце. По приезде в Новониколаевск 8-ого февраля поступил в Г.Р.К.И. инспектором в Воен. Эк. п/о, но 15-ого марта уволился, так как жалование очень маленькое, и я здесь сам седьмой — надо изворачиваться, чтобы добыть пропитание. Сейчас мажу декорации на “Холодильнике”, где дальше буду работать — не знаю. Улучаю минуты для мазни этюдов, но очень мало пишу, так как красок не хватает. Что могу достать из оккультной литературы — читаю вечерами, а также читаю В. Соловьева, Лебона и других, достаю через старых своих знакомых.
Заниматься теми тренировками, которые вы мне советовали, нет времени и удобного помещения, например, изолированной комнаты, так что все пришлось отложить пока на неопределенное время. Кроме того, мне кажется, что из меня все-таки ничего не выйдет по той простой причине, что я не увлекаюсь спроста, а хочу познать этот иной мир и подхожу к нему не с безотчетным увлечением, а с научным интересом. А это главная помеха, потому что при наличии научного интереса вера в изучаемый мир становится на второй план. Уверовать можно лишь тогда, когда откажешься от вопросов, чем это вызвано. Или — напряжением воображения, которое при наличии тренировок, как вообще каждое явление в природе, — является продуктом нашей натренированной в определенном направлении мысли. Или такой мир действительно существует? Всякая идеология для человека с русскими отличительными чертами “дай пощупать” и с хохлацким раздумьем “Чижик”, без грубой проверки — сомнительная. В этих сладостях я грешен. В отношении широты воображения меня давно звали ненормальным. С давних пор, еще в школе, как только я стал более свободно владеть карандашом, я рисовал самые сумасбродные рисунки с ужасными рожами и фигурами, которые в нужный для меня момент представали предо мной, стоило мне закрыть глаза, и которые служили мне моделями для рисунка. Эти сюжеты были особенностью моих детских рисунков простым карандашом, теперь же я не рисую ни карандашом, ни красками. Почему-то кажется, что это невозможно сделать.
Ранее я не мог разобраться, насколько это опасно для живущего среди так называемых “нормальных” людей, а сейчас чувствую, что стоит себя посвятить этому всецело — то не мудрено и свихнуться. Пытливый ум человека не ограничивается тем, что он видит и знает при посредстве физических органов своего тела. Пятью чувствами он хочет познать свое будущее и изощряет свой сравнительно ничтожный ум узреть то, что нам, ползающим по земле, Высшим началом все-таки не дано знать. Присматриваясь вообще к людям без всяких различий — классовых, национальных — невольно приходишь к заключению, что эта закваска — “знать свое будущее, судьбу” — сидит в каждом. Женщины в этом отношении проще и наивнее. Мужчинам же как-то неловко выказывать эту пристрастность, эти дрожжи и боязнь, что он вдруг умрет неожиданно и не успеет сделать то, что ему хотелось бы. Отсюда “пасьянсы” и самые разнохарактерные бобы, гуща или вода. Как женщины, так и мужчины под давлением той же сладости “загадка судьбы” читают толстые книги, украшенные пышными названиями. Все это попытки смертного стать бессмертным путем красивой мысли о неведомом царстве, о том мире, который нам, живым, к великому сожалению, недоступен.
Смертный человек всем интересуется лишь до тех пор, пока он к нему не прикоснулся, или другими словами говоря, — не познал. После этого он остывает к этому и неудовлетворенность снова его гнетет. Здесь же дело обстоит иначе, проверить — нет возможности, а поэтому можно сколько угодно писать книг. Утверждать, доказывать, а равно и отрицать — нелепо. Отсюда — что же такое Бог? Или это только миф, или кто-то сидящий на облаках? А мне вот кажется, что Бог велик лишь постольку, поскольку велики у человека чувства совести и сострадания к ближнему. Я его понимаю только и только в деле, а не в слове и небе. Из этих последних моих слов можно завести разговор на тысячу лет — противоречить и доказывать, что где-то и кто-то сидит и свыше распоряжается. Этот “кто-то” окрещен людьми так, как могло уложиться в их воображении в тесной зависимости от их расового развития и величины духовного содержания. Люди приписывают своему Богу свои слабости бытия на земле: гнев, милость и равнодушие к окружающим, а равно и свое веселие и необходимость иногда и выпить (буряты — тарасун). В конечном итоге получается то, что Бог создал человека по своему образу и подобию наоборот, чтобы обуздать более строптивых. Жрецами вер придуман рай и ад, и их разница с оттенком земного. Муки огнем на земле физически тяжелы, а потому решено в аду развести большой огонь, повесить котел со смолой и раскаленную сковороду, так как это гораздо понятнее для живущих на земле, для которых главную роль играет физическое тело, которое каждый день испытывает эти прелести в своей обыденной земной жизни. Муки в огне человеку понятнее, так как действие огня он уже знает. А муки души ему странны и непонятны.
Пока, кажется, довольно. В другой раз.
Пишите о том, как живете. Что нового в Иркутске? Привет Елене, Сергею и другим знакомым.
О поездках пока не рискую и мечтать.
До свидания.
24 ноября 1922 года
Иркутск
Здравствуй, Вася!
Перерывая свой довольно безалаберный архив сегодня вечером, я натолкнулся в портфеле среди массы разных бумаг и ведомостей на твое письмо, которое ты писал 2-ого июля 1921 года, представь — потерянное полтора года назад. И, как видно, письмо осталось без ответа, так как на нем нет соответствующей пометки. Какой неряха! Но ничего, надеюсь, ты отнесешься снисходительно к моей рассеянности, которая, возможно, произошла автоматически, впопыхах.
Так вот — пишу, и надеюсь, ты его получишь как раз к знаменитому нашему Великому четвергу. Во всех случаях, когда я собираюсь как-нибудь невзначай к рюмочке, всегда вспоминаю наш четверг и редьку с закуской. Да, Вася, “жизнь прожить не поле перейти”. Все на своем, хотя и коротеньком веку, приходится испытать.
Ты просил написать о себе пояснее, а что же именно? О службе? Да и вообще о чем бы то ни было — всего не расскажешь. С начала Германской войны я послужил почти во всех армиях, то есть у всех правительств, какие были на Руси до сего дня. Всяко приходилось — и солдатом и начальником. В момент зачитки нашей переписки был начальником снабжения бронечастей Сибири и Д.В.Р., потом — начальником У.Б. Дивизии, а сейчас — арестантом. Ведь знаешь, удел каждого снабженца, в конце концов, — есть расстреляние или, в лучшем случае, — посидишь в тюрьме. Так вот, друг, какая “вина” попала мне на плечи. Но я ничего, не переломился внутренне, и теперь не знаю, куда меня ткнут по выходу на волю. Как это все случилось, в письме не опишешь. Мошенничества с моей стороны не было, да я на это себя способным не нахожу, а тебе, представь себе, дают год. Но пока что — наплевать. Все перемололось и начинает превращаться в муку. Сейчас я работаю в Совете народных судей Иркутской Губернии в качестве чертежника. Вытащили из тюрьмы иркутские знакомые. В 1921 году мне отпуска не дали, а я именно был намерен побывать у тебя! А все это мое начальство, с которым я был всегда на ножах, так как оно дела не знает, в абсолютном, что называется, смысле слова, лезет со своим носом и указками. А я, знаем, грешник в этом случае — сам не лезу, где не знаю дела, но не позволю и вмешиваться в мои дела, в то, за что я отвечаю. За это меня и в тюрьму заперли. Но, кажется, я об этом уже довольно написал! В этом году я совсем почти не работаю по живописи, так как в марте числа 14-ого-16-ого заболел плевритом и пролежал до мая. А 18-ого мая посадили в тюрьму, где я снова заболел тифом и поднялся лишь 12-ого-14-ого августа. В тюрьме кроме набросков карандашом ничего нельзя было делать, а, в конце концов, и наброски все отобрали с альбомом и акварельными красками заодно. 26-ого сентября я вышел на вольные работы в вышеназванное учреждение и начал мало-помалу помазывать. Но тут надвинулась знаменитая сибирская зима, но я все же в теплые дни бегаю на этюды в окрестностях города, а больше всего на реку Ангара. Всего в этом году сделал 10—15 работ, тогда как в 1921 году — около 200 штук: в Иркутске, на Байкале и за Байкалом. Системы и манеры до сих пор себе никакой не создал, и все мои работы вообще не несут на себе следов большой проработанности и индивидуальной манерности. Все еще брожу в темном лесу, ищу тропинку и едва ли найду, ведь найти было бы уже пора. Что из меня выйдет — и сам не знаю. Скорее — ничего. Один знакомый старый московский художник сказал, что “работы очень мощны и, в то же время, бессистемны. А я, видишь ли, по-своему считаю, — что всякая система в живописи есть гибель индивидуальности. Я как вижу, так и пишу, а вы как хотите, так и судите.
В Третьяковке до сих пор не бывал, если побываю, то, может быть, и брошу — если почувствую себя слабым.
Ну, кажется, все описал, больше нечего. О! Я по-прежнему брожу холостяком, наверное, так и сдохну. Есть большое желание побывать в Бухарщине и поработать в новых атмосферных осадках. И я все-таки не теряю надежды побывать у тебя при первой же возможности, если не уеду с мамой на Украину.
Кажись, довольно. Желаю всех благ. От старых новониколаевских наших знакомых не имею ни строки. Жду ответа.
Пиши адрес на маму.
Павел Я.
25 ноября 1922 года
Будь добр, чиркни цену существования в ваших краях, то есть для живота, так как он живет только с базара, а не внутренним содержанием.
Утро, 25/11/1922.
П. Я.
1 декабря 1922 года
Иркутск
Здравствуйте, дорогие родители, братья и сестры!
Вчера я получил письмо, писанное Таней на пишущей машинке 20-ого декабря сего года, за которое очень благодарен. Это первый ответ на три письма и телеграмму. Я очень рад, что все, слава Богу, живы и здоровы, но и опечалился в то же время тем, что вы переживаете много невзгод. Из этого письма вижу, что Таня бросила учиться и служит курьершей, а что с остальными — не знаю. Пишите подробнее, кто и чем занимается из нашей семьи, и избавились ли вы от гражданского наноса? Одним словом — все подробно. У меня пока никаких новостей нет, все тоже, что я писал вам в предыдущих письмах. Перед этим я посылал вам письмо 20-ого ноября, именно в тот же день, когда Таня писала свое письмо. Жду вашего полного письма, а пока — всех благ.
Ваш сын и брат Павел.
14 декабря 1922 года
Иркутск
Большая, 5
Здравствуйте, дорогая мама, братья и сестры!
Письмо ваше от 28-ого ноября сего года я получил 6-ого декабря, но до сих пор не писал ответа, потому что не было, что вам сообщить — ждал комиссию. Из тюрьмы я окончательно освободился 2-ого-3-его декабря, а от военной службы — 12-ого декабря, то есть уволен в запас армии. Теперь я от всяких принуждений свободен, а пока остался до 1-ого января нового стиля добровольно на службе в прежнем учреждении. Предлагают очень выгодные условия, чтобы я остался на прежнем месте и не уезжал, а именно — повышают ставку при готовой квартире, освещении, отоплении, а работа, в сущности, — пустяки. Но я решил все-таки ехать в Новониколаевск. Но что я там буду делать? Шататься безработным? Не знаю, как я пристроюсь на заработки и вообще на работу. Затем вы не в одном письме не пишите, что и почем стоит у вас на базаре в Новониколаевске. Я бы мог приблизительно делать какой-нибудь расчет, просто имел бы представление о цене жизни в Новониколаевске.
Ну-с! Что мы сообщим в первых числах января? А, может быть, и раньше в году, как управлюсь.
Ваш сын и брат Павел.
2 часа ночи.
3 февраля 1923 года
Новониколаевск
Здравствуйте, глубокоуважаемая Ксения Александровна и Виктор Владимирович!
Долго я собирался написать вам эту писульку, да все время не позволяло, но вот все-таки собрался. Доехал я благополучно. Прибыл в Новониколаевск 22-ого января сего года и по сие время брожу заштатным — отдыхаю да мажу этюды. Впопыхах я забыл вам оставить свой выигрышный билет, который посылаю вам в этом письме и прошу вас навести справки в Педфаке в комиссии содействия. Номер билета 7009 (семь тысяч девять), и сообщите мне, за что буду благодарен.
На выигрыш я, конечно, не надеюсь — это скорее для очистки совести или, вернее, чтобы не думалось больше об этом.
Пока, всех благ. Привет Юрию Александровичу и вообще всем сослуживцам.
Спокойной ночи.
Адрес: Н-Николаевск, Закаменская часть, ул. Чехова, № 54.
Может быть, что-нибудь есть в хозяйственной части за первую половину января? Пусть высылают по вышеуказанному адресу.
П. Я.
20 мая 1923 года
Новониколаевск
Ул. Чехова, 54
Здравствуйте, Оля!
Ну, вот и снизошел. Вы пишите, что я забыл о существовании “простых смертных”. Напрасно! Ведь я все тот же Павел, каков был и до увлечения оккультными науками и все тот же Фома Неверующий. Это последнее, пожалуй, — неотъемлемая часть внутреннего содержания моей хохлацкой природы. Многим, даже очень многим интересуюсь, но почти во всем и сомневаюсь, иногда даже не могу дать себе полного отчета — почему. Ведь, в общем, я — чурбан, да еще и неотесанный, но сомнение только в отношении спорных вопросов — о мифах всех оттенков — всегда со мной. И я чувствую, что от сомнений мне не отделаться. То, что передавал вам Георгий Эдуардович о частичном интересе моем к оккультным наукам — это одно из многих увлечений. Я слишком мало читал оккультной литературы, и, может быть, еще и разбираться в ней и понимать ее не умею, но пока она мне кажется какой-то наивной. Каждая вера требует абсолютного безотчетного увлечения, подход же с научным любопытством всегда во всех случаях сопровождается сомнением, и допускаешь все всего лишь “постольку-поскольку” (современное модное выражение). Литературу я читаю: и — “за” и — “против”, а затем делаю свои выводы. В большинстве случаев, конечно, — самые нелепые, то есть такие, каков я сам. Довольно об этом, ведь это лишь для того, чтобы убить время и больше ничего.
Выехал я из Иркутска 18-ого января сего года, благополучно прибыл в Новониколаевск 22-ого-23-его января. 8-ого февраля поступил инструктором в ГРКИ и уволился 13-ого марта, так как невыгодно работать почти даром. Теперь я — вольный казак и питаюсь подножным кормом или частным заработком — пишу декорации и рекламу. Живу ничего, здоров, и я тут седьмой: теперь у меня мама и пятеро сестер и братьев. Работать все время надо, отдыхать и шалашиться, как в Иркутске, некогда.
Между работой урываю время и для мазни, пишу иногда этюдики, но углубиться в это окончательно мешает борьба за существование. У меня тоже, что и у вас — непостоянство. Жил в Иркутске — тянуло в Н-Николаевск, а теперь не прочь побывать в Иркутске и повидаться со знакомыми. В своем письме вы обещали быть в Иркутске, и я вас ждал. Но потом решил почему-то, если вас скоро не будет, той независимой Оли, и я уеду. Георгий Эдуардович уговаривал меня не ехать. А что меня влекло сюда, я и сам не знаю, тогда как я не представлял себе здесь розовых перспектив и рек молочных с кисельными берегами, но все-таки что-то меня беспокоило и торопило скорее выехать. И отчего-то надо было как можно скорее избавиться. Да, в этих моих словах есть что-то непонятное, что мне не хотелось бы пояснять в письме, а лишь тогда, когда увиделись бы с вами. Итак, этот вопрос разрешите оставить открытым до нашего свидания, “авось” когда-нибудь будет. Я все-таки не теряю надежды когда-нибудь с вами встретиться и покалякать по душам, по-дружески в полном смысле этого слова.
Вы, может быть, подумаете, что я льщу и будете махать рукой и говорить: “Вы все с вашими благодарностями”, как вы это всегда и делали. Но позвольте мне еще раз выразить вам мою благодарность и сказать, что друзей узнают в беде, а не в беседе. Во мне приняли участие те, от кого я и не ожидал, “ОБ” меня не оставили в самый тяжелый момент. Я, хотя был и болен, и тюрьма со своими железными решеткам и режимом влияли на меня, однако я себя чувствовал не совсем заброшенным, благодаря Вас, да, только Вас — А.А. Ш-в только говорил, обещал, но ничего не делал, а в заключение и уехал крадучись, ничего не сказал об отъезде, тогда как уехал после сделанной им передачи через 2-3 дня. Я его здесь не искал и где он — не знаю. В общем, все перемололось и уже мука получилась, а остальное все — чепуха, мелочь, ведь у каждого человека есть свои дела. Может быть, и судить не следует. Незаметно для себя, я отвлекся в сторону от темы “как живу”. В последнее время из-за работы даже читать не имею времени. Но вот, кажется, немного разрядилась атмосфера, теперь я немного отдохну и, может быть, мало-помалу помажу. Красок еще не заготовил на сезон, да и маловато их стало у меня. Пишите, чего вы поделываете и какие ваши успехи. У меня успехов нет никаких, все в той же поре — топчусь на одном месте. Вы мои работы знаете и из последних слов можете делать заключение. А я вот о ваших работах не имею никакого представления и все потому, что не видел ваших работ. Здесь есть художественная студия, но преподавательский состав очень сухой, черствый. Пишите о выставках, а здесь их не было. Жду ответа.
Ваш Павел.
P.S. Мечтаю съездить в Москву в Третьяковку.
22 мая 1923 года
Новониколаевск
Ул. Чехова, 54
Здорово, Лиди!!!!!!!
(А ну-ка, сумей так закричать!)
Как живешь, а? Ты поди думаешь, что мы тут все уже передохли, а мы вот все живы и скачем, как козлы, через реку из города за Каменку по делам живота своего. А утроба наша необъятная требует много, вот и таскаем на своем “всетерпячем” хребте все, что попало, как китайцы. Включительно до тараканов и лягушек, — все едим, лишь бы зубам поддалось, если не натурель, то в жареном или вареном виде. В 1920-ом году у нас было сокращение семейного штата — умерла Варя. А в 1922-ом году наше семейное управление было разделено на две “самостоятельные республики”. Одним словом, новостей много — пришли мешок, а то в конверт все не влезут. А мешки купить не на что, а те, что были, все перешиты на манишки и сорочки. Ну что еще тебе написать? Какая у нас погода? Самая паршивая. А еще что? Уж не знаю, что тебя интересует и что писать? Пиши, как живете вы с мамой, и “вообче, родычи наши рыпаюцца щэ чи ни”? Получу ответ, тогда еще сгорожу какую-нибудь чепуху, а сейчас не знаю, попадет ли это письмо по принадлежности.
А пока привет всем, всем, всем и, конечно, — “родычам”!
Остается в ожидании твоего ответа лбопреклоненная семерка (вообрази!?) 1) Мама, 2) Я, 3) Ксеня, 4) Таня, 5) Ваня, 6) Таня, 7) Тамара.
Подпись — Павел.
10 октября 1924 года
Новониколаевск
Ул. Чехова, 54
Здравствуй, Наца!
Твое письмо мы получили 8-ого октября сего года, за которое сердечно благодарим и в то же время извиняемся за долгое молчание. А почему это так вышло? Да ведь у нас писак много, а лени еще больше, вот и перепирались, кому писать. Я хотел, чтобы девчата писали, а они на меня, а время летело, не ждало нас.
Письму мы очень обрадовались. Наконец-то дождались вестей со “своих” краев (“сколько волка не корми, а он все в лес смотрит”, так и мы — четверть века прожили в Сибири, а все о юге думаем). Мы из твоего письма имеем, хотя и небольшую, возможность сделать приблизительный вывод — как вы там живете. Да, много перетурбаций и у вас там было. И у нас здесь были все те прелести, о которых ты пишешь — тиф и голод. Ты вот спрашиваешь, вышла ли Варя замуж? Да, вышла за товарища ТИФА еще в 1920-ом году в феврале 10-ого числа, и ее с тех пор нет. Переболели все. Они здесь — дома, а я — в солдатах, но все выздоровели, за исключением Вари. Ну и живем до сих пор, не живем, а прозябаем: соль есть — хлеба нет, хлеб есть — соли нет, а то ни соли ни хлеба, но зато весело — играем да пляшем, иногда и до двух часов ночи.
Отец живет, хотя и в одном доме, но врозь. Он работает сам на себя, а ребята с мамой, пять человек. Я приехал, тоже живу с ними. Ксеня служит в УИК за пустяк, Татьяна дома, Николай, Тамара — учатся. Иван болел. Мама чуть-чуть долбает. Я работаю инженером по сооружению воздушных замков вместе с архитектором Ветропинайловым. До сих пор не женился, все воевал да учился из-под ворот на собак тявкать. А года бежали, я облез (полысел) и опустился. Раньше на меня барышни глядеть не хотели, а теперь и чихать не желают, говорят, что и этого не стоит. А? Как тебе это нравится? Вот какая жестянка, а не жизнь настала, вот это все, что я мог сообщить о себе. Как живет Федя? Чем занимается? Он на меня хотя и сердится, но мне интересно, как он живет, поди, ребят, уже с десяток имеет, так как женат он, кажется, лет десять. Мама просила, чтобы ты написала, как живете и где тетя Дуня и Христина.
Как у вас расценивается жизнь? Мука за пуд по сортам, мясо, масло и прочее. Мука: первый сорт — 3 руб. 60 коп., второй сорт — 2 руб. 60 коп., третий сорт — 2 руб., четвертый сорт — 96 копеек за пуд. Пшеничная мука простого размола — 1 руб. 20 коп., ржаная — 60 коп., обойная ржаная – 1 руб. 20 коп. Мясо первого сорта — 18 коп., масло — 50 коп., сахар — 35 коп., чай — 4 руб., горчица — 60 коп., мед — 25 коп., соль — 3 коп., дрова березовые — 30 рублей за куб, сосновые — 18 рублей за куб. Квартир в городе нет — кризис.
Новость — у нас 13-ого октября выпал снег и сейчас, как знал, – холод и ветер. Ну, пока, всем поклон: тете Анюте и всем теткам, братишкам и сестренкам, и дядям (чуть не забыл), а также всем, кого знаю и кого не знаю. Кроме того, поклон от меня всем интересным закоулками, переулкам, крышам, огородам — в общем, всему прекрасному-распрекрасному.
Ну, кажись все, давайте.
Да! Вот еще особая к тебе просьба Татьяны. Будь добра, вышли ей по телеграфу жениха, здесь хотя и есть, но ей все не глянутся, ты уж найди заграничного хахаля, она просила. А почему? Видишь, ты пишешь, что у вас там все поженились с 14-ти и 15-ти лет, а здесь этого нет, а ей надо молодого с зелеными соплями. Ну, вот видишь, какие женщины непостоянные. Она уже говорит — раздумала за молодого, лишь бы был клевенький или на “ять” и “зекс” или по крайней мере на “ф” (у нее по сортам). Оксана спит, поручений от нее нет.
Будет, вранья этого хватит.
21 декабря 1927 года
Новониколаевск
Ул. Чехова, 54
Здравствуй, Вася!
Собрался писать тебе письмо, да и не знаю, что писать? Писать то, что я болтаюсь под небесными светилами, сам не живу и другим мешаю, не живу, а прозябаю — это, мне кажется, вообще никому неинтересно. Не служу и не работаю, и не живу. Забавно? А? Здесь гостит твой брат А., о чем я узнал от Жучка и пришел его использовать для передачи тебе письма. Я по-прежнему бобыль и не знаю, изменю ли свой образ жизни холостяцкий (с 6-ю дружил, хорош холостяк) на более нормальный. Как мне иногда говорят: “Когда ты будешь солидным человеком? Несмотря на твой преклонный возраст, тебе опасно доверять дело как школьнику, а все потому, что не женат”. Немного странно. Оказывается, жене доверяют больше чем нам. Или — вернее. Я по своей сущности сплошная пустота, потому-то мне так и говорят, видно я произвожу такое впечатление своим видом беспризорника или своей сущностью. Не знаю почему, но факты этого всего живут со мной. Мазать хотя и не бросил еще, но толку мало. Все говорят, что я стал далеко хуже и слабее, чем был раньше. Нет ни репрессии, ни порыва — одна мертвечина. Как видно, в искусстве время роли не играет. За десять лет работы вперед я в силе рисунков не двинулся и техники не приобрел. А все, видимо, потому, что залез не в свои сани — живопись. Маляр маляром и останется, несмотря на все старания.
Ну, пока. До свидания.
Краткая справка
Якубовский Павел Геронтьевич родился 29 июня 1891 года в селе Спагости Курской губернии. В 1899 г. семья переехала в Новониколаевск.
В 1908 году поступил в живописную мастерскую учеником и через полтора года уже работал художником-декоратором в железнодорожном клубе, затем альфрейщиком. С 1912 года Якубовский принимает участие в художественных выставках Новониколаевска, Томска, Москвы.
С 1914 года по 1923 гг. Якубовский на фронтах Первой мировой и Гражданской войн.
В 1924 году П.Г. Якубовский начинает работать в качестве художника-иллюстратора в газете “Советская Сибирь”, в журналах “Вестник сельхозкооперации”, “В помощь земледельцу”, “За социалистическое земледелие”, с 1932 года пробует себя как архитектор (по его проектам в Новосибирске построены здания КОГИЗа и привокзальной гостиницы), не оставляя при этом занятия живописью.
Павел Якубовский — один из вдохновителей Новосибирского отделения АХРР, участник общества художников “Новая Сибирь”. С 1935 года член Новосибирского товарищества “Художник” и с 1937 года член Союза советских художников.
C 1935 по 1945 гг. писал картины на заказ для Кузнецкого металлургического комбината, Новосибирского краеведческого музея и других госструктур. Параллельно с заказными монументальными работами в духе соцреализма художник продолжал писать пейзажи и портреты, интересные лично ему и не востребованные властью.
Умер от туберкулеза лёгких 22 июня 1945 года в г. Новосибирске в своем доме на ул. Кончаловского.
Работы Павла Геронтьевича Якубовского находятся в музейных собраниях Новосибирска, Новокузнецка, Москвы, а также в частных коллекциях.
*
Редакция журнала благодарит Григория Гапонова, владельца антикварного салона “Золотой векъ”, члена экспертного совета по культуре и искусству при губернаторе Новосибирской области, за предоставленные материалы. Совместная выставка Новосибирского государственного художественного музея и салона “Золотой векъ”, где будут показаны работы Павла Якубовского, состоится в октябре 2011 года в НГХМ. Редакция журнала благодарит Григория Гапонова, владельца антикварного салона “Золотой векъ”, члена экспертного совета по культуре и искусству при губернаторе Новосибирской области, за предоставленные материалы. Совместная выставка Новосибирского государственного художественного музея и салона “Золотой векъ”, где будут показаны работы Павла Якубовского, состоится в октябре 2011 года в НГХМ.