Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 4, 2011
Михаил СВИЩЕВ
МОНГОЛЬСКОЕ ТАНГО
Михаил Свищев родился в 1969 г. До поступления в Литературный институт им. Горького в 1995 г. переменил массу профессий — от лаборанта и архивариуса до телохранителя, пока не остановился на журналистике. В настоящее время — главный редактор издательского дома “ПЛАС”. Первая публикация подборки стихов — в журнале “Наш современник” в 1996 г. Позже печатался в “Новой Юности”, “Литературной учебе”, альманахах “День и ночь”, “Волшебная гора”, “Окрестности”, “Алконостъ” и др. В 2009 г. вышла книга стихов “Последний экземпляр”. Член Союза писателей России, Союза журналистов России.
* * *
Когда, наконец, мы получим покой,
я стану бревном, а ты станешь рекой
и сможешь, едва прикасаясь устами,
делить мое тело на щепки и дрожь.
Но ты никогда никуда не впадешь,
и я никогда ни к чему не пристану.
Нас как-то окрестят — тебе все равно,
ты будешь Рекою Несущей Бревно.
Обещанный сразу пяти океанам,
я стану знаменьем для здешних племен.
Но если тебе вдруг не хватит имен,
то может быть, я назову тебя Анной.
И прошлые годы, как будто взаймы,
сольются в судьбу от зимы до зимы.
Совместный наш путь будет легким и длинным,
как всякое средство, забывшее цель,
и нам померещится в самом конце,
что мы не прошли еще и половины.
И я буду гол, а ты будешь нага,
и оба, меняя поля на луга,
согласно теченью, покинем без грусти
ту местность, где мы не имели врагов.
…И крепкие руки иных берегов
однажды сойдутся на высохшем русле.
Монгольское танго
То ли моют полы, то ли пахнет полынь,
то ли входит, садится, сдвигает столы
эскадрон, не дошедший до Ганга.
Зябко скрипнет костыль, тихо всхлипнет медаль,
и тапер отпирает трофейный рояль,
и несется “Монгольское танго”…
То ли хочется спеть, то ли чудится степь,
то ли время запуталось в конском хвосте,
словно цепкий июльский репейник.
И, припомнив мотив, они курят всю ночь,
и глядят, и молчат, и хозяйская дочь
подает им четвертый кофейник.
И не весел никто, и никто не сердит,
где кончается спирт, начинается флирт —
приглашают хозяйку на танец.
Но за шторой давно рассвело, и уже
время прятать обратно свой маршальский жезл
в комиссарский застиранный ранец…
То ли моют полы, то ли пахнет полынь,
то ли просто укол патефонной иглы,
то ли дождь, то ли снег, то ли ангел,
теребя облака перебитым крылом,
входит в серое небо под острым углом
с первым тактом “Монгольского танго”.
Звезда
В январском снегу утопал подоконник.
Большие зрачки ее были спокойны,
и только в глубоких точеных глазницах
дрожали две тени, как тушь на ресницах.
Дремали предметы, жильцы и растенья.
Она проходила сквозь двери и стены
со звуком, как будто бы рвали бумагу,
не бросив ни слова, не сделав и шага.
Она миновала ступени, перила,
светя все тревожней, все ближе. И было
в ее осторожном задумчивом свете
немного от жизни, немного от смерти.
…По мягким коврам, поседевшим от пыли,
она проходила вслепую, навылет,
сквозь хлопок и шелк, сквозь суставы и кости,
легко, как хозяйка, и тихо, как гостья.
Элегия
В стеклянной шкатулке найди подходящий лоскут,
зажмурь левый глаз и взгляни, словно новый Кутузов,
как русская осень привычно сжигает Москву
и путает карты последним, случайным французам.
Задумчивый дворник разводит сырые костры.
В конце октября, на окраине третьего Рима,
вдыхай этот запах, бессмысленный запах листвы,
гляди, как отечество сладким становится дымом.
Чадят незабудки, пылает сухой остролист,
что город, что сердце — чем чище, тем значит, бездомней.
И службы спасенья никем не спасенных столиц
пушистой золой раздают их по детским ладоням.
На прежних погостах желтеют пустые холмы,
и мертвые тени привычно выходят на сцену.
…И тени живых подпирают кирпичные стены,
в конце октября, на подмостках грядущей зимы.
Валькирии
Они не боятся псалмов капеллана, даже
иногда ему подпевают
высоким голосом.
Но все, что ни делают,
они делают очень страшно,
особенно — когда поправляют волосы.
Они никогда не стирают свои одежды
цвета крови,
до капли ушедшей в пашню.
И даже с мужчинами
обращаются очень нежно,
особенно — когда подбирают павших.
Они назначают свиданья на бранном поле.
Их кольчуги
легче льняного кружева.
Но смотреть им в глаза
почему-то ужасно больно,
особенно мертвому и тем более — без оружия.
Светомузыка
Ты играй-ворожи — вальс-бостон,
“Сказки Венского леса” ли,
довоенная жизнь,
словно старенький снимок рентгеновский,
попадет под иглу
патефона, что ласковой сволочью,
как ногтем по стеклу,
заскребет по слепым да осколочным.
Там на майский парад
выстилая балконы перинами,
заведут аппарат,
что из Праги везли, из Берлина ли,
и за тысячу верст
в дерматиновой пасти раззявленной
нарисованный пес
обернется на “Голос хозяина”.
Там дистрофик-весна
отражается в сереньких лужицах,
и иголка-блесна
засверкает, залает, закружится
по провалам глазниц,
в медсанбате руками заляпанным,
и по тем, что срослись,
и по тем, что под корень оттяпаны.
Там плывут по ручьям
треугольники в школьную клеточку, —
там медали бренчат
и топорщатся желтые ленточки
на пустых рукавах,
словно бирки без имени-отчества.
Там в пластинке слова —
потому что по кругу — не кончатся.
И взорвется мотив,
дребезжа запотевшими кружками,
там мальчишка, забыв
про отцовский ТТ под подушкою,
от обновки слепой,
примеряет сандалики узкие.
Там вчерашняя боль
превращается в легкую музыку.
Там идут на убой,
не меняя рубаху нательную,
чтоб вернуться домой —
патефонной трубой, светотенью ли, —
чтоб нашарить ключи
там, где спрятал… А значит, и к лучшему,
что нельзя залечить.
Можно только по новой прослушивать.
м. Площадь Революции
с точки зрения сходства
мертвые убедительнее живых
но правдивей всего
бронза передает то
что при других обстоятельствах
никогда не сможет
стать бронзой —
складку шинели
трепетанье глазного белка
мягкие ямочки
на подбородке младенца
поэтому пес пограничника
был всегда интересней
револьвера матроса
а бедро пловчихи
на ощупь
казалось взрывоопасней
чем ручная граната
за поясом красногвардейца