Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 3, 2011
Анатолий КИРИЛИН
РЕЗЕРВАЦИЯ
Рассказы
БЕЛЫЙ “МЕРСЕДЕС”
Белый “Мерседес” стоял на тропинке к туалету, и Мухе пришлось обходить его по грязи.
— Блядовоз поганый! — выругалась она и задала вопрос машине: — Ты к кому?
Поскольку ответа от железяки не предполагалось, она, скользя, проделала оставшуюся часть пути и дернула дверцу одной из четырех кабинок, как раз ту, которая все время на замке. А вдруг?.. Нет, старшая по дому ни разу еще не забыла запереть свое персональное очко. Муха мазнула заляпанной калошей по двери, чересчур чистой по сравнению с соседними.
— Тварь!
Выйдя, она оглядела расползшуюся на полдвора помойку, хмыкнула удовлетворенно: в мире наблюдается стабильность. И правда, сколь усердно ни трудилась служба “Чистый город”, этот пестрый остров не уменьшался в размерах. Она ступила на картонку, улегшуюся в полуметре от нужника, и та поехала под ногой. Муха со всего размаху шлепнулась в грязь, причем одна калошина оказалась у нее в руке, другая отлетела на несколько шагов. И тут какое-то отупение накатило: ни заплакать, ни выругаться, ни даже двинуться с места. Сидеть в этой грязи, срастись с нею, самой стать грязью… Опустевшим взглядом окинула двор, замкнутый тремя одинаковыми двухэтажками, большим тарным складом и пятиэтажным домом из силикатного кирпича с поликлиникой на первом этаже. Пятиэтажный брезгливо возвышался над зачумленными соседями, выставив им торцевую стену без единого окна. Здесь вода, теплые туалеты, цветы на клумбах…
На крыльце появилась “старшая”. Она смотрела куда-то выше, но Муху, судя по всему, видела, потому как направила руку в ее сторону. В этой позе “старшая” напоминала башенный кран. Баскетболистка, Муха маковкой едва доходила ей до пупка.
— Десятку за уборку гони! — и только тут она разглядела, в каком состоянии приближается к ней соседка. — Свят-свят! Уходилась чумамота!
“Старшая” попятилась в темноту коридора, а Муха прибавила шагу и сделала вид, будто хочет обнять ее.
— Ух ты, моя “старшенькая”! Старшилочка! Страшилочка!
— Я тебе, падле, эту десятку на твою водочную страницу запишу, — это сообщалось уже с площадки второго этажа. — И в двойном размере, за просрочку.
Лето нынче нерадостное какое-то, холодное, дождливое. Оттого грязь во всей округе и в подъезде, понятное дело. Что такое подъезд в старом жактовском доме — известно: коридор налево, коридор направо, лестница, и на втором этаже то же самое. “Кукурузник”, — однажды нашла сравнение Муха. Крыльями и вправду похож, только вот кабины нет и хвоста не хватает… А по коридорам двери, двери, двери. Да, самолет. Прилетел сюда из конца сороковых и застрял вместе с той эпохой внутри периметра, за которым давно уже и многое поменялось. В нескольких десятках шагов — сверкающий витринами супермаркет, круглосуточная баня с массажем на голое тело, казино и дорогое кафе под названием “Ку-ку”. А тут — сортиры на улице. Дом обещают снести, но такими же обещаниями обласканы многие подобные дома в городе. Иные справили четвертьвековые юбилеи своей обещанной кончины. В этих домах даже электросчетчиков нет, “Энергонадзор” махнул рукой: проще вас не замечать, чем узаконить.
— Резервация, — с многозначительным видом сообщил образованный Толя, проглотивший три лагерных библиотеки, по числу ходок. — Цените. Скоро вам по специальному костюму выдадут, что-то вроде комбинезонов и спецовок, как на бетонных передовиках возле парка. И будут привозить экскурсии.
— Это вроде индейцев в Америке? — обнаружила случайные познания Муха.
— Во-во, — Толя утвердительно кивнул.
— Почему это нам выдадут? — запоздало возмутилась Толина любовница Людка, имеющая в соседнем доме собственную жилплощадь. — А вам?
— А нам по рогам. Или вон, в Михайловку, — он кивнул в сторону городского кладбища и помял свою цыплячью грудь. Все знали, что у Толи туберкулез.
Муху на самом деле зовут Евгенией, только обитатели дома вряд ли о том догадываются. А больше ей общаться не с кем, застряла тут без работы — галоши, трико, футболка — в пир и в мир. Прозвище ей досталось в ту пору, когда здешнему народу была доступна магазинная водка, и она, девчонка сопливая, то и дело исполняла приказание:
— Ну-ка давай в лавку, мухой!
Давно это было, она уже взрослая, даже несколько раз спала с мужчинами за деньги, сестра научила.
В комнате напротив лестницы, едва не ударив Муху, открылась дверь, из нее выбежала черная собачонка. Редко кто заглядывал в эту дверь, впечатление, будто за ней никого нет: не входят, не выходят… На этот раз Муха успела разглядеть многое. В задымленном помещении с черными стенами — ни стула, ни стола, ни тумбочки, на полу лист металла, на нем костерок с закопченной посудиной. Среди кучи тряпья лежат трое или четверо, еще один с таким же черным, как стены, лицом колдует над огнем. “Ханку варят”, — догадалась она.
Возле своей двери столкнулась с соседом, он арендует комнату, хозяин которой помер месяц назад. “Старшая”, говорят, успела ухватить какую-то важную бумагу и теперь бегает, оформляет комнату на себя. Она регулярно подмазывает руководство ЖЭУ, и те помогли ей прибрать к рукам уже несколько комнат. Чего теперь не жить, сдавай их и только денежки собирай. Как ни странно, желающих снять здесь угол хватает. Очевидно, в мире, который раскинулся за пределами Мухиного обитания, также много бедных и бездомных. Комната у соседа особенная, в ней, единственной во всем доме, туалет с настоящим унитазом. Предыдущий хозяин, перед тем как уснуть после паленой водки вечным сном, узнал, что канализация от соседнего дома проходит у него под окнами, договорился с нижним жильцом и врезал трубу ему и себе. Мужик был толковый и не старый еще, только водку победить не сумел, как ни бился с ней.
Новый сосед совсем из другого мира, принц, случайно попавший в козлятник. Он всегда трезв, в чистом, и каждый день с утра уходит на работу. Вечером запирается у себя, и ни звука не долетает из-за его дверей. Муха как-то насмелилась, попросила у него двадцатку, хотя больше червонца никогда не занимала. Но тут такое дело: вкупаться было некому и не с чем, а бутылка паленки стоит как раз двадцать рублей — хоть у Лизки за трамвайным кольцом, хоть у “старшей”. С деньгами лучше к Лизке, “старшая” может схапать денежки в счет долга. В другой раз Муха выпросила у соседа червонец и больше не подходила, отдавать было нечем.
Она зашла к себе, глянула на ведро, заполненное на треть. Сейчас отмоется — и надо будет опять идти в эту слякоть, выливать помои. Так устроено в этом доме: вода подведена, а стекать ей некуда.
— Толька! — пронесся по коридору крик “старшей”. — Это ведь к твоей лярве чурка на “мерсе” ездит? Лопух! Сидишь тут, закурился! Хоть бы колеса ему, падле, проколол, ставит, где вздумается!
“Ага, — порадовалась Муха, — и ты по грязи прогулялась!”
Толя, разумеется, знает, что Людка ему изменяет, но относится к этому со спокойствием сильно побитого жизнью человека. Армянин, или как его там, кто знает, — дядька богатый, привозит подарки, деньги. А Людка… Что Людка — молодая, ей жить надо, одеваться красиво, не в одни же ситцы, которые в счет зарплаты отмеривает ее подыхающая фабрика вот уже второй год. Да и обязательств у них друг перед другом нет. Какие обязательства у зэка-туберкулезника?
“Что-то принесет сегодня, — гадает Толя, растирая на ладони давно истертый в прах окурок, — водку или коньяк? Если коньяк, можно будет обменять у Лизки или у здешних, домашних, водочников на три паленки”. Лизка предлагала ему жить вместе, это, конечно, предложение выгодное, у нее со времен советской торговли залежи хрусталя и мехов. Как-то он чинил ей в погребе лестницу — там ящики еще с сургучными бутылками! Когда такую водку продавали, Лизка в школу еще не ходила. Стало быть, мамаша натаскала. Вот племя! Там же тушенка, ящики в несколько ярусов.
— Пропадет же, — пожалел добро Толя.
— Не-е, бийская, для армии сделана.
Лизка прямо там, в погребе, попыталась запустить руку ему в штаны, но он пресек развратные действия продавщицы. Потом, правда, усомнился на некоторое время — а прав ли был? Бабенка она чистая, в теле, и лицом Людке не уступит. А уж сыт-пьян будешь с ней!.. Однако есть в ней какая-то устрашающая жадность, и живет она в Лизке, как в Толе туберкулез — всю суть человеческую на себя наматывает. Того и гляди, заглотит со шнурками вместе — пылесос. Уж лучше с Людкой-изменщицей. “Ишь ты, завидный женишок!” — усмехается он, глядя на свои иссохшие руки.
А денек к обеду разошелся. Так-то — даром, что июль месяц — пятидневки без дождя не простояло. В доме стучат молотки, вжикают пилы — народ из более-менее сознательных ремонтирует то, что разнес за ночь. Толя разворотил замок новому поселенцу, тот задержался где-то, пришел за полночь а тут такое… Он сбил Толю с ног и, подняв над ним лом, которым была нарушена дверь, спросил:
— Тебя убить или в милицию сдать?
Толя, не обнаружив страха, спокойно ответил:
— Убивать не надо.
Выяснилось, что он решил, будто Людка завела роман с новым жильцом и в данный момент как раз находится у него. Соседи хихикают: тут приезжий использует его Людку чуть не на глазах — и ничего. Но у Толи свое на уме, и к ревности это “свое” никакого отношения не имеет.
— Пережрал вчера, — объясняет он соседу и протягивает тюбик крема для бритья, почему-то без крышки. — Возьми за пятнадцать рублей.
Это было накануне, а сегодня Толя вновь стучит к соседу.
— Дай еще двадцать. Я знаю, что уже должен сорок, завтра отдам все сразу.
Сосед не знает, куда деваться — на него смотрят глаза человека, который обожает тебя, твой сломанный нос и весь мир в придачу. Он умный, он понимает, что всегда будет здесь чужаком в своих чистых рубашках светлых тонов, пахнущий дорогим одеколоном, трезвый.
— Я предупреждала, — говорит “старшая”, отгоняя от его дверей очередного попрошайку.
— Да ничего, — отмахивается новенький.
— А он не прописался! — ввертывает из-под руки “старшей” зачумленная личность.
“Это ж какая беда должна случиться у человека, чтоб его к нам занесло?” — в который уже раз спрашивала себя “старшая”. Спросила однажды и у него самого. Промолчал. Кстати, мало кто имеет в двухэтажках свою жилплощадь, большинство — арендаторы.
У “старшей” здесь особые условия. Помимо персонального туалета на улице, у нее в комнате хороший телевизор, домашний кинотеатр, холодильник, стиральная машина, ковры. Все новое, хорошего качества. У нее, как уже было сказано, постоянный доход — плата за аренду. А помимо того… Муж Серега недавно закодировался, ищет работу, пока пытается заработать извозом на машине ее брата, который сидит уже четвертый год. Сын Леша освобожден от занятий в общей школе, потому что, как объяснили, у него заторможенное восприятие материала, и школьную программу вместе с другими ребятишками ему не потянуть. Она ничего такого особенного в сыне не находила — ну, замкнутый, ну, малоподвижный, соображает туговато, это правда. Одиннадцать лет — а любимое место — песочница. “А чего можно было ждать от бывшей алкоголички?” — признает вину за собой.
Муха мается в своей комнате, в углу на диване без ножек отсыпается пьяная сестра. Ни глаза, ни руки не могут найти себе дела. Радио давно отрезано, телевизор “Электрон”, у которого изображение исчезло еще два года назад, до недавнего времени говорил за него, а тут и звук пропал.
— Ну, можно еще десяточку? — умоляюще смотрит она в глаза соседу. — Все, все отдам на той неделе, правда-правда!
Он видит перед собой девочку почти — аккуратная фигурка, густые каштановые волосы и отвратительно испитое лицо с нездоровым румянцем, который дают отчетливо заметные склеротические прожилки. Но даже через одутловатость, набрякшие веки, эту красноту проглядывают правильные и милые черты.
“Она же красива! — вглядевшись, восклицает он про себя и клянет бездушность этого мира, превратившего ребенка в жалкую животинку. — Пригласить, угостить чаем, поговорить — что там кроется в этой похмельной голове, в невеликом, изящном теле, заброшенном в жуткую клоаку, в этот человеческий отстойник?.. Бредовая идея”, — решает он.
Получив очередной червонец, Муха спешит к Вите с Аней, они живут через три двери от ее комнаты. Молодая пара торгует паленкой, смешивая спирт с водой из-под крана на глазах у покупателей. У них двое детей, мальчик и девочка, погодки. Старшему ребенку три с половиной годика. Дети здесь же. Здесь же и распивочная. Здесь же обязательно кто-нибудь лежит на полу в отключке.
Заглядывает дама с помятым лицом и загипсованной рукой.
— На восемь рублей налейте, — едва выговаривает она.
Булькает спирт, плещется вода, процесс идет. Витя с Аней сами пьют свою паленку, не отставая от гостей. В комнате грязь, смрад, стекла не мыты пару пятилеток.
Несколько дней назад, будучи трезвым и собранным, Витя отважился на разговор с новым жильцом. Он посчитал того человеком состоятельным, может быть, даже предпринимателем каким.
— Мне обещают ГАЗ-53, десять тысяч всего — копейки, за три месяца отработаю… — он замялся и продолжил: — То есть не я отработаю, есть человек. А потом мне права вернут, за пьянку отбирали, сам сяду за руль.
— Подумаю, — сказал сосед, удивляясь необычайной смеси наивности и наглости.
Муха зажала свою десятку в руке, ждет, что Витя с Аней в подпитии предложат ей угощение бесплатно. Однако юные бутлегеры — люди привычные, они давно научились отделять дружбу, соседство и всякие прочие отношения от бизнеса. Тяжело вздохнув, она протягивает червонец хозяину дома.
— Только “старшей” не говорите, она меня со своими долгами затрахала… С моими то есть.
— Ха! “Старшей” прям до тебя! Она сегодня в развязке, сейчас только пузырь взяла.
— У тебя?
Она ушам своим не верит: “старшая” пьет паленку! Где это видано, магазин под боком — с ее-то деньгами. С ее коврами и сервизами! Но факт остается фактом, Витя не обманывал.
В доме и около него что-то происходило, какое-то оживление, не особенно заметное на первый взгляд, тем не менее, привычное течение жизни было изменено. Вскоре все выяснилось. В закуточке под кленами перед домом, где жила Муха и прочие герои этого рассказа, организовывалось большое застолье. По двое-трое сидели здесь постоянно, а чтобы большой компанией, можно сказать, миром — такого давно не было. Скорее всего, сигналом к сегодняшнему пиршеству послужил начавшийся запой “старшей”. О таких тонких вещах местное население узнавало моментально. Где добыты деньги — вопрос особый, скорее всего, их дала все та же “старшая”. Да, случается небывалое.
Однако стол был скуден. Хлеб, две банки кильки в томате, какого-то странного вида сыр (будто его долго держали в холодильнике и, перед тем как выбросить, принесли сюда), пара луковиц. Сразу видно: здесь тратиться на ерунду не привыкли.
Толя гоголем прохаживается около стола, он к случаю надел рубашку посвежее, в глазах его странное сочетание праздничного ожидания и злорадства. Дама с загипсованной рукой накрасила губы, и они кажутся приклеенными на помятом сером лице. Витя с Аней выходят к столу по очереди, потому что кому-то надо сидеть с детьми и регулировать процесс отпуска и купажирования. Впрочем, застолье едва началось — а Витя уже с трудом держится на ногах. “Старшая” — в китайском спортивном костюме с надписью “Adidas”, она всегда во главе стола, где бы ни сидела — из-за своего баскетбольного роста. К слову, она действительно когда-то играла в баскетбол, о чем теперь и рассказывает.
— Дома, считай, не жили — поездки, сборы, соревнования, опять сборы. Денег — девать не знали куда, талоны же на питание. Наберем шоколада, всякой сладкой хрени, из кафе-мороженого не вылазили. Дура, могла бы уже тогда начать копить, может, на машину бы накопила.
И она через головы присутствующих глянула на белый “Мерседес”.
— Ага, — вмешался Толя, — и в девяносто втором подарила бы ее Гайдару с Ельциным.
Дама с гипсом, отлучившись ненадолго, вернулась с букетом желтых метелочек в обрезанной банке из-под напитка “Буратино”.
— На могилке у мамы такие же.
Подошел маленький человечек из тех, что отдыхали у Вити с Аней, прямо у краника. Его голубые, по-детски распахнутые глаза постоянно слезились. На первый взгляд могло показаться, что это слезы умиления и восторга.
— Ну, и как там у вас? — толкает его локтем сожитель “старшей”.
— Понимаешь, — приник тот к уху собеседника, — взяли кредиты, закупили меха, а в Косихе кинули нас. Рассчитались со мной конем, я и прискакал на нем в город. Загнал, видать, коня-то. Привел на стадион, там же травка, подкормится, думаю. А он там и пал у меня.
— Дальше-то что?
— Ищу напарника — пойдем? — предлагают закупить состав соуса “Анкл Бенс”.
— Ты сдурел, это сколько времени надо, чтобы его съели?
— Съедят! Верное дело!
Толя отвечает на реплику дамы с гипсом:
— А винегрет? А селедочка с луком? А шпроты? Те, старого образца, банка к празднику… А ты: семга, селедка под шубой, оливки! Что за шуба такая, кто ее, шубу, тогда видел в нашем прекрасном и яростном мире?.. Это не я про мир придумал, это писатель Андрей Платонов. Я, конечно, зэк и недоучка, но то, что мы успели выучить, это, сеструха, навсегда. Смотрю тут по телевизору, ведущий спрашивает: “Вы, видно, школу совсем недавно закончили?” Девчонки две, шплинтовки-хохотушки, а он их и пытает, ведущий, да. “Школу, — говорят, — недавно, и учились чуть не на круглые пятерки”. “Тогда скажите, к какому цвету имеет отношение хлорофилл?” “К фиолетовому”, — отвечают. Вот и подумай: если ты — при чем тут пятерки? — просто хоть раз услышала про этот самый хлорофилл, ты забудешь, какой цвет с ним связан? Это ж не картофельные очистки, те всяко-разные цветом.
— Ну да, ну да, — кивает та, абсолютно не понимая, о чем идет речь.
— Твоя-то придет? — “старшая”, усмехаясь, глядит на Толю, который то и дело бросает взгляды на “Мерседес”.
— Тебе что за дело! — зло бросает тот и блажит на весь двор на стихи Николая Рубцова: — “Я слышу печальные звуки, которых не слышит никто!..”
“Старшая” нет-нет да и поглядывает в сторону пятиэтажки, возле которой в песочнице возится ее сын Леша.
На крыльце появляется новый жилец.
— Давай с нами, история с географией! — зовет его Толя.
Ему самому непонятно, почему он так назвал новенького, но ведь почему-то назвал.
Тот постоял в нерешительности, сделал пару шагов в сторону беседки из кленов и увидел Муху. Та, зажатая между дамой с гипсом и “Анкл Бенсом”, улыбается и машет ему раскрытой ладошкой, покачивая ее из стороны в сторону. Он подходит к столу, оглядывает его. Вид у человека озадаченный.
— А нормальная водка…
— Вон, в магазине, — выдвигается Муха и с готовностью предлагает: — Могу сгонять.
Постоялец идет в магазин сам и вскоре выкладывает на стол две бутылки водки с красивым названием “Пять озер” и две каральки колбасы. Отдельная покупка — коробка пирожных — вручается Мухе.
— Вот ведь денег не жалко! — крутит головой Толя и быстро подсчитывает в уме: — Двадцать бутылок Витькиной “отборной”! Яш-чик! Да вот у меня, к примеру, от этой вот, — он, брезгливо морщась, тычет в магазинную водку, — рвота начинается. Тошнит, понимаешь? А твой предшественник и умер из-за нее. Да-да, пока пил паленку — хоть бы что, а стоило выпить этой — всё, с копыт долой.
Народ потеснился, принимая в круг новенького. Видя, что каждый наливает сам себе, он на треть наполнил придвинутый стакан, выпил.
— Степан, — протянул руку голубоглазый коммерсант.
— Евгения, — пискнула Муха.
— Анна, — попыталась сидя изобразить книксен бутлегерша.
— Ну, а мы-то с тобой давние кореша, — похлопал новенького по плечу Толя и без видимого перехода встал с речью, направив перст на иностранную машину: — Я думаю, одна из причин тяжелого положения в стране — это национальная экспансия. Экономическая — само собой, она идет из глубокой заграницы, а вот эти прямо у нас под носом забирают рабочие места, соблазняют наших женщин…
На последних словах он повысил голос, но “старшая” прервала его:
— Если говорить о причинах, то эта, — она указала килькой, зажатой в пальцах, туда же, — причина твоих ужинов и опохмелок. Иначе ты давно бы подох с голоду и от расстройства головы.
“Старшая” едва довела фразу до конца, язык уже плохо повиновался ей.
— Да я, в натуре!.. — Толю забило лагерной лихорадкой. — Я подохну после вас всех! Уеду в Краснодар на фрукты, там море рядом, там у меня дочь, Светка.
— Твоя Светка, — уставилась на него “старшая”, — четвертый год в зоне дотягивает, а сколько еще тянуть будет — даже прокурору неизвестно. Лапшу тут вешаешь…
Толя кинулся к ней, но “старшая” могучей рукой сдавила его шею, а в другую взяла нож со стола.
— Не балуй, дохлятина.
Он как-то сразу обмяк. К нему придвинулся бизнесмен Степан, услышавший в перепалке свое:
— Ты приходи ко мне на похороны, ладно? Придешь?
— Годится. А ты на мои. Договорились?
Все уже были пьяны настолько, что связного разговора не получалось, каждый сообщал нечто известное и понятное только ему. В какой-то момент новенький обнаружил, что его водка закончилась, очевидно, коллектив наливал себе все без разбора. Что ж, в таком случае он тоже будет пить что ни попадя. Дама с гипсом спала, уронив голову на стол, “старшая” дремала, придерживая голову руками, Степан лежал под кусточком. Он опрокинул на себя банку с килькой и умудрился вымазаться томатом так, что было впечатление, будто весь состав с “Анкл Бенсом” упал на него. Муха спала, как мышка, ее едва было видно из-за стола. Толя то и дело поднимался со своего места, мутно оглядывал пространство и тяжело опускался назад. Кроме него, бодрствовал лишь новенький, но он впал в такую глубокую прострацию, что вывести его из нее не представлялось возможным.
— Слышь, ты, ученый, — тормошил его Толя, — что такое есть обман? А?.. — не дождавшись ответа, он попытался ответить сам: — Ты пробовал листать календарь в обратную сторону? Между прочим, интересное занятие. Вот тогда-то ждал, волновался, надеялся, испытывал высокие чувства в ожидании события. Но вот все позади, все случилось. И что? Ожидания помнятся, свершения — почти не оставляют следов в памяти. Вглядываешься в то время издалека — тебя обманули! Но кто?.. Так и живешь, не зная ответа и ощущая обман. А он живет в тебе самом… Ну, ты скажи мне, философ, ты меня хоть понимаешь?
Но сосед далеко отсюда, в том мире, где когда-то он ходил в белоснежных сорочках и отутюженных брюках… Что? Он и сейчас в том самом? Увы, он уже об этом не знает.
На какое-то время все вокруг замерло. Дом тоже затих, в нем, очевидно, тоже к этому часу уже попадало все живое.
И вдруг раздался крик на весь двор, детский крик, в котором смешались ужас, отчаянье, мольба о помощи. Со стороны пятиэтажки к столу бежал, оглядываясь, спотыкаясь, крича и размазывая слезы по лицу, сын старшей по дому Алексей. Весь он был какой-то встрепанный, измятый, будто его расходившаяся компания сверстников в течение нескольких часов катала по двору.
Первыми пришли в себя “старшая” и Толя. Что, где, в чем дело? Ничего внятного Леша сказать не мог, он мычал что-то несвязное, захлебываясь слезами. Мать, обескураженная и напуганная, ничего не могла понять, а Толя, похоже, начал догадываться.
— Пойдем-ка за дом, — взял он парнишку за руку, но тот начал вырываться и кричать еще сильнее. — Ладно, покажи, где болит.
После долгих уговоров его и матери Леша положил ладонь на свою попу.
— Понятно. Кто? Кто, я спрашиваю?! — заорал Толя на него так, что мать еще больше испугалась.
Леша показал на окна поликлиники, и Толя повторил.
— Понятно.
Он сбегал в дом, вернулся оттуда с тем самым ломом, которым вскрывал квартиру нового жильца, схватил со стола нож и кинулся к дверям лечебного заведения. Воскресенье, поликлиника закрыта, внутри дежурит сторож, к которому частенько приходит сын. Пьют вместе, время коротают. Все это Толя знал, невелика премудрость для человека, сутками торчащего во дворе.
Дверь оказалась металлической, основательной, да и Толя не богатырь. Он бил и матерился на чем свет стоит — железо не поддавалось. Обежал здание в надежде проникнуть через запасной выход, но там тоже недавно поменяли двери. В отчаянье он двинул ломом в одно окно, второе — стекла разбил, а решеткам хоть бы что.
“Старшая”, судя по всему, до сих пор не могла понять, в чем дело. Она кружила по двору, беспомощно взмахивая руками, то и дело припадая к своему дитю, твердя одно:
— Сыночек! Сыночек!
Тем временем очнулся новый жилец. Он не стал вникать в суть дела, но, видя Толино беснование, вызвал по сотовому милицию…
Насильников, отца и сына, выводили в наручниках при скоплении всех жильцов близлежащих домов. Толя все пытался прорваться к ним через милицейский заслон:
— Суки! Ребенка испоганили! Земля же носит, а! Твари! Да я за все зоны и крытки отвечу, что будут вас там опускать по три раза на дню, самые петушастые петухи оторвутся на вас, за себя спросят. И замочат вас колом туда же! Пустите меня, — кричал он милиционерам, — всё судам меньше работы.
Народ вокруг гудел, одобряя Толин гнев и желание рассчитаться на месте, однако служивые выставили автоматы и предупредили, что стрельнут в случае чего. Тогда Толя, по непонятной никому причинной связи, схватил свой лом и начал крушить “Мерседес”. Голосил и бегал вокруг машины, не приближаясь, однако, к Толе, хозяин ее, черноволосый мужчина, похожий на кавказца. Людка стояла в дверном проеме, точно передовая работница в картинной раме — строгая и отрешенная.
В результате Толю увезли вместе с другими.
Оставшиеся всю ночь пили насмерть…
Очнувшись под разгоревшимся июльским солнцем, новый жилец ощутил жуткую боль в голове и во всем теле. Ему почему-то первым пришел на ум Толин лом, и подумалось, что именно этим самым ломом его и били накануне. Во рту немыслимая сухость, в желудке стая ежей. Он с трудом повернул голову и увидел рядом с собой Муху. Она лежала так, что лица не было видно, а тело ее, нежное и белое, чистое необыкновенно, было телом совсем еще юной девушки.
“Теперь я такой же, как все, — подумал он. — Да и весь прочий мир не очень-то разнится — что в большом белом доме с теплыми сортирами, что в заплеванном, зачумленном бараке”.
И тут, превозмогая боль, отвращение и немочь, восстало в нем позавчерашнее, то, что через силу заставляло выходить в каждый новый день чисто выбритым и наглаженным, что держало его, подсказывая: ты битый, но не сломленный.
— Ты никуда не уйдешь отсюда, — тихо сказал он. — А потом мы уйдем вместе. Это я обещаю тебе, Евгения. Мы всё приведем в порядок.
По открытой, такой беззащитной спине пробежал легкий озноб, и он осторожно прикрыл ее одеялом.
— Ты только не оборачивайся пока. Мы обязательно все исправим. Только не оборачивайся. Пока.
МАЛЕНЬКАЯ ЖИЗНЬ
Александр Иваныч заснул, устав выбирать способ, как уйти из жизни. Завтра он проснется и поймет, что остался жить благодаря своей нерешительности и богатому воображению. Нет бы сразу остановиться, к примеру, на веревке.
Следователь сказал сегодня по телефону:
— Нет, пока приходить не надо, ваша жена мне все подробно объяснила.
Что может объяснить им Людмила? Что тут вообще объяснять?
Еще месяц назад именовался он финансовым директором крупной фирмы, торгующей автомобилями. Хозяин точно знал: лучшего ему не найти, у Александра Иваныча удивительная способность добывать выгодные кредиты и без помарок отчитываться перед налоговиками.
— Он вас сдал, — говорил следователь после первых допросов, на которых обычно пугают сроками и насильниками в камерах, — сдайте и вы его.
— Как это? — искренне недоумевал Александр Иваныч, вскинув на следователя свои удивительно яркой голубизны глаза.
Иные думали, что в этих глазах и таится великая тайна финдиректора, перед которым не могли устоять самые неприступные банкиры. Он некрасив, как только может быть некрасив мужчина: худое, будто высушенное давней болезнью тело, птичья голова на длинной жилистой шее с огромным кадыком, ранняя плешь, большие оттопыренные уши. Но глаза… Они отвлекают от всего прочего своей обжигающей голубизной и правдивостью. В них столько правды, что самая отъявленная ложь, изреченная Александром Иванычем, несомненно предстанет перед вами истиной.
Вечером он, сидя в одиночестве на кухне, вел счет потерям. Машина, новенькая “Шевроле”, была под залогом и потому банковская служба безопасности забрала ее сразу же, при первой задержке выплаты процентов. Сотовые телефоны сына, жены и его собственный, обручальные кольца и еще несколько золотых безделушек Людмилы, лодка, изготовленная для воздушного десанта, такой у обычных рыбаков не сыщешь, телевизор, купленный всего месяц назад… Всё ушло за копейки.
А у Людмилы проснулся азарт какого-то необычного свойства. Она принимала следователей, ходила на допросы с подчеркнутой готовностью, даже предложила участвовать в обыске у себя дома.
— Что мы хотим найти? — услужливо вопрошала она казенных людей. — Оружие, наркотики, доллары под штукатуркой?.. Сейчас все найдем, какие проблемы!
Один из сыскарей посочувствовал, услышав по телефону ее простуженный голос. В ответ получил:
— Вы что, и сопли мои хотите учесть в нашем семейном бюджете?
Банковская служба безопасности в пустые диалоги не вступала. Хлопцы быками толклись на жилплощади, недоверчиво разглядывая пустые стены двухкомнатной малометражки.
— А другие квартиры?
— Другие — в Лондоне и Баден-Бадене, — с готовностью ответствовала хозяйка.
А еще у них есть сын, который переживает историю семейного краха по-своему. Аспирант филологического факультета университета, он рос домашним юношей при старательном, полностью погруженном в добычу денег для семьи отце и наседке-маме, которая после его рождения в общей сложности не проработала и года. Никем другим Игорь, так зовут сына, стать не мог, ибо все свое время мама, образованный филолог, посвящала ему.
Сейчас лето, нынче оно небывало мягкое, ласковое. Обычно здесь, в городе Барнауле и его окрестностях, размером во всю Западно-Сибирскую низменность, в июне температура колеблется от жары до заморозков, в июле все горит, в августе льет… А нынче уже две недели — ночью пройдет дождь, к утру разведрится, днем сухо и тепло. Вот-вот пойдут грибы, и Александр Иваныч думает, куда он поедет и каким способом будет добираться до леса. То ли дело на машине… Грибы всегда пользуются спросом, правда, лучше продавать самому, скупщики сильно занижают цену. Но тут как угадаешь? С жимолостью сам вышел на площадь — кое-как две литровые банки продал, а бабкам сдал — и забота с плеч долой. Полцены дают от своей реализации, зато расчет за все и сразу.
Он выбрал для себя площадь Спартака по нескольким причинам. Во-первых, здесь конечная остановка многих автобусных маршрутов, в том числе и того, которым добирается он до сада и обратно. Во-вторых, конкуренция в торговых рядах самостийного рынка мягкая, без кровавых разборок. Иной раз схватятся тетки из-за места — да Верка, смотрящая, тут же подскочит, разведет. Иди, попробуй встань на обычном рынке, хоть и за место будет заплачено! Опять же с урядниками та же Верка разбирается — понятное дело, за общие деньги, собранные в конце дня.
Площадь Спартака в городе Барнауле назвали именем фракийского предводителя восставших рабов в советское время и лишь потому, что в примыкающем к ней бывшем Демидовском храме поселили спортивное общество “Спартак”. Всем известно, это общество объединяет в себе самую ничтожную часть человечества — всякую служивую мелочь, пенсионеров. И руководила-то им начальница, которую все за глаза звали бабой Маней. Сказывают, и по сей час руководит. Так что восседают на площади, на своих ящичках и складных стульчиках, перед своими огурчиками и укропом самые настоящие спартаковки.
— Физкульт-привет! — здоровается с ними Александр Иваныч.
Они кивают в ответ, иногда улыбаются, редко, правда.
С приходом к власти верующих президентов и премьеров храм вернули на прежнее место, спортобщество спрятали куда-то за сосны, а название площади осталось прежним.
Александр Иваныч любит часы, когда он, избавившись от товара, может побыть здесь просто так. Сядет в тенек под навесом автобусной остановки, откупорит бутылочку пива и тянет, не торопясь, вокруг поглядывает. Отмечает постоянных пассажиров, видит переменный состав. Расставляет по местам, если кто-то из постоянных отошел от своей остановки купить что-нибудь или просто поглазеть по сторонам. Смотри — прозеваешь автобус!
Когда с деньгами стало совсем туго, решился, было, сад продавать, да спохватился вовремя. Ну, продашь, денег больших не дадут, да и сколько ни получи — все будет проедено. А дальше? Лучше так, потихоньку-помаленьку, как мышка по крошечке — но все каждый вечер хлеб в доме.
Он, конечно, как огородник и продавец в подметки не годился спартаковским теткам и бабкам. У тех ранние овощи из теплиц, огурцы, помидоры — свои, да еще соседи подбросят на продажу. Из овощей Александр Иванович у себя в саду посадил только морковку. Зато у него растет множество всякой экзотической зелени, в свое время надавали друзья-садоводы. Из любопытства сажал. А вот теперь — из любопытства же — эти травки покупают. Пучки расходятся с невероятной быстротой — никогда бы не подумал. Везет Александру Иванычу. Ромашки в поле подошли, нарвал охапку, привез в ведре, так, наудачу. Часу не прошло — у его бабок все до лепестка раскупили.
— Еще давай! — тормошат они.
Это не проблема, это он в два счета.
Живет семья, кормится.
А лучше жить не получается. Куда только ни ходил Александр Иванович! Везде одно — возраст. Когда к пятидесяти, возраст, конечно, ощущаешь, но при чем тут умение работать? Его терпения и упорства хватит на пятерых молодых бухгалтеров, на десятерых!
Людмила отвыкла работать, немудрено за двадцать-то лет. Но тут вроде повезло, нашлось место корректора в одной из местных газет — самое замечательное в этой ситуации. Язык-то не забыт, она вместе с Игорем и школу, и университет закончила, теперь вот аспирантура. С упоением взялась за работу, нагружала себя больше других, а через два месяца ей сказали:
— Ваша ставка сокращена, усложнилась финансовая ситуация.
— Но почему я?
— Вы меньше других проработали.
Почему это плохо — она так и не поняла, все объяснения закончились на второй фразе.
Теперь финансовое подспорье в семье осуществляет Игорь, который устроился курьером в фирму малопонятного профиля. Работы очень много, а он бегает по городу, экономя на транспортных расходах. Они и в самом деле легко поглотили бы всю его зарплату. Но вот разлетелись кроссовки, и купить новые оказалось не на что. Хорошо, в подвале нашлись старые отцовские башмаки для туризма.
Деньги Игорю платят совсем небольшие, часто задерживают, иногда и заработанную малость дробят на части. Он пытался протестовать, устроив пикет у кабинета начальника.
— Не пойду работать, пока не выплатите что положено.
Тот лишь плечами пожал:
— Можешь вообще не работать.
Александр Иванович сидит, не сходя с места, уже больше двух часов. Иной раз сама мысль о том, что на него могут не обращать внимания в течение такого времени, кажется ему невероятной. Взгляд его направлен куда-то поверх двухэтажного дома, где размещается туристская контора и еще полдесятка организаций, куда ходят озабоченные люди с портфелями и папками для бумаг. Вся площадь окружена одно- и двухэтажными строениями начала прошлого века. Некоторые подновлены, обшиты современным сайдингом, отчего имеют весьма презентабельный вид. Другие напоминают самые настоящие деревенские рубленые дома, с окнами в резных наличниках, резьбой по карнизу. Архитектурное единство — это сказано про другое место, но отчего-то здешняя эклектика и бесхозность трогает душу. Александр Иванович мысленно убирает с площади автобусы, очереди к ним, торговок, закрывает на засовы конторы, заведения, и обезлюдевшая площадь напоминает ему уголок поселка вагоно-ремонтного завода, где он родился и вырос. Там, правда, совсем деревня, хотя и посреди города. Колонка с водой на улице, там же удобства, в доме печное отопление. Зато были старые яблони у дома, от которых больше цвета, чем плодов. Но этот цвет, это весеннее безумство, эта сказка у тебя под боком!.. Он всегда неохотно покидал родительский дом, уходя на учебу, а потом на работу, уезжая по делам на неделю или на день…
К действительности его вернули крики со стороны торговых рядов. Гражданин весьма положительного вида пытался ударить одну из бабок пластиковой бутылкой с молоком.
— Падлы старые, туда же! Раньше к вам ходили за честным продуктом, а теперь и вы у этих “хозяев жизни” пакостить научились!
Бабки пытались оттеснить разгневанного гражданина от своей товарки, махали руками и кричали. Во главе оборонительного отряда выступала бригадирша Верка.
— Откуда нам знать, где ты носился с этой бутылкой? На солнце, поди, держал.
— Да это не молоко вообще! — подскочил к ней гражданин. — Я что, только на свет появился, не знаю, как свертывается настоящее молоко?
Выяснилось, что он купил у бабки полуторалитровую бутылку молока, пришел домой, поставил прокипятить. И оно, согревшись, пошло какими-то непонятными хлопьями, пеной и вообще превратилось в Бог знает что. Александр Иваныч давно догадывался: кое-кто из здешних торговок знать не знает, что такое корова, бодяжат на дому белую смесь из молочного порошка. Наверно, не один этот гражданин приобрел на площади некачественный продукт, но редко кто пойдет разбираться, скорее, так и подумает, как подсказывает Верка.
— У вас же дети, внуки, — стыдит бабок незадачливый покупатель, — вы же совестью нашей должны быть!
— Щас милиция придет, — пугает его Верка, — она тебе совесть покажет!
— А! — безнадежно машет рукой гражданин, изо всей силы бьет бутылку об асфальт и уходит, хватаясь руками за голову.
Порядок на площади восстановлен, бабки рассаживаются по местам с видом победителей. Они отстояли свое право на заработок, на собственное отношение к жизни, которое у многих нынче поменялось, у проживших большую часть своего века при другом общественном строе — в том числе. Хочешь жить — умей меняться.
Александр Иванович знает: большинство здешних торговок — хищницы, то и дело норовят подсунуть покупателям некачественный товар. У Верки, предводительницы стаи, в закутке под брезентом чего только нет! От хлеба до кедровых орехов, которые привозят с далеких гор, от ворованных плавленых сырков до лечебных настоек из трав, растущих за океаном. Каждое утро возле ее закутка разгружается “Москвич”, который в народе прозвали “шиньоном” за его грузовой отсек, возвышающийся над кабиной.
Дома пахнет пирожками.
— С картошкой? — осведомляется Александр Иваныч, хотя нужды в этом нет никакой. С чем же еще? Но Людмилина стряпня — это не пирожки, это произведение искусства, такие могла печь только мама в их старом доме — хрустящая корочка, тонкая, ровная по всей поверхности, а внутри толченка с обжаренным луком. М-м-м!..
— А ты пива принес?
Он молча выставляет на стол “полторашку” с “Жигулевским” и тянется к тарелке с пирожками.
— Сейчас Игорь должен подойти, — одергивает его жена.
Александр Иваныч думает, что Игорь придет, может, сейчас, а может, позднее, пирожки к тому времени остынут и будут уже не те. Он вздыхает и отходит в свой угол возле открытой фрамуги, закуривает. Это единственное место в доме, где ему можно курить, дым тут же вытягивает на улицу. Зимой он курит на балконе или в подъезде, где между этажами расставлены баночки для окурков.
Сын все-таки пришел вовремя. Они ужинают, как всегда, на кухне, нахваливают пироги, пьют пиво.
— Да, тебе звонили, — вспоминает Людмила. — Кто, зачем — не сказали, вот номер оставили.
Он звонит и после разговора возвращается на кухню возбужденный.
— Бывшие коллеги звонили, предлагают поработать для одного журнала. Тематика сельская, но журнал глянцевый.
Он выговорил это, едва сдерживаясь, чтобы не возликовать вслух. Это же работа, вполне вероятно что-то настоящее! По первой профессии, как, впрочем, и по диплому, Александр Иваныч журналист. Но когда это было!.. Словно читая его мысли, жена вслух высказала сомнение:
— А ты не забыл, как это делается?
Он не забыл. А если и забыл, то вспомнит, заново научится. Да что там говорить! Когда он, журналист, осваивал бухгалтерский учет, прочие премудрости бухгалтерии, придумывал собственную компьютерную программу отчетности, чего еще не было ни у кого, — разве было легко и просто? Профессия журналиста оказалась ненужной, а надо было вытягивать семью. Вот и все вводные. Вот и постановка задачи.
После того, как пришлось продать телевизор, и вместе с основной работой исчезла сверхурочная, вечерами было скучновато. Но только не на этот раз. Сын ушел к себе заниматься, а они с женой принялись обсуждать, как начнут восстанавливать порушенное хозяйство, что купят в первую очередь, что немного погодя.
— Кольца обручальные из ломбарда выкупим, — с надеждой смотрит на мужа Людмила.
— Да, — вспоминает Александр Иваныч, — не забыть заплатить за сад, а то, сама знаешь, провода отрезали.
В командировку поехали втроем — редактор журнала, женщина малограмотная, но пробивная, она же фотокорреспондент, Александр Иваныч и водитель быстроходной “Тойоты”, совсем еще молодой человек, на вид немного придурковатый. Едва отъехали за город, он потребовал денег на бензин, километров через тридцать захотел есть. Валентина Андреевна, так звали редакторшу, не возражала, более того, объявила, что все расходы по питанию, размещению, прочему быту она берет на себя.
После непривычно плотного обеда в придорожном кафе Александр Иваныч разомлел, откинувшись на подушки заднего сиденья. А Валентина Андреевна рассказывала, какие они горы свернут, когда получат необходимый пакет заказов на статьи, а потом — страшно сказать, но это вполне реально — на книги!
— Мне вас рекомендовали как мастера, — со значением посмотрела она на Александра Иваныча.
“Она похожа на проститутку”, — отчего-то решил он. Ухоженная, гладкотелая, лицо без морщин, судя по всему, уход за ним от дорогого косметолога. Одета по-дорожному, но элегантно, насколько это позволяет обстановка. Дама в возрасте, может, чуть моложе его… Но вот похожа — и ничего тут не поделаешь!
Потом была встреча с хозяином конного завода. Немного поговорили о деле, все остальное время было посвящено отдыху. Хозяину лет тридцать пять, он из новых, и лошади — это не единственный его бизнес, скорее даже, и не бизнес вовсе, а так, для души.
Ездили на водопад, где, по словам хозяина завода, писатель Василий Шукшин пил водку с кем-то из московских режиссеров. “Отчего бы не пить здесь водку!” — восторгался небывалой красотой Александр Иваныч со стаканом в руке. Отважная редакторша полезла в воду вслед за будущим героем их журнала, а он не решился — холодновато. “Только бы прямо тут не начали! — подумал, глядя на резвившуюся в воде парочку. — Да мне-то что!” — тут же одернул себя.
Потом ужинали в ресторане, где конезаводчик был совладельцем. К столу доставили целый ящик французского вина.
— Настоящее! — подчеркнул хозяин. — Прямо из Франции, никаких посторонних отпечатков!
Александр Иваныч рухнул, шага не отойдя от столика. Редко такое увидишь: падал он столбом, лицом об пол, даже не попытавшись вытянуть перед собой руки.
— Это называется — замертво, — оценил ситуацию заводчик.
Поднялся Александр Иваныч со светом, никакого похмелья, никакой тяжести он не испытывал. Бывало и раньше, напивался, но никогда не мучился поутру.
— Во мне болеть нечему, — отвечал он удивленным участникам попойки.
И правда, худ он был до невероятности. Сказать про него “кожа да кости” — тут же возникнет вопрос: а кости-то где?
— Тебя за древком знамени можно спрятать, — смеялась Людмила.
Зато Валентина Андреевна, явившаяся в гостиницу к обеду, испытывала танталовы муки. Водитель предлагал сгонять за пивом или еще чем лекарственным, но она предпочла минералку. До ее прихода Александр Иваныч просмотрел подборку журналов, оставленную в машине. “Веселые картинки”, — сделал он вывод, вспомнив детский одноименный журнал. И, прежде всего, потому что фотографа из себя изображала сама редакторша. Непрофессионально. Да и тексты могли бы быть поинтереснее. Он нашел среди авторов несколько знакомых фамилий, все эти люди работали в других местах, в журнале калымили, не напрягаясь, качество с них никто не спрашивал.
Потом были еще поездки. Везде радушный прием, сытно, комфортно.
— Жирок завязывается! — демонстрировал он жене кожную складку на боку.
— Ага, — якобы соглашалась та.
Отписывался за командировки он легко, старался придумать для каждого очерка или интервью новый нестандартный ход. Валентина Андреевна платила исправно, жить стало полегче.
И вот пришел долгожданный крупный заказ — книга-альбом к юбилею известного хозяйства. Александру Иванычу сразу же назвали сумму его гонорара, а он предложил в качестве помощника и соавтора свою жену.
На той же самой машине, с тем же водителем едут они за триста с лишним километров, в степь. Ребриха, Мамонтово, Завьялово, Родино… Череда районов, через которые пролегает дорога из краевого центра. Едешь по ней — и наблюдаешь, как постепенно из окружающего пейзажа уходят перелески, колки, как выравнивается пространство. В степи солнце садится дольше, и оттого день хотя бы чуточку, но длиннее, чем в других местах. В свете уходящего дня видно, сколь широко простираются поля, как велика алтайская пашня. Путь с востока на запад пересекает граница, за которой начинается так называемая зона рискованного земледелия. Мало обнадеживающее это определение говорит о непростых климатических условиях и наводит на мысль, что человеку, работающему на земле в этих местах, труднее других достаются плоды труда своего…
“Так думал молодой повеса…” Ах, простите! Мысли эти теснились в голове пожилого, битого жизнью, но не теряющего надежды журналиста, бухгалтера, финансиста, отца… В общем, Александр Иванович ехал и обдумывал, как приступит он к написанию книги.
Все получилось даже лучше, чем можно было предположить в самых смелых ожиданиях. Работа отлажена, все передвижения расписаны по минутам. Александр Иваныч ездит с сопровождающим по адресам, по рабочим местам, встречается с людьми, Людмила тем временем изучает документы в музее. Вечерами собираются в холле гостиницы, подводят итоги дня, планируют работу на завтра. “И так бы всю оставшуюся жизнь!” — мечтает Александр Иваныч. По утрам их везут в столовую, где посреди стола ожидает тазик с беляшами и пирожками — прямо с пылу, с жару!
Неделя командировки — и вот они уже дома, обрабатывают материалы, расшифровывают диктофонные записи. Работы много. Уже придумано название книги, выстроена структура. Людмила, закончив со своей музейной частью, помогает мужу писать тексты о современной жизни хозяйства. Александр Иваныч с наслаждением читает ее строки:
“Хозяин в доме готовился к встрече с нами, а хозяйка тем временем показывала высаженные накануне в грунт перцы. День выдался прохладный, и вся рассада была накрыта проржавевшими, худыми ведрами. На огороде их было так много, что я не удержалась и спросила: это сколько же надо прожить, чтобы накопить такое количество старых ведер? Все заулыбались: очевидно, под таким углом им еще не приходилось рассматривать свою жизнь… Тут вышел хозяин, и я сразу же узнала его — это тот красивый молодой парень с ироничным взглядом, фотографию которого я только что видела в музейном альбоме. И порадовалась, что он почти не изменился, любопытство, интерес к людям, прежняя ирония во взгляде… Даст Бог, поживут еще, поднакопят старых ведер…”
Игорь тоже включился в работу, его, по договоренности с Валентиной Андреевной, определили в проекте корректором.
Сложность заключалась в том, что нужно было отпечатать тираж в кратчайшие сроки, чтобы успеть к юбилею хозяйства. А из спешки, как известно, ничего хорошего не получается. Пошли сбои в переносе корректуры, в верстке. При сдаче сигнального экземпляра выяснилось: каким-то образом потеряна фотография, без которой заказчик отказывается принять работу. Пришлось спешно врезать ее, на что, как и на прочие переделки и исправления, ушли дополнительные деньги. Несколько последних ночей перед выходом тиража были сплошь авральными.
Но все рано или поздно кончается, и вот Валентина Андреевна отправляется на праздник, везя с собой упакованные в пачки книги.
Тем временем в семье Александра Иваныча ежевечерне шли горячие обсуждения, куда будут израсходованы большие деньжищи, полученные за работу. К тому дню накопились долги по квартплате, у соседей назанимали, зная, что вот-вот будут деньги. Решили после всех обязательных расчетов и покупок выделить некоторую сумму на поездку в Горный Алтай. Эта мысль особенно разожгла всех, потому что живы еще в памяти давние маршруты вдоль горных речек, стоянки на таежных полянах и, главное — горы, возвышающиеся над миром и напоминающие, что ты живешь в красивейшем из миров.
Все рассыпалось самым обычным для сего дня образом, привыкнуть бы уже — не привыкается. По возвращении из деревни Валентина Андреевна заявила, что все браки и переделки возникли исключительно по вине семейной бригады, а потому дополнительные затраты ложатся на них, и получать им практически нечего. Никакого договора, понятное дело, у нее с ними нет, потому оспаривать ее решение бессмысленно.
Александр Иваныч перенес удар молча, хотя Людмила бесновалась и тормошила его беспрестанно.
— Сделай же что-нибудь! Поезжай в деревню, разберись на месте. Иди в редакцию, разгроми там все, топор возьми, в конце-то концов!
Но он все молчал, голубые глаза смотрели куда-то сквозь людей и предметы. Он уже проходил все это. Тогда Людмила дозвонилась до хозяйства-юбиляра, до самого директора.
— Я заплатил сполна, — ответил он спокойно. — Договор у меня подписан не с вами, так что со своими работодателями разбирайтесь сами.
Сегодня удачный день. Дорого продал молодило — растение, за которым он следил особенно тщательно и вырастил, можно сказать, коллекционный экземпляр. Кроме того — вот уж точно неожиданность! — Александра Иваныча нашел на площади старый знакомый, которому он не так давно рассказал, что здесь, в одной из контор, скупают акции автомобильного альянса. На руках у народа их великое множество, и никто не знает, что с ними делать. Многие эти акции попросту выбросили. Но вот понадобились же кому-то… Знакомый на радостях пообещал “отстегнуть” Александру Иванычу десять процентов комиссионных и, как оказалось, не обманул.
Давно у него не было в кармане столько денег, хотя и они не смогут перекрыть накопившиеся долги. Но с этим он разберется потом, а сегодня накупит пива и соленой горбуши к нему. И будет дома праздник.
Однако замечательно спланированный вечер был скомкан. Позвонила Людмилина подруга и попросила подменить ее на дежурстве в оздоровительном центре. Что-то у той случилось непредвиденное и срочное. Поскольку время было уже позднее, хозяйку дома одну отпустить не решились и пошли все втроем. Заведение оказалось баней в расширенном варианте — парная, бассейн, комната отдыха, бар, большая бильярдная, холл и две комнаты, напоминающие номера в недорогих гостиницах. В этот вечер гуляла мужская компания — ни особенного шума от них, ни хлопот. Иногда гурьбой, а то поодиночке они заходили в парную, оттуда плюхались в бассейн, потом выпивали и лениво катали шары. Два раза Людмила приносила им из бара коньяк — деньги сразу! — предупредила она, понятия не имеющая, что такое торговля, — да нарезала пару лимонов. Ушли они далеко за полночь, оставив триста рублей чаевых. Людмила подтерла пол, развесила мокрые полотенца, вымыла посуду.
— И вся работа? — удивилась она. — Я бы пошла.
А дальше — как в сказке. Через день позвонила та же подруга.
— Приходи, с хозяином встретишься, поговоришь. У меня сменщица уволилась.
Дежурство проходило за дежурством, и последующие смены были далеко не так спокойны, как первая. Игорь, пришедший навестить Людмилу в первый ее самостоятельный выход, определил заведение на свой филологический манер:
— Блудилище!
Помимо прочего, в обязанности Людмилы входил вызов девушек по требованию клиентов. Необходимые для этого номера телефонов всегда под стеклом рабочего стола.
— Мы работаем, — слышит она в трубке, едва приступает к дежурству. Это звонок из “досугового” агентства.
Людмила разглядывала девушек, пытаясь отгадать, чем они занимаются в другое время. Они могли быть и студентками, и продавцами, и даже мужними женами. Красивые и не очень, даже совсем страшненькие, иногда казалось, что все девичье население города проходит через эти “центры здоровья”.
— Я бы еще тоже могла, — предположила Людмила, разглядывая себя в зеркале.
— Конечно! — серьезно ответствовал Александр Иваныч, за что в него был запущен тапок.
Она всего на два года моложе своего мужа, но выглядит почти юной. Есть такой тип лица — мальчишеский, он долгое время не выдает настоящий возраст женщины, а с годами добавляет к ее внешности некий романтический оттенок. Легкая подвижная фигура, прическа (опять же а ля мальчик из семидесятых) — жена у Александра Иваныча очень привлекательная особа.
Однажды во время дежурства она увидела по телевизору бывшего начальника Александра Иваныча, вспомнила, что следователи собирались его посадить. Однако на человека, готовящегося сесть в тюрьму, он точно не походил. Его представили как руководителя какой-то новой ассоциации предпринимателей, и он рассказывал, сколько благ принесет новая структура бизнес-сообществу и прочему народу. Людмила решила, что не будет рассказывать Александру Иванычу, хватит ему и без того головной боли…
Сначала были мелкие придирки — то водку не из той посуды наливала, то бутылки шампанского в баре не досчитались, то девочки клиентам не понравились, и те накатали жалобу в журнал посещений.
— А презервативы я им стирать не обязана? — не совсем по теме съязвила Людмила.
Так с начальством не разговаривают, и она поняла это в день зарплаты, когда ей выставили счет за битую посуду, недостачу в баре, полдюжины утраченных простыней и, самое удивительное, за сломанную пальму, которая, по словам хозяина, досталась ему за немыслимые деньги. Людмила пошла, проверила — пальма стоит в своем горшке как ни в чем не бывало.
И снова привычный порядок вещей восстановлен. Александр Иваныч в саду, в лесу или на площади, Игорь без устали носится с бумагами по городу, Людмила дома.
Александр Иваныч позволяет себе езду на транспорте — только чтобы добраться до сада, пешком туда за день едва ли дойдешь. А так хорошо утречком прогуляться по еще слегка дремотному городу! Он идет вдоль новостроек, растущих на месте бывшего частного сектора с невероятной скоростью, и вспоминает замечательную строчку из детства, которая определяла сознание его родителей да и его самого. Мир — хижинам, война — дворцам! И времени-то прошло всего ничего, а все поменялось с точностью до наоборот.
Не уходя с площади, можно следить за сменой сезонов: проходят дни — на огородах вырастает новый товар. Уже отошли огурцы, проданы самые дешевые помидоры и перцы, пришла очередь яблок, винограда. Александру Иванычу продавать нечего. Он сидит на своем любимом месте, слушает, как рябая Людка морочит голову сразу нескольким покупателям. Она рассказывает, с каким трудом и упорством выращивает на своем подворье цыплят, гусей, индеек, уток. Обезглавленные и ощипанные, они разложены перед ней, привлекая народ слегка подтекающим жирком и нежно-коричневой осмолкой. Вот в этом румянце и весь Людкин секрет. Когда бы ей, целыми днями пропадающей на площади, ухаживать за птицей, количество которой не убывает день ото дня? Дело в том, что курей и прочую живность ей поставляли перекупщики, взявшие товар по оптовым ценам на птицефабрике. Перед выносом на рынок тушки обрабатывали паяльной лампой в чьем-то гараже, отчего они и приобретали аппетитный вид, указывающий на производство с личного подворья. В прошлом году Людка торговала арбузами, которые, по ее словам, лично выращивала на казахских бахчах.
Однажды он встретил среди торговок свою соседку по подъезду, удивился. Та разговаривала с бабками, как с давно знакомыми, покрутилась возле рядов и ушла, ничего не купив. На другой день, как обычно, он поприветствовал торговое воинство:
— Физкульт-привет!
Они давно уже принимали его не то чтобы как своего, скорее, как привычное дополнение к привычному месту, каждодневному делу. Так или иначе, он был человеком из другого мира. Интеллигентный вид, светлые отутюженные брюки без единого пятнышка, всегда свежая сорочка, застегнутая на все пуговицы.
— Ну, и страшен же! — оценила его одна.
— Много ты понимаешь! — возразила другая. — Он красивый.
Наверно, женщин в отношении к мужской красоте никогда не рассудишь. Одно для всех было бесспорным: рядом с Александром Иванычем пропадала охота ругаться и сквернословить.
— Александр Иваныч! — окликнула его та самая, которая торговала поддельным молоком. — Возьми вот.
Она протянула ему шматок копченого сала, завернутого в полиэтилен. Тут же подошла Верка-бригадирша с булкой еще теплого хлеба.
— Не надо мне, спасибо, — отказывался Александр Иваныч. — Да я и денег из дому не взял.
— Какие деньги! — возмутилась Верка. — Мы что, угостить товарища не имеем права?
На следующий день Людка поднесла ему курицу, пояснила:
— Выбраковка.
Он крутил тушку так и эдак, но никакого брака не обнаружил. Сел, задумался, вспомнил соседку — и все понял. Несколько дней он не появлялся на площади, но надо было ехать в сад, деваться некуда. Его, разумеется, сразу же заметили.
— Ну вот, — встретила Верка, — а то думаем, куда запропастился? Заказ есть. Калина подошла, надо пару ведер.
— Так ее, вроде, морозом сначала должно стукнуть.
— Это все ерунда, кому надо — в холодильнике заморозят. Главное — чтобы спелая была. Между прочим, заморозки уж третью ночь, — и уточнила: — На почве.
Это правда, лето кончилось. Отметилось в жизни Александра Иваныча несколькими событиями, которые, увы, не принесли перемен. И, тем не менее, это было лето! Он вспоминает давнюю поездку в Чемал, где они с семьей своего старого друга разбили палаточный лагерь на берегу Катуни. Разгружая машины, ужаснулись количеству запасенного спиртного. Зачем столько? Никто из них не пил помногу. А так вот хотелось отдохнуть — на полную! Было все — шашлыки, вино, песни под гитару, жены, любимые по-новому. Игорь уже начал взрослеть, тихо сидел в сторонке с книгой, не принимал участия в несуразном восторге родителей. А Александр Иваныч, наоборот, впал в детство и не разлучался ни на минуту с шестилетним сыном друга. Они то и дело ныряли в ледяную воду, мазали друг друга прибрежным илом, наряжались в индейцев, сооружали походную баню. И — по команде того или другого — выкрикивали во все горло строчку из песни Олега Митяева — “Лето — это маленькая жизнь!”. Как здорово, как счастливо, как беззаботно пролетало время, наполненное восторгом, светом, пряным ароматом тимьяна и еще чего-то неизвестного…
Женщины, расслабившись, возлежали в шезлонгах на берегу, напоминая богинь, свободных от мирской суеты. Друг, он же отец нового маленького друга Александра Иваныча, искал грибы в окрестных лесах, собирал прошлогодние листья бадана, еще какие-то травы, мастерил лавочки, сушилки, будто приехали они сюда, как минимум, на месяц… Пропал изрядный запас мяса — забыли охладить вовремя, уплыла в неистовых водах Катуни целая коробка баночного пива — охлаждая, забыли про нее. Наплевать! Веселая парочка приплясывает на берегу, наблюдая, как навсегда исчезают банки с пивом, и поет очередную песенку про “жисть”.
— Черный ворон, черный ворон, черный ворон переехал мою маленькую жизнь!
Почему-то и в той и в другой песне жизнь оказывалась маленькой. Нет, это не про них, полной грудью вдыхающих воздух гор, напитанный катунской влагой, удивительным чемальским солнцем и ароматом прибрежного реликтового сосняка. Здесь все вечное, и жизнь — тоже.
Вечереет. Александр Иваныч сидит перед входом в садовый домик, перебирает калину, освобождая ягоды от плодоножек, от случайного мусора. Калина идет хорошо, заказ следует за заказом. Ему холодно, однако в дом не войти, электричество отрезали еще в начале лета — ни посветить, ни погреться. Надо успеть закончить работу, пока не стемнело. Да и последний автобус нельзя прозевать.
Вспоминается другая поездка в Горный Алтай, когда они с тем же другом решили ненадолго сбежать от семей, от привычного круга. Оба благополучные, при нормальной зарплате, машинах. Жены красивы, дети здоровы… Устали немного, это есть.
На сей раз с погодой не повезло. Таков Горный Алтай, никогда не отгадаешь, что ждет тебя завтра — солнце или дождь. Да что там завтра! За час погода трижды изменится так круто, что можно сгореть под солнцем и тут же простудиться.
Сидят под козырьком на крылечке магазина в поселке с названием Барангол, пьют портвейн из пластиковых стаканчиков. А ливень — света Божьего не видно! Но до чего же хорошо! Александр Иваныч всматривается своими небесной голубизны глазами в стену дождя, но нет, на самом деле он не видит ее и смотрит за пределы всего видимого. И ни о чем не думает. Ни о чем!
— Хорошо-то как! — восклицает друг.
И все в Александре Иваныче отзывается: хорошо!
Они выпивают вторую бутылку, третью… А дождь все льет. И вот уже не входит в них портвейн, некуда, вот уже все нипочем — дождь, размытая обочина, мокрая одежда. Они выходят из-под укрытия и пляшут в холодных струях, и кричат несуразное что-то, и вскидывают руки к небу.
— Еще давай, еще!..
Он внезапно оставляет работу и идет на улицу, за последнюю черту садов, туда, где обжитая территория заканчивается краем обрыва. Далеко внизу простираются зеленые луга, которые по весне затопляет полая вода, за ними темно-серой лентой извивается Обь, и опять луга до самого горизонта. Обрыв тянется в обе стороны, насколько взгляда хватает, и кажется, будто кто-то огромный и всесильный надкусил всю землю…
Через несколько дней он заболел, простыл, очевидно. Кашлял надсадно, подолгу и никак не мог докурить сигарету даже до половины. Пил какие-то таблетки, купленные женой, липовый отвар. Однажды, когда температура приблизилась к сорока, Людмила вызвала “скорую”. Александра Иваныча свозили в клинику, посмотрели, просветили и вернули домой, сказав, что ничего страшного с ним не происходит. Вечером он сходил за пивом, сел напротив жены, улыбнулся. Минуту так просидел, две…
— Эй! — помахала перед его лицом Людмила, будто попыталась стереть эту непонятно застывшую улыбку.
Он очнулся, внимательно посмотрел на нее своими голубыми глазами, посидел еще немного молча и уронил голову на руки.
— На кого же я вас оставлю, а? Ты не знаешь, Люда?
Александр Иваныч на памяти жены плакал впервые.
Умер он на следующий день, в больнице. В бумаге написали: воспаление легких. Никто никому не в силах был объяснить, как такое могло произойти, ведь в той же самой больнице накануне сказали, что ничего страшного… Игорь встречал приходящих проститься, Людмила, окаменевшая, сидела у гроба. Помогали друзья и те, с кем он давным-давно работал в редакции на телевидении.
Была глубокая осень. Ветер кружил листья по улицам, вынося их на площадь, и там гонял от киоска к киоску. Бабки уже кутались по-зимнему и торговали, помимо постоянных молока, сметаны, картошки с морковкой — соленьями и маринадами.
Старый друг возвращается на своей машине с кладбища. Засев в пробке, крутанул настройку радио — может, скажут, как лучше выбраться из этой автомобильной толчеи, бывает такое. Наткнулся на программу “Шансон” — сипловатый мужской голос исполнял нелепую песенку со словами:
А ну-ка, парень, подними повыше ворот,
Подними повыше ворот и не гнись.
Черный ворон, черный ворон, черный ворон
Переехал мою маленькую жизнь.
Что-то знакомое послышалось ему в этой песенке, знакомое и в то же время далекое.
Он изо всех сил пытался вспомнить, но так и не смог.
ДНИ И ВЁРСТЫ
Рязань старше Москвы почти на полвека. И вороны здесь, в двухстах километрах от столицы, тоже, наверное, старше. То есть не сами птицы, столько не живут даже эти пернатые долгожители, время их заселения, очевидно, наступило раньше. Вороны кучкуются в городах по каким-то особенным законам: облепляют гнездами вековые деревья, по осени собираются в устрашающие стаи, вроде к перелету готовятся. На самом деле всем известно: никуда они не улетают. Здесь или хитрость — вот, мол, смотрят и думают, что мы скоро отправимся отсюда, — или вековечный птичий инстинкт. А что, осенью даже одомашненные гуси пылят деревенскими улицами, пытаясь взлететь, и куры, изо всех сил хлопая крыльями, перемахивают изгороди.
При том вороны ведут себя так, будто до людей им совершенно нет дела, и это не они тут, в городе, на его свалках и помойках лишние, а как раз люди. Может, с точки зрения Высшего разума так и есть, только без людей не было бы помоек…
Вся эта чушь лезет в голову по дороге от рынка, где я покупал творог, сметану, овощи. Любовь к хождению по рынкам осталась у меня с давних времен, когда ездить приходилось много, хотелось в этих поездках разглядеть своеобразие городов, а где, как не на рынке, лучше всего сделать это? Музеи всегда наводили на меня тоску, исключения составляли разделы картинных галерей, где была представлена живопись XIX века. В Рязанском художественном музее, минуя многочисленного Айвазовского, сразу иду к двум портретам Федора Малявина, изображающих стариков. Какая-то глубокая тайна живет за этими широкими мазками, этими сполохами огня от светильника или камелька, и эта тайна, скорее всего, есть сама жизнь…
Российские рынки не идут ни в какое сравнение с южными, восточными базарами по обилию красок, ароматов и возгласов, но мне ближе и родней чинное спокойствие и мягкая улыбка, с какой бывшая красавица погладит купюру и положит в кармашек передника. Первый покупатель мужчина — к удаче.
У нас на Алтае рыночные развалы куда обширнее, чем в небольших городах средней России, но они зачастую предлагают обилие одного и того же товара. Идешь — перед тобой ряд человек в тридцать пять, сорок, и все торгуют говяжьей грудинкой. С одной стороны, замечательно, выбор широк, можно походить, попридираться к цвету, к свежести среза, к толщине жирка и хрящичка, но, видимо, я смотрю на все это изобилие глазами художника, а не домашней хозяйки. Вот на рязанских рынках подбор товара живописнее, картина наполнена большим количеством разноцветья и разносолья.
— А почему этот толстолобик на двадцать рублей дешевле вот этого?
— Так тот вчерашний, потому.
— И что вчерашний, он же еще хвостом шевелит.
— Во-о! Тот шевелит, а этот бьет — разница.
— Так положите рядом — никто и не разберет, кто тут живее всех живых.
— Макаровна! — кричит через плечо. — Мы который год тут с тобой?
Ответ из темной глубины подсобок слышен ей одной.
— О! — продавщица назидательно поднимает палец. — В ту весну было двадцать пять. А ты говоришь!..
Итак, я иду с рынка. Толстолобика купил все-таки того, что подешевле. А еще — масла удаловского, творога и сметаны захаровских, колбаски шацкой. Музыка! Я, человек приезжий, пускай у близкой родни, но все ж гость — заучил эти и многие другие названия окрестных мест очень быстро. А еще говорят: через желудок не наука! Еще какая! Вкусно же!
Колбасу на Алтае давно перестали брать к столу, говорят, собакам сперва на пробу дают — отворачиваются. Да как же так, все с того самого хлеба начинается — и молоко, и мясо! На Алтае ли не хлеб! А вот так — что колбасу стали возить на Алтай кузнецкие металлурги, и заняла она на прилавках нашего хлебного края почетное место. Вкусно ли? Да как сказать…
— Какие сосиски сегодня не мыли? — бойко спрашивает с порога торговый представитель колбасной фирмы.
Она имеет право рассчитывать на откровенный ответ, потому что в магазине девчонки свои, коньяки с “мартинами” не раз в подсобках выпивали, много переговорили о нынешнем торговом ремесле… Но девчонки молчат, потупившись. Стало быть, мыли все переходящие остатки.
Не увидишь на прилавках барнаульских рынков творога, резанного пластами из затвердевших форм в эмалированных тазах, чего в рязанских торговых рядах полно. Так, пластами тот творог на хлеб и садится, и ни сметаны ему не надо, ни другой добавки. Разве что чаю.
Да что я, в конце-то концов! Люди выбирают, где им жить, не из-за творога или колбасы. Нынче в Рязани посытней и повкусней, однако я ведь, к примеру, селиться сюда не поеду. Хотя здесь самая близкая родня, сестра, племянницы, здесь могилы моих родителей.
“Новый с поля придет поэт…” Это Сергей Есенин, великий русский поэт, он родом отсюда, с рязанщины. Вот прямо с этого места, где я приостановился, несколько сот метров — и тракт на Москву, а по тому тракту совсем немного, в часе с небольшим езды, и будет Константиново, родина Есенина. Недавно проложили туда новую дорогу, чтобы желающим наведаться сюда не кружить, не колесить от деревни к деревне. Да ближе ли станет нам “последний поэт деревни”? Вот так Сергей Александрович сам себя и поправил. Откуда же ему взяться, новому, если уже давно известен последний? А и придет какой — разве что напомнить, что вот есть города в России — Рязань и Барнаул — и связывает он их для себя чем-то личным, ему одному дорогим и известным, а других связей, может, и нет вовсе. Да и другое в голове возникает: найти ли нынче на Руси то поле, которое родило бы поэта, выставило его из своих пределов миру — твори?!
Как-то по-особенному холодно, неуютно. Радио пообещало с утра минус пять, так оно, похоже, и есть — что за морозец для сибиряка! Но снега нет совсем, выстыла земля и потому резко отражает каленый воздух, будто всовывает его тебе за шиворот.
Я все не придумал, что буду готовить сегодня, вишь, что в голове! А уж и дом сестры показался. Закупать продукты и стоять у плиты — это моя нынешняя обязанность, за которую спрятался я с готовностью, даже с удовольствием. Чем еще я могу помочь сестре, совсем недавно перенесшей тяжелую операцию? Только по хозяйству, с болезнью ей после хирургов справляться самой.
На лавочке перед соседним подъездом сидит моя теща. Даже не успеваю толком удивиться — так неожиданно открылось знакомое лицо.
— Что вы здесь делаете, Анна Александровна?
— На тебя пришла посмотреть, Анатолий Владимирович.
— Но ведь вы…
— И да, и нет. Ты же меня видишь, разговариваешь со мной.
— Так ведь от Барнаула…
— Там, — она опять не дала мне договорить и посмотрела куда-то поверх моей головы, — нет расстояний.
Если б только человек мог предположить, какая чушь полезет ему в голову, когда он встретит умершую три года назад тещу! Накормить надо, дать отдохнуть с дороги, где-то угол отвести. Нас там сейчас сколько?.. Теща смотрит на меня насмешливо, будто угадывает мое смятение, — да ведь угадывает же, она все угадывает, можно не сомневаться! — и ждет очередного бесполезного вопроса. А о чем я спрошу: как у них там?.. И ведь холодно же все-таки.
— Пойдемте в дом, вы же помните мою сестру, они приезжали.
— Конечно, помню, мы даже виделись недавно, правда, мельком.
Нет, это какая-то ерунда, морок, помутнение сознания. На свете сколько угодно похожих людей, а старость, помимо того, умело стирает различия в лицах. Какая теща, опомнись!
— Анатолий Владимирович!..
И я вдруг вспомнил эту ее интонацию, когда она единственный раз назвала меня по имени-отчеству. Уже прошел год после смерти жены, мы с тещей невесело хозяйствовали на осиротевшем огороде, и однажды вечером я, забывшись, отвлекшись в делах, что-то молвил о незначительном хозяйственном просчете ее дочери. Вот тогда-то, вскинув на меня глаза, которые она теперь редко поднимала, теща и произнесла… И всего-то. А всего — в одном выдохе поведала историю моей непутевой жизни, которая, как мне кажется, для того только и началась, чтобы впредь состоять из ошибок, неверных шагов, непутевых отношений, случайных выборов и решений. Бог, наверно, хотел как-то уравновесить все это или, если уж по-Божьему, спасти меня — и дал мне в жены святую. Она очень старалась и, наверно, что-то из предначертанного ей смогла сделать, но силы рано оставили ее. Слишком много их было потрачено.
Смотрю на тещу и жду, что она скажет сейчас: не поминай Господа всуе. А она согнутым указательным пальцем ткнула за мое плечо.
— Посмотри туда.
Там, куда она показала, над сквером, колыхаясь, напоминая огромное крыло неведомой птицы или гигантского морского ската, почти касаясь нижним своим краем земли, висела черная воронья стая. Зрелище было настолько необычным и устрашающим, что я невольно втянул голову в плечи.
Я повернулся к теще — скамейка была пуста. Несколько раз обошел вокруг дома, прошелся по улице, дойдя до самого рынка, сам не зная, для чего это делаю. Отыскать ее? Кого? Фантом? Облако? Нечто выпавшее вдруг из моего подсознания? В какой-то момент во мне даже вспыхнуло раздражение. Явилась тут! Инспектирует! И тут же пронзила мысль: а если б это была моя мать!..
Ранним утром мы едем на кладбище. До того племяннице моей Даше надо было побывать на планерке в своей колбасной фирме. Это обязательно. Даша продает или, как она сама говорит, втюхивает колбасу Московского микояновского завода. Другая ее работа — администратор небольшой частной гостиницы. Там порядки не такие строгие, вероятно, потому что хозяйка гостиницы, армянка, не так давно похоронила мужа и вынуждена теперь управляться со всем семейным бизнесом одна. А там — и гостиницы, и магазины, и склады, и автосервис… Даша следит за выходом дежурных, за своевременной сменой белья, общей чистотой. Появляться ей там в какое-то определенное время совсем не обязательно. Чаще всего хозяйка дергает Дашу для того, чтобы та отвезла ее куда-нибудь. Вот тут иногда возникают накладки. Дело в том, что колбасные начальники Даши не знают про ее работу у армянки, а та, в свою очередь, не ведает о другой Дашиной работе.
Дождь — мелкий, холодный, с просечками снежинок. На подъезде к кладбищу покупаем белые хризантемы и платим какие-то деньги за возможность проехать поближе к родительским могилам. Почему-то, приезжая в Рязань, я нахожу их безо всякого труда. Может, потому что в этом городе у меня так мало родных мест. Во всяком случае, дома, в Барнауле, могилы дедов своих я отыскиваю по нескольку часов, хотя бываю на них ежегодно.
Вот они. Два гранитных камня, прислоненные друг к другу, за одной оградкой. Мать пережила отца на двенадцать лет, и последние годы из-за нездоровья коротала у дочери, моей сестры. С фотографии она смотрит на меня спокойно, внимательно и строго. Как в жизни. У отца во взгляде какое-то затаенное беспокойство, будто он ощущает себя не на своем месте. Да где же оно, папа, это твое место? Родился в одном конце страны, убежал в другой, воевал по всей Европе, жил у моря, потом за морем. Умер здесь. И над тобой распростерлась вся наша огромная земля.
Смотрю на разросшееся до горизонта кладбище и думаю, что у нас растут они с такой же скоростью. Сейчас на Алтае снег, и уже не пройти к могилам. А как все быстро зарастает! Знаю свою заботливую сестру, по нескольку раз за весну и лето выдергивающую сорняки, но и ей не справиться с этим упрямым буйством. Придавливаем траву ногами, чтобы открыть плиты, большего сейчас не надо, так и так весной придется чистить основательно.
А хоронить стали побогаче — вон сколько памятников из гранита, габра, мрамора, встречаются размерами со скалу… Всякого насмотришься на кладбище, здесь, если вдуматься, как в жизни. Впрочем, есть несколько серьезных отличий, и одно из них то, что кладбище да еще храм — места, где постороннее присутствие беспокоит меньше всего.
Я молюсь, как умею, поскольку не знаю толком ни одной молитвы. И зову родителей: приходите ко мне, расстоянья уже не страшны. Приходите с упреками…
На первое у меня сегодня рассольник, на второе — долма, мясо, тушенное с овощами, причем какие овощи — это не имеет значения, главное, чтобы они были крупно порезаны. Что касается рассольника, там важно, как, впрочем, для любого супа, залить грудинку холодной водой и варить на медленном огне. Тогда бульон будет душистый и наваристый. Соленые огурцы должны быть измельчены на терке, а перловка засыпается, едва только бульон закипит. Вчерашний толстолобик был запечен в фольге, мы думали растянуть на два дня. Ничего не вышло.
— А не готовь вкусно, — сказала сестра.
Вкусно, не вкусно — едоков в доме хватает. Сестра, ее полупарализованный муж, сын Даши, пятиклассник с аппетитом строительного рабочего. Сама она изредка приезжает на обед, чаще обходится ужином. Сестра уже понемногу помогает мне, хотя ей разрешено лишь потихоньку передвигаться по квартире, стоять у плиты — ни в коем случае…
В один из дней у меня выдалось свободное утро, и мы с Дашей поехали в Спасск, городок районного значения в полусотне километрах от Рязани. У нее это называлось командировкой, то есть надо было собрать заказы по окрестным деревням. Конечный пункт, как уже было сказано, — Спасск. Грязь кругом непролазная, мы на Дашиной “Ладе” с трудом пробирались к деревенским магазинам, откуда она почти всегда выходила с недовольным видом. Заказы давались с трудом, слишком много конкурентов. Вот подкатил пикапчик, из которого выскочил бойкий паренек с бумагами в руках, вот девушка, похожая на Дашу, спешит к крыльцу магазина, балансируя на узкой осклизлой тропинке папочкой с документами. “Собачья работа!” — подумал я, а Даша тут же, будто подслушала, улыбнулась и бодро вздернула плечики.
— Я все равно не пропаду, заработаю.
Красно-желтые борозды на полях после осенней вспашки вызывают у меня воспоминания о наших алтайских богатых черноземах и вопрос — как всегда в таких случаях — ни к кому: что ж мы там живем так плохо?
Спасск — городишко наподобие нашего Славгорода или, скорее, Змеиногорска.
— Чем, интересно, тут люди занимаются?
Даша наморщила лоб:
— Понятия не имею.
Вот и я понятия не имею, где зарабатывают на хлеб, как выживают сегодня жители многих и многих российских поселений, таких же, скажем, как этот Спасск. Отдельных случаев и примеров могу привести множество — и фантастически замечательных, и апокалиптически страшных — только общей картины сложить никак не получается.
Даша разговаривает по сотовому телефону.
— А мы уже возвращаемся, только вот на заправку заедем. Ты где? Хорошо, мы помигаем тебе.
Оказывается, навстречу нам едет такой же менеджер по продажам, тоже молодая женщина, едет по тем же адресам. Только она будет “втюхивать” черкизовскую колбасу. Эта котируется чуть выше, заказов на нее, соответственно, побольше. Если Даша ездит на “ладе”, то ее товарка — на “шевроле”. Третья их подруга принимает заказы на останкинскую, разряд еще повыше, автомобиль — “тойота раф 4”, так называемый паркетный джип. Автомобильный табель о рангах соблюден в полном соответствии с уровнем доходов.
Когда стояли под заправкой, зазвонил телефон. Даша, схватившись, поставила ногу на газ, и я едва успел выхватить рукоятку скоростей.
— Шланг же в баке, с ума сошла?
Даша сказала, что звонок от армянки, у той что-то срочное. Назад неслись с непозволительной скоростью, а я благодарил Бога, что растаял утренний ледок на дороге.
Вечером она отмахнулась от вопроса: там и дел-то было — ерунда.
— Замуж бы тебе, — посоветовал я.
— Так и я про то, — живо отозвалась племянница. — Не за кого. Вот был бы ты не родня — за тебя пошла бы.
— Я старый… Есть же у тебя любовники, они что?
— Понимаешь, какая штука. Вот они за мной бегают, подарки покупают — все хорошо. Только начну привыкать или даже влюбляться — все заканчивается. Один — не поверишь — чуть помоложе меня, приставал, не могу как замуж звал. Шубу вот подарил, — она метнулась к шифоньеру и достала шубку модного кроя из стриженой норки удивительно нежной выделки. — Я в магазин ходила смотреть — стоит больше сотни кусков. Украл наверно.
— Почему так думаешь?
— Да потому что исчез на следующий же день, как сквозь землю провалился!
— А отец твоего сына?
— Вон, в соседнем доме живет. Позвонила, когда ребенку десять лет исполнилось, а он: ну и что? С тех пор ни слова, ни полслова, а не видела — так уж лет восемь. Зато мамашу его через день встречаю. Кричит, едва увидит, через улицу: “Я тебя прокляла, так и знай, и каждый Божий день проклинаю!..” Знать бы, за что? За то, что внука ей родила?
В конце недели Даша дома не ночевала. Этот день давно уже и повсеместно деловые женщины, коих развелось куда больше, чем деловых мужчин, прозвали пятницей-развратницей. Даша по пятничным вечерам проводит время в компании своих “колбасных” подруг, иногда к ним примыкает еще кто-нибудь из торговых представителей. Ходят в рестораны, дансинги, потом “догоняются” водкой с шампанским у кого-то дома, чаще всего в большой квартире владелицы “Тойоты”. Просторно, и мужа никогда дома не бывает. Из них троих она одна замужем.
Всю субботу Даша провалялась с полотенцем на голове, проклиная водку, того, кто ее придумал, работу, неутомимый армянский народ и всю свою завалящую жизнь. Я смотрю на нее, стройную, красивую, молодую, самостоятельную и никому не нужную. Дома больная мать, которой на операцию потребовалось столько, что не заработать за два года адского труда. Сейчас материну пенсию не трогают, пусть на книжке копится, на погашение долга. Отец нисколько со своей пенсии не дает, у него на почве денег сдвиг какой-то после инсульта.
— Но вот ума же хватило, — гневается Даша, — пошел, купил себе в комнату плазменную панель за тридцатку!
Сын учится — ни в какие ворота, милый увалень, ленивый от природы, как медведь коала. Приходится нанимать репетиторов, чтобы подтягивать его по основным предметам. Опять деньги. Деньги, деньги… Две работы, вроде бы неплохо получается, должно бы хватать, а не хватает.
— Не могу-у-у! — стонет Даша, и это уже особенная такая тоска на почве похмелья. — Выйду замуж за супчика и пропади все пропадом! Но я же столько не выпью!
Это она мне рассказала в самый первый день моего приезда. Познакомилась с мужчиной, вполне подходящим ей и по возрасту, и по всему прочему. Разведен, жильем обеспечен, состоятелен. Только вот беда — носит берет и пахнет… супчиком.
— Ну, знаешь, — поясняет Даша, — раньше такие супчики продавали, в пакетиках, болгарские, по-моему. Там еще лапшичка звездочками.
— Берет можно поменять на шляпу, допустим, а запах… Купить дезодорант или одеколон.
— Бесполезно, пахнет — хоть ты тресни!
— И что, сильно противный запах? Я что-то не помню, концентратами не увлекался.
— Понимаешь, он не противный, он чересчур определенный, что ли… Но меня выворачивает наизнанку. Уговорил однажды, поехали на базу отдыха, сняли приличный номер, стол — как на праздник. Я бутылку вина заглотила, вторую — не берет. Тогда коньяк давай хлестать, бутылку и уговорила. Ну, вот и…
— Что?
— Да я ж не могу каждый раз, ложась с ним в постель, так нажираться! Я же помру!..
Четвертого ноября, в день иконы Казанской Божьей Матери и одновременно государственного праздника народного единства, мы отправились в Пощипово, где знаменитый мужской монастырь с несколькими храмами и дача моей сестры. Дача — сильно сказано, единственно — участок там приличный, соток двадцать пять. Сейчас это капитал, земля в радиусе трехсот километров от Москвы растет в цене день ото дня. Москвичи в основном и заселяют здешние места. К жилью приспособлен строительный вагончик, снятый с колес и поставленный на бетонные блоки. Когда-то муж сестры занимался строительством, мог возвести на участке дворец, да все руки не доходили.
— А я здесь хороший дом построю, настоящий. Да-да! — Даша загорячилась, видя мою недоверчивую улыбку. — Вот посмотришь! И ты, между прочим, будешь в этом доме жить, так ведь?
— Конечно, буду, — говорю, — где же мне еще жить, если ты здесь?
Мы остановились на косогоре над Окой, которую не радовало позднее осеннее солнце. Она тянулась нам навстречу мрачной холодной лентой в голых берегах. Прозрачный воздух и оголившиеся березы открывали вдалеке, за излучиной реки, есенинскую родину, Константиново, можно было даже различить отдельные избы. Справа от нас монастырская усадьба, главки церквей… Все вместе создавало какой-то необыкновенный вид — величественный и печальный. Я представил себя на высоком берегу Оби и подумал, что в дни предснежья увидел бы то же самое, во всяком случае, очень похожее. И повторил бы вслед за Сергеем Александровичем:
Это все мне родное и близкое,
Отчего так легко зарыдать.
Забор разворочен, участок зарос так, что конь в траве заблудится.
— Я узбеков нанимала, они тут пололи, — оправдывается Даша.
А я понимаю, что им всем нынче было не до сада-огорода — врачи, больницы, безнадзорные ребенок и отец… Заныло под сердцем, когда взгляду открылись две яблони, усыпанные плодами. Крупные яблоки, на одном дереве желтые, на другом красные, убитые морозом, никак не хотели покидать обвисшие под их тяжестью ветки. Вот уж поистине нет печальнее зрелища, и, думаю, долго еще сочетание красно-желтых тонов будет мне представляться неким траурным знамением.
В храме Иоанна Богослова шла праздничная служба, и народу было — не протолкнуться. Батюшка мне понравился, черноволосый, статный, с ясным голосом и чистым языком. Я выделил из его обращения к Господу о помощи: больному очиститься, немощному исцелиться… Почему так, а не наоборот? Наверно, святым отцам сие известно, надо будет спросить у знакомых. В Барнауле у меня есть отец Георгий, настоятель такого же храма Иоанна Богослова. Кстати, на острове Патмос в Чемале, моем любимом месте Горного Алтая, тоже Иоанно-Богословский храм. Туда надо пробираться по узкому подвесному мостику, протянутому от берега, где находится женский монастырь. Храмы, монастыри — как все похоже, как перекликается через тысячи верст!
На проповеди батюшка умело и тонко соединил смысл церковного праздника с содержанием непонятного многим нынешнего Дня народного единства. Он напомнил притчу о сне старца-архиерея, которому в дни польского разгула в Москве привиделось, что все святые, чьи мощи покоились в храмах Кремля, покидают его. Всё, больше нет Божьей милости с Русью. Но все-таки дал Господь последний шанс, вернул святых и помог изгнать ляхов. Батюшка не сказал этого, но и так было ясно его намерение донести до прихожан: второго шанса может и не быть…
Потом была ледяная купель, смывающая с человека, по словам Даши, все напасти, потом душистый монастырский чай, прогулка по селу, и — прощай, Пощипово! Надолго? Навсегда? Нас провожали звон колоколов и торжественный вороний грай.
Вечером я запекал курицу в духовке, делал овощные салаты, потому что должна была прийти вторая дочь сестры со своими детьми. А она бескомпромиссная вегетарианка. Смешивал коктейль — рязанский вариант кубинского мохито, вместо белого рома замешивал нашу родимую водку. Все остальное было, как положено по рецептуре, и потому напиток оказался вполне приличным. Пригубили даже больные — сестра и ее муж. Это был и большой семейный сбор, и мои проводины одновременно. Через день мне предстояло возвращаться.
А ночью ко мне пришла жена, то есть она попросту оказалась в нашей постели, как в течение прожитых вместе двадцати пяти лет. И она мне сказала:
— Будь прохожим… Помнишь наш старый домик в Фирсово? Ты еще не сломал его? Дома врастают в землю и догнивают заживо. И ты прирастаешь к стенам и врастаешь в землю вместе с ними. Будь прохожим! Прекрасны цветы, но время пришло — отцвели, исчезли. Лето сверкнуло яркими красками — и отлетело, растаяло. Любовь, верность, признательность, страсть и отчаяние — все бывает настоящим лишь на короткое время. Все настоящее ярко и недолговечно. Будь прохожим! Прикоснись к живому и уйди, не мучай его и сам не мучайся, мой друг, мой брат, мой свет вечерний! — с этими словами она жарко прильнула ко мне и выдохнула в самое ухо: — Что-то наши слоны опять ведут себя беспокойно. Слышишь, их топот напоминает гул встревоженных тамтамов…
— Слушай, дорогая, я тут недавно Анну Александровну встретил…
— Мама сейчас на кухне, чай пьет и телевизор смотрит. Я уже пожелала ей спокойной ночи.
Все было по-настоящему. Я готов поклясться чем угодно! Наутро подушечки пальцев покалывало от ощущения ее кожи, волос, запомнившихся на всю жизнь изгибов тела и тайн заповедных мест. Рядом лежала вторая смятая подушка, а я спал со дня приезда с одной. Но самое неопровержимое доказательство — от подушки пахло ее духами. Это хорошие французские духи, которые она всегда привозила себе из Москвы…
Я шутливо рассказываю Даше, которая никогда не была на родине своих родителей, а стало быть, и на моей, где это, наша родина.
— Ты, конечно, знаешь, что вся наша Россия — это большой дом Пресвятой Богородицы… А вот как зайдешь с запада, так прямо на восток и на восток. Потом в том же направлении перевалишь Урал, и вскоре начнется место, называемое Западно-Сибирской низменностью. Там есть такой уютный южный уголок, совсем недалеко от гор, за которыми Монголия и Китай. Вот в этом уголке и живет твой дядька. Там и прадеды твои похоронены.
Мы стоим возле автобуса до Москвы. Даша не может сдержать слезы.
— Не уезжай, а? Я тебе работу здесь найду, я ведь, правда, дом построю. Мы тебя женим, знаешь, как здорово будет всем вместе! Ну, что тебе там, кто тебя ждет? Не уезжай! Ты мне так помог, ты так вкусно готовишь. Мы для начала тебе квартиру снимем, можем сразу с невестой…
Я смотрю на нее и думаю: какой всесильный человек! Мне не удалось за всю жизнь ничего толком из этой программы выполнить.
— Приезжай ты ко мне. В гости. Летом. В горы поедем, на Катунь будем смотреть. Долго-долго, чтобы берег поплыл…
Она все плакала, не выпуская рукава моей куртки. Наверно, в слезах, вызванных любым поводом, выходит вся горечь, накопившаяся в человеке. Моей племяннице, очевидно, ее хватает с избытком.
— Посмотри, — шмыгнула она носом и указала за спину.
С запада на восток тянется небывалых размеров вереница ворон. Она закрывает довольно широкую полосу неба от горизонта до горизонта. Зрелище тревожное, устрашающее — будто зловещее черное войско отправилось в жестокий, кровавый поход, и несдобровать тем, на кого оно вышло…
Время. Я расцеловал Дашу и занял свое место в автобусе. Она все не отходила от окна и продолжала плакать. И губы ее все так же шептали: не уезжай!
А я поехал. Надо как-то жить дальше. Конец осени, какая-то сила сдавливает грудь. Надо бы сделать что-нибудь новое, проститься со всем старым, чтобы двигаться. Где-то внутри вызревает иная потребность обновления, не имеющая ничего общего с весенней экзальтацией. Там — восторг, здесь — замысел… Осенняя трава костиста и остиста, осенние цветы красивы лишь в цветниках, в дикой природе их нет. Человек любит путать времена. Время увядания он делает временем расцвета…
Подумалось, что взгляд все время против воли направлен назад — обращение к себе прежнему, общение с собой прежним, восхищение собой прежним. Меня нынешнего будто и не существует вовсе, будто неведомая рука сначала вычеркнула, а потом и вовсе стерла со страницы. Нет, не так, не должно быть так, я по-прежнему живое тело, в которое еще есть возможность вдохнуть бессмертные мысли и безумные порывы… Хотя пока мне с собой далеко не всегда удается договориться.
Перед самой Москвой я придумал что-то вроде молитвы. И пусть святые отцы простят меня за подобную самодеятельность:
“Воспари, душа моя, к горним высотам, взгляни оттуда на суету нашу и помоги отделить пустое от сущего…”
ЖИЗНЬ ПРОХОДИТ
Жизнь проходит, а я все еще не был в Австралии! Я не был во многих других местах, но за Австралию почему-то особенно обидно.
С каждым днем все больше глупостей слышно из телевизора, но кто и когда сказал, что оттуда должны сообщать другое? Поменяйте взгляд на вещи, и вещи встанут на свои места. А что касается Австралии… За собственным благополучием никто не слышит сигнала о неблагополучии кого-то. Неблагополучии точно в таком же объеме. Или больше. Или меньше. И совсем не обязательно этот кто-то пьян и подзаборен. Словечко из стихотворения моей любимой…
Нет, про Австралию вспомнилось неспроста. Двор наш — пространство между шестью пятиэтажными домами — занимал территорию немалую. Посреди него огромным и чужим островом помещалась усадьба деда Сабурова. Кто-то, отдаленно знавший географию, и назвал усадьбу, обнесенную корявым забором, Австралией, намекая, очевидно, на одинокость ее посреди чужого мира. Такая дикость — клочки частного сектора среди новостроек в самом центре города — в те пятидесятые да еще и в начале шестидесятых не была редкостью. Эти усадьбы теснили, выдавливали из жизни всем миром — от городских властей до дворовой шпаны, к отряду которой примыкал почти всякий достигший двенадцатилетнего возраста.
Между забором деда и общежитием котельного завода, тоже пятиэтажкой, царствовал огромный тополь, метрах в пяти над землей разошедшийся в три ствола. Между стволами был сооружен шалаш, и там, в этом боевом штабе местного воинства, разрабатывались планы набегов на дедово хозяйство. Не сама же дворовая мелкота придумала, кто-то из взрослых подсказал, кивнув на усадьбу: кулак. А раз так — наше дело правое, победа будет за нами, и подрастающая братва усердствовала в сотворении козней деду. Была у него корова, пара свиней, куры, огород — как я немного позднее выяснил — обычное деревенское хозяйство. Может, это и не давало покоя горожанам в первом, втором, от силы третьем поколении? Во всяком случае, не помню, чтобы кто-то из соседей высказал патриархальный трепет, вздрогнул ноздрями, когда от дедова подворья тянуло запахом сена и скотского присутствия.
Моя мать родом из Питера, как и многие котельщики, перевезенные сюда вместе с заводом Ильича после прорыва блокады. Отец — из белорусского города Бобруйск, он приехал на завод случайно, занесло послевоенным вольным ветром.
— Герка! — кричит мать из нашего окна на пятом этаже. — Прекрати материться!
Матюги и треск сабуровского малинника стихают, следом Герка кричит из темноты:
— А ваш Толька тоже матерится!
Это, понятное дело, про меня. Суднишниковы жили прямо под нами, стало быть, окна выходили туда же, куда и наши. Только Суднишниковым родителям дела не было ни до Геркиного мата, ни до самого Герки, одного из пятерых сыновей, которых все звали оторва-первый, оторва-второй и так далее, по старшинству.
Дед Сабуров жил вдвоем с бабкой. Та, в отличие от хозяина, в войнах с дворовой шпаной не участвовала, вообще была тихой, и мы даже думали — немой. Никто слова от нее не слышал. Однажды видели, как плачет, но тоже как-то по-особенному тихо. Герка привязал корову к забору, зацепив веревку за рог, и изо всей силы хлестанул животину кленовым прутом. Та ломанулась прочь и оставила рог на веревке. Бабка приложила к ране чистую тряпицу, обняла кормилицу и заплакала. Дворовый народец торжествовал, завидуя Геркиной удали.
Мы учились с Геркой в одном классе. Я был скучный пятерочник и, помимо школы, ходил в две спортивные секции и авиамодельный кружок; Герка — двоечник и хулиган, большую часть времени, в том числе школьного, проводивший во дворе. С нами училась Рита Сабурова, в которую Герка был безумно влюблен. Рита приходилась внучкой деду-кулаку, их дом, тоже частный, стоял неподалеку от нашего двора и сильно отличался от дедовой покосившейся хибары. Это был каменный, оштукатуренный особняк за глухим высоченным забором, жили в нем, судя по всему, люди непростые, очевидно, какое-то начальство. По Рите это было видно — ее школьная форма выделялась особенным фасоном и качеством, накрахмаленные фартучки и пышные банты делали ее нарядной в самый будничный день. Свою любовь Герка выражал обыкновенно — лупил всякого, кто посмеет подойти к Рите. Меня почему-то не трогал, может, из-за того, что мой отец поколачивал его родителя, а тот, в свою очередь, дня не проходило, чтобы не порол Герку. Силу у нас уважали. Стычки старшего поколения происходили, в основном, по праздникам, когда Геркин отец поднимался к нам с разборками. Шумим, дескать. Это было смешно, потому как у нас гуляли только по красным числам, а у Герки — каждый день. Другое дело, у нас пели под отцовский баян, плясали, а внизу ругались, били друг другу лица и посуду, ломали мебель. Наверное, нижним было обидно, что у них так, а не этак.
Я сидел за одной партой со Светкой Евдокимовой, которая еще в первом классе призналась мне в любви. Иногда я пересаживался к Рите, сидевшей почему-то в одиночестве, и, тихо смущаясь, пытался залезть к ней под юбку. Она отбивалась, а Светка ерзала на своем месте и метала в нас испепеляющие взгляды. В такие дни Герка лупил по нескольку претендентов на Ритино сердце.
Герка среди нас был переростком — и по возрасту, и по росту, и по сложению. К шестому классу у него уже вовсю чернели усы, и физрук Николай Александрович советовал ему начать бриться. Взрослые говорили, будто у него не все в порядке с умственным развитием, но это, мы так думали, касалось только уроков. Хотя — кто знает… В подвале общежития была женская душевая, и мы все подглядывали в замызганные зарешеченные оконца, для чего надо было припасть к самой земле. Комендант ходил по квартирам, жаловался родителям на всех нас по очереди. Битые, мы на некоторое время оставляли порочное занятие, только Герку вразумить было невозможно, он как-то даже кинулся драться с комендантом, чтобы тот не мешал подсматривать. Геркина озабоченность смущала даже нас, озабоченных, может быть, не меньше. Он совал свое мужское достоинство в любую щель или отверстие. Однажды поймал дедову курицу и пытался ее изнасиловать, в другой раз это была кошка. Предусмотрительный Герка натянул на руки верхонки, чтобы избранница не поцарапала его, но не подумал о причинном месте. Травмированный, он долго ходил нараскаряку.
Жить после середины 50-х мы стали получше, посытней. Если сначала форсом было выйти на улицу с куском хлеба, посыпанным сахаром, а то и сахаром по маслу, то теперь — в одной руке булка, в другой — колбаса. Мать моя работала бухгалтером все на том же котельном заводе, отец мастером, потом заместителем начальника цеха. Переместиться по служебной лестнице выше ему не позволяло образование, он даже школу толком не закончил.
У нас, первых во всем подъезде, появился телевизор, КВН с крохотным экраном, и соседи, от первого до пятого этажей ходили к нам на просмотры, со своими стульями, конечно. Геркин отец не ходил, был он человеком немстительным, но обиды не забывал. Где-то в эту же пору, помню, всем подъездом затаскивали к нашим соседям напротив пианино, дочку хозяев записали в музыкальную школу. Мой отец, игравший по праздникам на баяне, откинул лаковую крышку и заиграл вальс “Амурские волны”… Потом мне приходилось видеть его с гитарой в руках, с балалайкой, но так и не довелось узнать, каким образом он научился играть на том, на этом? Дома у него отродясь не было, всю жизнь скитался бродягой, пока на войну не попал. Какие уж там могли быть уроки музыки!
Дед Сабуров терпел все больший урон от беспощадных дворовых оглоедов. Однако не помню, чтобы хоть раз в дело вмешалась милиция. Старый хозяин мужественно держал оборону в одиночку. Немного позднее я понял, почему он не жаловался и не ждал ни от кого сочувствия. Наши родители, как и мы, не знавшие деревни, получали уроки истории, на которых владельцы коровы и пары свиней, названные кулаками, должны были по решению верховной власти отправляться продолжать свою жизнь далеко на севера.
Никогда не видел, чтобы Рита приходила к деду, это было тем более странно, что жили они в паре сотен метров друг от друга. Судя по всему, Ритин отец и вправду был большим начальником, наверно, поэтому семья не общалась с дедом, этим чужим, непонятным наростом на здоровом теле обновляющегося города и всей новой жизни, которая, по заверениям тогдашних руководителей государства, в скором будущем станет раем на нашей благословенной земле.
А Рита росла и расцветала, она уже была красавицей со сформировавшейся фигурой, грудью, тогда как другие наши одноклассницы все еще смотрелись “гадкими утятами”. Я несколько раз провожал ее домой, зная, что Герка крадется следом, прячась за дворовыми деревьями. К тому времени я уже перестал хватать Риту за коленки и пытаться пробраться выше, как-то само собой это занятие перешло в разряд ненужных. Но вот почему мы ни разу не поцеловались — до сих пор понять не могу. Думаю, она не была против, но когда мы стояли друг перед другом, во взгляде ее сквозила непонятная взрослость, не подпускающая к ней близко. Ни у кого больше не видел я таких глаз — прозрачных, нежно тронутых молочной зеленью — как минерал хризолит. Много позднее я узнал, что хризолит это по гороскопу мой камень… Потом я вызывал из дома Светку, жившую по соседству, и мы целовались до кровавых трещин на губах.
Моя созревающая плоть не давала покоя мыслям, которые все время крутились вокруг женского тела, благо, подвальный женский душ предоставил для того богатую натуру. Или наоборот, мысли мои грешные чрезмерно бередили плоть? Попробуй ответь, это вопрос из разряда — что появилось раньше, курица или яйцо? Жили мы в двухкомнатной квартире с соседями, семейной парой — Абрамом и Любой. Двухметровый еврей с застенчивыми глазами за толстыми стеклами очков — говорили, он был талантливым инженером. Кем была его жена — никто не знал. Он стеснялся ее скандального нрава, замашек коммунального ратника, визгливого голоса и прятался в своей комнате, едва Люба начинала кухонные разборки. Повод она находила всегда. У нас были раздельные электрические счетчики, и соседка додумалась мылом приклеивать волосок на входные отверстия розеток — контроль за энергетической автономией. Часто волосок отваливался в силу естественных причин, но для Любы таковых не существовало. Отец мой, человек богатырского сложения, в дни скандалов обещал отлупить тщедушного инженера, поскольку тот не в силах укротить свою воинственную жену. Абрам вздыхал беспомощно, и взгляд его говорил: что ж, бейте. Это было правильно, отец никогда не ударил бы беззащитного.
Потом Люба родила, и в нашей переполненной квартире появились еще двое — младенец и кормилица. Через месяц после рождения ребенка Люба сбежала от него на работу. Кормилицу звали Степанидой, была она крепкой деревенской девахой с необъятными грудями, крепкими ногами. По дому она ходила в одном и том же вечно распахнутом халате. Она сводила меня с ума: каждый раз встречаясь в коридоре или на кухне, будто бы невзначай притрагивалась к моим штанам, где обретался предмет мальчишеского беспокойства. Стерва! В своих горячечных видениях я насиловал ее, опрокинув на пол в коридоре! И… Совестно признаться, снова и снова выходил из нашей комнаты, с нетерпением ожидая ее появления, этого ее бесстыдного жеста и понимающей усмешки совратительницы.
Проклятые и сладкие томления плоти! Я уже понимал, что переживать их приходится не только мне и моим сверстникам. В шестнадцатиметровой комнате мы жили вчетвером. У старшей сестры уже был парень, и я не сомневался, что отношения их далеки от того, что родители, успокаивая себя, называли дружбой. Как-то они отправились компанией за город с ночевкой в палатках и взяли меня с собой. Надо отдать им должное, ребята умели веселиться, даже мне, чужому и чересчур юному, скучно не было. Они умели петь туристские песни, резвились, как дети, прыгали с обрыва в речку — кто дальше… А между делом парами заныривали в палатки, не дожидаясь окончания дня. Наутро они решили повеселить друг друга, развесив по всему лагерю надутые презервативы, которые я в своей жизни видел тогда впервые.
Наташка, лучшая подруга сестры, то и дело норовила прижаться ко мне, изображая из себя мужчину, овладевающего любовницей. Я тогда не мог понять, зачем взрослым, искушенным людям дразнить таким образом малолеток? Уж взяли бы, затащили к себе в постель или куда еще, в ту же палатку, например, и показали, что к чему на самом деле. Видимо, существует какая-то грань, переступить которую они считают для себя невозможным. Еще и потому я делал вывод, что все взрослые — идиоты: в своих играх они, точно дети, не думают о последствиях…
И вот, наконец, деда Сабурова снесли. Мы видели, как уводили корову со двора, слышали, как визжали свиньи под ножом, и не придали этому особого значения, хотя время для заготовки мяса было неурочное. Потом дед несколько вечеров кряду ходил по периметру вдоль своего забора, точно вымерял, сколько ему земли отпущено. Дом не перевозили, дворовые постройки не разбирали, как это делается для дальнейшей пользы. Все раскатали бульдозером, обратили в мусор и вывезли на свалку. День — и на месте усадьбы со стайками, сараем, дровяником, садовыми посадками и огородом образовалась ровная площадка. Еще несколько дней — и там же вырыли котлован, из чего мы заключили, что в нашем дворе будет построен еще один дом. Из всех дедовых насаждений в живых осталась старая яблоня, которая давно уже не плодоносила. Она стояла чуть поодаль от большого тополя, очевидно, близкого ей по возрасту, и смотрелась сиротой.
В те дни мне пришла в голову мысль, что и Ритин дом, стоящий неподалеку в ряду еще нескольких уцелевших среди новостроек, скоро будет снесен. Куда девались дед с бабкой — так никто из нас и не узнал. Да и не узнавали. Отчего-то любопытство по тому или иному поводу просыпается в нас с большим опозданием. Я и вправду хотел бы сейчас узнать, что сталось с последними крестьянами Октябрьской площади города Барнаула. Увы, спросить уже не у кого.
Котлован сначала превратился в общедворовую помойку, а весной заполнился талой водой и стал похож на озеро. Как-то мать рассказала отцу местную новость, якобы в котловане забили ключи.
— Во-во, — молвил он с обычной своей невеселой усмешкой. — Запустим рыбу и по вечерам будем сидеть с удочками.
Мы рассекали водные просторы на плотах, связанных из всякого мусора, даже устраивали морские бои. Мало кто из нас не падал в ледяную воду, бывало с некоторыми и не по одному разу на дню. Биты за это мы были нещадно. Первая часть кары — за порченую одежду и обувь, вторая — профилактика, ибо родительский страх рождался не на пустом месте: котлован был нешуточно глубок, утонуть в нем любой мог запросто. Несколько мальчишек, накупавшись, схватили воспаление легких, среди них был и я. Володька по прозвищу Чихал (вот ведь ирония судьбы!) простудился так, что не отошел от болезни до конца своей жизни и умер совсем молодым. Володька был одним из самых яростных громил дедова хозяйства, и в какой-то момент я подумал, что его болезнь, наши саднящие от порки задницы — месть бывшей сабуровской земли.
Соседи наконец-то съехали, и теперь вся квартира была в нашем распоряжении. Меня отдали в музыкальную школу учиться играть на баяне, по резонам отца — чтобы я стал грамотным музыкантом, не то что он, самоучка, не знавший нот. Для матери главное — чтобы не болтался на улице после уроков. Я согласился, потому как музыке в той же школе училась Рита. Мой преподаватель, едва обучив меня азам, понял: трудиться над постижением исполнительского мастерства я не буду, и дал мне программу выпускного экзамена.
— Ковыряй! — сказал он с отсутствием надежды в голосе. — Может, за оставшиеся три года доковыряешь.
Летом меня отправляли к дедам в деревню. Надо полагать, материны родители были первыми дачниками в этом населенном пункте, расположенном в сорока минутах езды на пригородном поезде от города. Сейчас дачи погребли под собой всю деревню, а тогда местные жители знать не знали и слова-то такого — “дача”. Дед же, наученный ленинградской блокадой, схватился за землю, зная, что она пропасть не даст.
Отец строго наказывал старикам, чтобы я каждый день тренировался на инструменте.
— Пускай вот это играет обязательно, — стучал он пальцем по нотной тетради.
Баян был, кстати, изготовлен на ленинградской фабрике музыкальных инструментов, голосистый, с каким-то редким тембровым окрасом. Дед выставлял табурет посреди двора, гордо оглядывал пространство и командовал:
— Играй!
Я на слух разучил любимую дедову “Вот мчится тройка почтовая” и без устали наяривал эту несложную мелодию. Дед уходил в огород, чтобы не показывать слезы, а вся деревня будто замирала, вслушиваясь в протяжные звуки грустной старинной песни.
Жить мы стали заметно лучше, сытнее и свободнее в расходах. В квартире появился немецкий мебельный гарнитур, отец стал ездить на курорты лечить свой испорченный беспризорной жизнью и войной кишечник. Но, странное дело, радости в доме не прибавлялось. Не умевшие отдыхать родители продолжали работать сверхурочно, уставали и дома почти не разговаривали друг с другом. Я был свидетелем нескольких отцовских вспышек, когда он вдребезги разбивал о кухонный стол материны бухгалтерские счеты, но скандалы повторялись, а ничего не менялось. Костяшки счет стучали по ночам, отец засыпал с газетой на диване, в редкие выходные мог пролежать таким образом весь день. У родителей не было друзей, ни с кем они не водили компанию. По праздникам ходили к родне, крепко выпивали. Одно отличало наше застолье от соседских — там, напившись и насытившись, начинали драться, а у нас пели песни под отцовский баян.
Герка где-то потерялся, не дойдя с нами даже до седьмого класса. Во дворе он тоже не появлялся, и кто-то запустил слушок, будто он попал в колонию для несовершеннолетних. По другой версии, родители перевезли его из густонаселенной своей квартиры к родственникам на окраину города, и он поступил на учебу в какое-то техническое училище.
Пока мы переходили из класса в класс начальной школы, она, школа наша, успела побыть семилеткой, потом одиннадцатилеткой, затем восьмилеткой. Нам тогда казалось, что все школьные реформы испытывают именно на нас. Наивные, что-то сказали бы мы по этому поводу сегодня!
Но вот и подошел к концу восьмой. Перед самым выпускным вечером я подстригся наголо — последний протест против вечного гонения на мой стиляжий кок. Против торжественных правил надел черную рубашку, а вместо нормального галстука нацепил шнурок с обезьяньей головой на месте узла и металлическими наконечниками. Директриса, увидев меня, сделала кислое лицо и громко отдала распоряжение физруку, чтобы он проверил наши парты на предмет спрятанного там алкоголя. Физруку до чертиков надоели мы, надоела директриса, и он, вместо того чтобы повиноваться, отправился в свою каморку пить в одиночестве.
Не помню того вечера, потому что большее время провел, нарезая круги по школьному двору. Что к чему — сам до сих пор не знаю. Танцевать не умел и не хотел учиться, болтать с одноклассниками, которые теперь уже для меня никто, тоже не хотелось. Самое сильное ощущение — каждый каждому чужой, будто и не было этих восьми лет. Все наши дружно решили идти дальше учиться в одну и ту же школу, я нарочно записался в другую.
В эту ночь Рита со всей своей семьей уезжала в Ташкент, насовсем. Не могу сказать, что это обстоятельство сильно меня огорчало. Ну, уезжает и что с того? Я, скорее всего, тоже куда-нибудь уеду… И ждать окончания школы не стану. Было грустно, однако это настроение я не связывал с отъездом Риты, как-то чувствительно оглушила вдруг образовавшаяся пустота — вокруг меня и вообще.
Мы отправились на вокзал всем классом. Я уж, было, подумывал сбежать, но, сам не знаю почему, остался. Девчонки шмыгали носами, родители Риты как-то смущенно переминались с ноги на ногу возле вагонных дверей. И тут я вспомнил про деда Сабурова: если уезжает вся семья, то и дед с бабкой тоже должны быть где-то здесь. Однако их не было. Ни среди уезжающих, ни в толпе провожавших. Светка тоже не пошла с нами, она сидела в опустевшем классе и размазывала слезы по щекам.
Наступил момент, когда все слова прощания уже сказаны, и время становится лишним, избыточным. И опять — вокруг чужие люди, отторгнутые друг от друга, как это ни странно, годами тесного соседства. Каждый чувствует неудобство, неловкость, вину за свое неумение справиться с этими долгими, ненужными минутами. И в голове у всех одно: скорей же, скорей!
Ко мне подошла Рита. Какая она взрослая! Будто я увидел ее сейчас впервые. Незнакомая, далекая, чужая… Она не уезжает, нет, она только что приехала из неведомых краев и понимает, что очутилась неведомо где, она прожила уже несколько жизней — свою, умноженную на число нас, ее одноклассников. В ее хризолитовых глазах отражаются перронные огни и незнакомое далеко.
— Приезжай, — сказала она и притронулась к моей стриженой голове. — Я выйду за тебя замуж.
* * *
Ровно через семь лет на мой служебный адрес пришла телеграмма из Ташкента: “Приезжай. В твоем распоряжении три месяца”.
Никуда я не поехал и потом каким-то маленьким осколочком себя жалел об этом, как жалеет большинство о многом, что могло бы случиться, но не произошло и потому не принесло разочарований.
Никого из людей, стоящих в ту ночь на перроне, я больше не видел. Из одноклассников встречаю только Светку. Редко и случайно, на улице. Может, и другие пройдут когда мимо, но я их не узнаю. Глядя на свои фотографии той далекой поры, не узнаю и сам себя. Постарел. Все постарели. Светка рассказала, что Рита стала доктором физико-математических наук. Кто бы сомневался! У нее узбекская фамилия и куча детей. У самой Светки тоже семья, но она ее не видит, потому что вот уже третий десяток лет сидит у постели больного отца. В это трудно поверить, но уж такая она и есть — ей для себя ничего не надо.
За время, прошедшее после окончания нами школы, мир изменился так, что я взираю на себя и своих сверстников как на нечто доисторическое. Мои многочисленные попытки приспособиться к новой жизни одна за другой терпели неудачу, и однажды я подумал, что жить в этом мире попросту не имею права…
Как-то в руки мне попала бумага с требованиями для переезжающих на постоянное место жительства в Австралию. Возраст, язык, профессия — я не подходил ни по одному пункту. Впрочем, известно, Австралия — самая трудная для эмиграции страна. Потом познакомился с русским австралийцем, увезенным родителями из России в юном возрасте. Он стал известным певцом, но сюда приехал не на гастроли, а всего лишь повидать родину. Поет и вправду хорошо — арии из опер, романсы, по-русски шпарит без запиночки. И пьет по-русски. И плачет пьяный, жалея себя, оторванного от родины.
— А мне жалко родину, — сказал я ему и предложил поменяться.
Он согласился. Мы сидели у него в номере и пьяные играли в подкидного дурака, решив, что просто так поменяться паспортами — это скучно.
— Давай выиграем, — предложил он, — ты у меня, я у тебя…
“Так не бывает”, — подумал я и, в конце концов, выиграл все, что у него было — паспорт, доллары, часы. Я с сожалением смотрел на кучу этого добра, использовать которое мне не придется. Как много дается нам всего лишь для того, чтобы некоторое время подержать в руках!
Я до сих пор хожу в наш старый двор. Это удивительно, однако почти никого из прежних жителей не осталось. Иные умерли, большинство поразъехалось. Уехали и мои родители, которых в этом городе ничто не держало, уехала сестра. Наверно, это куда правильнее, чем все время жить в городе, где родился, учился, взрослел… Слишком разительны перемены вокруг тебя и зачастую — болезненны. Чересчур безобразно старение знакомых лиц. Старость вообще малопривлекательна, а когда она пожирает кого-то на твоих глазах — это действует удручающе. Ощущение — ты живешь среди множества зеркал, и великое количество их лишь усугубляет ситуацию: в какое ни посмотри — видишь одно и то же.
На месте котлована сделали спортивную площадку, и некоторое время она была лучшей в городе. Сейчас на ней все запущено, разорено. Не удивлюсь, если в скором времени здесь снова появится котлован, а следом и новое строение. Такие места в центре города нынче подолгу не пустуют. На месте Ритиной усадьбы — пятиэтажный дом с молочным магазином и кучей всяких офисов на первом этаже.
По-прежнему перед окнами общежития возвышается тополь с развилкой, жива и старая яблоня, оставшаяся от деда Сабурова. Несколько поколений, выросших в нашем дворе, делали на стволах затеси в виде матерков и инициалов любимых девчонок. Их затягивало корой, а вернее — самим временем. Оставались шрамы. Все стволы сплошь в шрамах.
“Эх ты, человек! — вздыхают оживающие по весне кроны. — Ты уходишь, за тобой приходят другие — и все со старыми глупостями. А нам еще жить да жить…”
Я попросил сына выяснить по Интернету, сколько от нас до Австралии.
— Нигде не сказано, — сообщил он. — Вот от Москвы до Сиднея — пожалуйста, четырнадцать с половиной тысяч километров.
Ну, а от нас до Москвы — около трех с половиной. Стало быть… Арифметика простая. Зачем мне надо было это узнавать? Понятия не имею!