Роман
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 11, 2011
Александр
ПРОХАНОВ
РУССКИЙ
Роман*
*
Журнальный вариант.
Глава первая
Сергей Александрович Молошников, для приятелей Серж, тридцати двух лет отроду, темно-русый, с узкой переносицей слегка вздернутого носа и золотистыми бровями, работал арт-директором на популярном телеканале и обладал достатком, позволявшим жить одному в прекрасной квартире на Страстном Бульваре и ездить на темно-зеленом “шевроле”. У него была очаровательная подруга Нинон, или попросту Нина, работавшая дизайнером в цветочном салоне и создававшая из цветов, вечнозеленых стеблей и листьев чудесные экибаны.
Сейчас он ехал по заснеженной январской Москве на телестудию, где предстояла премьера нового телешоу “Планетарий”. Глаза ловили лакированные вспышки автомобилей, розовое морозное небо с кристаллическими фасадами, рекламами, дорожными знаками и высокой, как легкая сеть, стаей пролетных галок.
Среди перламутровых звуков и поющих спектров он вдруг уловил тончайшую черную струйку, едва различимый звук, похожий на свист. Так блестит на разноцветных камнях глянцевитая черная змейка, так посвистывает среди радостных звуков ее ядовитое жало.
Серж не видел места, откуда исходила темная нить, только чувствовал ее натяжение, пульсацию, совпадавшую с ритмами его сердца. Звук, который она рождала, напоминал звон невидимой осы, которая могла укусить. Но этот звук не отталкивал, а болезненно притягивал, управлял поворотами руля, вел его автомобиль, казалось, вопреки его воле.
Он свернул с проспекта и оказался в черном от кипящей толпы пространстве, в тесном скоплении автомобилей, запрудивших проезд. Отсюда, из этого черного клубка, магнитной силовой линией и исходила загадочная нить, вовлекая его в людское месиво.
Серж поставил машину и вышел. Толкаемый со всех сторон тюками и кошелками, окруженный азиатскими лицами и косноязычной речью, он пробрался сквозь сгустки людей и очутился перед стрельчатой деревянной аркой, на которой буквами, стилизованными под арабскую вязь, было начертано: “Райский рынок”. Рядом красовалась вывеска с веселым торговцем в чалме, который предлагал покупателям перламутровый женский бюстгальтер.
Рынок был похож на табор из шатров, балаганов, дощатых навесов, пестрых расцвеченных тканей, клубился, галдел, голосил. Тянулись ряды, прилавки, заваленные товаром лотки. Убегали в сторону закоулки. Морозный ветер раскачивал на веревках кофточки, блузки, мужские пиджаки, женские платья. Висели дубленки, коричневые, черные, золотистые, ветер дергал лисий и куний мех. Шубы, тулупы, зимние шапки всех фасонов и форм. Приплясывали от ветра женские сапожки, мужские туфли, детские башмачки, бесчисленные, нанизанные на одну бесконечную нить, на всякий размер и вкус. Продавщицы, укутанные в платки, с красными, как яблоки, щеками, дышали паром, зазывали покупателей, зыркали голубыми глазами. Рядом с ними появлялись синие от холода кавказские мужчины в нахлобученных шапках, и тогда продавщицы начинали громче зазывать прохожих, теребили напоказ край дубленки, демонстрируя качество выделки, или размахивали перед глазами покупательниц кожаной дамской сумочкой. А кавказцы, добившись оживления торговли, удалялись вглубь балагана, где краснела накаленная электрическая спираль, замерзшие горцы грели руки, пили дымящийся чай, оставляя своих русских краснощеких подруг торговаться, считать деньги, с помощью деревянных рукояток снимать с веревок блузку или дамский пеньюар, прозрачный, как крыло стрекозы.
Серж двигался, погружаясь в толкучку, снова выбираясь на свободное место, увлекаемый вглубь рынка упрямой невидимой силой, словно по нему наносили удары, менявшие его траекторию, и он биллиардным шаром катился туда, куда его направляли толчки.
Теперь вместо кавказских лиц отовсюду выглядывали китайцы. Одинаково смуглые, в собачьих ушанках, с ласковыми косыми глазами, широкими улыбками, открывавшими кривые крепкие зубы. Здесь висели махровые полотенца с грудастыми красавицами, зубатыми драконами и химически-красными розами. Пестрели плюшевые медведи, верблюды, обезьяны, перед которыми замирали мамаши с детками, желавшими сразу все — и рыжую хвостатую пони, и шелковистого кудрявого пуделя, и веселую макаку с шерстяным хвостом. Из балаганов с игрушками тянуло сладким дымком, запахом вкусной еды. Китайцы подкладывали в железные печурки мелкие щепочки, грели жестяное блюдо с лапшой и мясом, хватали еду деревянными палочками.
Но вот он снова оказался на морозе под розовым московским небом. Рынка не было, черная земля уходила вниз, образуя провал, который ввинчивался в глубину огромным туманным карьером. Вдоль стен карьера, сжимаясь книзу, кружилась спираль дороги, по ней вверх и вниз двигались люди, — катили тачки, толкали вагонетки. Слышался неумолчный гул, скрежет, подземные глухие удары. Шло строительство. Казалось, строится Вавилонская башня, опрокинутая в центр земли, и людская гордыня стремится в сердцевину планеты, стараясь достичь расплавленного ядра.
Серж, приблизившись к краю, уже был готов упасть в бездну, стать добычей чудовищного моллюска, который переварит его, сжует, превратит в зловонный выхлоп. Но сзади раздался голос:
— Холосый каспадин заблудил, потелял долога.
Серж оглянулся и увидел китайца. Тот был голым по пояс и обмотан по бедрам тугой малиновой тканью. На голове топорщился стальной седеющий бобрик. Шевелились кошачьи усики. Грудь, натертая маслянистой мазью, отливала рельефными мышцами. Запястье охватывал серебряный браслет, кулак сжимал двухременную плетку с красной деревянной рукоятью. Кривые голые ноги были обуты в кроссовки, китаец был похож на дрессировщика в цирке или на банщика, предлагавшего услуги восточной бани.
— Холосая каспадина будем больно делать, — китаец открыл в улыбке кривые крепкие зубы, взмахнул плеткой, собираясь ударить. Серж отшатнулся, вскрикнул, ноги его скользнули, и он полетел в черное отверстие.
Очнулся Серж перед стрельчатой аркой с надписью “Райский рынок”. Он вернулся в машину и сидел, устало улыбаясь, вспоминая свое наркотическое видение, стараясь извлечь из него музыкальные и пластические образы, которые лягут в основу его новой цветовой и пространственной композиции. Подумал о своей Нинон, с которой вечером собирался пойти на каток. Достал телефон и отправил ей сообщение: “Чем занята? Какими букетами и цветами? Не забыла коньки? Привиделся китаец. К чему бы это? Очень тебя люблю”.
Через несколько минут в его кулаке телефон дрогнул, как оживший птенец. Уронил две капли нежного звука. Улыбаясь, он прочитал ответ: “Коньки не забыла. Китаец к хорошей погоде. Делаю композицию из красных роз и белых гвоздик “Очарование”. Ты моя любимая роза”.
Серж поцеловал телефон, удобнее устроился на сидении и щелкнул зажиганием.
Глава вторая
Телешоу “Планетарий” проходило в студии, задуманной Сержем Молошниковым как космическое пространство, где зажигались и гасли светила, пробегали трепетные вихри космических излучений, носились разноцветные сгустки энергий. Гости телешоу размещались в креслах, напоминавших сидения звездолетов, и их беседа казалась диспутом мудрецов, прилетевших из разных уголков Вселенной. Студия была полна осветительных приборов, телекамер, акустических установок, лазерных излучателей.
Программа посвящалась межрелигиозным отношениям, на нее были приглашены модный театральный режиссер Самуил Яковлевич Полончик, священник православной церкви отец Иннокентий, муфтий Хаснутдин и раввин Исаак Карулевич. Присутствовал префект округа Игорь Федорович Нательный и ведущий программы Семен Каратаев.
Каратаев в красном одеянии перемещался по студии скачками, словно летал в пустоте, истерические жесты делали его похожим на демона. Теперь он устремился к режиссеру Самуилу Полончику, указуя перстом, с этого перста сорвался конус света, окружил режиссера прозрачной плазмой, и тот, словно грешник, пламенел в этом адском огне.
— Ведь это вы, Самуил Яковлевич, поставили скандальный спектакль “Богоносец”, где рассказываете о пророке наших дней, возвестившем рождение новой религии? Эта религия отрицает христианство, иудаизм и ислам, раздирающие человечество на части. Новый Бог Люден собирает воедино разрозненное человечество, прекращает вражду, устанавливает счастливое царство. Но ведь это ересь и сатанизм. Вы не боитесь, Самуил Яковлевич, что вас отлучат от церкви, как Льва Толстого?
Режиссер был маленьким человечком с огромной головой и крючковатым клювом. Он напоминал надменную птицу, хлопающую круглыми рыжими глазами.
— Мне лестно сравнение со Львом Толстым, — нахохлившись, ответил Полончик. — Кто помнит иерарха, отлучившего гения? А Толстой по-прежнему кумир для всего человечества.
— Современное человечество переросло средневековые представления, и у него есть только один бог — гуманизм, — продолжил Полончик. — Этот бог объединяет человечество в единую мировую семью. У этого бога есть жрецы — Эйнштейн, Планк, Капица. И образ этого бога — не человек с измученным бородатым лицом, а скорость света.
Ведущий Каратаев взвился, напоминая едкий клок огня, повернулся на каблуке и направил остроконечный палец в сторону православного священника. Из пальца ударили лучи, поместив отца Иннокентия в аметистовое сияние. Окруженный лепестками дивного света, священник парил, златобородый, с золотым крестом на черном облачении, который драгоценно переливался и трепетал.
— Отец Иннокентий, быть может, прав Самуил Яковлевич, и настала пора церквям и вероучениям объединиться и не подвергать человечество риску быть уничтоженным в результате религиозной нетерпимости и воинственности? Ведь уже существует “исламская бомба” в Пакистане. “Иудейская бомба” в Израиле. “Православная бомба” в России, созданная в Сарове, обители Серафима Саровского.
— Наша либеральная интеллигенция, пораженная в чреве своем атеизмом, предлагает разрушить все религии, заверяя нас, что “скорость света”, эта константа физического мира, может описать мир духовный, мир непознаваемой тайны, перед которой бессильны любые приборы, — священник говорил, не осуждая, но прощая заблуждения режиссера. — Увы, вместо веры, разрушенной во имя гуманизма и просвещения, рождается не атеизм, а поклонение Князю мира сего. И этот пресловутый Люден есть не кто иной, как воцарившийся Сатана, к которому придут поклониться все изнуренные, потерявшие веру народы.
— К вам вопрос, почтенный муфтий, — Каратаев лихо повернулся на пятке и полетел к Хаснутдину, красный и едкий, как стручок перца, выросший на небесной грядке. — Многие ставят под сомнение веротерпимость ислама. Не секрет, что в мире протекают кровавые исламские революции. Наш Кавказ дымится от взрывов. И террористы взрывают себя в московском метро с именем Аллаха на устах.
Муфтий Хаснутдин, плотный, туго затянутый в зеленый халат, в белой, круто навороченной чалме, с маленькой бородкой и усиками, вначале сонно прикрыл свои желтоватые веки, а потом резко приподнял, — и яростно загорелись его вишневые выпуклые глаза.
— Именем Всевышнего всемилостивого и милосердного. Ислам — это мир. В Коране, в каждой суре, в каждом аяте вы найдете проповедь мира, взыскание справедливости. Всевышний требует от мусульманина любви и смирения. А тот, кто убивает и взрывает именем Аллаха, тот богохульник, а не мусульманин. Достоин он наказания земного и небесного.
Ведущий Семен Каратаев, как танцор-конькобежец, покатился в серебряном блеске. Замер. Пошел, осторожно переставляя ноги, как канатоходец, балансирующий на тугой струне. Его перст протянулся к раввину Исааку Карулевичу, впрыскивая в темноту пучок голубых лучей. Раввин изогнулся, горбя худую спину, вжимая в плечи маленькую бородатую голову в кипе.
— А вы, достопочтенный рабе, верите в веротерпимость нашего общества? Ведь рост антисемитизма и ксенофобии налицо. И Святейшему Патриарху еще далеко до Папы Римского, который снял с евреев вину за распятие Христа.
— Еврейский народ за свою историю вынес столько гонений, что нет другого такого народа, кто больше нашего хотел бы мира. Я видел спектакль нашего гения Самуила Яковлевича Полончика. Особенно поразила сцена, когда Моисей получает от Бога скрижали и находит на них формулу Эйнштейна: “Энергия равна массе, умноженной на скорость света в квадрате”. Это и есть формулы истинного единобожия! — только теперь раввин умолк.
Ведущий Семен Каратаев был похож на красного беса, который перескакивал с планеты на планету, внося дисгармонию в стройный ход светил. Теперь он подлетел к префекту округа Игорю Федоровичу Нательному. Крупный, мягкий, раздобревший в уютных кабинетах, префект благодушно наблюдал за Каратаевым. Тот выделывал перед ним дьявольские коленца, развевая плащ, под которым чудился поросший красной шерстью хвост.
— А все ли благополучно в вашем округе с межнациональными отношениями, любезный Игорь Федорович? Ведь на прошлой неделе в кафе “Эльдорадо” состоялась схватка между дагестанцами и москвичами, которая кончилась стрельбой и дырками в мужественных русских и кавказских телах. Где гарантия, что в центре Москвы не случится злосчастная Кондопога?
— Дорогой Семен, — по-отечески мягко, с легкой укоризной ответил префект. — Всегда возможны конфликты между молодыми людьми. Но это единичный случай, поверьте. Мы уделяем особое внимание тому, чтобы коренные москвичи и представители диаспор жили в нашем округе в мире и согласии. Не случайно почти рядом возвышаются у нас православный храм, мечеть и синагога. Я сам в дни больших религиозных праздников прихожу в церковь со свечей, или стою в синагоге в кипе, или присутствую на пятничной молитве в мечети.
Вдруг Сержу показалось, что непроглядная тьма наполнила студию. Умолкла музыка, и возникло ощущение глухой безвоздушной пустоты. И в этой тьме цветной аппликацией на темном бархате появился китаец. Он парил в вышине, голый по пояс, в малиновой по бедрам повязке, с рельефными глянцевитыми мускулами. Кривые ноги в кроссовках, на запястье браслет, в кулаке двухременная плетка на красной деревянной рукоятке. Он улыбался, топорщил кошачьи усики, губы его шевелились, по движенью губ Серж угадал слова: “Холосая каспадина, как позиваеся?”
Китаец танцевал в пустоте, он был явлением космоса, порождением возбужденной фантазии, наваждением наркотического разума. Сделав несколько танцевальных движений, он исчез. Сержу показалось, что он почувствовал едкий запах муравьиного спирта.
Несколько секунда была полная тьма. Потом зажглись все планеты и луны, грянула музыка. Ведущий Семен Каратаев воздел руки и патетически возгласил:
— На этом мы заканчиваем передачу “Планетарий”, продемонстрировав в очередной раз “парад планет” нашей российской действительности! До новых встреч, друзья!
В гостевой комнате собрались участники передачи; пили кофе, не торопясь расставаться. Серж вошел и был представлен Семеном Каратаевым, который к этому моменту уже сменил свой ядовитый красный наряд на обычный костюм.
— Это наш кудесник Серж Молошников. Это он превратил тривиальную студию в космический аквариум, где плавают космические рыбы.
— Ох, я и переволновался, — произнес отец Иннокентий, добродушно поглаживая золотистую бороду. — Наверное, Гагарин меньше волновался, улетая в космос, чем я.
— Ну что вы, батюшка, — с мягким поклоном ответил Серж. — Ведь каждая молитва — это выход в открытый космос.
— Я хочу сделать вам предложение, — режиссер Самуил Полончик, сердитый, носатый, с опущенными углами губ, по-прежнему напоминая уродливого птенца, протянул Сержу визитку. — Я начинаю репетицию нового спектакля о жизни Ван Гога. Меня увлекает психология творчества. Может, вы подумаете о декорации в духе его картины, где на небе одновременно несколько лун и фантастических светил? Вам это интересно?
— Очень лестное предложение, — принял визитку Серж. — Я ваш поклонник. Думаю, Ван Гог действительно побывал в другой галактике на планете, где небо выглядит именно так, — с несколькими лунами и ночными солнцами. Подсолнухи, излучающие неземное золото, были сорваны им на этой неизвестной планете.
— А вы и нас, грешных, почтите своим вниманием, — префект Нательный с холеным розовым белобровым лицом протянул Сержу свою визитку. — У нас готовится партийное мероприятие, своего рода съезд в масштабе префектуры. Может, вы нам поможете оформить зал? Хочется чего-нибудь этакого, необычного…
— В политике я мало смыслю, — любезно отказал Серж, пряча визитку. — Тут нужен ум, а не чувство.
— Все равно, вдруг вам что-нибудь понадобится. Пока меня не сняли с работы, я к вашим услугам.
Серж поклонился муфтию Хаснутдину, у которого из-под чалмы текла струйка пота. И раввину Карулевичу, дружелюбно мигавшему бусинками черных глаз.
В машине, прогревая мотор, Серж достал мобильник и послал сообщение подруге Нинон, представил ее среди цветов, в перчатках на ловких изящных руках, которыми она перебирала колючие стебли роз: “Не опаздывай на каток. Залитая льдом Красная площадь очень красива. Что ты сейчас делаешь?”
Через несколько минут телефон отозвался двумя солнечными каплями звука: “Сейчас я создаю композицию “Воспоминание” из красных и желтых роз с листьями пальмы. И “Храм Василия Блаженного” — экибану из райских цветов. Ты моя любимая роза”.
Серж улыбнулся, прижал телефон к щеке и поехал в артистический клуб, где у него была назначена встреча.
Глава третья
Артистический клуб “А-12” собирал в свои стены художников-нонконформистов, музыкантов авангардных рок-групп, модных критиков, журналистов эпатажных изданий, богемную публику, прожигавшую жизни в соседстве с экзальтированными творцами, которые нуждались в обожателях и поклонниках. Серж явился в “А-12” на встречу с продюсером и дельцом шоу-бизнеса, известным под кличкой Вавила. Тот настоятельно требовал свидания, обещая сделать заманчивое предложение.
Серж вошел в мягко освещенное помещение, пахнущее сладковатой, едва ощутимой прелью, как пахнут уголки тропических парков, где влажно истлевают остатки плодов и листьев, опавших лепестков и нераскрытых бутонов. В зале были расставлены столики, за которыми завсегдатаи попивали крепкие коктейли, праздно болтали, сыпали пепел сигарет на рубахи и куртки. Серж с порога бегло оглядел зал, отмечая присутствие в нем известного стилиста, делающего из провинциальных дурнушек ослепительных примадонн. Был тут и фотограф эротического журнала, снимавший обнаженных звезд на фоне новейших марок “вольво” и “мерседесов”. Витийствовал модельер, привносящий в моду элементы гей-культуры. Заметил Серж и поэта-абсурдиста, чьи безумные стихи гуляли по интернету. На маленькой сцене шли приготовления к перфомансу, которым хозяева клуба хотели порадовать посетителей. Среди этого гама, дыма, блеска стаканов и рюмок навстречу ему поднимался Вавила, делая издалека черпающий взмах огромной рукой, словно хотел от порога перенести Сержа за свой столик.
— Привет, гений, — Вавила сгреб Сержа в объятья, и тот почувствовал рыхлость дышащего живота и запах, какой исходит от старых кожаных кресел. — Что будешь пить?
Вавила был крупным, изношенным, неопрятным, с заплывшим экземным лицом, на котором висели нечесаные усы и скомканная борода. Он напоминал морского льва, — в складках жирной кожи, с едва различимыми глазками. Еще он был похож на старого байкера, расставшегося с мотоциклом и неистовыми ведьмами. — Так что будешь пить? — повторил он, кивая на свой стакан, где на донце желтел коньяк.
К ним подошла официантка Астор, стройная мулатка с приоткрытой грудью. Серж залюбовался ее гибкими смуглыми руками, вырезом платья с лунно-фиолетовой лункой, пухлыми африканскими губами, за которыми ослепительно блестели зубы и влажно краснел язык.
— Свежевыжатый сок авокадо, — Серж мимолетно коснулся ее руки с сиреневыми ногтями и бледными подушечками пальцев. — Сделай первый глоток, чтобы было слаще.
— Лучше я сделаю последний, — усмехнулась Астор, показав свой страстный африканский язык.
Через несколько минут Серж, окунув трубочку в зеленую сладкую пену, впитывал приторную душистую струйку, слушая Вавилу.
— Слушай, Серж, есть большие деньги, очень большие! И большое дело, очень большое! — Вавила захлебывался словами, словно тонул в нахлынувшем на него богатстве. — Один человек, очень большой человек, хочет вложить деньги в суперпроект. Ты меня слышишь? — он раздраженно требовал внимания, потому что Серж отвлекся, наблюдая за стилистом, кокетливо виляющим бедрами, который приглаживал петушиный кок и переходил к соседнему столику, где восседал рок-певец, выступающий в гей-клубах.
— Что за проект? — Серж всасывал сладкую мякоть, в которой чуть похрустывали крохотные семечки экзотического плода.
— Дискотека. Или ночной клуб. Или гигантский развлекательный центр. Все вместе, плюс Космос, плюс храм наслаждений, плюс центр магического искусства. Это все твое. Ты это можешь придумать!
— Что за человек и что за большие деньги?..
— Ты о нем слышал. Керим Вагипов, азербайджанский тат. Держит рестораны, ночные клубы, вещевые рынки. Миллиардер. Построил дворец в Эмиратах за миллиард долларов — “Чудо света”. Хочет построить в Москве нечто грандиозное, еще одно “Чудо света”. Ищет дизайнеров, балетмейстеров, знатоков спецэффектов. Это все твое. Ты сможешь предложить образ, родить метафору. Я о тебе говорил.
— Какие рынки держит Вагипов? — Серж испытал странное беспокойство, словно рядом пробежала едва уловимая тень.
— Несколько — вдоль кольцевой дороги и в Москве. Самый большой — “Райский рынок”.
Тень вновь пробежала, Серж даже вздрогнул от странного изумления, как если бы его окружила невидимая реальность, настойчиво о себе возвещавшая. Третий раз за сегодняшний день он получил загадочное сообщение о рынке, о котором прежде никогда не слыхал. Стрельчатая арка с торговцем в арабской чалме. Полуголый китаец на краю зловонного провала. И тот же китаец, возникший в черной пустоте телестудии. Что было здесь явью, а что наваждением? О чем предупреждало его подсознание? Вавила, похожий на полярного моржа, был явью или пригрезился? Куда, в какой мир вовлекало его предчувствие? Предупреждало о грозящей опасности или сулило небывалый успех и победу?
— Так что, гений? Согласен?
Серж не ответил. Он был даже рад, что на сцене зажглись огни. Вышел известный критик и культуролог, опекавший авангардные направления в поэзии, и возвестил:
— Друзья, благодарим “А-12” за возможность каждый раз, вновь и вновь, демонстрировать опыты, продвигающие новые формы, где синтез искусств позволяет увидеть предмет в его неожиданном, скрытом, истинном воплощении. Снятие оболочек с предмета является целью искусства, которое сегодня, как и в былые времена, штурмует истину.
Картинно взмахнув руками, культуролог отступил, и на сцену два ассистента вынесли толстую матерчатую куклу. Ее тулово было скрыто под тугими витками грубого бинта. Слабо угадывались голова, плечи, скрещенные на груди руки. Это был мертвец, замотанный в саван. Так изображался на фресках Лазарь, стоящий в глубине пещеры.
Один из ассистентов стал вращать куклу, а другой сматывал с нее витки белой ткани, которые падали на сцену рыхлым ворохом. По мере вращения кукла становилась все тоньше, явственней проступала голова и острые плечи, виднелись босые ступни, топтавшиеся вокруг оси. Спал последний виток савана, из него вышел голый человек с впалым животом, худыми ключицами и вялой мошонкой. Голова была лысой, губы мертвенно-синими, глаза обведены могильной тенью. В человеке все узнали поэта Лубянчикова, снискавшего славу модного эпатажного стихослагателя. Он сделал шаг вперед и стал читать:
В холодную могилу не подают горячий кофе.
При жизни моя фамилия была Иоффе.
В могиле не пьют полусладкие коктейли.
Червяки копошатся во всем моем теле.
При жизни я любил женщин и креветок.
Теперь надо мною дерево голых веток.
В могиле не услышишь ни слов, ни идей.
В могиле ты не эллин и не иудей.
Уж лучше лежать в горячей ванной,
Чем быть закопанным в Земле обетованной.
Лубянчиков раскланивался во все стороны, отчего мошонка его комично болталась, а потом убежал со сцены, тряся вислыми ягодицами. Ему вяло хлопали.
— За такое теперь не платят, — презрительно сплюнул в его сторону Вавила, вновь страстно придвинувшись к Сержу. — Ты понял, о чем я тебе сказал? Понял, какие грандиозные возможности открываются перед нами?
— Какие возможности? — рассеянно ответил Серж, ощущая невидимую, окружающую его реальность, которая подавала ему тревожные знаки.
На сцене между тем шли приготовления к следующему перфомансу. Смуглый, с длинными смоляными волосами человек, похожий на индуса, размещал на сцене приспособления, штативы, натягивал бечевки и струны, развешивая на них крупные морские раковины, плоды сушеной тыквы, узкие сухие дощечки. Там же оказался белый бычий череп с рогами и желтыми оскаленными зубами, обруч с натянутой кожей.
— Я тебе не все сказал, — Вавила зло оглядывался на сцену, видя, что Сержа отвлекают приготовления. — Есть один специалист, биофизик. Зовут Лукреций Кар. Создает препараты, расширяющие сознание. Если твой дизайн, твою космическую метафору совместить с его препаратами, то действительно попадешь в “Русский рай”.
— Наркотики меня не интересуют, — отрезал Серж.
— Это не наркотики. Препараты усиливают умственную и сенсорную деятельность, обостряют зрение, слух, осязание. В сотни раз ускоряют умственную и эмоциональную деятельность. Разработки ведутся на правительственном уровне. Их хотят применять в Сколково и в других центрах. Это будут фабрики научных открытий, фабрики нобелевских лауреатов. Если препарат употребляет художник, поэт или музыкант, то он рождает шедевры. Ты же сам говорил, что шедевры уже существуют в непознанных мирах. Задача гения добыть их оттуда. А препараты открывают путь к месторождениям шедевров и научных открытий.
— Примешь таблетку, и начинаешь писать: “В могиле не услышишь ни слов, ни идей. В могиле ты не эллин и не иудей”.
— Не отшучивайся, Серж. У нас есть грандиозный шанс.
На сцене появился культуролог, с загадочной улыбкой факира объявил:
— А сейчас вы услышите нечто необычайное. Наш гость из Перми Иван Нилов продемонстрирует реликтовую музыку, которую он извлекает из морских глубин, лесных чащ, костей умерших животных, земных плодов. Это прамузыка первобытных племен, которые с ее помощью общались с сонмом языческих богов. Послушайте ее, и, быть может, вам откроется тайна пермской скульптуры, созданной лесными шаманами и песнопевцами.
Культуролог отступил, и худощавый брюнет, чей лоб был перевязан темной тесьмой, приблизился к своим амулетам. Молоточком он нанес удар по висящей древесной пластине. Раздался певучий звон, словно дрогнула в сосновом стволе смоляная струна. Музыкант ударил висящую рядом дощечку. Печальный гулкий стук, как удар дятла в сухую осину, вылетел на свободу, и ему отозвалась далекая роща с дрожащими от ветра вершинами, над которыми перелетала рябая птица. Музыкант ударил третью дощечку, сладко хрустнувшую сухими волокнами, и упругий звук окликнул и разбудил дубраву с волнистой листвой. Дубы дрогнули, осыпав золотые желуди, застучавшие по лесным дорогам. Музыкант бил в дощечки, наклоняясь гибкой спиной, извлекая из деревянных клавиш гулкие трели, певучие звоны, на которые откликались липы и ели, рябины и клены. Звуки то сливались в бессмысленную какофонию, то обретали стройный грохочущий ритм. Этот ритм порождал вибрацию, волновал и рябил пространство. Вибрация заставляла дрожать стаканы и рюмки, туманила лампы светильников. Сидящие за столиками люди притоптывали ногами, стучали кулаками. Официантка Астор, сладко закрыв глаза, пританцовывала на месте, словно в ней ожили стуки тамтамов, пляски ее африканских предков.
Но звуки шаманской музыки смолкли. Музыкант обессилено рухнул, а над ним, покачиваясь, мерцали раковины, деревянные дощечки, рогатый бычий череп. Через минуту музыкант поднялся и белый, как мел, ушел со сцены.
Серж сидел потрясенный. Сокровенные, внеразумные миры отступили. Кромки реальности сомкнулись, спрятав непостижимую тайну.
— Вот это да! — произнес Вавила, выдувая из моржовых усов звук изумления и облегчения, словно вынырнул из глубины, набирая в легкие воздуха. — Этот парень может пригодиться в нашем проекте. “Русский рай” — это собрание пермских деревянных скульптур, то ли православных святых, то ли языческих идолов. Возьму на заметку этого Нилова. Так мы пойдем к Кериму Вагипову?
— Куда? — рассеянно спросил Серж, в котором все еще пребывало похожее на испуг разочарование от несостоявшейся встречи с иными мирами.
— Слушай, этот Керим Вагипов — миллиардер с чудачествами. Он купил подземный бункер, построенный Сталиным на случай атомной войны. Представляешь, под Москвой туннели, электростанции, казармы, командный пункт, личный кабинет Сталина. Туда может спрятаться половина Москвы. Он устроил там подземную резиденцию и отделал ее чистым золотом. Золотые стены, полы, потолки. Золотые столы, посуда. Золотой рояль. Может, он нас туда пригласит, вот бы отщипнуть от стены маленький слиточек! — Вавила захохотал, тряся тяжелыми плечами. — Ну что, согласен? — было видно, что он страстно ждет согласия Сержа, остро в нем нуждается, уже включил его в свои планы, сообщив о нем миллиардеру.
— Не знаю. Дай подумать. Через несколько дней скажу.
— Чтобы тебе не скучно было думать, возьми вот это, — Вавила извлек из нагрудного кармана крохотный пенальчик, похожий на капсулу. Раскрыл и вытряхнул на ладонь маленький шарик, слепленный из разноцветных крошек.
— Что это? — поинтересовался Серж.
— Препарат, изготовленный кудесником Лукрецием Каром. Называется “Кандинский”. Глотаешь, и тебе кажется, что вокруг расцветают сто цветов. Попробуй.
— Я сказал, меня не интересуют наркотики.
— Это не наркотик. Препарат для ясновидящих. Одна красота, никаких побочных явлений.
Он спрятал шарик в пенальчик и передал его Сержу. Тот неохотно опустил его в нагрудный карман.
На сцене появился распорядитель клуба “А-12”.
— Уважаемые господа, друзья клуба. В рамках нашей программы “Встреча с персонами ВИП” сейчас перед нами выступит известный нам всем и любимый оппозиционный политик Ефим Борисович Гребцов. Он уже достигал олимпийских высот в политике, был вице-премьером в правительстве первого президента России, чуть ли ни его приемником и духовным чадом. Но политика — капризная дама: теперь Ефим Борисович оппозиционер, сражается с нынешним президентом и, как знать, ни займет ли со временем его место в Кремле?..
На сцену вышел Гребцов, рослый красавец с кудрявой густой шевелюрой, оранжевым загаром, приобретенным на южных островах, в прекрасном костюме, рубашке с кружевным жабо, вальяжный, раскованный, привыкший к успеху у женщин, любимец и баловень, испытавший в свои молодые годы головокружительный успех. Блистая белозубой улыбкой, не сомневаясь в своей неотразимости, он произнес:
— Вы — цвет современного искусства, его авангард. Вы — борцы с рутиной, которая означает энтропию, тепловую смерть, кладбищенский застой. Такой же авангард существует в политике, и, не стану скромничать, я его представляю. Доколе страной будут править самозванцы, жестокие чекисты, жулики, проходимцы, тайные антисемиты, которые одной рукой крестят свои толоконные лбы, а другой лезут в казну? Объединим усилия политического и художественного авангарда! Превратим политику в перфоманс и опрокинем изнурительные политтехнологи правящего режима! Вернем в нашу жизнь дыханье свободы, а эту кучку проходимцев изгоним из Кремля туда, где складируют мусор!
Гребцов улыбался, веря в свою неотразимость и убедительность. Он был в обществе, где ценились свобода и творчество, он и сам был художником, превращавшим политику в искусство.
— Ефим, — отозвался с места дизайнер, конструирующий автомобили. — Мусор — любимый объект поп-арта. Как только тебя вынесли из Кремля, ты перестал быть скучным и стал привлекательным. Ты сейчас политический мусор, и должен дорожить этим качеством.
За столиками раздались аплодисменты и веселый свист.
— Ценю твое остроумие, Марк, — дружески улыбнулся Гребцов. — Но смысл поп-арта в том, что он извлекает мусор из помойки, помещает его в золотую раму и воскрешает для жизни. Я тот мусор, которому уготовано воскрешение.
Опять раздались аплодисменты и веселый свист.
— Ефим, я слышал, ты был на Сейшелах, и тебя сопровождал эскорт топ-моделей, — спросил поп-музыкант с помятым лицом. — Не боишься, что наша чопорная православная публика назовет тебя развратником и гедонистом?
— Крестьяне ценят бычков, которые могут покрыть сразу несколько телок. И не любят импотентов, которые тайно мастурбируют в кремлевских кабинетах. Говорят, президент и премьер не вылезают из порно-сайтов. Уверен, за меня на выборах проголосует вся женская половина населения.
Серж видел, как улыбалась Астор, слабо двигая бедрами. Женщины, находившиеся в клубе, аплодировали. Он вдруг понял, что Гребцов обращается прямо к нему:
— Я вижу среди вас талантливого авангардиста Сержа Молошникова, увлеченного магическими технологиями. Серж, в моем окружении находятся несколько магов, экстрасенсов, астрологов. Они составляют гороскопы на моих оппонентов, отбивают от меня их парапсихологические атаки, предсказывают политические ходы неприятеля. Идите в мою команду. Помогите оформить помещение для нашего партийного съезда.
Вторично за сегодняшний день его зазывали в политику. Префект Нательный приглашал его послужить правящей партии. А Ефим Гребцов заманивал в оппозицию. И вторично Серж отказался:
— Благодарю за доверие, но я равнодушен к политике.
— Это иллюзия, — сказал Гребцов. — Вы можете быть равнодушны к политике, но она не равнодушна к вам. Поверьте, она от вас не отстанет. И найдет вас в объятьях женщины или даже на Марсе.
— Я все-таки попробую ускользнуть.
Серж поднялся, кивнул Вавиле и вышел, оставляя на сцене самодовольного красавца, не привыкшего, чтобы ему отказывали.
Глава четвертая
Серж ждал Нинон у цветочного салона. Она села рядом, занося в машину холод, запах оранжерейных цветов, тонкий аромат духов и то веселое беспокойство, которое она создавала, кидая на заднее сиденье сумку с коньками и целуя Сержа быстрыми смеющимися губами.
— А вот и я, в урочный час назначенный!
Он просунул в ее меховой рукав свою нетерпеливую руку, улавливая ее тепло, прелесть, чудесную свежесть молодого тела:
— Весь день, каждую минутку желал тебя увидеть.
Чувство, которое он вдруг испытал, напоминало ту радость, когда долго плутаешь среди буреломов, путаницы ветвей и темных чащ, и нежданно выходишь на солнечную поляну.
Они пробрались сквозь вечернюю, переполненную машинами Москву. Остановились у Васильевского спуска, оказавшись на катке, в сизых переливах и блестках, с метущимися конькобежцами, шелестом, искрами, звоном, среди соборов, алых зубцов, янтарных и бирюзовых огней.
— Догоняй! — она первая скользнула на лед, перебирая длинными ногами, на которых красовались высокие ботинки с серебряными завитками коньков. — Как чудесно! — и умчалась, исчезая среди летящей толпы конькобежцев, шуршащего льда, сверкающих проблесков, и он чувствовал ее восхищенье, свободу и молодость среди морозной туманной площади.
Он вдруг вспомнил, что в кармане его находится крохотный пенальчик, подаренный Вавилой, и в нем — шарик возбуждающего препарата со странным названием “Кандинский”. Ему захотелось испытать действие волшебного препарата здесь, на этом волшебном катке, где соборы, кресты, зубчатые стены, малиновый кристалл Мавзолея предполагали близкую тайну, которая вот-вот себя обнаружит.
Серж извлек пенальчик, вытряхнул на ладонь шарик, слепленный из разноцветных крошек, кинул в рот под язык. Почувствовал слабый ожог, в котором присутствовала приторная сладость, горечь миндаля, кислота лимона, вяжущая пряность мяты. Он ощутил прилив веселья, огни кругом загорелись ярче, морозный воздух затрепетал бесчисленными голубыми искрами, звон коньков превратился в непрерывное пение, среди которого мчались прекрасные и любимые люди. Серж взмахнул руками, словно собирался взлететь, и птицей скользнул на лед.
Нинон смешалась с толпой, исчезла среди мелькающих теней, но он чувствовал ее среди летящего многолюдья. Он смотрел на лед в бесчисленных надрезах и росчерках, среди овалов, волнистых линий и затейливых монограмм угадывая серебряный след ее коньков, и не торопился ее нагнать. Он знал, что она где-то рядом, впереди.
Ему показалось, что где-то между куполов и шатров Василия Блаженного растворилась темная щель, словно отогнулся уголок декорации с нарисованным храмом. Нинон скользнула в это черное пространство, мгновенно исчезнув. И сразу смолкла музыка, потускнели огни, и он испытал смертельную тоску, будто его окружала безжизненная пустыня, поглотившая драгоценного человека, обрекая на бессмысленное уныние и необоримую печаль.
Вдруг музыка снова взыграла, плеснула огнями и скрипками. В морозном воздухе заструился едва уловимый запах ее духов. На льду голубым серебром мелькнул надрез ее коньков. Нинон возвратилась из черной бездны, она снова была здесь. Он видел ее светлый свитер, длинные летящие ноги, счастливое лицо. Серж догнал ее, охватил гибкую талию, и они скользили рядом, в струях огня и музыки, оставляя на льду два хрупких лучистых надреза.
— Какое счастье, что ты вернулась, — сказал он, но она не расслышала, и они снова скользили вдоль малиновой кремлевской стены с янтарным дворцом.
Шарик, который он проглотил, продолжал оказывать на него свое волшебное воздействие. Словно поворачивались в разные стороны зеркала, ослепляя внезапным блеском, погружая в синеватую тьму, отбрасывая вдаль его отражение и внезапно его приближая.
Вскоре возбуждающее действие волшебного шарика ослабело. Кругом был каток. Нинон удивленно на него смотрела:
— Ты что, побывал на небе?
Они подъехали к его дому на Страстном бульваре. Он поставил машину недалеко от подъезда среди других машин, наполнивших двор. Поднялись на лифте, вошли в квартиру. Нинон, небрежно сбросив шубку в прихожей, обежала все комнаты, в каждой зажигая свет. На кухне, с большим столом, белым холодильником и застекленными полками. В гостиной, с удобными диванами, креслами, баром, книгами по дизайну, истории искусств, томиками стихов. В спальне, с просторной, под сизым покрывалом, кроватью, с высокой стеклянной вазой, в которой стоял сухой букет смуглых роз — ее подарок трехмесячной давности. Серж улыбался, видя, как она хозяйничает во всех комнатах, озаряя знакомые предметы, словно создавая их заново.
— Ты вари глинтвейн, а я согреюсь в ванной после мороза, — порхнула она мимо.
Он достал эмалированную кастрюлю с нарисованным цветком розовой мальвы. Откупорил бутылку “Бордо” и влил в кастрюлю черно-красную струю вина. Насыпал сахар, мгновенно пропитавшийся сочным гранатовым цветом. Кинул кусочки корицы, ощутив их приторную пряную сладость. Тонко нарезал апельсин на золотистые ломтики. Малиновый румянец яблока рассек на дольки, ссыпал фрукты в вино. Поставил кастрюльку на малый огонь, прикрыв стеклянной крышкой, из-под которой начинал сочиться пьянящий дух, разлетаясь по квартире. Все это время он прислушивался к звукам в ванной, где она пустила воду в джакузи. Начинало тихо рокотать, звучала музыка. Сквозь приоткрытую дверь пробегал зеркальный блеск, мелькала белизна.
Серж оставил свое пьяное снадобье на крохотном огне и вошел в ванную. Нинон сидела среди пышной пены, выглядывая смеющимися глазами из перламутровой чаши, и в ее глазах было наслаждение морского существа, окруженного приливом, блеском, разноцветными брызгами. Ее плечи выступали из пены, золотистые волосы потемнели от влаги. Ему вдруг захотелось увидеть ее всю, во всей ее прелестной наготе.
— Встань, — сказал он.
Она послушно поднялась, сбрасывая с себя пену, не стесняясь наготы. Высокая, блестящая, отшлифованная волнами, с маленькими заостренными грудями, округлым животом, под которым золотился лучистый влажный лобок. У ее колен мягко клокотала вода, словно не остывшее живородящее лоно. Он любовался ей с целомудренным восхищением художника, которому удалось подсмотреть морское диво среди разноцветных вод. Действие волшебного шарика, который он проглотил на катке, продолжалось.
— Иди ко мне, — позвала она…
Они сидели в теплой овальной чаше среди душистой пены, и ему казалось, вокруг спины, живота, погруженных в воду плеч снуют невидимые существа, ластятся к нему, касаются замшевыми телами. Кругом бурлили тугие ключи, и он чувствовал прикосновение ее быстрых ласковых ног.
— Ты похож на морского котика, — она смеялась, наклоняясь над ним.
Он видел ее запрокинутую голову, напряженную шею, жадные губы, из которых вырывался непрерывный бурлящий звук. Ему казалось, что яростная птица бьет над ним радужными крыльями, поднимая фонтаны брызг. Глазированный дельфин сечет его плавниками, больно ударяет в живот. Вода переплескивалась через край, пена падала ему на лицо, и он тонул среди огней, колдовской музыки и ее птичьих бурлящих вскриков.
Когда огромный шар света поднялся из глубины, он последним видением увидел ее, раскинувшую руки, падающую навзничь. И все вдруг смолкло — музыка, клекот, бурленье воды. Они лежали, отпав друг от друга, среди тишины, в округлой перламутровой чаше. Пена чуть колыхалась, слабо шелестела, и он видел, как из белых хлопьев выглядывает ее колено.
В спальне царил мягкий сумрак, широкая постель с отброшенным покрывалом позволяла им лежать, не касаясь друг друга. Они пили из высоких стаканов горячий глинтвейн, Серж после каждого пряного глотка прижимал донце стакана к груди, чувствуя на губах душистый ожог, а на груди горячий отпечаток стекла.
— Какие букеты собирала сегодня в салоне? Для каких торжеств и свадеб?
— Молодоженам, композицию “Очарование” из пунцовых роз и белых гвоздик. Розы еще не до конца раскрылись, в полной красоте они должны распуститься праздничным вечером.
— Что-то еще?
— “Воспоминание”, двум пожилым людям, прожившим вместе пятьдесят лет. Красные и желтые розы, окруженные листьями пальмы, и две белые целомудренные лилии.
— Еще?..
— “Триумф”, из нарциссов, роз, оранжевых и фиолетовых пионов, огромных садовых васильков. Словно салют в честь победителя, снискавшего славу.
— А какой букет преподнесут нам на свадьбу?
— Пусть будет корзина роз, белых и алых. Цвета любви и верности.
Он протянул руку, нащупал ее мягкие пальцы, повел ладонью вверх, к округлому плечу, осторожно сжал хрупкую ключицу, накрыл рукой грудь, услышал сердце. Оно ровно билось под его ладонью, словно он держал сердце в руке, и ее беззащитность, доверчивая неподвижность внушали ему страх, обожание, изумление. В этом огромном морозном городе, в бескрайнем мире билось ее сердце, одно единственное, сотворенное для него одного.
— Ты хотела пригласить меня к себе домой, познакомить с родителями. Мы должны им сказать, что решили пожениться. Я обязан попросить у них руки дочери, испросить благословения.
— Я уже приготовила их к этому. Мама будет ахать, папа нахмурится, а потом она принесет образ и заставит нас поцеловать икону. Ты поцелуешь?
— Я целовал икону в Лавре. Мне показалось, что она пахнет медом.
Он уловил ее скрытое нетерпение, ее робость и женскую взволнованность, какую проявляет птица, готовясь вить гнездо. И эта бессознательная озабоченность и тревога умилили его. Он боялся их спугнуть, испытывал к ней нежность и бережение.
— Ты думаешь, что я тебя полюбила на той новогодней вечеринке, когда мы танцевали в масках, а ты снял маску, и я увидала твое лицо?
— А разве нет?
— Я была девочкой, совсем маленькой, и мне приснился сон. Будто я вижу цветущий куст в каком-то прекрасном саду, должно быть, жасмин. И в этих белых благоухающих цветах стоит юноша, сказочный принц, смотрит на меня с улыбкой, протягивает руки, и я иду к нему навстречу. Я проснулась в темноте моей детской спальни, и отчетливо помню запах жасмина. А когда я тебя увидала, я поняла, что это ты мне приснился…
— А когда я училась в девятом классе, к нам пришел учитель литературы. Он был изумительный. Читал стихи Гумилева и Марины Цветаевой, водил к дому Булгакова, где рассказывал евангельские притчи, поражал воображение, уверяя, что где-то здесь хранится библиотека Ивана Грозного с неизвестными рукописями Софокла и Виргилия. Я влюбилась в него, обожала его голос, жесты, его серые пушистые брови, его крохотный шрамик на щеке. А потом он исчез, уехал в Германию. Я целый год тосковала. А когда тебя увидала, ахнула: это ведь ты! Такой же крохотный шрамик на щеке! Это тебя я тогда полюбила…
— Мальчиком упал на велосипеде, вот и появился шрамик.
— А потом, когда училась в колледже, я пошла с подругой в джаз-клуб. Там саксофонист играл блюзы собственного сочинения. Это была упоительная музыка, тягучая и благоухающая, как мед. Я была околдована. Его саксофон был похож на серебряного морского конька, который всплыл на поверхность моря и переливался волшебными звуками. Лицо музыканта было окружено сиянием, и я вдруг поняла, что это его видела в моем детском сне, это он читал Гумилевского “Жирафа”, он подводил меня к стене с нарисованным черным котом. После концерта он подошел ко мне, мы пили вино, и он предложил отвести меня домой. На окраине темного парка в машине он стал меня целовать, расстегивал на мне платье, уверял, что обожает меня. Я помню его лицо с безумными глазами, жадные жестокие губы. Кое-как я вырвалась и убежала. И это тоже был ты?
Он не удивлялся, что его образ мог кочевать отдельно от него, становясь достоянием других людей. Где-то рядом существовали его двойники, как отражения в зеркалах. Она и была тем зеркалом, в котором из бесчисленных отражений, женских влюбленностей и предчувствий собралось, наконец, его лицо.
— А на том новогоднем карнавале, когда все были в масках, и вокруг меня крутились какие-то драконы, домовые, средневековые рыцари, я сразу угадала тебя под маской космического пришельца. Сказала себе: “Это он. Прилетел ко мне с далекой звезды”. Ты снял маску, и я убедилась, что не ошиблась.
Жасминовый куст, блуждающий в изумрудных полях жираф, серебряный саксофон, изогнутый морским коньком. Они мчатся на коньках среди золотых куполов, усыпальниц вождей, княжеских и царских надгробий…
— И вот, благопристойный жених, ты просишь благословения у маменьки с папенькой. И, разумеется, его получаешь, и мы не устраиваем шумной свадьбы, а едем в Италию в свадебное путешествие.
— Все будет так, как условились.
— Тогда расскажи, что мы посмотрим в Италии.
— Ведь я уже говорил.
— Расскажи еще, я хочу помечтать. Что мы увидим в Милане?
— Мы посетим автосалон, где полюбуемся последними моделями “феррари”, “ламборджини” и “альфа ромео”. Найдем соответствие между эстетикой автомобильных дизайнеров и стилем кутюрье высокой моды на просмотрах коллекции Джорджио Армани.
— Восхитительно. Цветы, автомобили и наряды — их создает один и тот же художник. А что мы увидим в Риме?
— Конечно, Колизей, Пантеон, арку Тита. И форум Муссолини с дискоболами, атлетами, метателями копья. И, разумеется, Сикстинскую капеллу с фресками Микеланджело. Увидим, как античность, переливаясь из эпохи в эпоху, являет себя в наших днях.
— Неужели в Ватикане я увижу швейцарских гвардейцев, похожих на полосатую рекламу “Билайна”? А что мы увидим во Флоренции?
— Посетим галерею Уффици, где увидим несравненных Чимабуе и Джотто, Тициана и Джорджоне, Леонардо и Филиппо Липпи.
— Боже мой, я их видела только в альбомах. Неужели я смогу увидеть всех этих ангелов, мадонн и апостолов? А что нас ждет в Венеции?
— Мы погуляем у Палаццо Дожей. Покормим голубей на площади Святого Марка. А потом поплывем по зеленым водам, и гондольер будет играть на мандолине и петь.
— А когда же у нас будет время для любви?
— Мы уедем на юг Италии, где есть крохотные уютные гостиницы в горах, с лазурными бассейнами, цветниками, просторными старомодными кроватями под балдахинами. Днем мы будем гулять по окрестностям, бродить по сувенирным лавкам, по рыбным рынкам с моллюсками Средиземного моря, посетим театр марионеток. Вечером будем плавать в бассейне, пить легкое сухое вино. А ночью ляжем на кровать, помнящую возлюбленных времен Гарибальди.
— Все так и будет, — сказала она и о чем-то задумалась.
— …А что если будет война, и тебя заберут на войну, и ты погибнешь в чеченских горах? А я повезу в колясочке нашего сына, и на меня налетит какой-нибудь шальной “мерседес” с мигалкой? Или мы будем возвращаться из Италии, и наш самолет взорвут террористы? Или случится революция, и начнется гражданская война, как нас пугают политики?
— Хочу с тобой поделиться. Я вынашиваю образ, который еще только мерещится, не обрел очертаний, расплывчатый и зыбкий, как сон. Быть может, это будет огромная дискотека, в которой танцы напоминают греческие мистерии. Или музыкальный театр, в котором зрители станут актерами и участниками театральных песнопений и хороводов. Или храм, в котором молитвы, танцы, волшебная светомузыка, космические видения уведут людей за пределы унылой реальности и поместят в мир чудесных иллюзий, где они ощутят себя счастливыми, добрыми и прекрасными. Такими, какими они будут в раю. Нашелся человек, очень богатый и предприимчивый, который может дать деньги на проект под условным названием “Русский рай”. Есть музыканты, создающие музыку морей и лесов, мерцающих звезд и туманных галактик. Есть ученый, открывший “препарат счастья”, не имеющий ничего общего с наркотиком. Этот препарат помогает исследователю делать необычайные открытия, художнику и поэту создавать неповторимые шедевры, а обычного человека превращает в творца и открывателя. Я хочу соединить храмовое искусство, современные электронные технологии, стремление людей к совершенству, философию бессмертия, и создать образ “Русского рая”.
— Там, в твоем Раю, будут райские сады и цветы? Возьми меня садовником в свой Рай. Я буду сплетать из цветов венки и украшать ими головы праведников. Какой венок сплести тебе?
— Сплети мне венок из золотых одуванчиков. Золотой одуванчик — цветок Русского Рая.
Она потянулась к нему. Поцеловала в плечо. Дохнула в лоб. Жадно, страстно, причиняя боль, поцеловала в губы. Стала целовать в грудь, в плечи, жарко дыша, приговаривая:
— Люблю! На всю жизнь люблю! До самой смерти люблю! Ты мой единственный, неповторимый! Тебя мне Бог послал!
…Он лежал, слыша, как громко стучит ее сердце. Из тьмы опадали и меркли золотые искры — как отсветы остывающего салюта.
Глава пятая
Утром они принимали душ, стоя в стеклянной кабинке. Серж видел, как Нинон закрывает глаза, спасаясь от воды, как дует сквозь губы, отгоняя водяную волну. Она была в прозрачном блеске, и он обнимал ее, слыша, как струи плещут на его плечах и груди.
Они пили кофе, когда в прихожей раздался звонок. Удивленный столь ранним визитом, он пошел открывать. На пороге стоял посыльный, и в его руках была корзина цветов.
— Это вам. Распишитесь.
Серж принял цветы, внес их в комнату.
— Это ты мне прислала? — он смотрел на алые и белые розы, окруженные широкими глянцевитыми листьями, на две большие белые лилии. — Как называется эта композиция?
— “Нежность”, — сказала она, видя, как он целует цветы, как восхищенно сияет его лицо.
Он поставил цветы на стол, подумав, что вечером, когда вернется домой, они сразу же напомнят о восхитительной ночи и об этом великолепном солнечном утре.
Он собирался отвезти Нинон в цветочный салон, а потом отправиться в “Останкино”, где была назначена встреча с продюсером нового телешоу. Помог ей надеть шубку из чернобурки, сам набросил куртку с воротником из волчьего меха. Спустившись на лифте, он с крыльца увидел свой темно-зеленый “шевроле” среди других машин. Черный джип загородил ему выезд, и Серж с досадой подумал, что придется просить водителя освободить место. Стал доставать ключ, пропуская Нинон вперед.
— Если не позвоню до обеда — я в студии, на просмотре, — сказал ей, извлекая ключ из кармана.
Именно в этот момент он увидел, как двое в спортивных куртках и вязаных шапочках метнулись к Нинон и набросили ей на голову черный балахон, из-под которого раздался ее истошный визг. Третий подскочил, ударил сквозь балахон рукой, в которой блеснул на солнце шприц. Серж кинулся к Нинон, но сзади ему на голову напялили черный мешок, погасивший солнце и снег. В шею ему больно вонзилось тонкое острие, все померкло.
Он очнулся, словно всплыл на поверхность из темного омута. Мутное пятно, в котором омертвело сознание, стало оживать, наполняться цветом. Серж увидел вокруг себя серые шершавые стены, горящий в потолке желтоватый светильник, закрытую железную дверь, усыпанную заклепками. Он сидел на железном стуле, и на запястьях у него были тонкие стальные наручники.
Он испытывал тяжесть похмелья, стараясь что-нибудь вспомнить с момента, когда почувствовал укол в шею. Но из памяти был напрочь отсечен отрезок времени, и рассеченные кромки были сшиты так, что не позволяли восстановить утраченный фрагмент.
Железная дверь заскрипела, отворилась, и в камеру вошел человек, чье появление показалось Сержу сновидением. Словно его сознание отсекли от яви и подсоединили ко сну. Провал памяти, о котором он только что думал, был связан с перелетом из яви в сон.
На пороге стоял китаец. Голый по пояс, с рельефными мускулами плеч и груди, натертый блестящим жиром, перетянутый по бедрам малиновой тканью, с крепкими кривыми ногами в спортивных кроссовках. На голове топорщился стальной бобрик. Шевелились кошачьи усики. В узких глазах мерцали две черных маслинки. Он держал в руках двухременную плетку с деревянной рукоятью и набалдашником в виде драконьей головы.
Это было наваждение, посетившее его дважды: на краю чудовищного провала, который померещился ему среди “Райского рынка”, и в телестудии, где в черном бархатном космосе, среди комет и светил, вдруг возник китаец с малиновой перевязью, как лицедей “Пекинской оперы”. Теперь он явился в третий раз, больным миражом.
— Где я? Вы кто? — спросил Серж, ожидая, что голос его утонит в ватном сне. Но голос прозвучал явственно, с похожим на стон надрывом. — Почему я здесь оказался?
Китаец молчал. Только дергались над верхней губой кошачьи усики и поигрывали мускулы, натертые жиром.
— Я арестован? За что? Есть ли у вас ордер на мой арест?
Китаец молчал, только подрагивала верхняя губа, приоткрывая желтоватые зубы, и чутко шевелились колючие усики.
— Я требую, чтобы меня отпустили! Я работаю на центральном телевидении, на государственном телеканале! Руководство канала добьется для вас наказания!
Китаец молчал. Мерцали под низкими веками черные маслинки. Едва заметная дрожь пробегала по атлетическим мускулам. Сержу показалось, что он чувствует исходящий от китайца запах муравьиного спирта.
— Я требую, чтобы меня отпустили! Требую, чтобы мне предоставили адвоката! Вас будут судить по уголовной статье о похищении людей!
Китаец размахнулся и ударил Сержа плеткой, секущим косым ударом, по лицу, груди, животу. Серж ощутил ворвавшуюся в него боль, двойную, слепящую. Он заслонился скованными руками, а китаец бил его, вращая плетку, прожигая свистящей болью одежду. Серж сгорбился, уткнулся лицом в колени, пытаясь спастись от ударов, а они со свистом падали ему на спину, затылок, словно две сабли одновременно рубили его.
Удары прекратились. Исхлестанное тело горело, кипело, орало от боли и ужаса. Он держал у глаз скованные запястья, видел, как лоснятся мускулы китайца, краснеет рукоятка с драконом, и сквозь боль чувствовал едкий запах муравьиного спирта, словно где-то рядом разворошили муравейник.
— Я каспадина Сен. А ты сопака. Сопака каспадина лает, будем бить плоко, плоко.
У китайца дрогнули мускулы, и Серж отпрянул, ожидая удара. Но китаец повернулся на пятках, и вышел из камеры грациозно, как танцор Пекинской оперы. Лязгнул замок.
Серж, избитый, оскорбленный, униженный, сидел на железном стуле, оглядывая камеру. Ее стены, без окон, покрывал колючий, грубо нашлепанный бетон, выкрашенный в серый цвет. Жгуты резиновых кабелей тянулись у потолка, спускались к железной распределительной коробке, крышка которой была оторвана, и виднелись обрывки проволоки. Рядом по трафарету были начертаны линялые белые молнии, череп и надпись: “Высокое напряжение”. Светильник на потолке был грубый, тусклый и прочный, какие ставятся в бункерах, шахтах и тюрьмах. И вся комната напоминала бомбоубежище, оставшееся с незапамятных времен.
Среди этой сумрачной комнаты, чувствуя боль от хлыста, он вдруг вспомнил Нинон, встающую из душистой пены среди музыки и бурлящих огней. Ее прелестное тело, маленькие острые груди, лучистый лобок. И ему стало ужасно от мысли, что в эти минуты ее мучают, бьют, распинают, и ее истошный крик зазвенел у него в ушах.
Он вскочил и кинулся к дверям, забарабанил скованными руками в железные листы и заклепки:
— Откройте! Бандиты! Вас всех загребут! Оторвут ваши чертовы головы!
Он колотил в дверь, и она открылась. На пороге, взмахивая плеткой, возник китаец. Шагнул в камеру, нанося Сержу удар сверху вниз, словно разрубал его от темени до паха. Серж с воплем отпрянул, но его настиг второй удар, третий, отсекал ему руки, голову, выбивал глаза, рвал губы. Валил, полосуя огненной болью. Серж кричал, заслонялся, видя свистящую плеть, малиновую ткань, кривые упругие ноги. Чувствовал едкий запах муравьиного спирта.
Китаец плетью оттеснял его от двери. Серж упал, издавая при каждом ударе крик, а китаец все бил и бил, загоняя его в шершавый бетонный угол. Среди боли, свиста ремней и собственных воплей Серж чувствовал, как выворачивается наизнанку его личность. Ужас и боль, предчувствие очередного удара и безумная мольба, хриплый животный крик, — все это вырывалось из глубин истерзанной плоти. А в глубину трусливо прятались от ударов его гордость, самолюбие, неповторимость души…
Он оставался в углу, в пустой камере, всхлипывая, издавая тихий скулящий звук. Железная дверь заскрипела, и он задрожал, ожидая возвращения мучителя. Но в комнату вошел человек в черном, ткнул его носком башмака: “Пошли!” — и Серж, повинуясь, вышел. Они оказались в тусклом туннеле с овальным сводом и бетонными стенами, из которых выглядывали полукруглые железные крепи. Мрачные, в решетках, светильники освещали узкие, проложенные в туннеле рельсы. По стенам тянулись кабели. Иногда попадались линялые трафаретные надписи: “Граница поста”, “Воздуховод закрыт”, “Техническая вода”. Охранник толкал его в спину, и ноги Сержа начинали семенить и путаться.
Они дошли до железной двери, у которой стоял другой охранник, в черном комбинезоне, с нашивкой “Безопасность”, с короткоствольным автоматом на плече.
— Вперед! — дверь приоткрылась, и Сержа впихнули в просторное помещение, в затхлый теплый воздух, какой бывает на скотных дворах.
Рядами стояли двухъярусные кровати, на которых под одинаковыми черными одеялами спали люди. Несколько светильников в потолке освещали их запрокинутые лица и торчащие грязные ноги. Слышался храп, кашель, невнятное бормотание. Кто-то бородатый и полуголый сел на кровати, когда Серж проходил мимо, ошалело уставился на него и тут же упал, засыпая.
— Стой здесь! — приказал охранник. — Койка № 33, второй ярус. Не вздумай бузить, сука! — охранник снял с его запястий наручники, пошел к выходу. Серж торопливо разулся и полез наверх, где сжался на расплющенном тощем матрасе, натягивая на голову скомканное одеяло. И ему показалось, что его влепили, вмазали в теплое пластилиновое месиво, в котором уже увязло, залипло множество безликих людей.
— Ты кто? — услышал он громкий шепот.
Выглянул из-под одеяла. С соседней койки на него смотрело заросшее светлой щетиной лицо, долгоносое, лобастое, с дрожащими в тревожном блеске глазами.
— Я Серж. А ты?
— Андрей. Ты откуда? Московский или гость столицы?
— Московский.
— Я с Беларуси. Где взяли?
— Что взяли?
— Где в мешок посадили?
— У дома, когда выходил.
— Меня на вокзале. Перед самым поездом.
— За что нас взяли? Зачем?
— Рабы. Ты теперь раб. Здесь все рабы.
— Что это за место? — Серж обвел глазами бетонные стены и своды. — Тюрьма или что?
— Подземелье. Сталин для себя на случай атомной войны вырыл. Глубоко. Никакая бомба не прошибет.
— А кто же нас в рабство взял?
— Толстопузый тат Керим Вагипов, который в Москве все рынки держит.
— И “Райский рынок”?
— И его.
— А кто такой Сен? — Серж осторожно водил лопатками, на которых горели побои.
— Палач. До тебя на № 33 спал молдаванин. Сен кинул его в печь для сжигания мусора.
— За что?
— Хотел убежать.
— Убежать отсюда возможно?
— Спи. Наговоримся еще.
Голова Андрея пропала, а Серж, стараясь не причинить себе боль, улегся на койке, где еще недавно спал молдаванин, сгоревший в печи. Утонул в тяжелых клубящихся сновидениях, как в железном жерле вулкана.
Глава шестая
Он проснулся от воя сирены и привскочил на кровати, не понимая, где находится, чувствуя кошмар этого железного воя. И вся дикая явь случившейся с ним беды ворвалась в него с этими миганиями и металлическим воем, от которых кричала каждая клеточка избитого тела.
С кроватей, скидывая черные одеяла, вскакивали тощие полуголые люди. Казалось, что от воя трубы встают из могил мертвецы, оставляя после себя сырые темные ямы. Лица загорались и гасли в мигающем свете. Провалившиеся щеки, клочковатые черные бороды, обезумевшие глаза. Люди толкались у выхода, были видны сутулые спины с зазубренными лопатками и позвоночниками.
Толкаемый со всех сторон, Серж обнаружил, что вокруг теснятся азиатские и кавказские лица — узбеки, азербайджанцы, таджики, все небритые, некоторые с синеватой щетиной и нечесаными бородами. В туннеле, куда его выдавило, стояли охранники в черных комбинезонах, с автоматами, и среди них китаец Сен. Бронзовые атлетические мускулы на обнаженном торсе. Малиновая перевязь. Плетка с красной рукояткой. Его лицо казалось каменным, и только в узких веках дрожали глаза, словно пастух пересчитывал валившее мимо стадо. У Сержа при виде плетки заныли все незажившие раны, и он трусливо спрятал глаза, протискиваясь мимо китайца.
Местом, куда они валили всем стадом, был туалет, размещенный в соседнем помещении. Вдоль стены тянулся наклонный бетонированный желоб, желтый и зловонный, у которого теснились люди. Серж с отвращением смотрел на мутный, бегущий в желобе поток, брызги, хлюпанье. У другой стены, разделенные низкими стенками, тянулись отхожие места, жуткие в своей обнаженности, с ребристыми опорами для ног, похожими на железные лапти. Люди там скрючились, держа обрывки газет. Другие стояли тут же, ожидая своей очереди. Серж испытывал ужас, унижение, отвращение, которые были пострашнее вчерашнего избиения. Среди зловония и мерзких звуков его превращали в животное. И его сокровенная сущность, спрятанная в самую глубину избитого тела, спряталась еще глубже, чтобы не касаться мерзкого пола и стен, ребристого железа нужников, ядовитого зловония, от которого слезились глаза.
Умывальник являл собой длинное оцинкованное корыто, в которое из нескольких кранов лилась вода. Люди ополаскивали небритые лица, брызгали на волосатые груди, сморкались. Серж, боясь коснуться обступивших его полуголых тел, все же испытал облегчение, подставив ладони воде, которая просачивалась в чудовищное подземелье оттуда, где под солнцем блестели ручьи, голубели озера, падали с неба дожди. Вода была вестницей из другого, чудесного мира, из которого его насильственно вырвали.
Все возвращались в каземат с кроватями, заправляя тощие одеяла, придавая помещению сходство с военным кладбищем, состоящим из угрюмых одинаковых могил. У Сержа не получалось подоткнуть одеяло под продавленный матрас. Андрей мягко отстранил его и точными солдатскими движениями заправил ему кровать, сначала взбив, а потом расплющив серую подушку без наволочки.
Серж увидел, как один за другим люди опускались на колени в проходах между кроватями. Сгибались, касаясь лбами грязного пола. Минуту оставались недвижными, выгнув костлявые спины. Разгибались, воздев глаза к потолку, раскрывая ладони, словно ожидали, что сверху снизойдет на них волшебное диво. Вновь припадали к полу.
Маленький худощавый таджик, занимавший койку ярусом ниже, молился тут же. Серж потеснился, освобождая место.
— Раджаб, за нас помолись, — наклонился к нему Андрей. — Мой-то бог меня не услышит.
Все вновь потянулись к выходу. Под надзором охраны, под хищным взглядом китайца нестройно прошагали в отсек, предназначенный для кормления. Рядами стояли замызганные столы и лавки. Каждый, входя, хватал пластмассовую миску и алюминиевую ложку. Садились тесно, раздраженно толкая друг друга. Серж, получив исцарапанную и грязную миску, втиснулся между белорусом Андреем и таджиком Раджабом, мучительно слушал стуки пластмассы, несвязный гул голосов, чужой язык, в котором угадывалось голодное нетерпение.
— Набей живот на весь день, — поучал Сержа белорус. — Кормежка раз в сутки. Добавки не жди. Разве что Сен угостит плеткой, — его длинноносое, синеглазое лицо с золотистой щетиной выражало веселую злость не смирившегося человека, в котором воля свернулась в тугую спираль, готовую распрямиться со свистом.
— Монахи Тибета обходятся без пищи в течение месяца, — сидящий напротив Сержа худой человек насмешливо смотрел на уродливую пластмассовую посуду, гнутую ложку, словно сознавал комичность своего здесь присутствия, которое вызывало в нем не страдание, а иронию. — Есть духовные практики, позволяющие извлекать жизненную энергию прямо из космоса.
У человека были огромные надбровные дуги, белесые брови, из-под которых яростно взирали рыжие солнечные глаза, искавшие среди тусклых стен и измученных лиц что-нибудь яркое, впечатляющее.
— Здесь плов нету, шурпа нету, кебаб нету, — Раджаб водил по сторонам печальными большими глазами, словно надеялся увидеть расписное азиатское блюдо с горой стеклянного, окутанного паром плова.
— Уж это точно, баб здесь нету! — хмыкнул Андрей, пихнув Раджаба локтем.
Послышалось металлическое громыханье, и в рядах между столами появилась железная тележка, толкаемая двумя бородачами. На тележке стояла огромная алюминиевая кастрюля. Тележка останавливалась, к ней тянулись руки с мисками, и один из бородачей черпал половником содержимое кастрюли, плюхая в миску. Серж протянул пластмассовую посудину, почувствовав тяжесть упавшего в миску шматка. Стал всматриваться в густой ком еды, коричнево-желтый, с красными потеками и клейкими зеленоватыми жилками, различив вареный картофель, волокна мяса, кусок рыбы с торчащими костями, огрызок хлеба, кожицу помидора, ломоть сладкого торта, что-то похожее на сбитые сливки, обглоданную мясную косточку. Из липкой массы сочилась смесь бульона и кофе.
Это были объедки с многих столов, сваленные в одну кастрюлю, как это делают в общественных столовых, отправляя питательные остатки на ферму для откорма свиней. Серж, вдыхая сладко-кислый запах, исходящий от еды, видя торт с остатками крема, прилепившийся к рыбьим костям, почувствовал спазм, оттолкнул от себя тарелку, закрывая рот ладонью.
— Не нравится? — спросил Андрей, уплетая месиво, азартно чавкая и вытаскивая из зубов рыбью кость. — Там, наверху, — он ткнул пальцем в потолок, — отели первого класса. Там в ресторанах жрут бандиты с дорогими проститутками. И нам перепадает семга с ананасами, чай с горчицей.
— Лучше умереть, чем эту гадость глотать, — Серж с отвращением смотрел на миску.
— Умереть не надо. Бежать надо. Кушать, кушать, чтобы сил много, — Раджаб тщательно пережевывал еду, стараясь не потерять ни единой калории, которая понадобится ему в минуту побега. — У нас в Душанбе персик цветет, гранат. Такой красивый цветет, — и он прикрыл свои влажные фиолетовые глаза, чтобы увидеть розовые сады среди синих гор, к которым стремилась его пленная душа.
— Куда убежишь, Раджаб? — сказал Андрей. — К лифтам тебя не допустят, из автомата пристрелят. Молдаванин хотел бежать, его в топке сожгли.
— Хочу персик смотреть, хочу жену смотреть, хочу детей смотреть. Убегу.
— Вы рабы, а я свободен, — человек с лысым черепом насмешливо кривил длинные язвительные губы. — Ухожу отсюда, когда хочу. Лифт не там, где вы думаете, — он указал пальцем куда-то в сторону, где по его представлениям находился лифт, соединяющий поверхность с подземельем. — Лифт вот здесь, — он ткнул себя в лоб между выпуклыми надбровными дугами. — Сосредоточенной молитвенной мыслью могу улететь прямо в космос. Пока вы гниете в этом царстве Кощея, я летаю среди красот мироздания, гуляю в садах несравненной красоты, вкушаю божественные плоды.
— В следующий раз, Лукреций, прихвати меня с собой, — сказал белорус. — Ты меня только где-нибудь у Белорусского вокзала высади. Я на поезд, и в Витебск. А ты дальше, в космос.
— Лукреций? — спросил Серж, пытаясь что-то вспомнить.
— Лукреций Кар, — комично морща губы, произнес человек. — В миру Лука Петрович Карпов.
Серж вспомнил, что в артистическом клубе “А-12” Вавила говорил ему об открывателе чудесного препарата “Кандинский”, способного переносить человека в пространстве и времени. Вспомнил чудодейственный шарик, вскруживший ему голову на катке. И теперь встреча не была простым совпадением. Кто-то предвосхитил их встречу, выбрал для нее это место. Кто-то написал таинственную книгу о его, Сержа, будущем, и его жизнь лишь подтверждала сюжет этой книги.
Неохотно отставляя пластмассовые, выскобленные до дна миски, все шумно пошли к выходу. Строились в колонну, толкаясь, под холодными взглядами автоматчиков. Двинулись колонной, не в ногу, натыкаясь друг на друга, по тускло освещенному туннелю. Серж видел вокруг небритые азиатские лица, мятые робы, наступал на пятки семенящего впереди Раджаба.
Охранники провожали колонну. Среди них вышагивал китаец, плавно перекатываясь с пятки на носок, будто плыл по туннелю. Внезапно он кинулся в гущу, стал хлестать плеткой Раджаба, вгоняя ременные удары ему в спину. Раджаб сгорбился, закрыл затылок руками, тонко заверещал, а китаец хлестал, разрывая на спине раба рубаху и брызгая кровью. Серж при этом испытал животный страх, потребность выть и бежать.
Китаец отступил. Раджаб семенил, всхлипывая, поводя избитыми лопатками.
Они шли по туннелю, мимо освещенных боксов с раздвижными решетками. Из колонны по двое, по трое выходили люди, исчезая за решеткой, где виднелись столы, груды тряпья, какие-то рыхлые кучи, но у Сержа не было времени все это рассмотреть. В этих боксах исчезли Раджаб, белорус Андрей, кудесник Лукреций Кар. Наконец и его самого вывели из колонны, толкнув сквозь железные прутья в бокс, освещенный мертвенно-белым светом.
На бетонном полу высилась большая стиральная машина с застекленным люком. Тут же стоял длинный стол, покрытый линолеумом. Над столом из потолка спускалась широкая, из хромированной жести, труба. Под столом стояли пакеты с наклейками. В стене было пробито окно, за которым виднелись люди, утюги и гладильные доски. Пахло сыростью, стиральным порошком, дующим из трубы сквозняком.
— Зарядишь машину порошком, — охранник ткнул башмаком стоящие на полу пакеты. — Когда пойдет барахло, — он указал на хромированную трубу, — забросишь в машину и отстираешь. Чистые тряпки сложишь вчетверо и вон туда, к пентюхам с утюгами. Машину запорешь — убью. Вздумаешь убежать — убью. До тебя один хер здесь работал, надумал бежать, убили, — и охранник вышел, захлопнув решетку.
Серж остался в клетке, прислушиваясь к слабому гуденью трубы, переговорам таджиков за стенкой. Пытался отгадать причины жестоких перемен, в которых обнаруживались все более отвратительные и беспощадные стороны.
На столе валялась растрепанная потертая книжица, объяснявшая, как пользоваться стиральной машиной. Серж углубился в чтение, постигая нехитрую логику управления, понятную и доступную среди необъяснимого абсурда и ужаса.
В трубе зашумело и зашуршало. Шум приближался, сверху из трубы стали вываливаться белые матерчатые комья, они падали на стол, их накрывали новые ворохи, пока не образовалась высокая рыхлая груда. Запахло чем-то прелым, сладковатым, как пахнут истлевающие в тропиках остатки растений.
Он осторожно потянул угол ткани. Это оказалась простыня, мятая, покрытая розовыми пятнами, должно быть, вином. Он рассматривал складки материи, на которой незримо отпечатались тела, любовные объятья, вмятины животов и спин, брызги слюны и горячего семени. Брезгливо отодвинул простыню.
Вторая была похожа на первую, в мазках губной помады, усыпанная табачным пеплом, с каким-то жирным пятном. Вся высокая груда состояла из несвежих простыней, пододеяльников, полотенец, и на всех были следы ночных соитий, остатки грима, помада, желтоватые и розоватые пятна, едва заметные брызги крови. Должно быть, наверху находился отель, в котором номера сдавались любовным парам, или проститутки принимали клиентов.
Серж заглянул внутрь трубы. Стенки ее были отшлифованы, в ней слышалось тихое гудение. Она уводила наверх, в царство свободы, и Серж сравнил ширину своих плеч с диаметром трубы. Представил, как втискивается в трубу, подобно змее ввинчивается вверх, выбираясь из подземелья. Но тут же подумал, что его предшественник предпринял подобную попытку и был убит.
Серж засыпал в машину стиральный порошок. Открыл застекленный люк, в котором засверкал блестящий ротор с множеством отверстий, натолкал внутрь ворох простыней и затворил люк. На регуляторах выставил режим работы, нажав “пуск”. Машина ожила, тихо затрепетала, стала наполняться водой, чуть слышно забулькала, зачавкала, пропитывая влагой ткань. А потом вдруг взревела, зарокотала, задрожала, в стеклянном окне заклубилось белье, забурлила вода, взыграла пена. Ротор крутился, мял, давил, месил материю, полоскал ее мыльной пеной, выедая из нее жир, перхоть, чешуйки кожи, следы человеческих пороков и похотей. Погрохотав, подрожав, машина вдруг умолкла, и из нее по ребристой трубе истекла мутная вода, прямо на бетонный пол, сбегая по желобу в дыру. И как ни был подавлен Серж, как ни болели его иссеченные спина и руки, как ни угнетена была его душа, он находил удовольствие, обслуживая машину, радовался ее разумным действиям.
Машина снова принималась крутиться, перебрасывая белье в сверкающем роторе, прилежно вымывая ядовитые пятна блуда. Замирала, выплескивая из себя воду, которая с каждым разом становилась светлей и прозрачней. Наконец, Серж выключил машину, извлек из люка влажные плотные ткани, отделил одну простыню от другой, сложил каждую несколько раз. Тяжелую стопку, пахнущую сладковатой химией, отнес к окну в стене, где ее принял бородатый таджик. И уже шипели раскаленные утюги, валил в соседнем отсеке пар, просачиваясь к Сержу туманными струйками.
Когда вся груда грязного белья, упавшая из жестяной трубы, была выстирана, и стало невмоготу от голода, за ним явился охранник, и с той же сумрачной колонной он вернулся в спальный отсек. Азиаты молились, падая ниц. Кое-кто лежал, отрешенно уставившись в тусклые светильники. Другие возле умывальников стригли бороды большими ножницами с округлыми, затупленными концами.
Белорус Андрей протянул ему на листке бумаги кусочек холодного мяса на косточке и ломоть черного хлеба:
— Подкрепись. Завтра умнее будешь. Привыкнешь.
Серж с благодарностью взял угощение, утоляя невыносимый голод.
Раджаб сидел на койке, мерно раскачиваясь взад и вперед. Глаза его были закрыты.
— Ты себя до смерти так укачаешь, — сказал Андрей, взяв его за плечо и останавливая эти унылые колебания.
— Вижу, персик цветет, арык течет. Вижу ханум, деток вижу. Аллаха прошу: “Помоги убежать”. Он говорит: “Беги”. Значит, буду бежать.
Взвыла сирена, словно снаружи по тоннелю бежала разъяренная гиена. Светильники панически заморгали, большинство из них погасло. Все забирались под утлые одеяла, словно погружались в могилы. Серж залез на верхнюю койку, где еще недавно спал молдаванин. Подумал о Нинон, испытав на мгновение лучистое счастье, и погрузился в дымные железные сны.
Глава седьмая
Подземная жизнь с каждым днем казалась понятней, оставаясь при этом ужасной. Серж испытывал кошмар пробуждений, когда включалась сирена атомной тревоги, и клетки мозга выгорали, оставляя в голове фиолетовую пустоту. Он начинал привыкать к зловонию, к стадному поведению людей, которые у всех на виду удовлетворяли свои животные надобности. Он больше не откидывал миску с объедками, выуживая кусочки мяса, хлеб и картошку. Однажды в месиве овощей, объедков мяса и рыбы, среди опивков вина и сока ему попалась изумрудная, в золотой оправе, сережка, которую уронила в тарелку во время оргии пьяная женщина.
Серж успел узнать, на какие работы выгоняют их после сна, и какие производства расположены в отсеках за железными решетками. Белорус Андрей принимал из жестяной трубы ворохи брюк, пиджаков, женских юбок и платьев, которые поступали из крематориев, где мертвецов раздевали, отправляя одежду на рынок для продажи. Многие пиджаки, кофты и рубахи были разрезаны на спине, только так было возможно надеть их на окаменелые тела покойников. Андрей на швейной машинке сшивал разрез, накладывая искусный шов. Таджики-помощники разглаживали рубец, делая его почти незаметным, реставрированная одежда хорошо расходилась на рынке.
Раджаб вместе с подручными работал скорняком. Из жестяной трубы на стол сваливались груды мертвых собак и кошек, которых отлавливали по дворам живодеры. Раджаб свежевал тушки животных, сдирал с них шкуры и передавал скорнякам, которые вымачивали шкурки в дубильных растворах. Потом из них шили меховые шапки и воротники, служившие на рынке ходовым товаром. Ободранные тушки тоже направлялись в дело. С них срезали мясо, и оно шло на шаурму или купаты. Скелеты отправляли на заводы по сжиганию мусора, частички пепла оседали на московские дворы, где не переводились бездомные собаки и кошки.
Еще один отсек был приспособлен для рекультивации испорченных пищевых продуктов. Лежалое мясо с душком, заплесневелые куры, начинавшая гнить рыба вымачивались, устранялся неприятный запах тления, продукту возвращался первозданный вид свежести. Его покрывали целлофаном, приклеивали нарядную этикетку, и янтарно-золотистые куры, нежная семга, сочная говяжья вырезка не залеживались на прилавках магазинов.
Особым делом занимался Лукреций Кар. Его отводили в отдаленный отсек, где блестели мензурки и колбы, пламенели горелки, булькали змеевики. Работники в медицинских масках сыпали порошки на аптекарские весы, фильтровали цветные жидкости, сушили выпадающие осадки. Лукреций Кар был занят производством каких-то уникальных наркотиков, рецептом которых владел один он. Он возвращался после работы в спальный отсек, производя впечатление помешанного, ночью смеялся и читал наизусть стихи.
Белорус Андрей отличался от остальной подавленной и безвольной массы непрерывным сопротивлением, которое он оказывал угнетающим обстоятельствам. Он не давал места унынию, взбадривая себя ироническими высказываниями в адрес охраны, китайца Сена, безропотных понурых таджиков. Он не позволял себе прозябание, в котором таяли воля и надежда на избавление, и находился в постоянном движении, перемещаясь между койками, делал гимнастику, безукоризненно, как истинный военный, заправлял утлую постель. Сержу казалось, что Андрей к чему-то готовится, что-то высматривает, что-то непрерывно просчитывает. Старался держаться к нему поближе, заряжаясь его энергией.
— Ты знаешь, как отсюда удрать? — спросил он Андрея.
— Если есть ход сюда, значит, есть ход отсюда.
— Что ты задумал?
— Еще не знаю. Но задерживаться здесь не намерен. Меня там ждут наверху.
— Кто ждет?
— Товарищи ждут. Батька Лукашенко ждет.
— Ты думаешь, ему есть до тебя дело?
— Батьке до всех есть дело. До каждого белоруса, каждого русского, каждого украинца. Он всем нам батька, а мы, славяне, его сыны.
— Чем же он прославился, батька?
— Батьку Бог славянам послал, чтобы он нас, славян, спас, снова в одно государство свел, и мы стали могучим народом.
Таджик Раджаб вызывал у Сержа сострадание своим щуплым, как у мальчика, телом, умоляющим слезным взглядом, неодолимой нескрываемой тоской, которая снедала его, и он таял, худел, смотрел своими выпуклыми чернильными глазами, ожидая чудесного избавления.
— Ты, Раджаб, слезами растаешь, — пробовал его утешить Серж, подсаживаясь рядом, на железную койку. — Вот увидишь, скоро нас отсюда отпустят. ОМОН ворвется, охрану на землю положит, китайцу Сену башку оторвет. Давай терпеть.
— Мне долго терпеть нельзя. Мне кишлак ехать надо. Папа больной лежит, умирает. Очень плохой болезня. Мама лечила, ягоды, цветы в чай варила. Болеет. Мулла лечит, три дня Коран читал. Болеет. Врача из Душанбе привозил, он смотрел, слушал. “Нету Душанбе такой лекарства. Надо Москва покупать”. Москва приехал, работал много. Землю копал, снег рыл, камень клал. Заработал, лекарства аптека купил. Надо домой ехать, папа лекарства дать, здоровый стать. Поймали меня, били, сюда привели. Лекарство нету. Папа умрет. Папа жалко.
И он сидел, вздрагивал худыми плечами, и слезы бежали по серому лицу и клочковатой бороде.
Лукреций Кар привлекал Сержа своей безволосой сияющей головой, которая была накалена настолько, что не нуждалась в согревающем волосяном покрове. Надбровные дуги придавали лицу первобытную мощь, а рыжие солнечные глаза постоянно смеялись. Казалось, рабская жизнь, стадное существование, побои китайца, мерзкая еда и принудительный труд не угнетали его и не мешали постоянной духовной деятельности и умственному поиску, в которых он пребывал ежеминутно. Его длинные лисьи губы улыбались, словно он старался обхитрить кого-то, с кем вел постоянное состязание. Перед звуком иерихонской трубы он усаживал Сержа к себе на койку и говорил:
— Эти чудаки хотят убежать отсюда. Андрей, настоящий вояка, думает, как ему разоружить охрану и с боем пробиться к лифту. Бедный Раджаб соорудил приспособление из дощечек, которые намерен поместить враспор в трубу, чтобы подтягиваться на них руками и опираться ногами, вылезти сквозь трубу наружу. Едва ли им это удастся. Их поймают и отправят в печь для сжигания мусора. Но посмотри на меня, я свободен! — он открывал ладони, показывая Сержу, что в них нет никаких приспособлений, позволяющих убежать из темницы. — Я свободен! — повторял он, обращая к Сержу свои рыжие солнечные глаза.
— Каким же образом? — спрашивал Серж, кивая на решетчатые двери и изможденных понурых людей.
— Есть лифт, поднимающий меня на поверхность, — он тронул свой сияющий череп и провел от него вертикаль к бетонному потолку. — Одно усилие, слабая концентрация воли, и я уже гуляю по заснеженной Москве, иду по Тверскому бульвару с румяными детишками и строгими бабушками. Подхожу к Пушкину, у которого на голове сидит продрогший голубь, а у подножья на снегу краснеет роза. Гуляю по Третьяковке, наслаждаясь полотнами Лентулова, где он рассыпает храм Василия Блаженного на тысячи лучей, посылая их со скоростью света во все концы Вселенной. Вхожу в мой домашний кабинет, раскрываю томик Есенина, вместе с ним благоговею перед дивной русской природой, где полевой цветочек или рождественская звезда суть русские языческие боги.
— Случайно мне достался ваш волшебный препарат “Кандинский”, и я рассыпал храм Василия Блаженного на пучок лучей, мчась вместе с ними со скоростью света. Чем вы занимались там, наверху? В чем смысл ваших исканий и открытий?
— Я вижу, вы меня понимаете. Если вам удалось вкусить препарат “Кандинский”, вы убедились, что это не наркотик. Он многократно усиливает восприятие, ускоряет умственную деятельность и способствует творчеству. С его помощью можно создать фабрику научных открытий или художественную студию, где пишутся гениальные картины и сочиняется божественная музыка. Я работал в центре космических исследований, мои разработки были направлены на создание космического человека. Русский человек — космический человек. Гагарин — это Есенин русского космоса. А Есенин — это Гагарин русской поэзии.
— Поясните, если можно, подробнее, — попросил Серж.
Но раздался истошный металлический вой, дико замигали светильники, словно по тоннелю мчалась разъяренная гиена.
— В другой раз, мой друг, в другой раз, — и Лукреций Кар, сияя рыжими солнечными глазами, улыбался, словно насмехался над железным зверем, проносящимся по тоннелю.
Серж часами отстирывал грязные простыни, пропуская их сквозь мыльную пену и сияющий ротор. Где-то наверху неутомимо, день и ночь, возбужденная плоть предавалась пороку, оставляя на постельном белье отпечатки насилий и извращений. И под рокот машины он задавался вопросом: кто, по какой причине вверг его в это кромешное подземелье?
Он сыпал порошок в машину, набивал ротор комьями испачканной материи, пускал механизм. И пока хлюпало, булькало, рокотало, старался воспользоваться рецептами Лукреция Кара и проточить коридоры, сквозь которые мог выбраться на свободу.
Он вцепился в цветастый бабушкин сарафан, прячется за бабушку, а на них наступает боком, ударяет когтями землю, трясет разгневанным красным гребнем огромный петух, золотой, с зеленым отливом, со злым рубиновым глазом. Бабушка гонит прочь сердитую птицу, топает на нее, кричит. Вот-вот между ними произойдет сказочная схватка, в стороны полетят разноцветные перья.
Из темного уголка своей детской кровати он смотрит на маму, которая лежит и читает книгу. Свет лампы падает на книгу, на лицо мамы, пышные каштановые волосы, розовые дышащие губы. И он любит ее, дорожит этим тихим вечерним мгновением, их драгоценной близостью, неразрывностью.
Эти воспоминания были подобны коридорам, выводящим его из бетонного тоннеля в восхитительный мир свободы. Он шел по ним, пока они не наполнились дымкой, металлическим туманом, и он вновь оказался в отсеке под жестяной трубой, из которой стали падать грязные комья. В стенной проем просунулась бородатая голова таджика:
— Давай, отец, простынь неси. Гладить надо.
После воя сирены он долго не мог уснуть, поражаясь случившейся с ним перемене, догадываясь, что в этой перемене был свой таинственный смысл. Кому-то безымянному было угодно, чтобы кончилось его благополучное существование, и он оказался в ужасных, безвыходных обстоятельствах, среди которых обязан был уцелеть.
Он очнулся от легкого прикосновения. Около него стоял Лукреций Кар, и в сумерках его глаза продолжали светиться солнцем.
— Русский человек — космический человек, — произнес он, словно продолжал начатый ранее разговор. — Если русский человек попадает в ад, он преобразует его в рай. Миссия русского человека — преобразовать гравитацию ада в невесомость рая.
Лукреций Кар улыбался, оглядываясь по сторонам, где спали окаменелые люди, вдавленные тяготами прожитого дня в свои железные могилы.
— Гагарин был военный летчик, и его учили наносить атомные удары по городам противника. Он улетел в космос на корабле из тугоплавких металлов и нержавеющей стали. Его окружали антенны и бесчисленные приборы. Он был рулевой, управлявший космической машиной. За его кораблем тянулся огненный шлейф сгоревшего топлива. Но в этой огненной борозде, которую он провел в небе своим космическим плугом, росли дивные цветы, посаженные всеми русскими людьми, жившими до него на земле…
Лукреций Кар тихо смеялся, словно не придавал значения черному склепу, куда их всех поместили. И этим рассказом отрицал адскую сущность, их окружавшую.
— Гагарина толкала в космос не только реактивная сила, но и таинственная молитвенная мечта, не оставлявшая нас, русских, на протяжении всей нашей бесконечной истории. Ведь вы помните волшебные сказки о чудодейственной яблоне с плодами, дарующими жизнь вечную? Ивана-дурака, в своей неподкупной доброте и простоте добывающего Жар-птицу? Воскрешение поцелуем любви лежащей в хрустальном гробе царевны?..
— В каждом русском, даже в самом пропащем и гиблом, притаилась мечта о безгрешной счастливой жизни, в которой отсутствуют порок и вражда, обрекающие нас на преждевременную смерть и уныние. Русская душа, даже если она ввергнута в ад, стремится в небо, в лазурь, к божественной бестелесной красоте, “идеже несть болезнь, ни печаль”, одно чудесное солнечное существование…
Серж слушал его зачарованно. Это был посланник, спустившийся в катакомбу, где мучились и погибали несчастные. И он нес им надежду, не давал погибнуть, дарил солнечную лучистую силу.
— Об этом в сказках русских волхвов, в учении русских старцев, в теориях русских космистов, среди которых бесподобный Николай Федоров, провозгласивший идею земного бессмертия. Это они посылали Гагарина в космос. Они целовали его в уста перед полетом. Они обнесли его вокруг земли и опустили в весеннюю казахстанскую степь…
Это была молитва. Был акафист святому. Была икона, которую Лукреций Кар внес в это затхлое подземелье, чтобы Серж не утратил веры. И тогда молитва пробьет бетонную толщу, и он снова обнимет бабушку, ее седую чудесную голову. Поцелует мать, ее душистые руки. Поднимет из перламутровой пены Нинон.
— Согласись, мой друг, как мало космические переговоры Гагарина напоминают стихи поэтов Серебряного века. Но это Серебряный век создал поэзию, похожую на божественный непрерывный псалом, в котором славятся красота, любовь, целомудренное обожание природы, поклонение России, не только земной, но и небесной, собравшей в себе сонм русских праведников и героев…
Серж испытывал сладкое головокружение. Лукреций Кар продолжал свои опьяняющие песнопения, словно поил Сержа волшебным эликсиром, действие которого напоминало препарат “Кандинский”. Черный каземат расступился, и драгоценно сверкали звезды, реяли туманности, сжимались и расширялись серебряные спирали галактик.
Серж испытывал странное сладкое чувство, волнующее знание о себе, восхитительное переживание того, что он — русский. Его ликующая любовь к мирозданию, его неувядаемая нежность к маме и бабушке, его молитвенный взгляд на осину с багряными листьями, сквозь которые сочилась лазурь. Влажный холод этих круглых осиновых листьев, которые он положил себе на глаза, как золотые монеты, чтобы лечь навсегда в эту любимую землю, став лазурью, осиной, гумилевской строкой о Новом Иерусалиме, лучистым проблеском над старой ночной колокольней. И все это объясняло ему, что он русский, делало его неповторимым, и одновременно сливало с бесчисленным любимым народом.
— Ты должен знать, что Гагарин — сын Сталина. В нем — искупление всех непосильных трудов, надрывных страданий, кровавых жертвоприношений, которые заплатил русский двадцатый век за то, чтобы человечество преодолело кровавую гравитацию истории. Сталин принес в жертву двух своих сыновей, а третьего, самого младшего и любимого, послал в тридесятое царство — в космос, чтобы тот вернулся и принес России благую весть… И еще мы должны понимать, что Гагарин — витязь русской Победы. Победа сорок пятого года — это тот космодром, с которого Гагарин взлетел в небеса…
Серж не умел понять, кто был перед ним. Фантаст, увлеченный грезами восхищенного разума? Ученый, открывший способ перемещаться по лучу в пространстве и времени? Посланец иных миров с глазами, полными солнца? От него исходила благая сила, одолевающая мрачную гравитацию мира, спасающая души, оказавшиеся в адской тьме.
— Несметны богатства русской земли. Несметны богатства русской истории. Неисчислимы красоты русской культуры. Мистическая русская Победа — это чаша, полная волшебного напитка, который исцеляет нас в минуты уныния и поражения, воскрешает в час смертельной погибели…
— Кто вы такой? — спросил Серж, восторженно глядя в солнечные, как мед, глаза Лукреция Кара.
— Юрий Гагарин — святой. Он не погиб в авиационной катастрофе, а живым был взят на небо. Когда мы слышим летний гром за высокой синей тучей, мы знаем, что это летит Гагарин, и его след в небесах отмечен радугой.
Лукреций Кар улыбнулся своими длинными губами и ушел в темноту, оставляя в воздухе легчайшее свечение.
Глава восьмая
Серж работал у стиральной машины, с горькой иронией думая о своем превращении из художника и фантазера, мечтающего о космических мистериях, в подневольную подземную прачку. В момент похищения у него отобрали куртку с волчьим мехом, документы, ключи от квартиры и автомобиля. Его модная артистическая блуза была порвана ударами бича. Чтобы согреться, он был вынужден принять от Андрея подарок, добротный вязаный джемпер с тонким швом на спине. Не имея бритвенного прибора, он отпустил усы и бородку, несколько раз ровняя их грубыми ножницами. В его кармане хранилась изумрудная сережка неизвестной блудницы, а из памяти не исчезал истошный крик Нинон, на которую набрасывали черный чехол.
Он меланхолично слушал рокот машины, когда вдруг дико взвыла сирена, ошалело замигали огни, а по тоннелю, мелькая за железными решетками, побежали охранники. Серж подошел к решетке и сквозь прутья увидел, как двое охранников ведут Раджаба, заломив ему за спину руки. Следом пружинно шагал китаец Сен и хлестал таджика плеткой. При каждом свистящем ударе Раджаб тонко вскрикивал, и Сержу казалось, что у него самого на спине взбухает рубец.
Их всех раньше времени увели с места работы и заперли в спальном отсеке. Таджики тревожно шушукались, жались в один угол. Белорус Андрей походил среди них, сообщил Сержу добытые сведения:
— Раджаб, дурья голова, задумал бежать. Затолкал в трубу свои распорки, стал карабкаться. Вроде у него получалось. А тут сверху скинули партию дохлых собак. И он вместе с падалью грохнулся на стол. Его и взяли. Теперь ему крышка, сожгут в печи. Вот тебе и цветущий персик, и детки с ханум, — Андрей сжимал кулаки и ходил среди коек своей упругой походкой.
Наутро их не кормили, не повели на работу, а выгнали из отсека и построили вдоль тоннеля, прижав к стене, где извивались кабели в резиновой оплетке, и оставалось пустое пространство, по которому, тускло блестя, тянулись рельсы узкоколейки. Охранники в черных комбинезонах грубо толкали, выравнивая ряд. Китаец Сен, голый по пояс, казался вылитым из желтой бронзы.
Они ждали, и Серж чувствовал, как по тоннелю тянет железный сквозняк, дующий из металлической сердцевины земли, и в этом сквозняке приближалось что-то ужасное.
Вдруг ярче загорелись светильники. Из невидимых громкоговорителей полилась чудесная музыка, волнующий полонез. Из темной глубины тоннеля, скользя вдоль узкоколейки, выскочил танцор. Он был на роликовых коньках. Его маленькое, как у карлика, тело облегало сверкающее трико. Оно струилось, переливалось мелкой чешуей, и танцор был похож на гибкого дракончика, перелетающего с места на место. У него было белое, фарфоровое лицо с черной клиновидной бородкой, которая кончалась игривым завитком. Волосы были расчесаны на прямой пробор, отливали синевой, а губы, красные от помады, счастливо улыбались.
Он вынесся, совершив изящный прыжок, и ударил в воздухе ножками, словно кокетливая балерина. Раскрыл руки, наклонился, отставил одну ногу, изобразив ласточку, покатился на другой, весело блестя глазками, словно ожидал услышать аплодисменты. Сделал несколько пируэтов, скользнув вдоль изумленных и испуганных людей, и резко остановился, отчего по блестящему трико пробежала волна. Он был миниатюрен, с отточенными жестами, гибкими поворотами маленького тела, которое вписывалось в овалы, круги и эллипсы, и Серж, любуясь его изысканным танцем, одновременно испытывал ужас, какой испытывают при виде глянцевитой сверкающей сороконожки, которая может внезапно вонзить ядовитое жало.
— Это Керим Вагипов, гребаный тат, который нас отловил, — шепнул стоящий рядом Андрей, и на шепот его встрепенулся дюжий охранник.
Музыка стала тише, превратилась в едва различимый нежный фон. Тат намотал на пальчик черный завиток бороды и тонким детским голосом, каким говорят лилипуты, произнес:
— Дорогие мои, у меня сегодня большое горе. У нас у всех сегодня большое горе. Один из наших братьев, которого мы любили, которому верили, которому дарили тепло наших сердец, обманул нас. Поступил с нами так, как поступают с презренными собаками. Разве ему было плохо среди нас? Разве он не знал, что за труд ему, как и каждому из вас, полагается вознаграждение? И он получит кейс денег, на которые может купить дом у синего озера, автомобиль европейской марки, обеспечить свою жизнь и жизнь своих детей. И что при любых затруднениях и неурядицах он может прийти ко мне, и я приму его как родного сына. А вместо этого он надругался над нами. Разбил сердце мне, своему отцу. С этого момента он для меня не сын, а мусор, и подлежит сожжению.
Тат толкнулся, прокатился на роликах, ловко удерживаясь на металлическом рельсе. Хлопнул в ладоши. Послышался механический стрекот, перестук колес. Из тоннеля выкатил мотовоз с сидящим машинистом. К мотовозу была прицеплена вагонетка в виде высокой клетки. Вся клетка была набита трупами ободранных собак, среди которых виднелось лицо Раджаба, чернобородое, глазастое, полное ужаса. Его голые плечи возвышались среди окровавленных оскалов, мертвенных глаз, синих и красных сухожилий. Его голое тело было облеплено липкими собачьими ребрами, вспученными животами. Он молчал, моргал, и из глаз его текли слезы.
— Я не раз повторял вам, сыновья мои, — тат Керим Вагипов указал на Раджаба. — Любая человеческая жизнь бесценна. В каждом человеке живет Юлий Цезарь, Александр Македонский или Александр Пушкин. В каждом человеке теплится искра Божья. Но только до той поры, пока он не предаст своего благодетеля, своего отца. Тогда он превращается в мусор и подлежит сожжению.
Он снова хлопнул в ладоши. Мотовоз тронулся, повлек по рельсам вагонетку, из которой торчала голова Раджаба. Ободранная собачья нога в красных и синих жилах вывалилась сквозь железные прутья и раскачивалась. Вагонетка исчезала в темноте тоннеля, и Серж, ужасаясь и сострадая, думал, что в этот момент среди синих гор цветет розовое деревце персика.
Вновь заиграл полонез. Тат взлетел, вращаясь в воздухе, присел в реверансе. Плавно взмахивая руками, поплыл в глубину тоннеля. Обернулся на прощание:
— А вам, дети мои, я делаю подарок. Три самых прекрасных женщины России разделят с вами постель.
Он исчез в тоннеле. За ним прошествовал невозмутимый китаец Сен со своей неизменной плеткой.
Все вернулись в отсек. Таджики молились, припадая лицом к бетонному полу, воздевали глаза к бетонному потолку, раскрывали ладони, предлагая Аллаху свои бренные жизни. Андрей бережно заправил скомканное ложе Раджаба, положил на подушку крохотный осколок зеркальца.
Появились охранники. Они несли подмышками надувных женщин, которыми Керим Вагипов жаловал своих подданных. Женщины были легкие, раскачивали руками и ногами в объятьях охранников, были телесного цвета, с выпуклыми грудями, возбужденными сиреневыми сосками, с курчавыми шерстяными лобками. Одна из них была полным подобием светской львицы, годами развращавшей молодежь в эротических телешоу. Лошадиная челюсть, жадный оскал, мясистые ляжки, вислый зад и выпуклый пупок с мерцавшим пирсингом. Другая надувная дива была резиновой копией модной красавицы, которая работала в разведке, была арестована американцами, выдворена в Россию и здесь странным образом обрела славу сексбомбы, которая время от времени взрывалась на светских вечеринках и кинофестивалях. Ее огромные груди колыхались, влажный красный рот улыбался, едко-рыжие волосы были на голове, у основания живота и подмышками. Третья резиновая принцесса копировала телеведущую, приглашавшую в свои передачи кумиров шоубизнеса. Она доводила их своим кокетством и щебечущим голоском до исступления, они тупо, с выражением неутоленных орангутангов, рассматривали ее голые колени, ее хрупкие ключицы, ее игривые пальчики, на которые она наматывала свой черно-синий локон. У куклы был бритый лобок и цветная татуировка в паху в виде дракончика.
Охранники раздали надувных женщин таджикам, и те, разделившись, образовали живые очереди. Они стояли, окружив кровать, на которой их товарищ с тощими ягодицами наваливался на резиновую наложницу, мял ей груди, раздвигал колени, кусал плотоядные губы. Женщины издавали стоны, громко дышали, сжимали и раздвигали ноги, и время от времени начинали сотрясаться мелкой дрожью, отчего стоящие кругом таджики принимались приплясывать, цокали языками, оттаскивали в сторону своего неуемного товарища.
— Пора отсюда делать ноги, — Андрей с отвращением отвернулся от унылой оргии.
— Как? — спросил Серж, стараясь не смотреть, как скачет рыжая голова разведчицы, издавая безумный хохот.
— Есть план. Надо до конца изучить обстановку.
— Лукреций Кар сказал, что ты военный?
— Подполковник витебской военно-воздушной десантной бригады.
— А что тебя в Москву привело?
— Выполнял спецзадание.
— Какое?
Андрей молчал, словно обдумывал, следовало ли ему раскрывать военную тайну. Но недавняя казнь Раджаба, танцевальные па карлика в блестящем трико, надувные проститутки, принимающие в резиновое лоно раскаленное семя изголодавшихся по женам мужчин, — все это создавало реальность, в которой была бессмысленна конспирация, ибо реальность эта могла оборваться в любую минуту.
— Какое задание? — повторил Серж.
— Восстановление Советского Союза.
Серж с оторопью посмотрел на Андрея, желая убедиться, что недавние потрясения не помутили его разум. Но лицо белоруса, лобастое, длинноносое, заросшее светлой щетиной, оставалось строгим и серьезным, глаза смотрели с упрямым выражением человека, имеющего осмысленную цель.
— В чем же твой план? — осторожно допытывался Серж.
— В России все сгнило. В Кремле одна слизь. Повсюду карлики, вроде Керима Вагипова. Их народ ненавидит. Ждет Минина и Пожарского, которые поведут ополчение. И оно придет, только не из Нижнего Новгорода.
— А откуда?
— Из Белоруссии.
Он сказал это кратко и истово. Это была мысль выстраданная, ставшая сущностью жизни. От таких мыслей, однажды усвоенных, уже не отказываются, не отрекаются под пыткой, носят в груди, даже если в эту грудь вонзаются пули.
— Есть группа офицеров спецназа и десантников. Действующих и отставников. Мы создали в Белоруссии полк, который назвали Полк Красной Армии. Мы перейдем границу у Смоленска и пойдем на Москву. По дороге к нам присоединятся русские гарнизоны, отставники, живущие в городках и деревнях. Мы перейдем границу полком, а подойдем к Москве армией. Кремлевских карликов никто защищать не станет. Я несколько раз был в России и установил связи с командирами российских частей. Как только в России узнают, что к Москве подошел Полк Красной Армии, к нам присоединятся все военные округа. К нам перейдут все флоты, все авиационные соединения и ракетные войска стратегического назначения. Наш поход будет молниеносным и бескровным. Временный военный совет проведет выборы, и Президентом России и Белоруссии станет батька Лукашенко. К нам присоединятся Украина и Казахстан, это и будет восстановлением СССР.
Серж слушал его с изумлением. Этот фантастический план прозвучал в тюремной катакомбе, где всесильный карлик убивал и мучил людей, и в раскаленной печи догорали кости несчастного Раджаба, а его обезумевшие товарищи насиловали резиновых женщин, хлюпающих резиновыми животами, извергающих хохот из резиновых ртов.
— Разве такое возможно?
— Все помнят Советский Союз. Еще живы инженеры, способные запустить великие советские заводы. Живы старики-академики, способные возродить научные школы. Есть ученые, которые, голодая, не продали американцам своих великих открытий. У нас есть нефть, плодородные земли, электростанции. Мы не будем нуждаться в подачках Запада. У нас есть лидер. У нас снова появятся Королёвы и Гагарины, и мы полетим на Марс или в другие галактики, как учит нас наш великий Лукреций Кар.
Серж был поражен. Он мало думал о Советском Союзе, в котором прошла его юность. Он чувствовал свою принадлежность к новой России, представляя советское прошлое как что-то тусклое, неповоротливое и усталое, что было преодолено и отвергнуто. Но здесь, в черном подземелье, перед ним был человек, восхищенный красной страной. Он внес в красную погасшую звезду источник чудесного света, и она засияла рубинами, воскресила мечту о недостижимой красоте и премудрости. И Серж вдруг подумал, что его фантастические мистерии, его космические мечтания могли стать образом возрожденной красной страны, посылающей в мироздание свои звездолеты.
— Когда ты хочешь бежать?
— Когда уточню обстановку.
— И я с тобой.
— Какой разговор.
Они забрались на свои верхние койки. Серж еще и еще раз обдумывал волнующий рассказ Андрея. В темноте сопели таджики, слышался смех и щебет, излетающий из резиновых глоток.
Глава девятая
Утром все сидели в столовой, дожидаясь, когда появится кастрюля с месивом. Место Раджаба пустовало, и все теснились, оставляя на лавке незанятую пустоту. Серж почувствовал, как кто-то тронул его за плечо. Оглянулся. За его спиной стоял китаец Сен, тыкал красной рукоятью своей плетки. Ожидая побоев, Серж встал, вышел из-за стола, вновь ощутив исходящий от китайца запах муравьиного спирта. Китаец молча повел его по тоннелю, остановился перед дверью, на которой виднелась полустертая надпись “Предъяви пропуск!”, отворил дверь, впустил Сержа в помещение и удалился.
Это не была обычная комната с шершавыми бетонированными стенами и грубыми светильниками. Всю стену занимали экраны. Перед ними находился пульт с переключателями. Дубовые панели придавали комнате вид кабинета, посреди которого стоял старомодный письменный стол с хрустальными кубами чернильниц. В бронзовых подсвечниках виднелись остатки старинного воска. На стене висела картина с видом на уютную провинциальную колоколенку, а под картиной сидел Вавила.
Серж ахнул, увидев его, и не только потому, что их встреча в подземелье казалась невероятной, но и из-за изменений во внешности Вавилы. Это был уже не тучный и неряшливый представитель московской богемы в обшарпанной, с оторванными пуговицами, кофте, экземным лицом и нечесаным комком бороды и усов, всегда почему-то влажных. Теперь это был видный господин в костюме-тройке, с шелковым изысканным галстуком, благородный, подстриженный, с усами и бородой, в которых светился каждый ухоженный волосок. Упитанное лицо было гладким, с легким здоровым румянцем. Он чем-то напоминал английского премьер-министра начала прошлого века, и от него уже пахло не старым диваном, но вкусным мужским одеколоном.
— Ну, здравствуй, гений, — Вавила вышел из-за стола, обнял Сержа, и тот почувствовал его рыхлую дышащую грудь и приятное щекотанье шелкового галстука. — Выглядишь ты, прямо скажем, неважно. Уж ты прости, что я сыграл с тобой эту недобрую шутку. Но у меня, поверь, не было другого выхода.
— Так это ты организовал на меня нападение? Зачем?
— В клубе “А-12” я сделал тебе предложение. Рассказал о проекте, под который дают колоссальные деньги. О замысле, который способен осуществить только ты. Но ты не обратил на него внимания, отмахнулся. Для меня же этот проект — главный шанс жизни. Может быть, главное дело, ради которого я появился на свет. Я не мог рисковать, не мог полагаться на твои капризы. И я решил прибегнуть к насилию.
Серж был потрясен. Среда, которая его окружала, не предполагала подобного вероломства. Необязательность приятелей, измены легкомысленных женщин, обманы деловых партнеров — все это огорчало, мешало, но не меняло суть суматошной, торопливой и увлекательной жизни, в которой он чувствовал себя независимым и свободным. И вдруг обнаружилось зверство, чудовищное насилие, ломавшее все представления о дружбе, добре, законе. Зверство, побудительные мотивы которого казались неубедительными и ничтожными, таили в своей глубине изуродованную картину мира. Казалось, Вавила с его респектабельной внешностью, холеными усами и сытым румянцем существовал в другой реальности, неведомой Сержу, откуда веяло смертельной опасностью. Чувствуя эту опасность, боясь ошибиться в выборе слов, выражении глаз, Серж прятал от Вавилы свой страх, свое изумление, свою к нему ненависть.
— Я не дал тебе позавтракать, — произнес Вавила. — Да и завтраки у вас не больно сытные, — он обернулся к дверям и щелкнул пальцами. На этот тихий щелчок появился служитель, неся поднос, на котором дымилась чашка кофе, виднелись бутерброды с икрой, красной и белой рыбой, ломтями копченого мяса, стояла бутылка французского коньяка и стаканы.
— Угощайся. Пью за твое здоровье, гений, — Вавила налил коньяк в стаканы, поднял один и чокнулся с тем, что оставался на подносе. — Еще раз: прости меня, гений.
Серж с наслаждением пил душистый кофе, ел вкусные бутерброды, сладко пьянел от выпитого коньяка, продолжая чутко следить за Вавилой, ожидая от него внезапного смертоносного выпада.
— Но почему именно я? Мог бы выбрать кого-нибудь другого. Мало ли блистательных режиссеров, стилистов, художников, создающих перфомансы европейского уровня, — произнес Серж, стараясь казаться небрежным.
— Мне известны все, но тебе нет равных. Ты знаешь, я очень разборчив. Сам многое умею. Участвовал в создании павильона России на Всемирной выставке в Шанхае. Режиссировал открытие и закрытие олимпиады. Мне принадлежит создание образа ночного клуба “Дягилев”. Но мне до тебя далеко. Ты гений. Я не завидую тебе. Ты не Моцарт, а я не Сальери. Я восхищаюсь тобой. Все твои проекты, все телешоу, все мистерии, в которые ты превращаешь ординарные дни города, все праздники на воде я изучаю как классику. Проект, о котором я веду речь, под силу только тебе. И я готов на все, чтобы заставить тебя его выполнить.
В холодных глазах Вавилы была спокойная непреклонность. И Серж вспомнил голые плечи Раджаба, торчащие среди окровавленных собачьих туш, его плачущее лицо, когда оно удалялось в сумрак тоннеля, и ободранную собачью лапу в голубых сухожилиях с остатками меха на когтистой стопе, которая болталась, свисая из клетки.
— Но ведь ты совершил уголовное преступление. За похищение людей полагается тюрьма.
— Не говори глупости, Серж. Человек, который задумал проект и инвестирует в него грандиозные деньги, не подвластен закону. Он сам закон.
— Керим Вагипов?
— Да.
— Меня здесь бьют, мучают, заставляют смотреть на казни, — Серж боялся, что Вавила угадает его страх и его отвращение. — Неужели ты думаешь, что в таких условиях возможно творчество? Что здесь я смогу создать космическую мистерию солнца, света и звезд? Разве в этой подземной тюрьме может родиться образ космической красоты, к которой стремится человечество, желая одолеть черную гравитацию греха?
— Но здесь может родиться образ “Русского ада”, — спокойно заметил Вавила, делая глоток из стакана. — Видишь ли, к Богу можно приближаться с двух разных сторон. Неважно с какой, лишь бы приближаться. Можно постоянно уменьшать материю в себе и вокруг, становиться все духовней и бестелесней, пока не превратишься в чистый свет и сольешься с Богом. Но можно постоянно увеличивать материю в себе и вокруг, сгущать ее до тех пор, пока она не превратится в первичную глину, в которую Бог еще не вдохнул свет. К Богу можно приблизиться через свет. Или через тьму. Через рай или ад. Лукреций Кар создает препараты, уменьшающие в человеке материю. Но он может создавать препараты, которые увеличат ее непомерно. Он хочет направить психику в лучезарные миры, но может ее направить в темные антимиры.
— Лукреция Кара похитил тоже ты? Заставляешь его работать в своей адской лаборатории?
— Ты угадал.
Вавила был философичен. Замысел, ради которого он похитил Сержа и Лукреция Кара, был не просто коммерческим проектом, но и воплощал космогонию, о которой Серж имел слабое представление. Средневековую космогонию ада, которую описывали фрески Страшного суда на западных стенах храма.
— В чем же смысл твоего сатанинского проекта? — спросил Серж, испугавшись, не задел ли он Вавилу своим язвительным вопросом.
— В Курской области есть старый карьер огромных размеров, откуда уже вычерпали всю железную руду, — Вавилу не покоробило слово “сатанинский”, и он принялся объяснять: — Ты, должно быть, видел такие карьеры, — “Лунный кратер”, воронка, ведущая в центр Земли. Керим Вагипов купил этот заброшенный карьер, и хочет создать в нем то, что я назвал “Русским адом”. Это будет суператтракцион, магический театр и, если угодно, своеобразный храм, в котором люди приближаются к Богу не из небесной лазури, а из черной магмы Земли. Храм, опрокинутый своей вершиной в мертвую материю. Ярусы этого храма сужаются к центру Земли по спирали, на каждом ярусе происходит своя мистерия, как в кругах ада. На верхних ярусах — римские оргии, дионисийские таинства, содомские игрища. На нижних ярусах ритуальные жертвоприношения, какие практиковали ацтеки и инки, инквизиторские пытки, мучения в концлагерях и газовых камерах. Чем ближе к центру кратера, тем сильнее страдания, острее наслаждения плоти. На дне воронки в опрокинутом куполе храма плещет огненное озеро, из которого под вопли казнимых, хруст костей, стоны оргазмов поднимается Божество, прекрасное, всеведающее и всесильное. Вот замысел в общих чертах. Но он требует грандиозной метафоры, на которую способен лишь ты. И он требует психотропных препаратов, создающих галлюцинации, и для этого существует Лукреций Кар.
— Но кому это нужно? Кто отправится в курское захолустье на какой-то старый карьер? — спросил Серж, стараясь изжить из себя воспоминание о черных видениях, вырвать из рассудка эту впившуюся стальную спираль.
— Ты ошибаешься, гений. Есть очень богатые люди, богатые общины, разбросанные по всему миру, которые готовы стекаться к этому храму, как христиане стекаются ко Гробу Господню, а мусульмане к священному камню Каабы. Религия, о которой я говорю, уже народилась, и нуждается в своем алтаре.
— Но разве такое возможно в России?
— В современной России все возможно.
— Ты думаешь, сюда потянутся люди?
— И люди, и миллиардные вклады. Если американцы в пустыне Невада создали игорную столицу Лас-Вегас, то почему в России не создать столицу новой религии? Пресыщенные миллиардеры платят миллиарды, чтобы на космическом корабле взлететь в космос. Они с еще больше охотой заплатят миллиарды, чтобы попасть в Антимир. Ты возьмешься за это дело. К твоим услугам самые современные спецсредства, технологии иллюзий, образы Босха и стихи Бодлера, хроника нацистских концлагерей. Когда ты готов приступить к работе?
— А если я откажусь?
— Твоя очаровательная невеста Нинон может пострадать от твоего упрямства.
Серж почувствовал, как огненная ненависть, зародившись под сердцем, жарко плеснула в голову, растворила во лбу заросшее костью око, была готова ударить Вавилу, как бьет броню танка кумулятивный снаряд. Но Вавила протянул руку, осторожно коснулся его лба, словно прикрыл растворившееся жерло. И ненависть отхлынула, вернулась под сердце, улеглась, свернувшись кольцом, как затаившийся зверь.
— Где Нинон? — спросил Серж, укрощенный прикосновением руки.
— Рядом, наверху, над тобой. Как только ты сделаешь первый эскиз, вы окажетесь вместе.
— Лукреций Кар посвящен в твой чудовищный замысел?
— С ним работают. Он предоставил нам некоторые препараты, воздействующие на реликтовую память. Если хочешь, я продемонстрирую тебе их эффект.
Вавила подошел к экранам и стал перебирать на панели клавиши, зажигая цветные мониторы. Один за другим появлялись отсеки подземной тюрьмы. Спальный отсек с двухъярусными койками. Уборная с подставками для ног, похожими на железные лапти. Рабочее помещение, где белорус Андрей строчил на машинке швы на распоротых пиджаках и юбках. Верстак с горой мертвых собак и кошек, где теперь вместо казненного Раджаба работал другой таджик.
— Сегодня Керим Вагипов устраивает прием ветеранам, — Вавила задержал палец на одной из клавиш. — Ему не чужда благотворительность. Он пригласил ветеранов войны в этот сталинский бункер, чтобы вручить им конверты с деньгами, снабдить продуктами. Давай посмотрим, как протекает их встреча.
Вавила нажал клавишу. На экране возник просторный кабинет, обшитый деревянными панелями, с рабочим столом, на котором горела лампа под зеленым абажуром. На стене висел портрет Сталина в простом френче.
В кабинете собрались старики, тощие, в вислых пиджаках, густо посыпанных орденами и медалями. Несколько генералов с деформированными телами, на которых неловко сидели парадные мундиры советских времен с потускневшими золотыми погонами. Их тучные животы перетягивали потертые пояса, с которых свисали кортики. Была маленькая седая старушка, сплошь увешанная наградами, знаками отличия, юбилейными эмблемами, которые своей тяжестью тянули ее к земле; чтобы не упасть, она опиралась на палку. Все они благоговейно поглядывали на портрет Сталина, гладили край стола, касались зеленой лампы и телефонов, по которым мог говорить генералиссимус, спускавшийся в бункер во время атомных учений.
Внезапно в кабинет вошел Керим Вагипов. Серж едва узнал его, — маленький рост, кукольные руки и ноги, несоразмерность головы и других частей тела, которой отличаются лилипуты. Но теперь тат сменил обличье. На нем уже не было сверкающего чешуйчатого трико и роликовых коньков. Ладно сшитый белоснежный китель генералиссимуса был украшен небольшой бриллиантовой звездой Победы. Алые лампасы спускались вдоль темно-синих брюк до маленьких, ярко начищенных ботинок. К верхней губе прилепились седоватые усы. Одна рука была заложена за борт кителя, в другой дымилась трубка. Он обошел собравшихся, посылая в их стороны струйки дыма.
— Здравствуйте, товарищи, — произнес мнимый Сталин.
Ветераны обомлели, колыхнулись сначала назад, потом вперед, словно на их тростниковые тела дунул ветер. Они смотрели на портрет вождя, украшавший стену. Переводили взгляд на тата, который окуривал их голубыми дымками. В их склеротических головах происходило смятение. Их полуслепые слезящиеся глаза не могли оторваться от бриллиантовой звезды. Их стариковская память озарялась сполохами давних салютов, когда над Москвой расцветали пышные букеты, а в темно-синем небе, в перекрестье прожекторов, парило любимое лицо генералиссимуса.
— Здравия желаю, товарищ Сталин, — воскликнул генерал с вытекшим глазом, туго перетянутый парадным ремнем.
— Здравствуйте, товарищ Сталин, — произнес дребезжащим голосом худой старик, чей пиджак блестел медалями за взятие европейских столиц.
И уже не было сомнения, что пред ними их любимый вождь, который вел их сквозь смертельный пожар войны, взламывая врата европейских твердынь. Старушка, согбенная под тяжестью военных наград, распрямилась, отбросила палку и, обращаясь к остальным ветеранам, тонко, задыхаясь, воскликнула:
— Товарищу Сталину — ура!
И все нестройно, блеклыми голосами, подхватили:
— Ура!
Тат легким мановением руки, благосклонно, с доброй усмешкой, остановил восторги. Подошел, поздоровался с каждым, расспрашивая, кто и где воевал.
— Второй Украинский фронт, товарищ Сталин.
— Первый Белорусский!
— Четвертая воздушная армия!
— Дивизион подводных лодок Балтийского флота!
— Пятый танковый корпус.
Они молодели на глазах. К ним возвращалось зрение. В дряблые мускулы вливались силы. Сердца дышали волей и счастьем. Они были снова солдатами несметной армии, и с ними был их вождь, их грозный и непобедимый полководец, с чьим именем они бросались в атаку, горели в танках, топили немецкие транспорты, умирали под пытками, неодолимой лавиной катились к Берлину, неся перед собой алое священное знамя.
Вождь заглядывал в их преданные счастливые лица, желая убедиться, что народ по-прежнему верен вождю, по его первому слову пойдет на муки и подвиги, сберегая великую Родину.
— Мы тут с товарищем Микояном посовещались… и решили выделить из стратегического запаса немного продуктов и “наградные”, скромно, в условиях послевоенного времени.
Тат хлопнул в ладоши, и служители вкатили тележку с пакетами. Тат извлек из пакета курицу золотисто-янтарного цвета, обтянутую целлофаном с яркой наклейкой, и рыбину с серебристым отливом, упакованную в целлофан. Показал ветеранам и снова спустил в пакет. Раздавал подарки, конверты с деньгами. Ветераны благоговейно принимали дары, ставили пакеты на пол, засовывали в них конверты.
— А теперь, как водится на Руси, можно и по сто грамм фронтовых, — бодро, расправляя усы, произнес генералиссимус, оглядывая гостей озорным взглядом.
Снова появились служители с тележками, на которых поблескивали граненые стаканчики с водкой, лежали кусочки черного хлеба с селедкой. Ветераны дрожащими руками разбирали стаканчики. Смотрели на вождя, который поднял стакан.
— Не удивляйся, — сказал Вавила, заметив потрясение Сержа. — В трубочке у Керима Вагипова не табак “Герцеговина флор”, а экстракт дурманных препаратов, создающих иллюзии.
Сержу, наблюдавшему фантастическую картину, казалось, что он сходит с ума. Он присутствовал в театре галлюцинаций. Лилипут с бриллиантовой звездой, раздававший ветеранам испорченные продукты, был для них истинным Сталиным. Их не смущал его крохотный рост. Они забыли о том мартовском дне пятьдесят лет назад, когда рыдающие толпы провожали к мавзолею артиллерийский лафет с гробом вождя. Им были нипочем антисталинские компании, огнеметом выжигавшие в народе сталинский образ. Сталин был жив, он был с ними. И опять их жизнь была полна великого смысла, и они были готовы запускать моторы своих неистовых танков, поднимать в небеса над Берлином краснозвездные самолеты, кидаться грудью на пулеметные амбразуры…
— Ну вот, гений, ты видел эффект препаратов, воздействующих на реликтовую память, — произнес Вавила, гася экран.
Глава десятая
Они стояли перед погасшими экранами. Серж боялся неосторожным замечанием или невольным жестом обнаружить свое отношение к отвратительному глумлению. От Вавилы, несмотря на его респектабельный костюм и шелковый галстук, исходила холодная жестокость и тайная беспощадность.
— Что это было? — осторожно спросил Серж. — Испытание психотропных средств?
— Ошибаешься, гений. Здесь не медицинская лаборатория, где проводятся испытания на людях. Керим Вагипов — создатель магических технологий, способных обращать время вспять. Он способен бесконечно малое мгновение растягивать в вечность. Он создал учение о “смерти вечной”. Он, в противоположность христианам, не презирает материю, предпочитая ей дух, а сгущает материю до момента, когда она становится духом. Это место — центр магических технологий. Для них образ, метафора, цвет, музыка, поэзия, эротическое переживание, физическое страдание являются неотъемлемыми составляющими. Ты видел таджика Раджаба, окруженного тушами мертвых собак. Их сожгли в печи, чтобы в огне душа животного и душа человека образовали духовный синтез, о котором знали историки древности. Белорус Андрей ремонтирует одежду, снятую с покойников, чтобы живые, облекая себя в эти юбки и пиджаки, чувствовали прикосновение смерти, несли на себе ее оттиск, питали ее своими жизнями. Ты стираешь эти грязные скверные простыни со следами содомского греха и невиданных извращений. Вода, растворившая в себе этот смрадный грех, не сливается в канализационную трубу, а поступает в оранжерею, где выращиваются “цветы зла” — огромные ромашки с черными лепестками и золотой сердцевиной. Ты здесь не раб, не пленник, а стажер, берущий уроки магии. Тебе это нужно, чтобы приступить к проекту, который тебе предложен.
— А что значил тот странный ящик, в котором вращалась отточенная спираль, кромсая какие-то отбросы?
— Это установка по переработке органических отходов. Их измельчают, спекают в гранулы и вносят в почву теплиц, где выращиваются ромашки с черными лепестками.
Вавила снова нажал на клавишу, и на экране просиял просторный зал, где каждый предмет напоминал драгоценный слиток.
— Сейчас ты увидишь зрелище, которое позволит лучше понять сделанное тебе предложение. У Керима Вагипова — день рождения. Он отмечает его в узком кругу, в подземной золотой резиденции. Сюда приглашен известный режиссер Самуил Полончик, раввин Исаак Карулевич, министр финансов Михаил Лабузинский, придворный, как его называют, политолог Матвей Игрунов, директор телеканала, наверняка тебе известный, Генрих Корн, и Макс Лифенштром, принц крови, представитель старых европейских династий, в руках которых сосредоточены тайные рычаги управления миром. Присмотрись внимательно ко всему происходящему, и ты поймешь требования, которые предъявляет нам с тобой заказчик проекта.
Вавила нажимал клавиши, выбирая выгодный для обозрения ракурс.
Золота было так много, что все сливалось в слепящее зарево. Золотой потолок был расписан фантастическими цветами и птицами, украшен мозаикой. Витые колонны веретеном уходили ввысь. Посреди зала находился бассейн с лазурной водой, из которой вырастали золотые лилии. Стол выгибался подковой, и на нем красовались золотые тарелки и блюда, золотые кубки и подсвечники с горящими свечами. Гости сидели в ожидании хозяина, обменивались любезностями. Сержа поразили их наряды, напоминавшие театральные костюмы средневекового спектакля.
Раввин Исаак Карулевич, знакомый Сержу по телешоу “Планетарий”, был едва узнаваем. Его маленькая голова была украшена розовым тюрбаном, а щуплое тело утопало в просторной хламиде. Так выглядели древние левиты, многомудрые фарисеи и сильные духом саддукеи, неутомимые в толковании книг.
Подле него восседал режиссер Самуил Полончик, тот самый, что в телешоу “Планетарий” рассказывал о новом вероучении, объединившем в себе все мировые конфессии. На нем был странный колпак, какие носили звездочеты, и над самым лбом горело небольшое павлинье перо с бриллиантом.
Министр финансов Михаил Лабузинский был лысым. Его розовый голый череп украшала крохотная бриллиантовая корона. Сам он был облачен в шитый золотом халат с широкими рукавами, из которых выглядывали тонкие руки, покрытые курчавой шерсткой.
Директор телеканала Генрих Корн сидел в бархатном берете, голый по пояс, в женском лифчике из голубого шелка, украшенного жемчугами. Его узкие пальцы были в перстнях с крупными камнями. В ушах переливались серьги из темного рубина.
Политолог Матвей Игрунов был в черном плаще, застегнутом от горла до самого низа, с пурпурным бантом на груди. Его плоское лицо напоминало камбалу.
Принц крови Макс Лифенштром был в черном смокинге, безупречно белой манишке с галстуком-бабочкой, в котором переливался крохотный бриллиант. Его розовое породистое лицо было надменно, нос с горбинкой выдавал в нем Габсбурга, а презрительно сжатые губы выражали тонкую насмешку над всеми революциями, которым не удалось ликвидировать тайную мощь европейских династий.
Серж искал глазами тата, чье место в середине стола оставалось свободным. Но вот зазвенели мелодичные цимбалы, тонко возликовали трубы, в торжествующую гармонию слились струнные, духовые и ударные. Нарисованные на потолке золотые птицы вспорхнули и понеслись в распахнувшиеся золоченые двери, и в них показался Керим Вагипов, изящно выступавший лилипут на высоких каблуках, в перламутровом камзоле и панталонах, в наполеоновской треуголке, позванивая крохотной шпагой. На плечи его была наброшена мантия из горностаев. Умелым движением он отбросил ее, громоздясь на высокое креслице в центре стола, куда его подсадили служители в клетчатых юбках, похожие на шотландских волынщиков.
— Господа, благодарю за то, что согласились разделить со мной мое скромное торжество. Мы знаем друг друга не первый день, и нашу дружбу не омрачила ни единая распря. Мы вправе называть себя братьями, членами одной семьи, у которой один Отец и один Повелитель, незримо присутствующий среди нас. Прошу, угощайтесь, пейте вино, говорите, а я буду любоваться вами.
Он хлопнул в ладоши. Слуги в ливреях, в маленьких, шитых золотом тюбетейках внесли на деревянном шесте привязанную за ноги жареную кенгуру. Вся ее освежеванная туша была в розовой корочке, кое-где еще тлели огоньки. Копыта на мускулистых ногах были обуглены. Оскаленная голова смотрела запекшимися глазами. Хвост еще продолжал дымиться. В кожаной сумке виднелся зажаренный детеныш. Слуги обносили стол. Другие острыми клиновидными ножами вырезали из туши горячие ломти. Сталь протыкала румяную корочку, оттуда вырывалась душистая струя пара. Мясо нежно розовело, и его вилкой перекладывали на золотую тарелку. Служители из золотых кувшинов лили в кубки вино.
Первым поднялся раввин Исаак Карулевич, держа у своей черной бородки золотой сосуд.
— Дорогой брат Керим, день твоего рождения — это день триумфа всего еврейского народа, для которого ты построил столько синагог, сколько звезд на небе и песчинок на морском побережье. Особенно хороша синагога, выточенная из прозрачного льда, которую ты возвел в Антарктиде для еврейских ученых. И та, из черного и красного дерева, которая принимает в свои стены обращенных в иудаизм представителей африканских племен.
Руки Исаака Карулевича дрожали от волнения, и драгоценные камни кубка зажигались и гасли. Гости между тем поедали розовое мясо австралийского зверя, и политолог Матвей Игрунов выковыривал из черепа детеныша розовый мозг.
— Но главное твое деяние, которым ты уподоблен царю Соломону, — это сооружение Третьего Храма. Не там, в Израиле, где ханаанские народы, не добитые нашими праотцами, размножились настолько, что грозят существованию еврейского государства. А здесь, в России, где мы обретем свою святыню и спрячем ее в самый центр Земли, наполнив планету духом нашего первородства. Знай, дорогой брат, что самое популярное имя, которым нарекаются первенцы в еврейских семьях, — Керим. Прими подарок — ту самую звезду, которой наградил царь Саул Давида после его победы над Голиафом.
Исаак Карулевич поднял вверх усыпанную бриллиантами шестиконечную звезду. Слуги передали ее Кериму Вагипову, и тот внимательно рассматривал реликвию, источавшую драгоценные лучи.
Шатаясь под тяжестью ноши, слуги внесли на шесте тушу небольшого кита, приготовленного на пару. Его глянцевитая кожа лоснилась. Приоткрытая пасть улыбалась. В черных веках мерцали сонные, опушенные ресницами глаза. Раздвоенная лопасть хвоста была свернута на сторону. По белесому брюху тянулась цепочка бриллиантов. Клиновидные ножи высекали из кита ломти плоти, становился виден срез смуглой кожи, пласт желтоватого желеобразного жира и белое мясо с нежными розовыми волокнами. Режиссер Самуил Полончик потребовал, чтобы ему извлекли из кита дремлющий глаз. Слуга ловким движением ножа достал из головы огромное белое око с черным райком и красным кустиком кровяных сосудов, напоминавших корешки луковицы. Режиссер поднял кубок, наклонив к нему свой тяжелый упрямый клюв. На его колпаке переливалось павлинье перо, и каркающий голос еще больше увеличивал сходство с хищным птенцом.
— Дорогой брат Керим, твоя любовь к искусству делает тебя выдающимся меценатом современной России. Что бы делал наш театр без твоих щедрых дарений, и разве смогли бы мы без тебя поставить мистерию о религии всех религий и о Боге Черного солнца? Сколько художников, восставших против унылого русского реализма, музыкантов, своей бурей и натиском громящих остатки русской музыкальной классики, скульпторов, сокрушающих лживых идолов старомодной русской культуры, — скольким из них протянул ты щедрую руку, подарил мастерские, устраивал выставки их инсталляций, открывал для них музеи и галереи. Я уверен, многие из них найдут применение своим талантам, воплощая твой грандиозный проект подземного храма. Тебе, Керим, должен быть благодарен в первую очередь не еврейский, а русский народ. Замещая старомодную и сгнившую русскую культуру культурой авангарда, отсекая русское сознание от фанатичной и агрессивной традиции, ты отсекаешь русский народ от его губительного мессианства, приносящего столько бед самим русским и всему остальному человечеству. Есть наука о трансплантации органов, и мир знает светил, пересаживающих человеку другое сердце, другую почку, другую печень. Ты же пересаживаешь человеку другую душу, и уже множество русских живут с душой, которую пересадил им ты. Я жду того дня, когда самым распространенным русским именем станет имя Керим.
Все это Самуил Полончик произносил сердито, шевеля злыми складками рта, нацеливая клюв на белый китовый глаз, словно хотел его склевать с золотого блюда.
— Дорогой Керим, хочу подарить тебе подлинную реликвию нашей богоизбранности. Этот маленький нож с костяной ручкой принадлежал Арону, который со своими сподвижниками, по приказанию Моисея, истребил треть еврейского народа, уничтожая всякого, кто не мог убить в себе египтянина, став истинным иудеем. Это первый скальпель, с помощью которого наши предки производили пересадку души.
Он передал нож служителю, и тот отнес его Кериму Вагипову. Тат поцеловал подарок и положил его на столик рядом с бриллиантовой шестиконечной звездой.
Между тем слуги внесли в трапезную огромную запеченную ящерицу с Галапагосских островов. С помощью петель ящерица была прикреплена к шесту. Ее зеленоватая чешуйчатая кожа отливала блеском яшмы. Из открытой пасти выглядывал красный язык. Мощные лапы с когтями изображали стремительный бег. В одной из лап она сжимала яйцо со своим нерожденным детенышем. Когда слуги остановились перед политологом Матвеем Игруновым, тот вынул из когтей варана яйцо и разбил его о золотое блюдо, вытряхнув из скорлупы высохший от жара зародыш.
— Дорогой Керим, — произнес Матвей Игрунов, поднимая кубок. — В политологических кругах безмерно ценят твой стратегический взгляд на развитие России. Ты абсолютно верно заметил, что перекодирование архаического русского сознания невозможно без того, чтобы не вырвать из него с корнем базовые образы советской эпохи. Эти образы суть — Победа в войне, образ Сталина и образ Гагарина. Ты поручил мне эту метафизическую работу, и я нашел самого талантливого и популярного среди молодежи писателя, а тот написал блистательный пасквиль на русского космонавта, изобразив его тупой случайностью, возникшей в тупиковой стране. Ты спонсировал программу дегероизации Победы, благодаря тебе появились фильмы о бессмысленно загубленных армиях, радиопередачи “Цена победы”, где оспаривается сам факт Победы. Но главное — ты стал инициатором десталинизации, которая превращает образ вождя-победителя и коммунистического святого в кровавого палача и шизофреника. Ты — великий идеолог и конструктор новых смыслов. Ты расчистил заросший предрассудками русский пустырь, возводя на нем храм нового вероучения.
С этими словами Матвей Игрунов осушил кубок и закусил хрустящим зародышем ящерицы, передав юбиляру свиток рукописей Шнеерсона, похищенный им из государственного книгохранилища.
— Дорогой брат Керим, — директор телеканала Генрих Корн отложил очередную экзотическую закуску. — Я поднимаю этот заздравный кубок за тебя. Наш телеканал очень чутко прислушивается к твоим рекомендациям, согласно которым русская идеологическая паранойя, “русская идея”, “особый русский путь” лечатся промыванием мозгов, и в этом смысле наш канал — это клизма, вставленная в русский мозг. Последнее, что мы сделали, вняв твоим советам, это нанесли сокрушительный удар по Лукашенко, который пользуется огромным уважением в России. Мы превратили его в чучело, посмешище, в невежественного маньяка, в последнего диктатора Европы, которому место в Гаагском трибунале. Мне говорили, что существует заговор белорусских военных, которые готовят вторжение в Россию, чтобы побудить к восстанию русский народ. Это серьезная угроза. Мне кажется, недостаточно телевизионных ударов, направленных в Лукашенко. Ты мог бы взять на себе финансирование спецоперации, где место телеэкрана займет снайперский прицел.
Генрих Корн поправил шелковый бюстгальтер на своей груди, поворачивая свой круглый упитанный зад к соседствующему с ним министру финансов. Подарком юбиляру от него стал перстень с бриллиантом, найденным в Ганиной Яме.
В трапезную на двух шестах внесли громадного, сваренного в котле осьминога. Щупальца гигантскими черными завитками свешивались до пола. Все они были покрыты большими и малыми присосками, розовыми от кипятка. Огромные немигающие глаза отражали золото потолка. Злобный клюв напоминал нос режиссера Самуила Полончика. Служители острыми ножами отсекали кончики щупалец, перекладывали их на тарелки, из отрезков вытекал сочный бульон, который гости черпали маленькими золотыми ложечками.
Министр финансов Михаил Лабузинский поднялся осторожно, чтобы не уронить с голого черепа миниатюрную бриллиантовую корону. Его тонкая рука, напоминающая звериную лапу, сжимала кубок.
— Любезный брат Керим, только что мы слышали от нашего брата Матвея Игрунова о предстоящей программе десталинизации русского народа. Но разве не этим в течение десятков лет занимается министерство финансов и ваш покорный слуга? Разве не нашими усилиями было разрушено сталинское авиастроение, когда мы прекратили финансирование авиационных и моторостроительных заводов, и теперь русские не могут выпускать ни военные, ни гражданские самолеты? Разве не мы тем же способом уничтожили сталинское судостроение, и теперь русский флот медленно погибает у пирсов, а верфи с недостроенными кораблями похожи на кладбища умерших китов? Не мы ли уничтожили лучшую в мире энергетику русских, и теперь они в ужасе смотрят, как взрываются их гидростанции? Тот же удел постиг сталинскую науку, когда мы лишили ее финансирования. И сталинскую культуру, и сталинскую медицину, и сталинское образование. Мы, банкиры и финансисты, среди которых ты, Керим, занимаешь ведущее место, расчислили пространство, куда может теперь прийти другая цивилизация, другая вера, другой, богоизбранный народ. Хватит разбрасывать камни сталинского храма, от него не осталось даже фундамента. Пора собирать камни нового храма, архитектором которого являешься ты, Керим.
Михаил Лабузинский опрокинул в себе кубок с вином, сунул курчавую лапку в карман халата и извлек сияющий предмет, похожий на лепесток цветка, послав его в дар имениннику.
— Это элемент космического корабля, которые русские хотели послать на Марс. Этот корабль был готов принять космонавтов, когда на завод пришли наши друзья, распорядившись сломать корабль. Теперь предстоит лететь в противоположную сторону, в сторону Черного солнца.
Керим Вагипов с любопытством рассматривал металлический лепесток. Попробовал его на зубок и присовокупил к собранию драгоценных подарков.
В трапезную внесли огромный золоченый чан, полный светлого меда, в котором плавали ощипанные колибри. Птичьи тушки, лишенные перламутрового оперения, были совсем крохотными. Слуги вычерпывали их золотым половником, переносили на тарелки. Гости протыкали птицу вилкой, подносили ко рту и обсасывали, наслаждаясь душистой сладостью.
Настал черед говорить принцу крови Максу Лифенштрому. Его надменный взор, династическая горбинка носа, изысканные и сдержанные жесты выдавали благородную вековую традицию властвовать, скрывать свои мысли, сберегать фамильные тайны. Он поднял бокал, молча оглядел собрание, поклонился юбиляру. Начертал в воздухе загадочный иероглиф, означающий опознавательный символ, по которому узнают друг друга представители династических семейств, дунул на этот незримый иероглиф, и тот полетел к Кериму Вагипову, который благоговейно его поймал и прижал к губам, после приколов себе на грудь.
Все обсасывали мед с крохотных колибри, поедали птичьи тушки, которые нежно похрустывали на зубах. Дождавшись, когда хрусты утихнут, встал со своего кресла, напоминающего трон, Керим Вагипов.
— Дорогие братья, сегодня мы празднуем не мое рождение, а нашу общую долгожданную победу. Сегодня мы можем утверждать: на Земле существует только один мессианский народ. Другой же, мнимый, навязавший миру свое ложное мессианство, разгромлен, повержен и больше не стремится указывать миру свой особенный путь, в Царствие ли небесное, или в заоблачный коммунизм. Русские отказались от своего мессианства, отказались от империи, отказались от священной культуры и уже почти отказались от своего священного, как они полагают, языка, на котором будто бы говорят сами ангелы. Сегодня русские уже не народ, а бессмысленная, убывающая масса людей, которые живут без смысла, без вождя, без высокой цели, и крутятся у наших ног, вымаливая подаяние, материальное и духовное. И уже сами называют себя народом-рабом, народом-вором, народом-тунеядцем, а свой исторический путь — кровавым безумством. Мы немало преуспели в этом, но время отдыхать не настало. Мы должны закрепить победу на этих опустевших русских пространствах, пригласив сюда лучших людей Земли, мечтающих о новом мировоззрении, новой религии, которая распутала бы ужасные узлы мировой истории, в которых повинны русские с их ложным мессианством. Мы подарим человечеству новую веру, изменим его космический вектор. Покажем новое божество, которое будет явлено в нашем храме, храме Черного Солнца. Вам уже известны общие контуры этого храма, который будет не воздвигнут, а низвергнут к центру Земли. Теперь же я хочу продемонстрировать магические технологии, с помощью которых прихожане храма узрят Бога Черного Солнца.
Тат умолк, и в том месте, куда он приколол незримый подарок принца крови, вдруг засверкал черный лучистый бриллиант.
Керим Вагипов извлек из крохотной золотой шкатулки небольшую таблетку и сунул в рот. Слуга зачерпнул из бассейна зелено-голубую влагу, передал стакан Вагипову, тот запил таблетку. Пока он пил, было видно, как рот его наполняется пеной. Пена была густая, белая, она лезла из губ, сползала на грудь. Во рту его протекала бурная реакция, вещество таблетки вступило в контакт с зелено-голубым раствором.
Когда тат начал задыхаться от пены, он вскочил и двинулся вдоль стола. Подходил к гостю, целовал в рот долгим поцелуем, вталкивая в уста пену. Гость жадно глотал, двигая кадыком, страстно облизывался. Его сосед уже открывал рот, и тат выдавливал из себя очередной комок пены. Казалось, заботливая терпеливая птица обходит своих птенцов, пичкая кормом. Гости сидели сосредоточенные, погруженные в себя, усваивая пену. Вдруг режиссер Самуил Полончик стал страстно и нежно себя оглаживать, целовать себе руки, сдвигать и раздвигать колени. Сидящий рядом с ним раввин Исаак Карулевич щекотал себя, тихо смеялся и взвизгивал, сдавливая себе мочки ушей. Политолог Матвей Игрунов стал багровым, начал расстегиваться, вновь застегнулся, издал долгий плотоядный стон. Все гости переживали болезненное возбуждение, испытывали сладостное томление, не находили выхода своему сладострастию, сотрясались в конвульсиях, издавали звуки неутоленной похоти.
Вдруг снова зазвучала струнная и ударная музыка, взыграли невидимые трубы и зазвенели цимбалы. Золотые птицы впорхнули в растворенные двери и вновь превратились в золотую роспись потолка. Вслед за птицами в зал вбежали женщины. Они были обнаженные, влетели гурьбой и стали водить хоровод вокруг бассейна с лазурной водой. Среди них была совсем еще девочка, легкая, хрупкая, белокурая, с чудесными голубыми глазами и пунцовым смеющимся ртом. Она танцевала, почти не касаясь земли, и ее нагота делала ее похожей на бабочку или цветок. Вслед за ней тяжело топотала грузная старуха. Седые сальные космы хлестали по жирным плечам. Коричневые тяжелые груди вяло плюхали у живота. Вислые ягодицы колыхались, грязно-серый лобок неопрятно кустился между голубоватых ляжек. Старуха неловко подпрыгивала, едва успевая за девочкой, мучительно улыбалась, обнажая искусственные фарфоровые зубы.
Черная красавица с широкими бедрами и длинными ногами притоптывала в африканском танце. Тугие косички были плотно уложены на смоляной голове, разделенные множеством смуглых проборов. Длинные козьи груди летали взад и вперед. Казалось, на ней была курчавая набедренная повязка, — так высоко, почти до пупка, росли волосы ее лобка. В танце она кружилась, поднимала острые локти, щелкала длинными пальцами, водила яркими белками.
Дальше плыла пышная кустодиевская женщина. Шары, овалы, пухлые колени, розовые груди, мягкий, похожий на кулич живот. Сдобные пальчики и золотая коса. Шаловливые губки и васильковые глаза. Женщина сияла, светила солнышком лобка, таинственно улыбаясь.
Следом уродливо переваливалась чудовищно несимметричная женщина. Одна нога почти высохла, а другая раздулась с венозными фиолетовыми шишками и незаживающими язвами. Ее лицо было перекошено, нос провалился, из незакрытого рта виднелись кривые зубы. Груди были в темных пятнах, словно их коснулось тление. В паху не было волос, виднелась воспаленная складка. Она сипло дышала, подпрыгивала, и казалось, вот-вот упадет.
Вереницу танцовщиц замыкало странное существо, которое выше пояса казалось женщиной, пухлой, с коровьим выменем, надоенными сосками. Ниже пояса это был мужчина со всеми признаками пола, с мускулистыми ногами бегуна, литыми ягодицами борца. Танцуя, существо прикрывало ладонями пах, что не мешало созерцать могучий, как у жеребца, орган, скучающий без дела.
Хоровод двигался вокруг бассейна, а потом танцовщицы метнулись к гостям, увлекая их из-за стола на ковры.
Прелестная белокурая девочка щекотала раввина Исаака Карулевича, проникая тонкой ручкой ему подмышку, теребила бородку, залезала шаловливыми пальчиками во все складки его экзотической одежды. Раввин хохотал, заливался, захлебывался смехом, выпучивал глаза, начинал страдальчески, сквозь хохот, икать, напрасно старался обнять хрупкую талию. Девочка вторила ему серебряным смехом, ловко ускользала из объятий, продолжая щекотать свою жертву, пока раввин не охнул, лишившись чувств. Шалунья ловко пристроилась у него на груди, вонзила острые зубки в шею под черной бородкой. Прокусив вену, замерла, как замирает на бычьем боку слепень, переливаясь тихими радугами. Она шевелила розовыми губками, по ее прелестному подбородку и крохотной детской груди бежала алая струйка.
Режиссер Самуил Полончик достался седой старухе, которая обнаружила неутолимую ярость и страсть. Ударом кулака она оглушила режиссера, опрокинула навзничь, а потом коричневыми сморщенными ягодицами уселась ему на лицо и стала ерзать, словно хотела сравнять со щеками его надменный нос. Режиссер вырывался, пытался сбросить с себя старуху, но та наваливала ему на лицо свои несвежие тяжелые груди, словно душила сразу двумя подушками. Полончик вырвался, исхитрился оседлать старую фурию, погнал вокруг бассейна, и она ползла, уродливо виляя задом.
Африканская красавица досталась министру финансов Михаилу Лабузинскому. Она совлекла с него облачение, как снимают с банана длинную кожуру. Нагота министра оказалась не полной. Его покрывала густая шерсть, то ли овечья, то ли волчья. Было видно, что африканке нравится звериное обличье министра. Она запустила длинные пальцы в глубину волосяного покрова, выхватывая невидимых паразитов, докучавших министру, давила их острыми зубками, не позволяя министру грубо овладеть собой. Она лишь терлась о министра своими бархатными бедрами, фиолетовыми сосками, круглыми, как черные арбузы, ягодицами. Эти огненные касания доставляли министру мучительную сладость и неутолимое сладострастие.
Странно протекала близость между двуполым существом и директором телеканала Генрихом Корном. Гермафродит сорвал с директора бархатный берет, бесцеремонно стянул с него дамский лифчик, размотал висящую на бедрах ткань. И обнаружилось, что у директора женские груди и абсолютно мужской, не оставляющий никаких сомнений таз. Два гермафродита с изумлением смотрели один на другого. Затем, не сговариваясь, кинулись в объятья друг друга, стали ласкать друг другу груди, с нежным щебетом приговаривая: “Как ты прекрасна, дорогая!” Но потом танцор грубо повернул директора к себе спиной, наклонил его, и директор Генрих Корн рыкающим басом стал умолять: “Ты, мужик, полегче!”
Кустодиевская красавица овладела политологом Матвеем Игруновым. Она легла перед ним на спину, пышная, необъятная, розовая, перенесла политолога себе на живот, и он утонул, исчез, растворился в белизне. Красавица сжала колени, обняла себя пышными руками. Политолог оказался в глубине восхитительной, теплой, дышащей материи, и находился там, покуда хватало воздуха. Вынырнув из подмышки красавицы, как выныривают из морской пены, он поплыл по-собачьи на спасительный берег, но прекрасная рука схватила его за шиворот и снова окунула в пучину. Политолог исчез среди розовых шаров, дышащих сфер, над ним сомкнулась стихия, и только лучистое золотое солнышко указывало место, где только что был политолог.
Принц крови Макс Лифенштром оказался во власти женщины-урода. Следуя эротической традиции, доставшейся по наследству от Габсбургов, он не касался своей избранницы, но вдыхал исходившие от нее ароматы, нюхал ее, закатывая блаженно глаза и втягивая губами воздух. Его утонченная и аристократическая натура различала малейшие оттенки запахов: черных венозных шишек, покрывавших больную ногу, незаживающих язв, испятнавших коростой ее лицо. Тонкие ноздри принца трепетали, как у хищника, чувствующего близость добычи. А добыча терпеливо ждала, когда на нее набросятся, распространяя вокруг запах тления.
Керим Вагипов на глазах менялся, становился выше, стал похожим на атлета. Его лицо напоминало лик античного героя, поражало совершенством пропорций. Он поднялся во весь рост, плечистый и прекрасный.
— Да прольется на вас дождь любви моей! — крикнул он громогласно.
Из нарисованного неба, где мчались золотые нарисованные птицы, упало несколько золотых капель, полетели вниз золотые струи, от которых дрогнула и стала расходиться кругами влага в бассейне. Дождь превратился в золотой ливень, наполнив пространство шумом, плеском, ослепительным сверканьем. Струи падали на гостей, превращая все в драгоценное сияние. Влага в бассейне воспламенилась, покрылась золотыми огненными языками.
Керим Вагипов, прекрасный исполин, шел по горящей воде к золотой лилии. И в центре волшебного цветка переливалось Черное Солнце, верховное божество, которому поклонялся Керим Вагипов…
Вавила выключил экран, и Сержу казалось, что на потухшем стекле все еще переливается черное светило.
— Что это было? — спросил Серж, обессиленный зрелищем.
— Ты должен был видеть эскиз картины, которую тебе придется рисовать, гений.
— Все это было на самом деле, или ты подсыпал мне возбуждающее зелье?
— Ты угадал.
— Когда ты успел?
— Ты проглотил препарат вместе с кофе.
— Чего ты хочешь?
— Чтобы ты поскорее взялся за дело.
— А если я откажусь?
— Твоя милая, нежная Нинон ждет тебя…
— Отведи меня обратно в отсек.
Появился китаец Сен со своей неизменной плеткой, повел его по туннелю. Серж слышал за спиной его мягкие шаги и острый запах муравьиного спирта.
Глава одиннадцатая
После отбоя, когда утомленные люди послушно, словно стадо в стойлах, укладывались в свои черные ямы, накрываясь одеялами, два охранника привели Лукреция Кара и кинули его на койку. Серж подумал, что так из пыточной камеры доставляют истерзанного заключенного, бросают на топчан. Когда охранники скрылись, Серж и белорус Андрей прокрались к койке Лукреция Кара. Тот лежал на спине, лицом к тусклому светильнику в потолке, и его высокие надбровные дуги сдвигали кожу широкого лба множеством мучительных морщин, а открытые глаза сверкали в темноте темно-золотыми слезами.
— Лукреций Кар, что с вами? — Серж положил свою руку на его костлявую кисть, почувствовав слабое биение жизни.
— Что эти сволочи сделали с вами, Лукреций? — белорус осторожно приподнял голову космиста, подложив под нее подушку.
— Они заставляют меня служить их дьявольскому делу. Хотят, чтобы я изготовил препарат, который сгущает материю и изгоняет из нее дух. Чтобы их бездуховная плоть погрузилась в содомский мрак, во тьму извращений и неутолимого садизма. Хотят, чтобы я изобрел топливо для их черного звездолета, летящего к Черному солнцу. Хотят направить человечество в антимиры запредельной тьмы. Хотят, чтобы я исказил вектор русского духа, устремленного в Космос, к абсолютному свету, в бессмертие.
— Как они мучали тебя, Лукреций? — белорус поднес к воспаленным губам космиста пластмассовую чашку с водой.
— Внучка, моя любимая внучка. Они грозят похитить ее и отдать на истязание педофилов. Они показали мне фотографию, где она играет в нашем дворе, и к ней подошел мужчина с мерзким порочным лицом. Они говорят, что ее судьба зависит от моего решения. Но они ошибаются. Я не в их власти. Русский Космос не даст мне погибнуть. Голос Гагарина зовет меня. Мой препарат “Кандинский” унесет меня из мрачного подземелья. Он превращает материю в дух, в космический луч, для которого нет тюремных дверей и запоров.
Лукреций Кар потянулся к карману робы. Извлек крохотный ларец, отворил его и высыпал на ладонь горсть разноцветных шариков. И Серж вспомнил, что точно такой же шарик, состоящий из разноцветных крупинок, он проглотил на катке и вознесся к волшебным куполам собора.
— Я ухожу от вас, друзья, чтобы встретиться с вами на обетованной планете. Там ждет меня Гагарин, ждет Есенин, ждет Александр Матросов. До встречи в Русском Раю!
Лукреций Кар бросил все шарики в рот, запил водой, двигая большим кадыком, откинулся на подушку. Он лежал без движений, большой, костистый, с утомленным лицом, на котором еще темнели морщины боли.
Но вот постепенно морщины стали разглаживаться. На лице появлялось выражение успокоения и радости. Большие глаза в темноте наполнились солнечным светом. Он казался воздушней и легче, уже не лежал, а парил над смятым одеялом. Он терял телесность, словно плоть его становилась прозрачной. От него исходило легкое излучение. Серж видел, как из-под его робы вырвался пучок прозрачных лучей, прянул к потолку, сделал круг, прощаясь с теми, кто еще оставался в каземате, и унесся сквозь толщу ввысь…
Серж то ли спал, то ли грезил. Ему чудилась картина Кандинского, которую он видел в музее Антверпена. Черное, бархатное мироздание, среди которого мчатся золотистые спирали и эллипсы, ликующие, похожие на птиц, цветы, крылатые деревья, покрытые лепестками дельфины, улыбающиеся кристаллы, дышащие и думающие капли.
— Ты спишь? — услышал он голос Андрея. Его голова с белесой щетиной смотрела сквозь железные решетки двухъярусной кровати. — Пора отсюда сваливать, больше ждать невозможно.
— Как ты отсюда свалишь? У тебя же нет препарата “Кандинский”.
— Товарищи ждут. Невозможно откладывать операцию.
— Какую операцию?
— Эти гады всех славян в распил пустят. У них есть препарат, который действует на генетический код славянина, превращая его в животное. Славяне должны восстать и сбросить поганое иго.
— Как они могут восстать?
— Я тебе говорил. Уже создан Полк Красной Армии. Я установил связи с российскими командирами бригад и соединений. Мы войдем в Смоленск, а оттуда двинемся на Москву. К нам присоединится русская армия. Возьмем Кремль без боя, восстановим Союз России, Белоруссии, Украины. В Союз войдут республики Средней Азии, Армения. Президентом Союза станет батька Лукашенко. Он лидер, которого не знала Европа, захваченная бандитами и карликами. Он сбросит иго, нависшее над Россией. При нем в России вновь заколосятся поля, заработают заводы, оживут села, сгинет все черное колдовство, от которого женщины не рожают, мужчины теряют волю, и великая страна идет на дно.
Андрей страстно шептал, и до Сержа долетало его горячее дыхание. Но замысел казался фантастическим. “Полк Красной Армии” — словосочетание звучало бутафорски, от него веяло компьютерной игрой. Лукашенко не был для Сержа кумиром. Он казался ему странным и архаичным, и его, Сержа, искусство не пришлось бы в Беларуси ко двору.
— В чем твой план? — спросил Серж недоверчиво.
— Я все просчитал по минутам. Но мне одному не справиться. Нужен помощник. Соглашайся.
— Что ты задумал?
— Когда нас гонят колонной, кого собак обдирать, кого грязное белье полоскать, в стороне остается железная дверь с надписью: “Граница поста”. Там два автоматчика. За этой дверью лифт наверх. Колонну с обеих сторон ведут другие два автоматчика, и один замыкает все стадо. Теперь смотри, — продолжал Андрей. — Мы становимся в хвост колонны. Как только трогаемся, я бросаюсь на замыкающего, дроблю ему шейный позвонок и из его автомата укладываю тех двоих у двери. Передаю автомат тебе и мчусь к дверям, а ты меня прикрываешь. Таджики при звуках стрельбы побегут, как бараны, сомнут охрану, и у нас будет минута, чтобы открыть дверь и подняться на лифте. А там, наверху, с двумя автоматами прорвемся с боем. Согласен?
Серж смутно представлял описанный бой, не понимал своей роли. Зато отчетливо помнил несчастную голову Раджаба, торчащую среди ободранных собачьих тел, его огромные плачущие глаза, и собачью лапу в красно-синих сухожилиях, свисающую из клетки.
— Нет, на меня не рассчитывай. Я с этим не справлюсь, — сказал Серж.
— Хочешь покрыться шерстью и превратиться в животное? У всех русских отрезали яйца! — прошипел с презреньем белорус и скрылся под одеялом.
После подъема они не здоровались. Во время завтрака каждый поглощал свое месиво молча. Серж, встав в колонну, видел удалявшуюся железную дверь, за которой находился спасительный лифт, двух автоматчиков, стертую надпись: “Граница поста”. По дороге к рабочим местам китаец Сен отхлестал своей плеткой белоруса, словно чувствовал исходящую от него угрозу. Сержу казалось, что есть его вина в этом жестоком избиении. Он оставил белоруса одного в окружении врагов.
В рабочем отсеке из жестяной трубы свалилась на стол скомканная груда белья. Наверху в отеле продолжались развратные оргии, и не было предела похотям и извращениям. Он уныло зарядил порошком стиральную машину, открыл стеклянный люк, стал набивать бельем дырчатый ротор, заталкивая кулаком несвежую ткань. На одном полотнище разглядел брызги крови, которые складывались в какие-то буквы. Расстелил простыню на столе, на мятой ткани брызгами запекшейся крови было написано:
“Серж, меня насилуют каждый день. Нинон.”
Он обморочно перечитывал надпись, читал снова и снова. Где-то рядом, наверху, в развратном отеле насиловали его невесту, кидали на кровать, наваливались тяжелыми волосатыми животами, хрипели от наслаждения, вбрасывали в ее лоно свирепое раскаленное семя. И он не в силах прийти ей на помощь. Он ее погубил, отдал палачам и насильникам, и ее чудесная серебристая кожа, смеющиеся голубые глаза, милый розовый рот вызывают похоть у извращенцев и извергов.
Он кинулся к дверям и ударился лицом о железные прутья. Вернулся к столу, где лежал написанный кровью транспарант. Жестяная труба, свисавшая с потолка, круглилась своим сияющим полированным нутром. В ней стоял ровный рокот и гул, как будто гудел трансформатор. Если он попытается, как Раджаб, втиснуться в трубу, в него ударят молнии, обовьют электрические разряды, и он обугленный рухнет на стол.
Оставалась возможность вызвать Вавилу и сказать ему, что он согласен работать, пусть только отпустят его невесту. Но он вспомнил чудовищную оргию и понял, что не сможет творить в условиях ада, строить храм, опрокинутый в центр зла. Оставалось одно — побег, который предлагал белорус. Их побуждали к побегу две разные силы. Белоруса — его фантастическая мечта воскресить Советский Союз, служение славянскому герою и избраннику Лукашенко. Его же, Сергея, — только мучительная боль и вина, стремленье спасти Нинон.
Вернувшись в спальный отсек, он сказал белорусу:
— Я согласен. Делаем, как ты сказал.
— Отлично! — хлопнул его по плечу белорус. — Я же говорил, что не у всех русских яйца отрезаны!
Серж не спал, глядя на близкий бетонный потолок с тусклым светильником, который вдруг начинал разгораться, одевался прозрачным заревом, становился алым, золотым, его окружали фиолетовые и розовые кольца, он отделялся от бетонного неба, начинал парить, скользить, мчался в мироздании, как волшебный корабль…
Завыла сирена, словно по туннелю скачками помчалась железная гиена с налитыми кровью глазами. Серж вскочил навстречу дикому звуку, испытывая не ужас, а яростное нетерпение, зная, что зверь будет сражен, неистовое железное сердце зверя будет пробито.
— Становись в хвост колонны, — приказал Андрей, когда их построили в полутемном туннеле.
Серж пятился, приближаясь к хвосту, глядя, как проходят вдоль колонны автоматчики, пинками ровняя ряды. Послышался окрик: “Шагай!” Колонна колыхнулась, пошла. Серж сделал шаг вперед. Белорус топтался на месте. Верзила надвинулся на него, готовясь пнуть:
— Заснул, сука?
Серж видел, как крутанулся на пятке белорус, подобно вихрю. Ударил коленом в пах охраннику, а когда тот стал сгибаться от боли, ребром ладони сверху рубанул по длинной костлявой шее. Серж видел, как стали вываливаться из орбит глаза охранника, и на его лице появилось несчастное выражение, проступившее перед смертью сквозь мясистую огрубелую плоть. Белорус выдрал из его ослабевших рук автомат, не целясь, от живота, чуть присев, дал длинную очередь в сторону двери, промахиваясь, попадая, снова промахиваясь, наполняя туннель желтым блестящим пунктиром, который погружался в охранников, высекал искры на железной двери.
— Держи! — белорус втиснул автомат в руки Сержа и кинулся к дверям, где в нелепых позах, уронив на грудь головы, сидели убитые охранники. Серж видел, как расстроилась колонна, люди давили друг друга, бежали прочь от стрельбы, захватывая с собой конвойных. Он пятился, готовый ударить очередью, если сквозь толпу прорвутся охранники в черных комбинезонах. Ликующее чувство победы охватило его. Он был уже у двери, где белорус давил на какие-то кнопки и чертыхался. И вдруг пахнуло остро и едко муравьиным спиртом, словно он наступил в муравейник, и смертельная угроза, еще невидимая, успела себя обнаружить, превращаясь в китайца, который шагнул из ниши, ударяя наотмашь плеткой по автомату в руках белоруса. Ремни обмотали ствол, вырвали автомат. Одновременно с ударом хлыста китаец подпрыгнул, поворачиваясь в воздухе, и ударом ноги выбил автомат из рук Сержа. Два удара были произведены одновременно, в невероятном прыжке, и Серж не успел ужаснуться, не успел осознать чудовищное поражение, когда из ниши вывалились охранники, сшибли с ног белоруса, прижали Сержа к стене и стали бить прикладами и стволами по голове, лицу, ребрам, до хруста, до остановки сердца. Все стало гаснуть, космический корабль пролетел над его головой, полыхнув золотистым заревом, и померк.
Продолжение следует.