Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 1, 2011
Александра ОГЕНЬСКАЯ
ДВЕСТИ СЛОВ БЕЗ ОСОБОГО СМЫСЛА
Рассказы
ГОЛУБИ
Весенним ранним утром небо молочно-белое с сероватым жемчужным отливом, густое, как сметана, и тянется до краев. Городское небо перепоясано дотуга проводами ЛЭП, обкусано фабричными трубами и пенится промышленными дымами. Но если задрать подбородок повыше, слегка прищуриться и кое-чего просто не замечать — небо ослепительно. И в его “сметане” — голуби. Серые, городские. Только серые они со спинки, с сизости головок, а мы-то снизу смотрим, мы летать не умеем. Стоя на остановке в ожидании автобуса, задерешь голову… Где-то далеко раздраженно лаются автомобили, кто-то курит по ветру… А в небе — голуби. И у голубей подкрылки, оказывается — точь-в-точь небо, такие же жемчужные. Поэтому кажется, что крылья — прозрачные. Только острые кромки темнее и утром — фиолетовей. Рамы парусов, натянутые на ветер. И оттого детское ощущение сказки.
Вокруг ругаются, раздражение плещет, почти физически ощущается, иногда заставляя ежиться. И работа впереди — целый день, и не сахар она… Ни у кого не сахар. Толпится народ, пихается, локтями пробиваясь к вожделенной маршрутке, в глазах — дневная суета. Над головами голуби. Никто их особо не видит, никого они не интересуют. Мы их, уж будьте уверены — тоже. Однако иногда мы задираем подбородки, щурим глаза, притворяемся, что кое-чего не видим… И тогда только понимаем: не бывает безысходности настолько глубокой, чтобы из нее нельзя было выкарабкаться.
ДЕНЬ, КОГДА Я УМЕРЛА
Встала в семь. Обычное время, обычное небо, солнце тоже обычное, обычные собаки по-обычному лают под окнами. Снег лежит рыхлый, примятый, серый. Деревья грязно-коричневые, узловатые. Только все вокруг — картонное. Ненастоящее. И, кажется, не бьется сердце. Немножко душно, а так ничего. Потому не сразу приметила изменения.
Кофе был коричневый и густой, но безвкусный. Душ контрастный, но искусственный. Люди в супермаркете всего лишь изображали оживление и — ничего не чувствовали. По этим косвенным признакам я и догадалась.
Нужна была пачка печенья. Взяла с картонной полки шмат пищевого картона и пошла к кассе с картонно улыбающимся продавцом. Картонные охранники выполняли картонную работу: выталкивали из помещения бомжа, как мне сначала показалось. Пригляделась: чистенькая одежда, скромный обрезок только что купленной колбасы, трясущиеся стариковские руки. Вздрогнула, когда поняла — он единственный здесь живой. Лицо — та страшная картина Мунка. Пришел, купил колбасы. На улице холодно, а есть хочется, и пойти некуда. Вот и пристроился к столу у входа. Никому не мешал, деликатно, над пакетиком ел. А они его… Грубо, с гонором и пластмассовой ненавистью. Он беззвучно кричал — одними глазами, и искренне не понимал, за что с ним так.
Я бы за него заступилась. Если бы была живая. Если бы мои слова были больше, чем хаос звуков. А так я равнодушно отвернулась и пошла.
ФИОЛЕТОВЫЕ ЛЮДИ
НА ЗЕЛЕНОЙ ВОЛНЕ
За стеклом террариума было влажно и тепло, тритоны таращились на меня немигающими бусинами глаз, вяло дергали подбородками и мелко раздували толстые, сытые животы. Тритоны в своей жизни повидали многое — и забывчивость хозяйки, выливавшуюся для них в недельный голод, и сырое мясо вместо вкусных червей долгими скучными зимами, и даже грязную воду, самый главный их земноводный страх. К счастью, тритоны обладали счастливым свойством всех хладнокровных — скудный умишко не позволял помнить события прошлого, поэтому свою беспутную хозяйку они прощали. Просто забывали — едва им меняли воду или щедрой рукой бросали мясо, или задвигали террариум в темный угол… Неприхотливые мои тритоны любили темноту и покой. Они спали, кормились, задумчиво булькали водой личного “бассейна”, распластавшись брюхами по дну, и не испытывали ровно никаких экзистенциальных метаний. По ночам им не снились кошмары, они были вечно всем довольны. Ну, кроме времени, когда голодали.
А над террариумной полкой висела сюрреалистическая абстракция кисти неизвестного художника советских времен, умудрившегося недрогнувшей рукой наляпать какой-то марсианский пейзаж — ядовито-зеленое море катит чугунно-тяжелые волны под оранжевым солнцем, а в волнах плещутся фиолетовые люди. Единственный намек на действительную одаренность художника — удивительно живые лица купальщиков. Искренние и правильно-настоящие, несмотря на фиолетовость широких улыбчивых губ и пугающую красноватость глаз. Люди так радостно тянули руки к зрителю, так восторженно приглашали к себе, что хотелось верить: ждут и любят. Иногда казалось, что так ждать и любить умеют только марсиане из советского художественного бреда. Такая ирония.
Так вот, в моменты, когда мне не хотелось стать тритоном и присоединиться к своим питомцам, я мечтала сбежать туда — к фиолетовым людям на зеленой волне.
ПЕРВЫЙ ВЕСЕННИЙ СНЕГ
Вчера был апрель, почти середина, и давно сошедшие снега напитали землю талой водой. Кое-где сквозь сплошную лысину весенней почвы начали пробиваться первые клювики травы. Но остальная природа спала. Или только изображала крепкий сон. Через частокол смеженных ресниц поглядывала — а не пора ли? Нет, не пора. Рано.
Вчера был апрель, середина, сегодня с утра, без предупреждений, примет и предзнаменований — февраль, крещенские морозы. Ночью в распахнутое окно задували северные ветра, но вставать, чтобы его закрыть, было лениво и сонно. Зато и спалось — в коконе из ватного одеяла и пары пледов — глубоко и ровно.
И в начале девятого за окном — вот это фокус! — белым-бело, тренькают по-зимнему, просят семечек синицы, автомобили превратились в сугробы, и продолжается метель. Тяжелые сытые хлопья вертятся в невообразимом танце. И толкаются, и на подоконнике оседают в лужу. Толстый-толстый ковер на ветках, выведенный на прогулку огромный пес по-щенячьи катается в снегу и повизгивает от восторга. Орут, как оголтелые, вороны и воробьи. Небо белое с желтоватым отливом.
А та первая трава, чьи лезвия только-только пропороли грунт в ненасытной жажде жизни — погибла. Они всегда гибнут на излете зимы, эти первые ростки, застигнутые врасплох последними конвульсиями морозов. Сначала стоят, оледенелые, замерзшие, и еще кажутся живыми, просвечивая яркой зеленью сквозь лед. К полудню лед стекает водой, зелень блекнет и клонится к земле. Потом покрывается коричневыми пятнами. Ржавеет в лужах. Мешается с грязью. Исчезает.
Уже через неделю зима уходит окончательно, больше опасаться нечего. Природа сбрасывает все притворство и с жадностью принимается — пить, расти, шириться, зеленеть, расцветать, проливаться дождями и наливаться жизнью. Без зазрения совести тянется к солнцу над остовами примороженных первых ростков.
А первые — погибают. Не дожив до тепла всего недели.
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫМ ЗАТЫКАЛИ ВСЕ ДЫРЫ
Однажды она участвовала в переговорах. Псих забаррикадировался в офисе с шестью заложниками, размахивал “лимонкой” и АКМ-мом, требовал миллион долларов и чтобы все его оставили в покое. А офис — на пятом этаже одиннадцатиэтажного делового центра. Она час, сорок пять минут и еще целых тридцать секунд сидела под дверью, рассказывала ему про то, какой он замечательный человек, и про то, что дальше все будет хорошо, только всего ничего нужно — успокоиться, взять себя в руки… ты же у нас мужчина, мой хороший?.. глубоко вздохнуть и… Прямо у нее перед носом стена была вымазана кровью — кого-то били об эту стену лицом, кажется, а ее всегда от вида крови мутило, поэтому на втором часу она начала вообще чепуху молоть про остров в океане, про красные коралловые рифы и стайки любопытных рыбешек, обязательно синеньких с желтыми хвостами, про маленький пароходик, томно вздыхающий на каждой волне… Тогда псих всхлипнул за дверью раз, другой, прогрохотал ботинками, уткнулся лбом в дверь с другой стороны и заплакал. Она это очень ясно представила, как он сидит — длинные засаленные лохмы закрыли лицо, рука с гранатой дрожит, скорчился зародышем…
Ну что ты, маленький, выходи ко мне, я тебя пожалею… Там на острове, знаешь, вообще людей нет, никто тебя больше доставать не будет. Там знаешь, как тихо? Только волны, волны, волны… Меня уже тоже все достало. А давай плюнем на все и рванем?.. Черт с ними, с этими ребятами в кабинете, ну их… Пошли уже ко мне.
Она очень устала тогда, еще порвала дорогущие колготки сорок пять ден, золотистый беж. Когда его выводили, удивилась. Почему-то представляла психа таким медведем, обязательно метров двух ростом, в защитного цвета куртке, оказался хлюпик в белой рубашке офисного работника, но действительно лохмы до плеч. Следом выводили заложников, одна девчонка на пороге прямо глаза закатила, ее подхватили и уволокли.
После заложников выдалась неделя отдыха, потом вызвали на следующую дыру. На этот раз сопровождала какого-то пузатого мужика на светский раут, должна была изображать супругу. Ради такого случая на нее нацепили бриллианты, два часа мурыжили у косметолога, сделали из нее такую куколку… Почти пять часов блистательно улыбалась, расшвыривала белозубые улыбки налево и направо, на комплименты отвечала умно и тонко, хотя и знала, что не красавица даже и приблизительно, просто умеет себя показать. Потом, когда почувствовала, что начнется стрельба, просто уронила мужика на пол и прикрыла собой. Лежать на нем было неприятно, у него изо рта пахло, а еще он с испугу хрюкал.
На следующий день в газете на первой полосе увидела картинку, где она с тем мужиком — как его звали, Коля или Никита?.. — трогательно вжались друг в дружку, прочла умилительную статейку, как верная супруга спасла главу оппозиции от верной гибели… тра-та-та… ля-ля… с утра ей неспокойно было, знаете, сердце не на месте…
Чокнулась с фотографией, проглотила еще рюмку коньяка. А заняться нечем было, совершенно пусто. Трехкомнатная квартира, комнаты большие, ощущаешь себя муравьем в спичечном коробке. Засох и вот-вот лапки отвалятся.
В Либерии никак не могли поделить власть — лидер республиканской партии набрал на выборах семьдесят пять процентов голосов, его оппонент из радикального крыла набрал головорезов из охотничков за головами. И вот охотнички уже третьи сутки бряцали оружием на подступах к столице. Она вообще по-вайски не понимала ни слова, зато когда ООН-овцы сновали туда-сюда как тараканы, а сами бледные до синевы, боятся, она очень мило улыбалась радикалу с его охраной, опять говорила про то, что он хороший, и ей было до смерти жарко, пот в три ручья, хотелось стянуть мокрую майку. А радикал смотрел во все глаза на маленькую белую женщину и ей верил, хотя тоже ни слова не понимал, а потом они как-то договорились, и головорезов из пригорода убрали, бронетранспортеры тоже убрали, зато завезли продукты и одежду. На детишек страшно смотреть — голодные, рахитичные, перепуганные на жизнь вперед. Потом ей сказали, что она молодец, опять всех спасла. Идиоты. Просто дурацкая способность.
На этот раз отпуск выдался длинный, почти три недели, и она вообще на стенки лезла от скуки — на самом деле кроме как закрывать дыры она больше ничего не умела. Даже яичницу приготовить толком. Слава Богу, начальство изволило со своих небес приметить, что его необычный агент грустен и предается черной меланхолии — и снизошло. Направило к лучшему агенту агента похуже, такого, которого не сильно жалко, зато симпатичного и настоящего профессионала… во всех отношениях. С ним тоже пили коньяк, но уже меньше, зато больше времени уделяли смятым простыням и клубнике со сливками. Впрочем, выдержал агент всего две недели, потом ушел, сказал:
— Ты классно занимаешься любовью, и вообще прикольная, но какая же ты, стерва, холодная!
Она пожала плечами и допила коньяк.
В следующий раз отпуск выдался нескоро, почти месяц работала в тайге на биостанции. Там комары были размером со слона, и начисто отсутствовала сотовая связь.
В отпуске пила и курила.
Начальник вызывал к себе, велел брать себя в ежовые рукавицы и готовиться к серьезному. Она не готовилась никогда и ни к чему, просто знала, что в нужный момент поступит правильно, тут даже думать не придется. В этот раз ей дали в руки снайперскую винтовку и уложили на крышу какой-то “панельки”. Винтовка оказалась неудобная, неприятная, но она как всегда справилась.
Задания становились трудней, отпуски длинней и тоскливей, хотя начальство исправно поставляло новых агентов. Они так же исправно сбегали, называя уже не холодной сучкой, а чудовищем, она курила и пила коньяк. Появились первый морщины, легкость в теле пропала, зато мешки под глазами не исчезали, начали выпадать волосы. Она рассчитывала протянуть еще лет пять, а потом как получится. Уметь закрывать любую дыру все-таки очень непросто.
В магазине стояла на кассе, считала деньги. Кондиционер работал отвратительно, только гудел надсадно, от жары не спасал. Через пятнадцать минут передадут нечто в серебристом кейсе, оно будет пахнуть корицей, от него нужно будет быстро избавиться. За семь минут до появления кейса зашел молодой человек в белом летнем костюме. Он купил пачку сигарет, бутылку минералки и походя заткнул ее вечную дыру в груди. Она сунула ему свою визитку вместе с пачкой, с испугу забыв правильно улыбнуться и заставить себе верить, вышвырнула из мыслей кейс и задание на четыре минуты и сорок пять секунд, пока высматривала, в какую сторону он ушел.
Она прождала весь вечер, выбросила курево, вымыла волосы и даже сделала приличную укладку. Потом смутилась, подумала — никому не нужна косорукая девица бесформенного вида, и отчаянно решила, что не позвонит. А он позвонил. В тот же вечер. Но задание еще длилось, и она не пошла с ним в кафе. Зато проболтали по телефону час. У него голос был волшебный, емкий, глубокий, хоть и с хрипотцой типичного курильщика. Он оказался художником, не слишком успешным, зато, говорил, живет под самой крышей самого высокого здания в городе и по ночам слышит, как воркуют голуби. Зимой, говорил, чуть-чуть подтекает, а летом жарковато, зато хорошо работается рано утром весной, когда все голубое и зеленое, и осенью, когда летят первые паутинки. Рассказал, что нарисовал когда-то давно ведьмочку, такую рыжую, маленькую, выдумал, а вчера смотрит — та ведьмочка стоит за прилавком и считает деньги. И что он обязательно покажет, но не подарит картину, потому что как же он без своей рыжей жить будет, разве что готов приобрести настоящую рыжую — в коллекцию, в музей почти, чтобы сдувать с нее пылинки и никому-никому не показывать свое сокровище. Еще какую-то чушь. Она рассказала опять про тот пароходик на зеленой волне и не рассказала, кем работает.
И на следующий вечер позвонил. И через вечер. Вздыхал, ждал, когда уже можно будет встретиться, а она время использовала с толком — после оружия мыла руки, поправляла маникюр, накручивала волосы, залепляла лицо масками и муссами, пила свежевыжатый сок и бегала по утрам вокруг дома.
В последний день задания чуть с ума не сошла, отмеряя часы, минуты, секунды до свободы и отпуска. Кафе “Ладико” в центре, уютный полумрак, хорошие кондиционеры и обалденный кофе.
Все сделала, побежала менять джинсы на юбку, кроссовки на босоножки, красить ресницы. Он позвонил еще раз и сказал, что ведьмочка опаздывает на шабаш. Ну что, если клиент попался такой медлительный?.. Сломала каблук, едва на заплакала, пришлось возвращаться и терять еще пятнадцать драгоценных минут и пятнадцать секунд. На дворе в детской песочнице возились клопыши с совочками и ведерками, бабульки с собачками рассуждали о жизни, солнце жарило как ненормальное. Небо улыбалось.
Ее ждали и не называли ни стервой, ни чудовищем, и дыры закрывать тоже не просили. И его точно не начальство отправило. И никакой он не агент, а всего лишь художник. Подожди еще пять минуток, мой хороший, пять минуток и пять лет до окончания моего контракта, а потом мы уплывем на остров, где больше никого не будет, и никто нас больше не потревожит. Ты будешь рисовать море, я буду учиться готовить моллюсков. Погоди, мой хороший.
Дороги оказались почти пустые, от жары асфальт пах кисло и густо, поднимался от него парок. Машин было мало, все вялые, светофор тоже вялый, едва мигал, “зебра” давно смазалась, мальчонка в белой кепочке в одном кулаке зажимал мятую “десятку”, в другом мороженое. Пританцовывал у обочины в ожидании. Мороженое капало на шорты, на счастливой мордахе пролег длинный белый след. Она подумала, что дети — это хорошо, что на острове можно будет завести одного-двух, но только никому не показывать, а то ими тоже начнут все затыкать.
Загорелся зеленый.
Художник ждал свою ведьмочку.
Мороженое таяло.
“Зебра” бледнела в палящем зное.
Ублюдок хлебнул водки, прежде чем сесть за руль. От ублюдка ушла “телка”, он натурально озверел. Ублюдку было плевать на светофор и тающее в детской ладошке мороженое.
Мальчик ступил на “зебру”. Красный “форд” вынырнул из-за угла. В кафе подавали обалденный кофе, играла “Ностальжи” и художник ждал.
Оставалось три секунды на решение. И еще четверть секунды на осознание.
Она все просчитала. Даже пять лет контракта и пароходик в океане. Даже то, что “чудовищем” и “моральным уродом” ее называли пятьдесят один раз, а “ведьмочкой” — всего десять. Оттолкнула мальчишку и заткнула собой последнюю дырку в своей жизни. В конце концов, она только это и умела делать хорошо.