Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2010
Спартак БАСЫРОВ
НОРМАЛЬНЫЙ ОНАНИЗМ
Рассказы
КОРШУН
Чтобы по-думать, надо разрушить свой мозг. Чтобы по-чувствовать — пробить свое сердце. Умри, если хочешь жить. Зачем тебе имя? Сумей идентифицировать себя в этом множестве без него. Если все плоды запретны, значит, есть можно. Неудачники говорили тебе, что лучше давать, чем брать. Правильно, поступай как хочешь, и не жалей ни о чем. С самого начала у нас не было выбора. Если все будут давать, то кто будет брать? Нужно научиться немножко презрению. Это отдых от того тяжелого дара, который дан только тебе — от умения любить и ненавидеть. Презирай их сон. Им снится жизнь. И только ты один живешь. Иногда будет казаться, что работа твоя неблагодарна, что мир неудачников никогда не оценит ее по достоинству — напрасно так думать, не стоит тратить силы на правду. Да, никогда еще куры не глядели с любовью на приближающуюся тень коршуна, который грабит их потомство. Тебя проймет только пуля, и то не всякая — а точная. Она, лишь она способна понять тебя. Без ее вмешательства ты не изменишь этот мир, не подымешь его до своих вихревых высот. Единственно, живи безжертвенно — это будет самой великой жертвой на земле. Они ходят в храмы за тем, чего у них нет, а твой личный недостаток сидит у тебя осколком в сердце и делает тебя похожим на обычного человека. Я говорю, что тебе нечего искать, притворяйся — из снисходительности к их могилкам, которые разъест трава-лопух. Будь тепл. Жми руку отцам и улыбайся, это божественное кривляние они расценят за лесть, но приятную им лесть, ведь из-за их плеч с интересом наблюдают за тобой папины дочурки. Их участь предрешена. Не нужно ловить эти бесстыжие ведьмочкины глазки, чтобы догадаться, с какого шабаша долетит до тебя их призывный визгливый оклик. Они всегда так чувствительны к перемене дыхания. Ты откроешь им двери, проветришь их затхлое обиталище, поставишь на стол душистую вазу цветов, и все за довольно сносную плату: тебе нужна их кожа. Девушки, впрочем, расстаются с нею очень легко. В ней ты перещеголяешь молодежь и перестыдишь стариков, хотя и те, и другие никогда не поймут, как можно любить и ненавидеть. Тебе будет казаться, что по миру неудачников ты прошелся катком или смерчем, тогда как тебя там едва ли осязали — ты был невидимкой и лишь весенним ветерком. Все остальное, что о тебе расскажут детям, — ложь. Но это не потеря, а даже приобретение, и может быть, единственное, так как всю жизнь ты только и делал, что растрачивал себя, и при том условии, что терять было нечего. Ну что там было? Кровь, кал, моча, сперма, сопли, слезы, пот? Никаких неожиданностей. Ты же делился. А они все боролись за свое счастье, считая тебя неудачником, кроме того, заслуживающим пулю. И даже пулю отлили серебряную, из крестика. Стрелок по фамилии Неназванный пришел, как всегда, не ко времени и, как всегда, все слишком быстро сделал. Когда волны утихают, ветер перестает. Но на этот раз будет иначе: ты успеешь разглядеть эту переодетую женщину, узнать ее. Боже правый, и никакой благодарности!
КРИКИ В ЛЕСУ
М. решил: вот он — и всё. Спиннинг, штормовка, болотники без него не пойдут на рыбалку. Вдова, она их продаст или раздарит. Она ни черта не понимает. Хотя ему не о чем жалеть. Две славные дочки — главное. М. не зря прожил жизнь. Плюс два, минус один. Минус — это он. Нет, мир — хорошая вещь; так и плюсик за плюсиком, мелким шажком, постепенно весь космос. М. остановился, посмаковал: весь космос-с-с… Два шага вперед, один назад. Один — это он. Но постепенно будет и весь космос. М. никогда еще не размышлял таким образом.
Размышлял. Но не обращал внимания. Пока жил, некогда было. А сейчас всё на своих местах.
Всё — обман. Ты — нет. Отсюда: от тебя зависит, что обман и что нет. Считаешь так — значит, оно и есть так. Стоп!
М. задыхался на лестнице. Лифт сломан. Девятый этаж. Две дочери. Вдова — уже вдова, а раньше — жена Софья. А сам теперь кто?
Покойничек. Усопший. Скончавшийся. Не жмурик же?! Покойный муж и отец, скорее всего.
Вот он их удивит!
Спиннинг. Штормовка. Болотнички. И сеть. Уйдут на рыбалку без него. Сколько? Уже, ого, тридцатник. Тридцать лет он кормит рыбой семью. Было. А благодарность? Не надо о грустном. Два шажка вперед к космосу, и довольно. Назад — несчитово. Все умирают. Младшая выйдет замуж. Пойдут плюсик за плюсиком.
Два минуса дают плюс. Софья — следом; это к тому, что зима дает весну, а имущество старых наследует молодость. Квартира.
М. вошел в квартиру.
Софья хлопотливо приняла пакет, сказала:
— Что-то ты долго.
Лифт не работает, да не в этом дело. Сказал:
— Ты знаешь, меня не слышат. Говорю продавщице: мне маргарин, пожалуйста, майонез «Мням-мняМ» и кефиру. А она по сотовому болтает. Три раза повторил, потом орать начал. Она вообще ушла. Я сам все набрал, отбил в кассе, даже сдачу отсчитал правильно…
На сковороде шипела, кумарилась рыба. На обед рыба. На ужин рыба. Софья хлопотливо выкладывала из пакета на стол. Маргарин, майонез «Мням-мняМ», кефир, блок сигарет, три номера сканвордов. М. умолчал, что с сигаретами и сканвордами на базарчике было то же самое. Сказала:
— А батарейки?
Точно. Они вместе взглянули на кухонные «куранты». Подарок с работы в день нефтехимиков. С маятником, но электронные. Маятник: остановленное мгновение. Мир без часов. Зачем они, когда впереди вечность космоса, сплошь плюсовая, как решетка?
Он не сказал, что внизу приятель-коллега так же не слышал его. Как дела? Прошел мимо. А через дорогу — Г. на «Опеле». Год назад на рыбалку ездили, за жизнь разговаривали, бывший сосед, сейчас в элит-квартале, начальник чего-то там. Чуть не сбил, тоже не заметил. Не увидел… Еще лифт сломался.
— Я кушать не буду.
— Чё?
— Дай сигареты.
— Позови девчонок.
М. взял со стола блок, на ходу раскупоривая, хмыкал. За дверью комнаты слышалось диско. Приоткрыл. Т. с подругой разучивали танец.
— Идите кушать, все готово.
Прикрыл.
— Позвал? — жена-вдова.
— Сейчас приду. За батарейками я… — он, и в подъезд.
Лифт не работал. М. присел на ступеньке. Закурил в каменной прохладе. Пещера. Космос. Решетка. Тум-тум-тум — доносилось оттуда. Девчонки его не услыхали. Плюс, плюс, минус.
На улице положительно плюс.
Здесь положительно минус. Два.
Минус на минус — плюс.
Покойный супруг. Дети-сироты. Плачущая вдова. Соболезнования родных, соседей, коллег, друзей. С мобильниками у уха. Да, да, о’кей, ща подъеду, на похоронах я, где, где, ну все, давай, короче…
Спиннинг, штормовка, болотнички, сеть. А снасти? Боже мой, какие у него снасти, не халам-балам, сласти, а не снасти! Вдова не понимает ни черта. Махнуть на рыбалку. Одному, без никого. Завтра же. Но ты забыл? Ты — м-мертвый. Сканворды? М-мерт… Работа?.. М-ме… Минус-с-с.
«Дринь-дринь». М. вынул мобильник.
— Кто?
— Ты куда ушел?
— За батарейками.
— Кушать не будешь, что ли?
— Я за батарейками. Конец света… тьфу, связи.
Чертов телефон.
М. хотел сына, а вышла дочь. Затем снова захотел сына, но опять вышла дочь. Пил. Рыбачил. Работал. Пил. Закодировали. Потому что серьезные проблемы: вопрос об увольнении. А на шее две дочери. Теперь сканворды, рыбалка, работа. Первая девчонка — замуж. Бесплодие. Лечится. Вторая — попрыгунья. Вся в отца времен молодости. Он раньше гулял много, а также имел таланты к пародированию и рисованию. Сегодня он талантливо решает сканворды.
Чертовы сканворды.
Чертовое тум-тум и дринь-дринь.
Улица вдруг оказалась в некоторой перемене. Какая-то крысня повылазила. Голуби гнались за машинами, норовили портить лобовые стекла. Собаки жрали визжащих кошек. У перекрестка — ДТП. Кровь с асфальта собирал в ладошку ребенок.
Лишь в лесу через дорогу было более-менее тихо.
«Дринь-дринь», — запищал отброшенный в хвойный хлам телефон. М. отошел подальше…
АНОМАЛИЯ
В лес по грибы — прекрасно. Рыбалка — нет, хотя там звезды и больше выпьешь. Не знаю, у кого как, наша рыба — это машина, палатка, девочки, шашлык. Кислый отдых. В городе будет чё вспомнить недельки три-четыре, зависимо от степени маяты и вины, отдыхая привычным способом: телек, пиво, вобла, гость Юрик, пиво, водка, проводы Юрика до дому, но вдруг вместе с ним у Валерки-спартаковца строго водка, матч, конец человечеству. И вот, бля, будни. После среды оживаешь, потому что скоро пятница. А в пятницу говоришь: супруга, ё-моё, придет Юрик — меня нету; снова телек, пиво, вобла, резкий сынишка с рисунками, через час чешется жопа, гонишь сынишку за пивком, телек, пивко как пивко, жопа чешется, Юрика нет, тогда идешь к нему, опаляясь сзади взглядом жены, но проведать друга все ж надо, может, случилось чё?
Но Юрка уже готов, а Валерка скучный, все ему достоело. Говорит: что ли, махнуть завтра на рыбалку?
А в лес по грибы — прекрасно. И так невинно почти. Водка водкой — куда без родимой? — но мочить лопухи и сорить окурками это, простите, детский лепет в сравнении. Это отдых здорового общения. Ходи, смотри, говори и слушай. Философия беседы.
Потому что отец мой — спортивный грибник? И кредо моего пасыничества: в лес по грибы — прекрасно? А как я еще могу поговорить с отцом?..
Я знаю его только так. Я знаю грибы только так, как знаю отца. И вот я листаю эту живую грибную энциклопедию, благодаря которой стал понимать, насколько чудесен грибной мир и насколько грибен мир человеческий, и вижу, насколько родитель у меня философ. Мир это гриб, учил он в детстве, а гриб это целый мир, вот. Как среди людей есть поганки, сыроежки, опята, грузди, беляки… так и грибы различаются по характеру и судьбе, вот. Но это, в сущности, не новопридуманная аналогия человеку, стращал философ. Рыбак, к примеру, смотрит тем же глазком относительно улова. В сущности, грибник, рыбак, охотник, какая разница кто, все мы подсажены на это. И здесь гордое заявление: однако, как признают ученые, в живом мире такого поразительного сходства с человеческой природой, кроме как у грибов, нет нигде, вот…
Детство мое было ни легким, ни нелегким. Но некий космический дискомфорт остался поныне. Наверное, это — вера его, от которой я так непонятно грущу о вакхических рыбалках, когда хочется невинности простых бесед.
Отец, стонал я, лучше расскажи о себе, как ты жил, любил, умирал?
Он сердился. Жестокий, неблагодарный отпрыск обрывал его на самой пафосной высоте, тем самым поганя всю «песнь козла», выстраданную, вымученную, непонятую. Он начинал смешно пыхтеть и дрожащими глазами молить небо о грибном всеочищающем дожде. Умирал? Мы с мамой знали, как отец умирал. Он тогда работал на танкостроительном и параллельно — на ЦРУ. Завербовали его при Горбаче. Передавал агентам копии документов, планы, снимки объектов, чертежи и прочую бесценную информацию. Потом СССР развалился. И завод. Агенты смылись, не сказав даже «гудлак». Отец загорюнился. Он так самоотверженно мечтал о похоронах советского строя, и когда это случилось, то увидел вдруг, что вдовушка Россия и не думает всю раскрепощенную свою энергию перенести, наконец, на заботу о детках малых сих. А вместо этого, сразу после поминок, пренебрегая приличием, шкода выпорхнула замуж за другого урода, внешне, правда, привлекательного. Отца пронесло от судов возмездия, а он, нет чтобы радоваться, глупо ныл, что устал от долбоебизма, что напрасно надеялся на поддержку Америки. Пять лет надежд с вытянутым языком. Amanita phalloides — бледная поганка, так маркировал он себя в тех рисковых корреспонденциях, а после нам с мамой велел об этом никогда не шутить.
Жил? Нет, дальше только грибы собирал.
Любил? Назвался груздем, полез в кузов, а там — сыроежка, то есть мамка моя. Это у него шутки. А я кто? Опенок. Почему, разве ты меня ненавидишь? Люблю, опят очень люблю. Говорит: у опят большая счастливая семья… пока грибник не заметит. Шутки. А сейчас не-ет.
«Сейчас» мы, как в старые добрые, — на велики с лукошками. Водка, чебуреки, огурцы, зеленый лук и ножики. По юго-западной трассе вдоль подсолнухов слева и полесьем справа. В недоезде от села Айда-аглы — наше культовое место. Едем вровень, переглядываемся; почти жизнь — где гладко, где складка. Утро ребяческое, полуслепое. Первые свисты, проблески. Невинность. Столько воды утекло в этой реке. Сын — уже у меня, у него — внук. Мой пацан хочет стать художником, но пока что рисует на стенах черепа и кости, раздает «факи» и снюхался с одной панкушкой, которая учит его грамотно дозироваться. Жена сошла с ума. Я счастливо мечтаю о конце света. Отец ничего не знает.
Он изменился. У него была шикарная бородка, густо-черная, с завитком, посеребренная у нас с мамой на глазах. Теперь там орудует шаткий кулачок. Неприятная схожесть с фотографиями его юности, шизофрения, движущий принцип родительского инстинкта — самоутверждение в детях по мере их «бородости». Сто лет назад это было невозможно. Разные улыбки.
Велики прячем в подсолнух, переходим дорогу. Это отдохновенный путь через рощи, поля и полески, непременно к ручью, и обратно, с горой грибов и чувством восполненной невинности. Вот что «культовое место».
Присесть еще мокро, да и по обычаю мы должны дрябнуть поначалу стоя — за успех. Он неизбежен. Следуем в гущу события. Прочесываем первую полосу. О нас уже трезвонят в других. Я двигаю палкой прошлогодний лист, под ним коренья и прочая коряга. Отец по солнечной кромке ведет счет. Знай, только ножик блестит. «Нашел?» — завистливо кричу. Так, мелочь. Ну-ну, этой «мелочи» он наберет с гору себе и мне. Но иногда он говорит, что бесполезно; и мы идем дальше. Его глаз знает, где можно и нельзя. А иногда я настолько беспомощен, что плетусь за ним, болтая чепуху. И тогда он удирает. И вот я нахожу пенек, и на нем отчего-то навертываю беспричинную слезу. Но скоро кричит отец: «Охнем, что ли?» — приглашая к природному столу на вторую, под чебурек и что там у нас еще. Закуриваем в полном комфорте. Наблюдаю его старческую улыбку. Он спрашивает про невестку, внука, работу: что-то не заходите… Да нормально все, на днях зайдем. Сам-то как? Ничего. А мать? Чай пьет с медом, простыла, вот. А борода? А что ее? (щупает невидимую). Хе-хе, надоела она. Это не шутки — немного другое.
Выходим на солнце, ветер, железный полдень. Тяпает полевой кузнечик. Долго на плече одна из последних бабочек-многоцветок. Отец в них не разбирается. Вот пчелы — это хорошо. Он сказал, что мечтает об ульях. Три-четыре хватит ему на огороде в следующий год. За что и выпили.
Наши лукошки тверды и полны. Мы лежим в траве, раскидав ноги-руки. Далекая плавная точка на небе обозначает орла. Ба-атя. Теперь как будто что-то иное связывает меня с отцом и разделяет. Хочется сказать ему доброе.
— А правду ты раньше говорил, что здесь какая-то аномалия, потому и грибы всегда есть?
— Правду. Но причин не знаю. Просто аномалия, и все.
— И никто не в курсе?
— Все в курсе. Иногда приезжают целыми автобусами. Увозят мешками, а грибы не кончаются. Я раньше думал об этом, но так и не понял.
Я фантазирую насчет НЛО, секретных радиоактивных отходах и далее, но отец хохочет. Пусть тайна остается. Аномалия так аномалия.
— А Бог? — говорю. — В Бога ты веруешь, пап?
— Ни в Бога, ни в черта, ни в коммунизм, ни в капитализм не верю я, сынок, сколько повторять?
— А в себя?
Отец приподнимается.
— В грибы, в грибы я верю. Вот хожу на это место, собираю их, и потом мы их жрем. Мясо у нас — по праздникам. Вспомни, как мы жили? Так и сейчас с матерью. Грибы, грибы, грибы. Но… — улыбается старый. — Скоро будет и медок, вот.
Это было наше последнее с ним «в лес по грибы». Зимой он умер. Глупо, запустил ангину, осложнение на почки, недоверие врачам. Оставил на балконе три улья. Мед, говорят ученые, для здоровья очень полезен, помогает от всего. Прекрасно.
Ходил я потом на аномалию эту. Нет там больше никаких грибов.
ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?
Все. Третьего не отнять. А говорилось, было когда-то кому-то по делам его. Но кто-то пришел к кому-то за своим, говорить не по делу, но со свидетелем. Вот и все.
Порядочными людьми забиты непорядочные мысли. Рассказать, как рыба попадает в консервы? (Прошедшим кузницу кадров меж серпом и наковальней — похвальный Тор-удалец). Их было тогда четверо: Отец, Сын, Дух Святый и просто отец народов. Один — стариков лобзал. Другой — пропускал их к безочередной пулеметной очереди. А четвертый, последний, награждал медалью за посмертный позор. Склероз — спаситель, аминь.
Чего там по программке? 12:00 — персональное порно с вождями для самых маленьких. Эх, добро во зле не берегут… От понимания вся беда, от понимания, не наоборот. Но если центр один, его можно сместить? Мечта движет легкими, мечта. Рассматривай поэзию как колоду порнографических карт в магазине игрушек. Помнишь, нашего пупса мы уронили в «очко»?
Улыбка Гагарина по нраву не всем. Кто там бывал, тот Бога не видал. Эй, кто не боится этой старой ведьмы, айда со мной! — крикнул ее внук. Блеет не каждый, но волк всегда голоден — учили сказки. А быль?
Кто-то кого-то — поделом. Третье дано: это Глаза в Глаза — это Глаза в Глаза — это Глаза в Глаза… «А что собственно случилось?» Ничего. Ветер. Окно. Пыльца. Картон. Изгиб. Ножны. Цветок. Золото. Бумага. Дыра. Мотив. Вода. Клочья. Вздохи. Карман. Силуэт. Бритва. Песок. Молоко. Гитара. Вал. Ключи. Земля. Лоскут. Сроки. Тона. Узор. Битва? Число. Болото. Перо. Цикл. Исток. Заря. Куски. Твердыня. Плеть. Зодиак. Ни-че-го. Буря. Стекло. Пыль. Целлофан. Углы. Стружка. Мотылек. Серебро-о-о… Колодец. Эхо (тут умирают).
— И все-таки что случилось?
— Ось, ось.
— Ось.
ВСТРЕЧА
Прошел долгожданный дождь.
Сила моя — в немощи. Когда меня припирает к стене, я задыхаюсь от смеха.
Я — как в луже бензин. Я улыбаюсь изогнувшейся перед твоим домом радуге. Знак чего? Право, знаю лишь то, что дом — не радуга; а та темная мокрая бумажка, что теперь в кармане, увлекла меня вновь в пространства светлых ожиданий.
Каждый раз, начиная от моего дома, они кончаются тем, чем всегда — я нахожу сто рублей, а потом по утрам становится очень прохладно. Обычно это парк, старые районы, совсем окраина, но я не позволяю дворникам находить меня спящим, хотя пусть и спящим.
А связь трещит, потому что шнур телефонной трубки, которую я подобрал на помойке, худ, что есть символ непримиримого знака тире между нами. Весь радужный спектр наших отношений просочился в эту трубку оттуда, с неба над тобой. Иногда нужно быть наивным, чтобы понять некоторые сложные вещи. А иногда — всегда. Все мудрецы мира были наивны, как кухарки… В твоих редких письмах не переставая трещит телевизор.
Мы вычитали притчу про альпиниста, помнишь, которому у подножья скалы явился седой отшельник, сказав: «Немного отступи — само придет». Тот благополучно добрался до вершины, но, вспомнив слова старца, «немного отступил» и разбился. Ведь стоял он на самом краю скалы, где отступать некуда… Был и второй альпинист. Но и тот не понял безумца. Только полез, и его завалило лавиной. Притча «Хозяин вершины», помнишь? Фигня? Жестокий старик?
Но ты мне пишешь другое:
«Не надо было сегодня идти на работу с температурой. До дому чуть дошла, дрожала, как собака…»
Откуда у меня это письмо? Говоришь, оно сейчас лежит на твоем столе, неотправленное? Что? Боишься? Да помилуй, моя, получил я его месяц назад! Ношу с собой и перечитываю, как проснусь… Прийти? Щас же? О, пытаюсь. Но иду же, иду… Трубку не бросать? Будем на связи, пока не позвоню в твой дверной колокольчик. Вот тогда обо всем как следует помолчим.
— Шут, рассказывай быстрее, что ты там хотел? Я начинаю утомляться. Я, как ты теперь знаешь, простужена, чихаю, кашляю, пью лекарства, мне долго говорить не разрешено, второй день на больничном, придешь — заражу, как следует, вместе будем сидеть, чай с малиной пить да в платки свистеть…
— Рассказывать буду. О-па!.. Но, кажется, в другой раз…
— Алле, куда пропал? Шут? Извини… Это опять сто рублей?
— Да.
— Брось. Заплачу больше.
— Бросаю…
— Да не трубку, балбес.
Он бросил трубку, а она бросилась к столу. Письмо на месте. Конверт цел. Отправлять — не отправлять. Эти «чудилки». Простуда сводит ее с ума, определенно… а) Укор… Сейчас ей понадобится вся аптечка, чтобы прийти в себя — она не в себе?.. б) Синяя трава… Да, аспирин собьет температуру; легкий сон в подушках перед телевизором с отключенным звуком выровняет все неровное, нервное… в) Сладкие тараканы!.. «Изюм». Нет, только это, — она распрямляет перед глазами ладонь, — только ты поможешь мне, говорит она руке, дрожит, не моргая, кожа пахнет горько, дурново, какая она вся грязная, потная, желто-красная; рука отводится в сторону, по лицу садит наотмашь. Девушка плаксиво в крик. Ей обидно, что больно. И что все правда. Письмо не отправлять. Она пробует захныкать, рассмеяться, вспомнить его телефонный номер, которого нет, телепатически вызвать его звонок, слушать блюзы, покурить — ей хватило двух затяжек из припасов травы, чтобы переключиться на «Дорз», дальше — кашель-зар-р-раза, — выпить, да, она тоже набухается, раз так. Нипочем не сомневаясь, проходит в кухню, ее черный кот Блондик, не ожидая от хозяйки такой резкости, сигает со стола с усами в жиру; она достает из холодильника бутыль «Джек-Дени», сбереженный для него (любит он это пойло), стаканчик захватила, мандаринчик. В зале повключала декор-иллюминацию, задернула шторы и, укутанная в плед, со стаканчиком виски — что в нем такого? — улеглась поглубже в кресло, перечитывать свое письмо под Бетховенские сонаты.
Она несколько раз вскакивает сменить музыку на все более динамичное, современное, снова закуривает и снова тушит. Блондик нервничает, она ему в полусонную морду: «Разве он не гений?!»
Этот шут читает ее мысли.
Она методично направляла свои озорные искристые мысли в потолок, но их поток разжижался в водах бурливой гитары Джими Хендрикса, и ничего больше. Когда прозвонил дверной колокольчик, от неожиданности она шлепнулась с кресла, листки письма легли на пол позже нее, облитый виски Блондик, фыркая, шмыгнул под стол. Она немощно протянула руку в сторону прихожей и захныкала, как хотела давно, что придало ей сил. Поправила волосы.
На пороге — опрятный бой с букетом красных роз, насупленной физиономией, выдал ей:
— Мало того что ваш дом, мэм, находить замучился, так еще открываете не сразу. А у меня, между прочим, еще пять адресов!
— Ты кто, мальчик?
— Вы, мэм, как будто издеваетесь. Получите цветы и распишитесь вот здесь, и может, пока выключите музыку? У меня уши болят, и чаевые не забудьте, мой хозяин — жмот, платит мало. И нечего смеяться.
Она смеялась. Бой перестроился, извинился: замотался он, работа такая, цветы разносить, напряги, каждому объясняй, что не ошибся адресом, и т. д. Однажды букетом по морде получил… Уволился бы, если б не жена, теща, такие дела. Еще школу надо закончить, потом — на завод к дяде, такие дела…
— Мальчик, выпить хочешь?
— Не-е, мэм, не дай Бог!
— Тогда держи мандарину, и вот тебе сто рублей.
— Спасибо, мэм.
— А почему — мэм?
— Хозяин — чмо, мэм. Ну, я поехал…
Отодвинула шторку. На площадке перед газоном бой ловко усаживался в мотоциклетную коляску, за стеклянными ромбами кузова качнулись бутоны роз.
Стянула с букета праздную ленту, Блондик тут как тут. Праздную развернула фольгу. В цветах — бумажка, сложенная в три:
«Как узнать середину? Соедини обе крайности. Одна из полученных будет ею. Выходит, нет середины? Нет, соедини еще, а потом еще и еще, — середина кочует из крайности в крайность. И так без конца? Их разница уменьшается, а значит, предельная середина — в единстве, в том, где ни начала, ни конца, один край, заполняющий только то, куда смотришь. Вот как слепые прозревают…»
Мелкий жулик, пьяница, плут. Однако в вазу — воды.
«Все просто, как всегда, сижу в кафешке с моими авангардистами, скучновато, темы заели, ржем, пиво, туалет, пиво, каждый — гений, надо только работать, творить, захотеть этих нетленных мощей. Поэтому я отвечаю им: гении — не творцы, а творенья. А потом достаю блокнот и записываю. Или кто-то из нас. А потом я иду один в цветочную лавку… Но тебя больше интересует письмо, и вот я уже иду к тебе, держа его перед собой как карту:
«…как собака. а) Укор. Вдруг я почувствовала отовсюду этот взгляд, не от прохожих, а от домов, неба, деревьев, асфальта, бездомной болонки, все смотрело на меня, как на великую им должницу. Я испугалась, что у меня мания. б) Синяя трава. Единственное, что меня спасло от паники — синяя трава. в) Сладкие тараканы. От температуры чего не померещится? До моего домика осталось немного. Интересно, полубредово думала я, мой домик тоже будет укорять меня или будет синим? А Блондик? Как могла я ускорила шаг. Но тут подвернулся каблук, чего боялась, и пока доковыляла, всплыл мой давнишний страх — тараканы. И почему-то: а что если б он оказался сладким, а не горьким, тот таракан, которого я в детстве случайно раскусила в ложке супа? Что если бы я, сладкоежка, после этого пристрастилась к ним, как к конфеткам, к изюму? И ела бы их каждый день до отвала. Бр-р… Наверное, я схожу с ума… Когда ты придешь? Я очень скучаю, мне плохо. Приходи скорее. Твоя Лю».
А вот мой ответ:
«Я еще больше хочу этого, но каждый раз, сама знаешь, что-то случается. Наверное, я тоже схожу с ума — это дилемма. Только ты пытаешься разрушить, а я — сохранить. Боюсь, придется ждать всю жизнь, пока. Твой Лав».
— Мы встретимся, мы обязательно встре… — проговаривает она и спит. На полу письмо…
Всю ночь, как всегда, он тихо сидел возле своей спящей красавицы и записывал в блокнот ее сны. А черный кот не сводил с него глаз.
ДОЖДЬ
За окном дождь? Дождь.
Сомнению не подлежит? Нет.
Дождь сомнению не подлежит за чем? За окном. Итак, она зажгла во мне пламень.
Это «Дорз»? Или твое?
«Твое» — значит на ее языке стихи. Я пишу стихи. Она читает стихи. И хвалит. Или ругает. В зависимости от.
Мыслю вслух (все из-за дождя): Нет не мое. Пока. Но возможно. Возможно. Воз. Мо… А у «Дорз» действительно есть что-то подобное. Единственно, со мной это уже случилось. Давно отсюда и далеко с тех пор. А Моррисон так и будет до скончания веков просить крошку: «Лайт май файе, плиз!»
— Кто она?
— Ты.
— Допустим, а дальше?
Я еще не придумал, да и не хотел продолжения, просто ляпнул: «Она разожгла во мне пламя», и все. Какая разница, раз дождь за окном, и мы гулять не выйдем? Да уж, — углубляется она, — огонь — вода, две стихии вечно борются, ты это хотел сказать?
Может быть. Вообще-то она здорово мне помогает. Иногда такое говорит, что, боже ты мой, только поспевай записывать, но — иногда. В остальном я нахожу лишь помеху, к несчастью. Баба — ведь величайшая в жизни помеха, по сути (в какой-то степени). Баба — это огонь и вода.
— А теперь что, не грею? — с детской обидой она.
Я терплю.
— Ты! Зачем ты пришел сюда, если все равно дождь, и гулять мы не выйдем?
«Еслив се равно. Если я мыслюв слух, то значит ли это, что она слышит вглух? Если она задает глупые вопросы, то значит ли это, что я должен, обязан на них отвечать?»
Мир делился на таких, как я, и таких, как она. Но вот столкнулись оба в одну темную яму, к счастью, девушка была с огоньком, она разожгла меня, я вспыхнул, естественно, и повел ее потихоньку оттуда, играя роль факела. Выкарабкалась она из ямы. Отряхнулась. И пошла. А мне-то, глупому, думалось: золотой, что ли, век настал?
— Ты чего там, бормотун? Расскажи лучше, как научиться стихи складывать?
Складувають… дрова, ага. Еще бы «накладывают» сказала… Я спросил: придет ли сегодня ее мама? Нет, и слава Аллаху! Тогда я останусь?
Останься, только телек сломан, музыки нет, кушать нечего, есть, правда, гречка, денег нет, — а помнишь? помню, — дождь за окном, повтор.
Помню! Сейчас не так. Вино, свечи, разговоры, шум дождя за окном, музыка играет, ты много смеешься, ты хочешь танцевать, и ты разжигаешь во мне огонь. Свечка, светоч мой.
Наконец, свечку настольную я гасил медленно, — помнишь? — с игрально-сладострастной физиономией. У тебя сыграло. Игрально строила мне глазки, приоткрывала нетерпеливые губки. Манила пальчиком к трусикам (это уже у постели), я подбегал верным песиком, ты гладила мне холку, чесала за ухом, я, собака, подлизывался, поднюхивался… Шалили мы в те деньки необузданного мая, в общем, так, что и черепной коробушке пожилой разносчицы сплетен-слухов было бы не вместить.
Стихов у меня нет. Те, которые я выдаю за свои («твое»), давно и навечно принадлежат достоянию мировой культуры. Пастернака беру, Заболоцкого, Северянина, Блока, Шекспира, Петрарку и т. д.
Странно все-таки, «Дорз» она знает, а Пастернака — нет.
— Ты что-то сказал?
— Разве?
— У тебя кто-то есть?
— Разве?
— Отстань, придурок!
Ушла на кухню. Рассерженно. Неудовлетворенно. Не насытившись. Не поев моих признаний в стихотворной форме натощак. Пожевать хоть корочку, хоть ложку недосоленной кашки, нервы, говорят, все от нервов, и обжорство, и людоедство, ревностью снедаемая, не признаюсь ведь, гад, вопросы без ответов, муки ада, дождь без огня, и наоборот, райские кущи. Кричу ей, пожалуйста, еще кофе, а потом что-нибудь придумаем.
— Только черный. Молоко завершилось.
— Ну и хрен с ним.
Могли бы выйти с зонтом, но единственный зонт — у ее матери; плащей нет; выйти так, возможно, весело, но в моих очках, к сожалению, не предусмотрены дворники, а без очков я, как без рук, это всем известно, все, что дальше на шаг, — для меня аквариум… Она там делает кофе или нет?
Можно было бы отобрать зонт у прохожего. Нет, похоже, сегодняшний вечер обречен на кофе без молока и болтовню. Наконец она принесла нам кофе — две дымящие белые кружки с черной колеблющейся дрянью внутри.
— Надеюсь, сахар еще не завершен?
— Нет.
Я признался ей в любви. Она сделала глазами поволок, сначала в одну сторону вскользь меня, потом — в другую вскользь меня, дескать, шутку принимаю. Не самый лучший ее жест. Ей больше идет отдувание прядки с лица и показывание «фингера» в самые неожиданные моменты — мне, не мне, зеркалу, — и еще курение на ходу. Брутальная герл. Я сам в душе экстремист, может быть, поэтому и люблю. Любил? Говорят, когда любовь уходит, то признаваться в любви становится все легче и легче. Это правда.
Кофе черный, бодрящий, с сахаром, горячий, согревающий, заразительный, мотористый. Когда нет ничего другого, тогда появляется пристрастность к тому, что имеешь, пусть оно было до сих пор незначительным среди ценностей твоего мира. Любовь то же самое.
Будем любить кофе. Будем любить девушку, с которой мы пьем кофе. Будем любить дождь. Будем любить отсутствие ее мамки и прочих вещей.
Кофе — скоропьющаяся вещь в промозгло-дождливый день. Нам унесли пустые чашки. Она немножко педант. Чашки на подоконнике — для нее абсурд, нонсенс, порнография. Это мамкина ковка, чья же еще? Здесь почти всегда батареи увешаны тряпочками и тряпками, потому что, если в доме ни хера нет, то чем же еще заниматься, как не уборкой? Кофейные колечки на подоконнике тоже найдут свою тряпочку — я не беспокоюсь.
Она вернулась из кухни с влажной тряпочкой. Спросила, правда ли я ее люблю? Я откинул тряпочку на пол и приготовился доказать ей это прямо сейчас, растормошив ее серьезное ледяное лицо похабным всосом, со всеми потрохами и сомнениями. Но она подняла тряпочку ручками и так потерла, потерла колечки. Колечки и исчезли. Единственно, я стерпел ее извиняющуюся улыбку, а надо было б разбить окно.
Она вернулась в очередной раз. Без тряпки, кофе, с чистыми руками и лицом, пахнущая цветочным мылом. С освеженным дыханием (я слышал, как она в ванной полоскала рот). С душераздирающей отдувкой прядки с лица. Я закурю, можно? Пепельницу? Нет, не надо, я в руку.
— Возьми мою.
— Серьезно?
— А я буду — в твою.
Открыл гребаную форточку, оттуда сразу же крапнуло мне в очки, холодный урбанизированный воздух всколыхнул нам душу и покусал лицо. Мы курили молча, стряхивая пепел поочередке. Потом я взял и поцеловал пепел с моей ладони. А она пошла дальше: взяла и опрокинула свою ладошку мне на лоб, а потом стала размазывать по всему лицу, положив аккуратненько очки на подоконник. Размазывала, размазывала, а потом велела, чтобы я пригнулся, и начала целовать все мое лицо. Целовать и лизать. Она обалдела, это точно.
Пришлось мне тоже уйти в ванную, чтобы запахнуть цветочным мылом. Я сказал: хватит. Она спросила: у меня есть другая? Почему я не скажу правду? Ведь так будет лучше для обоих? Это кто зажгла меня огнем? Она — это П.? Н.? Кто-то из бывших? Я тоже теперь бывшая?
— Хватит, — сказал и топнул я.
Она прислушалась.
Я продолжил:
— Мы будем «амор фати».
— Знаю, «люби судьбу», по латыни.
— Нет, это игра такая. Когда человек оглядывается назад, он говорит: судьба. Прошлое — это все, что мы имеем, то есть буквально верно говорят, что судьба в наших руках. Только судьба-то — как отстреленный патрон. Но именно так, оказывается, можно и управлять будущим, переплавляя его из прошлого в доменных печах памяти. Чем, собственно, сейчас и займемся.
Она подняла руку, чтобы начать первой. Я уступил даме.
— Вчера я видела на остановке котеночка. Он был такой милый, «холесенький». Я хотела его погладить. А он, оказалось, умирает. Как увидал мою руку, испугался, хотел убежать, а не может, ноги отказывают. Что-то с ногами. Чумка?
— Чума. Что-то с водителями… Ты расплакалась?
— Нет. Но мне стало очень жалко. У него ведь даже лицо такое, как будто он не понимает, что ему конец. Такое детское, непосредственное. Птенчик. Только вылупился, а уже назад. Всё.
— Вчера я видел девочку. Похоже, беспризорница. Таких ведь мы сразу распознаём, правда? Они замызганы, чумазы, их руки и лица темны от загара и грязи. Их одежда преимущественно спортивная и уже не фэшн. А главное — их повадки. От деревенских они отличаются некоторой агрессивностью. Да, зубки прорезаются скоро. И вкус к мясу…
— Не городи.
— Я серьезно. Допустим, если городские детки — это породистые щенята, а деревенские — это дворовые, то те — волчата. Она, волчонок, шла многолюдной площадью с каким-то еще одним волчонком, который ее куда-то, видимо, торопил, поторапливал. Им по 10-12. Она упорно не спешила. В ее грязных пальчиках была сигарета. На ее жестко взрослом лице — сосредоточенное полагание самосознания через растождествление субьекта с препятственными объектами…
— Бе-бе-бе.
— …смешивалось с озорным эпикурианством, типа посасывания сигаретки, как иные взрослые самостоятельные тети.
— Как я. Ну и что?
— Ямочки на ее щеках сказали мне об этом. Ямочки — это кайф. Всё.
— Вчера я была в церкви. Я там чуть не расплакалась. Поэтому это всё. А то снова расплачусь.
— Вчера, позавчера, позазавчера я видел на улице людей, несущих гардины. Они не шли вместе, но их было много. Как смешно они выглядели с этими своими шпалами, копьями! Монстры квартироустройства. Рабы уюта со шторами на глазах. Люди-брови… А потом задумался: а вдруг это бессознательная реакция на эсхатологическое предчувствие?
— Эсха… что?
— То есть примерно то же, что и «Коммон бэби, лайт май файе» до скончания веков.
— А-а.
— В церкви была, говоришь?
Она сказала «проехали» и хотела уже снова куда-нибудь удалиться, но я вовремя ухватил ее за руку. Дождь шел как шел. Улица пестрела зонтами. Кто-то из людей-бровей умудрялся нести и зонт, и шпалу. Она засмеялась: «Человек — непобедим!» Да уж.
И все же мы вышли.
МАЛЬЧИКИ
Мальчики в разных курточках витрине не вредили. Цветные камешки отскакивали от нее спокойно. Цветные мальчики кидались вообще-то в Егорку, он корчил за стеклом им всяческие рожи. Дразниться Егорка-макака очень любитель. Двор так и звал его за это мартышкой-попугаем.
Охранник фирменного магазина бытовой техники Кубарев, однако, почуял здесь неладное. Морпеховское ухо не подвело его, пусть даже он сидел в закутке, за тяжелым рефрижератором, в темном углу, жирно подремывая. А тут же — взрос. Метнулся на подозрительный «бзинь», прямо кошка, и лишь блеск бирки с основным словом «Кубарев» посетители павильона видали.
Впрочем, морпеховский глаз подвел его. Егорка не раз вспомнит потом, как ему здорово повезло, что скрыт был телевизорами. Кубарев грянул сразу наружу. Мальчишки как будто никогда не ожидали такого: мощный мужик в синей рубашке с закатанными рукавами — по их душу. Колька и Валька были пойманы тотчас. Санька успел смыться. Ага, камешки! Из ручонок посыпались камешки. Кубарев красноречиво подвел обоих к витрине (Егорка — не дурак, уже сбежал). Охранник ждал, что скажут задержанные. Но те только мяукали:
— Дяденька, отпусти…
— За что? — отвечал.
— Ни за что, — отвечали, — мы же не разбили, мы больше вообще так не будем никогда.
Это Кубарева несколько озадачило. Он подумал, потом на них блеснула железная улыбка. Довольный, даже притопнул.
— А ну, пацаны, взяли и собрали все свои камешки, быстро!
Им ли такого ослушаться? Стали собирать…
Все это видел один старикан, у которого было как раз очень худое настроение и полный пакет лекарств. После аптеки у него всегда было так. Одно хорошо: успел справить квартплату. Но до следующей пенсии еще надо тянуть и тянуть. А тут Людка всхворала. И сам больной. Очень он злой старикан. Правда, таких сейчас все меньше. А как аптекарше-то нахамил: «Засунь свой чек себе в жопу!»
Ну, это ладно. Но, спрашивается, зачем он витрину разбил? Кто его здесь трогал? Пакетом своим как даст по стеклу со всего маху. Хорошо, мальчики успели в сторону. Кубарев вообще отказал. Так и стоял, как будто вспоминая что-то далекое. А что там вспоминать, кроме армейки да пары анекдотов оттуда же? Плевал он на всё с тех пор, как жизнь пошла. Теперь семья, заботы… Может быть, вспомнил родителей?
Выбежали из магазина администратор, продавец. Возникло и лицо, ответственное за правопорядок. Оно вечно сплевывало перед собой какую-то нутряную дрянь, широко при этом расставляя стопы и держа себя за задние карманы брюк.
— Ты чё, дед, охренел, что ли!
— А? — не расслышал дед.
ГИТАРА
«А что? Нормально!» — подумал Смирнов.
Еще вчера ее кто-то разлюбил в пьяном дебошном бреду — шпана подъездная, — а сегодня, ты погляди, какая красавица. Погладив ей деку, он вывалил из пакета на кровать пару колков, упаковку струн, медиатор, за всем которым сбегал после работы в музыкальный салон. Он давно мечтал научиться играть на гитаре, но как-то все работа, работа, а по выходным с соседом в шахматы, так и шло время, незаметно подлое, пока не стукнул в этом году сороковник, что заставило, конечно, почесать репу, поднапрячь само-мышление. Чего-то надо: или жениться, елы-палы, или научиться играть блюзы.
Смирнов страшно любил блюзы. И вот вчера такой случай. Ранним утром перед работой, пока запирал квартиру, увидел ее бледные черты в глуби сумрачной площадки. Прошлой ночью шпана тут шумела, спать не давала… Гитара лежала в полном сраче, среди пустых бутылок, окурков, шприцов, перед дверью в углу было, как всегда, нассато, еще валялся бурый пикантный комочек — прокладка, не сразу догадался, — отняв бездыханную брошенку от пола, он понял, от чего такая характерная вонь — от кучки дерьма под декой.
На работу он простительно опоздал. Отмывал гитару, что далось нелегко — запах дерьма сдался с третьей процедуры, и то под обильным прыском дезодоранта. Тут было видно и понятно, какая она и почему ее бросили. Гриф — в щепки, дека — с трещиной, колки разбиты, струны оборваны, внутри что-то кувыркалось. Смирнов извлек колпачок от шприц-иглы. Но все это не так безнадежно. Рухлядь стоила починки. Хотя бы из уважения к ее мозолям, чернеющим овальчиками на ладах. Раз долго служила, значит, служила хорошо. Смирнов нежно улыбнулся девушке-наклейке. Именно это место деки он погладил вначале.
Реанимировать оказалось пустяк. Выправил покосы, залепил трещину, новый болт затянул — аж ого! А про струны с колками и говорить нечего. Осталось главное — настроить.
Пришел гитарист Юрка. Повертел болезную. Сказал, что таких херовин давно не видал, в смысле, посоветовал выкинуть на помойку. Но потом, потерев шершаву подбородка, предложил вариант, пришедший только что по вдохновению (творческая личность). Можно, допустим, покрасить ее желтой эмульсионкой, повесить на стену — чисто прикол. И намекнул: дескать, женщин интригуют всякие такие штучки. А настраивать барахло — уволь, дружище, из принципа однозначное «нет».
Ушел Юрка-гитарист, сочувствующе похлопав друга по плечу, а тот посидел, посидел… да купил самоучитель. Сам настроит. Обойдется без советчиков. И, кажется, настроил, все по написанному, с «ми».
Но гитара своенравно расстраивалась. Прошла неделя. Смирнов убил два выходных. Сознательно не открывал шахматисту. Но гитара оказалась сущей козой. Смирнов глядел на девушку-наклейку уже почти женоненавистно. Сто раз перепроверено, колки крепкие, струны тугие, а про гриф и говорить нечего. Чего ей надо? Психанул в конце концов. Желтую купил эмульсионку, девушку замазал на хрен и струны, стала она висеть на стене над диваном, наискось, по-художественному, чисто прикол, чтоб женщин интриговать. Осталось дело за ними, где их взять? Из Восьмого марта, конечно.
Они пришли к нему с Юриком, две обалденные девушки-наклейки. Одна брюнетка, одна шатенка. Юрка за столом посмеивался, подмигивал Смирнову. Обе, задравши личики на стену, перешли на мгновенный экстатический «ах». Да, да, орал припоздало Юрик, мой друг большой оригинал, очень интересная личность, творческая натура и т. д. Девушки запросили концертик. Смирнов даже превзошел Юрика: сослался на руку, мол, после операции еще не зажил перелом — тоже подзапоздал. И, в общем, все впоследствии подзапоздав, устроили друг другу праздник так праздник, с плясками за полночь и логическим их завершением.
Смирнов под полдень обнаружил подле себя шатенку. Она мирно дрыхла, как своя, бесстыдно полураскрытая, живая баба с обтертыми об него губами. И вспоминал тихонько: Юрик с брюнеткой, отплясав по заходу на посошок, убыли восвояси, ну да это понятно. А потом был туман. И сейчас туман. Гитара на стене. Он узнал ее, и стало нормально. Чисто прикол. Сорок лет. Надо бы, гм, подсолиднеть, что ли. Закурил. Шатенка открыла очи. Он спросил ее имя. Она не обиделась.
Эвелина сказала, что ее любимый цвет — желтый, и она обожает музыку, можно остаться? И он ее оставил. Она носила преимущественно желтое, и фанатела по Бадди Гаю и Джон Ли Хукеру. А Смирнову отпала необходимость готовить и возникла необходимость хоть какого-то смысла. А смысл — есть завтрашний день, ежедневно грядущий как событие Великого Случая. Он принял его дары, найдя гитару, потом девушку, и т. д. по цепочке; должно быть, следующее — дети.
«А что? Нормально!» — подумал он. И купил кухонный гарнитур. И спальный. А старый диванчик отдал Юрику, который сделал ему столько хорошего.
Когда втащили диванчик в холостяцкую халупу, гитарист позвал друга на кухню. Тот и ахнул: над столом висит гитара, стильно обклеенная газетными кусками.
«Ну как?» — спрашивает Юрик, доставая из холодильника водку.
«А что? Нормально!» — отвечает Смирнов под гедонистический гогот чудака.
Эвелина рассказала про брата-художника. Что тому, типа, понравилась идея с гитарой, что у него на стене появилось новое художественное произведение — семиструнка, расписанная по евангелическим мотивам, он назвал это «Благовест».
«Может, пойдем, посмотрим?» — предложила она.
Смирнов сослался на головную боль.
Год гражданского брака. Потом отгрохали свадьбу. Молодожены решили, что Восьмое марта для них день всех дней, главная дата календаря, очень символично, будто бы путеводная звезда их совместного счастья. К тому же, совпадает с пятницей, со свадьбой, то есть.
Шафер Юрик преподнес самый лучший подарок, так решили все. Он подарил им песню собственного сочинения. Там в шутливой дружеской манере описывался тот самый 8 Марта. Юрик ничего не упустил, а кое-что, конечно, приврал для большего юмора. Но главное, что два сердца соединила любовь к музыке, гитара на стене, расцветшая в квартире холостяка цветком хризантемы, предвестницей счастья. Столы сотрясали хохот и рукоплескания. Спев песню, Юрик пересказал историю прозаически. Кто-то кричал «браво». Затребовали еще и еще песен. Но Юрик отложил гитару и попросил подняться одну рыженькую, представив публике Анжелу. Кстати говоря, точно такая же история — друг хитро подмигнул жениху, — дело в том, что у него в кухне тоже висит подобная гитара, обладающая магнетизмом любви.
Юрик покорил торжество. Подзапоздало его заслонил собою тамада, вылезший, наконец, из уборной…
Постепенно «гитара» разрослась на знакомых и незнакомых. В их стенах висели красные, желтые, синие, зеленые, оранжевые, даже в клеточку, в полосочку, в горошек и в кто на что горазд. «Гитара» стала идеей, фэшн, где-то и арт (брат Эвелины продвигал эту линию). Затем — конкурсы, выставки. И, как следствие, повылезли концепты, дизайны, салоны, трэнды, брэнды, фишки, феньки, кулончики, календарики, открытки, духи, водка, майки, куртки, прически, мобильники, презервативы, мужской эротический журнал… п-п-партия… и т. д.
Недавно Смирнов заходил в «комиссионку», видел две гитары. Одна — под гжель; одна — под хохлому. Купил ту, что на жену похожа. Повесить вот так над люлькой.
«А что? Нормально!» — пискнет малыш.
НОРМАЛЬНЫЙ ОНАНИЗМ
Таяло. Лиловый бородач коснулся ногтем такого же, но с витрины и менее загадочного. Лиловые отражения были и у тех, у кого борода в душе, но это было, скорее, нечто черное и неподвижное, как сухой ком земли. Впрочем, над землею носилась любовь.
Дама. И зеркальце из сумочки. Совершенно красный ноготь оттянул нижнее веко, крапинки пудры канули вниз. А может, то перхоть? Глянцеватый глазик обнаружил нутро, в котором дама, пошевелив веком туда-сюда, ничего не обнаружила. Почему ж оно так чесалось, а? Дама скрытно почесала горло. Ногтем туда-сюда. Звуком безнадежно тупой пилы. Зря, чё ль, зеркальце тревожила?
Ветер с полей пылился за углом углового дома, там же кого-то грохнули. Белая бабушка таяла в огромной луже, в одном ритме с жующими деснами хлюпали волны на новые скрипучие калоши. Они скрипели, словно усиленные эффектом десен. Притом бабушка бойко переминалась с ноги на ногу, видимо, по молодости отличалась плясуньей. Кто-то уронил очки, серая студенческая рука теряла на том месте минуты две, а то и больше. Господин при галстуке шарил карманную денежку. А потом — хоп! — подсматривал: орел или решка? Так несколько раз. Возможно, то были часы на цепочке.
Если верить газетам, одна поп-звезда нашей необъятной эстрады развелась со своим очередным мужем, по поводу чего в народе прошел одобрительный слух. Еще недавно газеты кричали сенсацию, мол, эта же жопа скончалась от сперматоксикоза. Так что иным непонятно, чему конкретно радовалась публика, купившая билеты на несостоявшийся в очередной раз фонограммный концерт.
Одна фанатка говорила другой, что объявилась акция:
— Кто купит две пачки презервативов фирмы «Джомолунгма-стар», тот получает пропуск на все концерты кумира, так как он и есть владелец «Джоламугм…» Тьфу ты!..
Дядечка перед ними кривил усы да издавал через нос:
— Км, км, км… — руки за спиной показывали ключам от машины с брелком приемы самбо и айкидо.
Парень сурово-печально дышал глазами на обнявшуюся пару:
— Люди делятся на две категории, — размышлял он, не выспавшись, — на тех, кто только думает, и на тех, кто умеет еще думать о том, что и как он думает в это время… Правда, есть и такие, кто и думать не думал, но таких, по-моему, меньшинство. Так что же, бросать мне эту мою Лильку, если мы с нею не сходимся по уровню, так сказать? Я вот интеллигент по натуре, — в этом месте парень хотел поправить на носу очки, но только вздохнул лишний раз об утере. — А она кто? В столовке посуду моет. За грош. Не-е, мне ее грош не надо, я вот отучусь, буду раз в питнацадь больше зарабатывать. Точка!
Вокруг него незаметно бегали друг за другом веселые отец и сын, резвеньким зверенышем ловя другого по очереди, сначала отец сына, потом абсолютно наоборот, и так незаметно, что никто, кроме пролетавшей вороны, и не заметил.
Три тетки в разных пальто и шапках, но с одинаковой расположенностью меж собой, вели беседу, хотя говорила все время одна, самая молодая и привлекательная из них, как она думала:
— Ой, не знаю, бабоньки, как жить дальше, скажите… Всю ночь вчера проворочалась, не могла уснуть, представляете?.. Взяла, на ночь глядя, ток-шоу одно посмотрела, так там вместо рекламы пускали речь президента нашего. Слухайте, бабы, что он сказал… — она сглотнула.
В глазах обеих поселилась готовность к ужасной тревоге.
— Он сказал, что якобы человек, пока что-то делает — живет, а остановится — так постепенно от безделья с ума сходит или самоубийством кончает.
Обе:
— Ни хрена себе!..
— Правда, говорит, что бывали в истории случаи, когда от безделья рождались стихи и прочее искусство, но это редкое исключение. Так что, говорит, дорогие сограждане, вывод у нас с вами таков: давайте дело делать, работать будем, а по праздникам и выходным можно и телевизор посмотреть, радио послушать, ибо интеллектуальная работа — тоже работа. А безделью нет места среди нас, хотя ночью — пожалуйста… Вот, бабоньки, такую речь сказал. А я, дура такая, накануне после работы целый час провалялась на диване и телевизор не включала, ничего не делала, усталая была, мужа только в погреб за картошкой послала, и всё. Вот тут-то мысли всякие меня и заели: кто я, что я, зачем все это?..
Мимо промчалась пожарная машина. Кто-то вздрогнул. Из группы четырех дедусь гикнул догон:
— Пожар! Уйиу-уйиу…
Банкующий по стопарикам отвел:
— Куцик, не выпендривайся, а то засветимся.
— Да, ментов до хрена развелось, — добродушно поддержал третий.
Четвертый болтал по мобильнику.
— Кончай нам тут компанию расстраивать, целый час болтаешь! — возмутился банкомет.
Тот отложил мобилу, крякнул после стопаря и жал второпях дружеские руки:
— Ладно, пацаны, покеда, короче, всем там нашим привет! — и пошел.
— Рожает, что ли? — крикнул вслед первый, плюясь куском огурца.
— Шутник, — обернулся тот.
— Он к любовнице своей, к Люське, дурила…
— А-а, это та, что с 66-го квартала? — осведомился второй.
— Да, ебта. Которую я драл еще до армии…
— Ну и как она? — осведомился второй.
— А сам забыл, что ли?
— Тьфу ты, склероз, я ведь до Таньки с ней водился.
— Во, старость.
— Не депрессуй, ебта!..
Внезапно та же ворона (или другая уже?) полетела обратно и над головами прокаркала щемящим душу зовом, да еще вверх ногами; а сосульки, ниспадая с крыши, пришибли трех пьяных дедусь; а парень лупцанул свою девушку так, что, оставив в прыжке льдистую голубую землю, она вскрикнула; а парень-эксгибиционист зевнул, как сытый лев на солнце; а старушка растаяла; а три тетки незаметно по очереди пёрнули; а галстучный господин зарделся розой, как будто его вздуло через жопу велосипедным насосом; а бородач-нарцисс отстранился от лилового двойника, показав сквозь витрину ни в чем неповинной уборщице язык; а уборщица расплакалась и пошла, наконец, открывать дверь магазина…
И вот он открылся. Значит, обед закончен. И народ стек туда внутрь, постепенно, как жирная вода в кухонную раковину. Очки — естественно битые — обнаружились летом и другой рукой, когда лужи повысыхали и поля зазеленели. Иного под вывеской магазина «Аппетитный» ничего до конца света не лежало. Дворник Иваненко работал споро.