Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2010
Влад РИВЛИН
ИЗ-ГОИ
Рассказы
АНДРЕЙ И ЕВА
После 27 лет службы в армии пожилой майор со своей женой-еврейкой и уже взрослыми детьми приехал в Израиль.
Работать они начали почти сразу — на третий день после того, как сошли с трапа самолета. Работали все: и он сам, и жена, и дети, которые совмещали работу с учебой.
Он все умел и потому сразу нашел работу в гараже. Ему платили гораздо меньше, чем местным, но больше, чем израильским арабам, которые работали здесь до него, и на порядок выше, чем арабам из Газы, которые трудились здесь до своих собратьев из Тайбе (арабский город в Израиле).
Их зарплаты хватало на то, чтобы позволить себе жить в центре страны, снимая трехкомнатную квартиру, оплачивать счета, делать ежедневные покупки, иногда покупать не только то, что необходимо, но и то, чего просто хочется. Словом — жить.
Все было бы хорошо, но жена, работавшая в доме престарелых, надорвала спину и теперь сама нуждалась в постоянном уходе.
У жены здесь была многочисленная родня, но майор их недолюбливал. И вовсе не из-за того, что они были евреями. Те из родственников жены, которые жили в Израиле давно, смотрели на них, как на бедных родственников, с явным превосходством и даже не пытались этого скрывать.
Когда они только приехали, Ева хотела наладить с ними отношения. Но родственники оказали им весьма прохладный прием. У них была какая-то патологическая ненависть к тем, кто приехал позже с их бывшей родины. Иногда даже казалось, что их объединяют не столько родственные узы, сколько ненависть. Ненависть к арабам, русским и вообще гоям.
Ненавидели они дружно и с каким-то смаком.
Его они называли не иначе как генерал-майором, вкладывая в это обращение всю издевку, как будто у него не было даже имени. Этим “генерал-майор”, произносимым с особыми интонациями и с особым подчеркиванием, родственники изливали все свое злорадство мелких людей, вдруг почувствовавших собственную значимость. Они злорадствовали по поводу гибели великой державы, вдруг почувствовав себя могущественными. В своем стремлении принадлежать к победителям они даже со своими детьми говорили только на иврите.
Иногда Андрей еле сдерживался, чтобы не съездить кулаком по этим сытым, лоснящимся от самодовольства физиономиям спекулянтов из Молдавии, уехавших в свое время из Союза, чтобы не оказаться в тюрьме. Он никак не мог понять, каким образом они оказались вдруг победителями, а он, солдат великой армии, защитник великой державы, оказался побежденным.
Среднего роста, худощавый, жилистый, с широкими скулами и почти совсем седой, он плохо вписывался в местный колорит. Его большие, цвета стали, глаза и упрямый подбородок придавали ему весьма уверенный вид, но взгляд был странный, как будто кто-то внутри него потушил свет. Он взирал на окружавший его мир и не представлял себе, чем он здесь будет жить. Новая действительность напоминала ему виденное в Афганистане и республиках Средней Азии. Такой же чужой мир.
Единственное, что он осознавал совершенно четко, это то, что его место не здесь. Но возвращаться обратно было некуда, а искать лучшую жизнь за морями и океанами с больной женой было бы весьма сомнительным предприятием.
Все вокруг них пытались вписаться в окружающую действительность, заучивали расхожие выражения на новом для себя языке, пытались перенимать интонацию и манеру речи местных. Суетились по поводу квартир, машин, дополнительных заработков.
А ему не хотелось ни вписываться, ни приспосабливаться. Вся прежняя его жизнь была наполнена смыслом. Так, во всяком случае, ему казалось теперь. В новой же — смыслом жизни были лишь дети. И только ради них стоило жить.
Привыкший всю жизнь рассчитывать только на себя, он и сейчас ни в ком не нуждался и не собирался ничего просить. “Тем более у них”, — с едкой усмешкой думал Андрей.
В 18 лет его призвали в армию. Отслужив два года, он решил не возвращаться в провинциальный городок в Cаратовской области и остался в армии, поступив в высшее командное училище. За все время военной карьеры он ни разу не усомнился в правильности своего решения. Тяжелые курсантские будни воспринимал как нечто неизбежное и естественное и, в отличие от своих товарищей из более благополучных семей, никогда не думал об альтернативе своему решению. Он гордился своей профессией, тем, что служит великой стране, и тем, что нужен своей Родине.
На последнем курсе военного училища он встретил Еву, которая училась в то время в пединституте. Андрей даже не понял тогда, чем понравилась ему эта темноволосая девушка с огромными выразительными глазами и тонкой талией. И сейчас, когда она сильно располнела и постарела, он вряд ли смог бы ответить на вопрос, красива ли она и почему он ее любит. Он никогда об этом не думал раньше и не задумывался сейчас. Просто любил ее и думал о ней даже в самые трудные минуты своей жизни. А таких минут было в его жизни немало. Она всегда казалась ему хрупкой, ранимой и он берег ее, как берегут дорогой хрусталь.
Спустя три месяца после первой встречи они поженились и теперь уже давно отметили серебряную свадьбу.
Жизнь их не баловала, хотя Андрей быстро рос по службе. Спустя пять лет после окончания училища он был уже капитаном. Служба была нелегкой. Служить довелось в Туркмении. Отсюда он в 1979, в числе передовых советских частей, попал в Афганистан.
После полутора лет службы в ДРА он был тяжело ранен и следующие полтора года провел в госпиталях. Его признали годным к нестроевой и оставили в армии. Друзья и сослуживцы прочили ему быструю карьеру как “афганцу”, но этого не произошло. Его отправили служить в отдаленный гарнизон и, похоже, совершенно о нем забыли. Так же, как и о других офицерах-афганцах, дослуживавших вместе с ним.
Можно, конечно, было бы что-то просить или даже требовать, но он никогда и никого ни о чем не просил. Не стал просить и на этот раз. А когда началась “перестройка”, обещавшая всем скорое светлое будущее, он и его однополчане и вовсе оказались лишними.
Поначалу он с интересом стал смотреть телевизор и даже начал мечтать о новой жизни, вдруг подумав о том, что он еще достаточно молод для того, чтобы все начать сначала. Но действительность очень скоро охладила его пыл. Он явственно ощущал развал вокруг себя по тому, как все вокруг продавалось и растаскивалось под сладкие речи с экрана.
Новая жизнь бесцеремонно вторглась в их судьбу. А законы этой жизни устанавливали старые хозяева. Те, которые требовали от него верности и потом, использовав, предали, выбросив как ненужную вещь. Особенно действовала ему на нервы “ламбада”, звуки которой неслись буквально отовсюду. Он видел, как уничтожают его страну под звуки незамысловатой мелодии, и вдруг особенно остро ощутил свою ненужность в этой новой жизни, которая выбросила его на свалку.
В 92-м, когда не стало ни прежнего государства, ни его армии, они отправились на “историческую родину” жены. Жили они там обособленно, ни с кем особенно не сближаясь.
Потепление в отношениях с родственниками наступило неожиданно. Тяжело заболела тетка Евы — мать ее троюродного брата, и им понадобилась сиделка. Брат стал звонить чаще, несколько раз приезжал. И Ева, жалея старуху, приходила сидеть с ней, готовила и даже делала несложную работу по дому, насколько позволяла ей больная спина.
В преддверии Пасхи брат пригласил их к себе на виллу. Собрались почти все родственники и сослуживцы брата, который был крупным строительным подрядчиком. Собравшиеся предпочитали общаться друг с другом на иврите. Их детей, уже неплохо владевших ивритом, сверстники почему-то игнорировали.
Андрей и Ева сразу же почувствовали отчуждение. У них было ощущение, будто они попали в пустое пространство, куда нет доступа. Это ощущение особенно усилилось во время церемониальной части, когда читались молитвы и рассказывались пасхальные истории.
Они присутствовали, но не участвовали во всем этом. Все их участие ограничивалось тем, что они сидели за столом, и Андрей был в кипе. Оба чувствовали себя неловко, но пока не решались встать и уйти.
Когда официальная часть закончилась и началась сначала торопливая, потом все более размеренная трапеза, присутствующие вспомнили наконец о своих родственниках. Похоже, он у них вызывал лишь одну ассоциацию: с неевреями и бывшей родиной, на которую они все были жутко обижены. Многие из присутствующих имели высшее образование, благодаря которому трудились в Израиле врачами, адвокатами и инженерами. Некоторые успели защитить ученую степень до отъезда. Да и работали все они там, в СССР, не на самой черной работе. И, странное дело, чем больше они получили благ от своей бывшей родины, тем больше ее ненавидели. “Бывшей”, или как они ее называли — “доисторической”, любуясь при этом собственным остроумием.
Обращаясь к нему, они шутили по поводу “покойного Союза”, интересовались, что из того, что было на столе и вообще на вилле, они с Евой имели “там”.
Андрей держался спокойно, как волк, окруженный стаей собак. За все время разговора ни один мускул не дрогнул на его лице. Он слушал обращенный к нему трёп и не произнес ни одного слова в ответ.
И лишь когда кто-то из гостей стал интересоваться его военной карьерой, почему он всего лишь майор, ведь он не еврей, которых “не пускали”, затронув при этом афганскую тему и его участие в той войне, Андрей с усмешкой бросил:
— Зачем вам жизнь старого майора?
Не спеша, он поднялся из-за стола, помог встать жене и вместе с детьми они направились к выходу, глядя перед собой.
На какое-то время над столом повисла тишина. Никто из присутствующих не пытался вернуть их назад.
КНИГИ НА РУССКОМ
Старые книги на русском языке валялись возле мусорных баков, образовав бесформенную массу. Проделав неблизкий путь через тридевять земель в совершенно другой мир, здесь они оказались никому не нужны и очутились на мусорке.
Вообще-то на мусорку они попали не прямиком из самолета, а из съемной квартиры, где долгое время пролежали в больших сумках, из тех, что используют для ручной клади. До книг у хозяев руки не доходили, все время уходило на обустройство, работу и изучение чужого языка. И поэтому единственными востребованными книгами были словари и самоучитель языка. С течением времени о них и вовсе забыли.
Дети, выучив чужой язык, общались между собою только на иврите. Родители тоже старались не отставать от жизни и перешли с детьми на иврит. Получалось у них не слишком гладко, и они то и дело сбивались на русский.
Потом появился компьютер, а с ним в дом пришел Интернет, который вместе с газетами, телевизором и фильмами на кассетах и дисках заменял повседневный досуг.
Про книги вспомнили только в связи с переездом, который должен был состояться как раз в канун Нового года — в сентябре. И тогда снова возник вопрос: что делать с книгами?
“Говорил я им, нечего эти “кирпичи” тащить за тридевять земель”, — с досадой думал зять.
Он смотрел на вещи трезво и еще тогда, перед отъездом, пытался убедить стариков оставить весь этот, как он выражался, “балласт” на родине. То есть там, в языковой среде этих книг. Тогда за них еще что-то давали.
Времена, когда хорошая книга была дефицитом, была широко востребована и считалась хорошим подарком, прошли безвозвратно. Их стали печатать большими тиражами, и они перестали быть дефицитом и ценным подарком. На всякий случай он поинтересовался насчет цены в магазине русской книги, но там за них давали меньше, чем он потратил бы на путь до магазина.
Так книги оказались на мусорке.
Тут же была выставлена старая мебель: диваны, стулья и даже двуспальная кровать. А вообще, чего здесь только не было! Тут и там валялась мужская и женская одежда — где в целлофановых мешках, а где просто кучей тряпья — брюки, джинсы, блузки, рубашки… И здесь же можно было увидеть старые электроприборы и домашнюю электронику: грили, телевизор, экран для компьютера… Все это уже старое и ненужное барахло соседствовало с только что распакованными ящиками из картона, в которых еще совсем недавно хранились новые телевизоры, компьютеры, холодильники и много всего другого, что является неоспоримым атрибутом повышения благосостояния населения.
Обычная картина, свидетельствующая о приближающихся праздниках. В канун Нового года, отмечаемого здесь в сентябре-октябре, люди начинают свое движение к новой жизни с вещей, выбрасывая старые и покупая новые. Кто-то довольствуется новым диваном, кто-то телевизором или компьютером. У кого-то хватает на новую машину, а кто-то даже вселяется в новую квартиру.
Но есть и такие, кому приходится довольствоваться старьем, причем чужим.
Старик, живший неподалеку и промышлявший тем, что продавал арабам старые вещи, начиная от электроники и заканчивая тряпьем, собрал всю одежду в огромные мешки и закинул в свою тележку. Туда же загрузил выброшенные кем-то электроприборы и, не спеша, покатил тележку дальше.
Книги на русском остались лежать на земле. Старику они были не нужны.
Поздно вечером, когда все соседи уже сидели дома возле телевизоров или компьютеров, к свалке подошли несколько человек. Придирчиво, насколько позволяла темнота, осмотрели выставленную мебель, о чем-то переговариваясь. Видимо, обсуждая, что стоит брать, а что нет. Язык разобрать было невозможно. Это мог быть русский, арабский, иврит и любой другой язык.
Они подхватили и, как муравьи, потащили кровать… Спустя какое-то время вернулись, подхватили еще что-то из мебели и снова поволокли…
К утру на земле лежали только книги на русском. Все остальное исчезло, обретя новых хозяев…
Было раннее утро праздничного дня. Набожные евреи торопились в синагогу и равнодушно проходили мимо груды сваленных в кучу книг, неся, кто в руках, кто в специальном чехле, одну единственную Книгу. Остальные им были не нужны.
Потом они возвращались из синагоги, уже не спеша, и снова совершенно равнодушно шли мимо груды лежавших на земле книг.
Вечером, когда праздник закончился, улицы оживились, заполнившись народом. Но до валявшихся книг по-прежнему никому не было дела.
И лишь местная детвора пыталась соорудить из них костер. Это удалось только отчасти. Огонь стал распространяться на пластиковые бачки, и взрослые, раздраженные вонью горящего пластика и нечистот, велели детям затушить костер.
Полуобгоревшие книги лежали на земле возле мусорных баков до утра.
А утром начался обычный рабочий день. Уборка города началась рано, город был буквально завален мусором.
Рабочие торопливо закинули останки книг в мусоровоз. Туда же высыпали и весь остальной мусор и двинулись дальше — впереди у них было много работы.
Так закончилась история книг, рожденных в России и закончивших свою жизнь на Святой земле.
ПИСЬМО
Он ушел так же тихо, как и жил. Вдруг посреди работы ему стало плохо. Не привлекая к себе внимания, он попросил хозяина отпустить его домой, и хозяин согласился. Придя домой, Алексей лег на диван и больше уже не вставал.
Алексей был человеком скромным. В Союзе он защитил кандидатскую диссертацию, работал на крупном предприятии, где успел внедрить целую кучу всевозможных разработок. Несмотря на свою должность и научные звания, всегда держался скромно, никогда не повышал голоса ни на работе, ни дома, а в компании больше слушал, нежели говорил.
После приезда в Израиль он в течение нескольких месяцев искал работу, но безрезультатно. В Израиле никогда не было недостатка в инженерах, тем более главных. Он не роптал по этому поводу, а просто пошел работать на стройку сварщиком. Он умел буквально все, был мастером на все руки и чуть ли не с детства все в доме делал сам. Это его и выручило в Израиле.
Он работал по 12 часов в день, получая за свой труд минимальную оплату. Работа была тяжелая, под постоянным солнцепеком, а зарплата мизерная. Но он не жаловался. Он вообще никогда ни на что не жаловался — ни на здоровье, ни на жизнь, ни на людей.
Большинство из тех, кто приехал вместе с ним и с кем довелось вместе учить язык или работать, жаловались на жизнь, досадовали на то, что вообще приехали. Он никогда в этих разговорах не участвовал, только глубже замыкался в себе.
Когда он умер, многие недоумевали — как так, ведь он никогда ни на что не жаловался, и как бы в заключение добавляли: странно.
Действительно странно.
По еврейскому обычаю его похоронили в тот же день.
Жена, будто компьютер, зависла между двух миров. Она все никак не могла осознать обрушившееся на нее несчастье.
Совсем недавно они въехали в только что купленную квартиру. Они мечтали об этом: иметь квартиру в центре, здесь и с работой легче, и детям можно дать образование получше, и уровень культуры выше, и вообще…
Наконец цель была достигнута.
Они продолжали тяжело работать — ссуды на покупку квартиры нужно возвращать, детей нужно растить, да и самим как-то жить. И они работали в две смены: она — в доме престарелых, он — сварщиком на стройке. Дети быстро освоили незнакомый язык и успешно учились в местной школе.
И вдруг… Такой сильный и надежный, Алексей навсегда исчез из жизни. Он умер, когда ее не было дома, она была на работе. Мертвого отца обнаружила старшая из дочерей и позвала соседей. Те вызвали “скорую”, но врачи Алексею помочь уже не смогли.
Она слушала рассказ очевидцев о том, как все произошло, и каждый раз надеялась, что конец рассказа будет другим. Но все рассказы, сильно отличавшиеся друг от друга в деталях, всегда заканчивались одним и тем же: он умирал.
Через какое-то время она вдруг почувствовала, что о многом не успела ему сказать, о многом не успела спросить. С тех пор, как они приехали в Израиль, у них совершенно не оставалось времени друг для друга. Он приходил с работы уже затемно, весь черный от усталости. Часто жены не было дома — она была на смене. То время, что оставалось после работы, сжирал быт. Им предстояло выплатить ссуды, купить кучу необходимых вещей в дом, и разговоры обо всем этом стали основной темой их общения.
В Союзе она в течение 15 лет проработала медсестрой. Приходилось работать и в родильном отделении, и в хирургии, и где она только не работала. В Израиле ее опыта оказалось недостаточно, и она пошла работать в дом престарелых. Весь день она таскала на себе и мыла стариков, получая 5 шекелей в час. Чтобы заработок был более или менее приличным, приходилось работать в две смены.
За то время, что она прожила в Израиле, она впала в какое-то странное оцепенение. Ей казалось, что она перестала чувствовать и думать. Все стало безразличным. И лишь смерть Алексея вывела ее из этого оцепенения. Она вдруг почувствовала потребность, неутолимую жажду видеть его, говорить с ним.
С тех пор, как он умер, она перебралась в салон. Спала теперь совсем мало. Заходя в их общую комнату, Вика теперь подолгу стояла здесь, напряженно прислушиваясь и вглядываясь в темный угол. Ей казалось, что если постараться и сосредоточиться, то она услышит знакомый звук его шагов, или хотя бы шорох, или хоть что-нибудь, едва заметное, но неоспоримо свидетельствующее о том, что он жив и находится здесь.
Иногда она проводила в этом ожидании целые часы.
Во сне он часто приходил к ней и стоял возле их кровати, загадочно улыбаясь.
“Так, значит, ты жив?” — спрашивала она.
В ответ он лишь печально улыбался.
“Но вот ведь ты здесь, такой же, как я, чем же мы отличаемся друг от друга?” — спрашивала Вика.
Но он лишь с сожалением смотрел на нее и, не спеша, удалялся.
“Как же поговорить с ним теперь? Ему ведь теперь даже не позвонишь…” — думала женщина.
Наконец она решила написать ему письмо.
Она долго писала обо всем, что довелось передумать и пережить за это время. Писалось ей легко, как будто она освобождалась, наконец, от безжалостных тисков одиночества и смерти.
Лишь когда письмо было готово, она всерьез задумалась о том, как же его передать ему?
Она не боялась выглядеть смешной, но вместе с тем ясно осознавала всю бесперспективность своих обращений на почту, на телевидение или на радио. Кто поможет ей? Неужели эти равнодушные и надменные чиновники с непроницаемыми лицами из Института национального страхования или надменные дамы из министерства иммиграции?.. Целиком поглощенная своей заботой, она бродила по городу в поисках человека или людей, к которым можно обратиться со своей просьбой.
Так прошел весь день.
В сумерках она случайно набрела на почту и увидела за стеклом высокого благообразного старика в черной кипе. Кожа старика была какой-то неестественно белой. Он вообще выглядел как языческий колдун: весь в белом, с аккуратно зачесанными набок седыми волосами и с белыми же аккуратно подстриженными бородой и усами, с прозрачными серыми глазами, смотревшими из-за тонких линз очков, в строгом галстуке, белой рубашке и черном жилете. Старик сидел совершенно один, как будто специально ждал именно ее.
Женщина уверенно зашла в дверь и направилась к старику.
Старик строго оглядел стоявшую перед ним женщину. Светло-серые глаза старика при этом потемнели, придав ему еще более строгий вид.
“Мне нужно передать письмо для мужа, — плохо сдерживая волнение, заговорила женщина. — Он… он там, очень далеко, и я пока не могу туда попасть… Пожалуйста, помогите мне передать ему письмо, я вас очень прошу”.
Она сама не знала, на каком языке говорит, скорей всего, на своем родном, но ей казалось, что старик все понимает.
И действительно, глаза старика еще больше потемнели, но стали от этого не грозными, а печальными.
“Оставь письмо, — сказал старик каким-то загадочным и невероятно красивым, низким голосом. — Я позабочусь о том, чтобы твое письмо попало по назначению”.
Женщина отдала ему письмо и впервые за все это время облегченно вздохнула.
БРАТЬЯ
Едва ли не половина жителей местечка носили фамилию К. и, так или иначе, приходились друг другу родственниками.
Среди носителей фамилии самым богатым и, соответственно, самым уважаемым был реб Ашер. Ему в местечке принадлежали мельница, маслобойня, куча мелких лавок и несколько магазинов. Некоторые утверждали, что у него и в городе были магазины. Вдобавок ко всему, реб Ашер неплохо зарабатывал, ссужая деньги под залог и имея с этого весьма солидный процент. При всем том он был очень набожен и являлся чем-то вроде попечителя местной синагоги и хедера — еврейской школы для мальчиков.
Синагога и хедер заменяли местным евреям, как, впрочем, и повсюду в черте оседлости, абсолютно всё: культуру, образование, развлечения. Здесь обрезали новорожденных, женили, собирались, чтобы отметить общие праздники или просто обменяться новостями. Здесь же обмывали тела усопших и оформляли покойников в последний путь.
Не всем родственникам повезло в жизни так же, как Ашеру. Большинство из них едва сводили концы с концами. Это вообще было, пожалуй, едва ли не главной особенностью местечка. Здесь было слишком много евреев и очень мало работы. Из поколения в поколение евреи здесь терпели нужду, хватаясь за любой заработок. Заработка на всех не хватало, и они готовы были грызться друг с другом и с кем угодно за кусок хлеба. Перемирие наступало лишь в субботу. В этот день они снова становились родственниками и соплеменниками — богоизбранным народом.
Но даже в субботу, в синагоге, социальный статус каждого четко просматривался. На почетных местах восседал Ашер со своими сыновьями. За ним размещались менее богатые лавочники. У самого входа толпились все остальные. Женщины молились отдельно, в специально отгороженном углу.
Все без исключения евреи, приходившие на субботнюю молитву, первым делом спешили выразить свое почтение ребе Ашеру.
Надо сказать, что, кроме самых близких, ребе Ашера в местечке не любили за его самодурство и жадность. Вдобавок ко всему, Ашер любил третировать тех, кто от него зависел. Но все покорно терпели его насмешки, поскольку от одного его слова зависело, получит ли человек работу или будет без толку обивать пороги. Будет торговать или же ему придется прикрыть свою лавку. Будут его дети учиться в хедере или же останутся совершенно неграмотными.
Поэтому, едва оказавшись в синагоге, все евреи спешили выразить свое почтение самому уважаемому в местечке человеку. Со стороны могло показаться, что они пришли помолиться не столько своему Богу, сколько Ашеру.
Их можно было понять. Бог всемогущий и милостивый был далеко, а скупой самодур Ашер был здесь, в этой синагоге. И именно он, а не Бог, решал, кто заработает на кусок хлеба для своей семьи, а кто будет маяться без этого куска.
Первым, кто бросил вызов всесильному Ашеру, был Пинхас, сын двоюродной сестры Ашера — Ривки. Его сестра рано овдовела и в одиночку растила двоих детей. Пинхас с детства отличался непокорным характером и, также еще с детства, прослыл среди местных евреев бунтарем. Он категорически отказывался ходить в синагогу, в хедере постоянно спорил с ребе, за что неоднократно был бит и наказан. Но побои и наказания, казалось, лишь еще больше раззадоривали его.
У Пинхаса рано проявились способности, и одной из них было умение хорошо рисовать. Выражение своему таланту он нашел, рисуя карикатуры на ребе, что приводило последнего в ярость, и он грозился выгнать Пинхаса из хедера и даже сдать его в острог. Грозился отправить Пинхаса в острог и сам реб Ашер.
Но Пинхас не унимался.
Ко всему, он был еще задирой и драчуном, и соседи часто жаловались Ривке на ее бунтаря-сына. Мать в отчаянии обратилась за помощью к ребе Ашеру.
Реб Ашер, у которого Пинхас был как бельмо на глазу, отправил Пинхаса к своему племяннику, владевшему сапожной мастерской в городе.
Проработав 2 года в мастерской, повзрослевший Пинхас ушел от племянника Ашера и поступил на работу в местную типографию. Здесь он познакомился с другими типографскими рабочими, и это знакомство определило его дальнейшую жизнь.
Свое образование он получил в рабочих кружках. Он быстро учился, овладевая грамотой и марксистской теорией. Спустя несколько лет он сам уже был руководителем одного из рабочих кружков.
Первую русскую революцию он встретил в качестве руководителя местной ячейки РСДРП (б). Во время событий 1905 года Пинхас, который стал Петром с фамилией Соколов, проявил недюжинные организаторские способности, организовав всеобщую стачку, в которой приняли участие все рабочие города. Стачка быстро переросла в столкновения с полицией и в конце концов в город были введены войска для подавления беспорядков. Пинхас был арестован и следующие 12 лет провел на каторге и в ссылке.
С началом Гражданской войны в России Пинхас снова проявил свои незаурядные способности. На этот раз как полководец. Начав Гражданскую в качестве командира рабочего отряда, Пинхас закончил войну командующим армией при штурме Перекопа.
За время войны он успел жениться на Доре, прошедшей с ним в качестве медсестры весь путь от Дальнего Востока до Перекопа. В двадцатом у них родился сын, которого супруги назвали Яковом.
Но хроническое недоедание в детстве, каторга и война не прошли для Пинхаса даром, и вскоре он умер.
Жизнь Якова была похожа на жизнь его сверстников в ту пору. Он был не просто пионером и комсомольцем. Как и большинство его сверстников в то время, он жил жизнью своей страны.
После окончания школы вопроса о дальнейшей карьере для него просто не существовало — он хотел быть военным, как и его отец. Сразу же после школы он поступил в танковое училище, которое кончил накануне Отечественной войны.
Войну Яков прошел с первого до последнего дня. Боевое крещение получил в Белоруссии в самом начале войны. После контузии вернулся в строй, воевал под Курском, был трижды ранен и войну закончил в Вене в звании майора.
Осенью 1944 года танковый батальон под его командованием участвовал в бою возле тех мест, где родился его отец Пинхас. “Капитан еврей!” — радостно восклицали уцелевшие жители еврейских местечек, увидев Якова.
После войны он женился, и у них родилась дочь Ирина.
Отслужив в армии 28 лет, Яков вышел на пенсию в звании полковника, но продолжал работать, теперь уже в школе в качестве учителя истории.
Тем временем дочь подрастала. Родители не успели, что называется, оглянуться, как дочь окончила школу и поступила в институт. Здесь она встретила Виктора — своего будущего мужа. Почти двухметрового роста, Виктор, перед тем как поступить в институт, отслужил 3 года на Северном флоте. Он выделялся в институте своим жизнерадостным характером, способностями и выдающимися спортивными достижениями в многоборье.
Когда Ирина училась на втором курсе, они поженились. Виктор к тому времени уже заканчивал политех. Вскоре Ирина родила сына, которого в честь деда назвали Яковом.
После окончания института Виктор получил распределение в Белоруссию. Здесь он стремительно взлетел по карьерной лестнице. Еще не достигнув 30 лет, стал главным инженером одного из крупнейших в республике предприятий.
Между тем старики спокойно старились, каждое лето принимая у себя внука или наведываясь, как они говорили, “к детям”. Все было хорошо, и все были счастливы.
Но тут грянула перестройка…
* * *
Реб Ашер благополучно пережил Вторую мировую войну. Каким-то чудом ему всегда удавалось выбираться из любых бедствий и потрясений.
Погромы, вплоть до конца Гражданской войны, подобно волнам накатывали на еврейские местечки. В одном из таких погромов погибла и мать Пинхаса. Но реб Ашер, что называется, всегда выходил сухим из воды. Была то случайность или же закономерность — не ясно. Погромщики грабили и убивали в основном либо бедняков, либо “бизнесменов” средней руки. У ребе Ашера несколько раз страдало имущество, но, несмотря на это, он постоянно богател.
После революции местечко оказалось на территории Польши. Но для Ашера, как, впрочем, и для других здесь живших евреев, это мало что поменяло. Местечко осталось на своем месте, уклад жизни был прежним.
Реб Ашер богател, своих старших сыновей отправил учиться на адвокатов в Варшаву, а самый младший работал у него приказчиком, управляя обширным хозяйством отца.
Старший сын, став адвокатом в середине 20-х, перебрался в Берлин. Средний, не доучившись, тоже перебрался в Берлин, где стал функционером местной сионистской организации. Так они и жили, пока в эти края не пришла советская власть.
Тогда Ашер со всей своей семьей исчез. Все принадлежавшие ему заводы и магазины были национализированы. В местечке открылась школа, начали строить кирпичный завод…
Но тут началась война. Немцы согнали евреев со всей округи в местечко и превратили его в гетто. Председателем юденрата стал реб Ашер, вдруг объявившийся после ухода коммунистов. Его сын стал заведовать полицией гетто.
Будучи председателем юденрата, Ашер стал могуществен, как никогда раньше. От него теперь зависело, кому жить, а кому умирать, потому что именно ему немцы поручили составлять списки на депортацию, организацию работ в гетто и вне его, контроль за распределением продовольствия — словом, все, от чего зависит человеческая жизнь.
Его сына боялись не меньше. Скорый на расправу, он организовал свою полицию из бывших членов местной сионистской организации. Головорезов Мордехая жители гетто боялись больше, чем эсесовцев.
Ближе к концу войны немцы решили уничтожить гетто, а оставшихся евреев депортировать. По дороге в лагерь смерти поезд неожиданно был остановлен и из него высадили человек 50, в основном молодых людей, хотя было и несколько пожилых. В числе пожилых был и реб Ашер, а среди молодых — его сын Мордехай со своими бывшими подчиненными из юденратовской полиции. Всех их погрузили на грузовик и отправили в неизвестном направлении…
Здесь след ребе Ашера и его семейства на время затерялся.
Но в 1946 году Ашер со своими сыновьями вдруг обнаружился на Святой земле.
После образования государства Израиль старший сын стал советником при канцелярии премьер-министра, средний — стал крупным функционером в Сохнуте, где он заведовал отделом еще в бытность свою в Германии, когда жил там до Второй мировой войны. Младший, Мордехай, получил должность в местном профсоюзе. Здесь он и проработал до выхода на пенсию.
Но, оставив работу, Мордехай не угомонился и по-прежнему активно участвовал в политике. Из уважения к его заслугам мэр этого тихого городка в самом центре страны пожаловал ему синекуру в виде ответственного за абсорбцию новых иммигрантов. И, подобно тому, как его отец был богом и царем для евреев местечка в России, Мордехай стал главной персоной для прибывавших в начале 90-х годов новых иммигрантов.
К нему шли старики, не знавшие языка, и люди помоложе, просившие его помочь с работой. Все эти инженеры, учителя, ученые несли к нему свои дипломы и справки, подтверждавшие их трудовой стаж, но Мордехаю, как, впрочем, и чиновникам в любом другом ведомстве, все эти бумаги были не нужны. Ему нужны были дворники, грузчики, рабочие на стройку.
И этих дворников и грузчиков с высшим образованием было хоть отбавляй.
* * *
Если бы еще год назад кто-нибудь сказал Якову, что он когда-то оставит свою родину и переселится в Израиль, он назвал бы этого человека сумасшедшим или провокатором.
Но вдруг все, во что он верил и ради чего жил, было в одночасье поругано и растоптано. Бывшие спекулянты и фарцовщики стали вдруг уважаемыми людьми, диктовавшими всем, как жить в “новой жизни”. Партийные бонзы всех уровней были с ними в доле. Молодые и энергичные мальчики и девочки из элитных московских семей утверждали с экранов телевизоров, что все, чему служил и ради чего жил Яков, было плохо, и вовсе не он и его однополчане победили в той войне, и не за ними была правда, а за теми, от кого они защищали свою страну. И все, что он строил, оказывается, лишь укрепляло преступный режим, который выучил этих вещателей.
Яков давно уже был на пенсии, когда однажды все вдруг резко изменилось. Жизнь сконцентрировалась вокруг телевизора, который обещал изобилие и процветание. Он смотрел на холеные физиономии архитекторов и идеологов перестройки, и внутри у него все кипело.
В телевизоре все было красиво, в действительности же продукты первой необходимости приходилось покупать по талонам. А тем временем из магазинов исчезло все самое необходимое, стало небезопасно выходить на улицу… И однажды дети объявили родителям, что уезжают.
Он уже давно ждал этого известия, поэтому слова дочери мало его удивили. Выбора у стариков не было. Начались хлопоты со сбором документов, справками, сдачей квартиры… Яков упаковал альбомы со старыми фотографиями, свои боевые награды, кучу грамот и дипломов; а дети тем временем бегали с какими-то справками, по комиссионным магазинам, продавая книги и вещи, покупке которых так радовались когда-то.
И в начале 1991-го они взошли на трап самолета с сотнями других без 4,5 часов олим.
И вот наконец Израиль, съемная квартира, поиски работы, покупка всего необходимого, споры о семейном бюджете, которого, как ни урезай, а все равно не хватит.
Виктор пошел работать на завод, Ирина — кассиром в супер. Внук стал учиться в школе.
Спустя год дети взяли ссуды и купили квартиру, хоть и не новую, но зато в престижном районе в самом центре страны.
Виктор давно уже похоронил мечты о том, чтобы когда-нибудь вновь работать инженером. Но он решил жить ради сына, тяжело работал в две смены, и их с женой зарплат вполне хватало, чтобы выплачивать ссуды, платить счета, покупать все необходимое для сына, а по выходным, если были силы, ездить на собственной машине любоваться местными красотами, которых было и есть в избытке.
Но тут Виктор получил травму на работе. Травма была серьезной. Физическую работу он более выполнять не мог. А все его попытки найти работу, если не инженера, то хотя бы более квалифицированную, чем та, которую он выполнял на заводе, ни к чему не привели. Пока шли одна за другой медицинские комиссии, приходилось жить на зарплату Ирины и помощь родителей, поскольку зарплаты, которую платили кассиршам, для жизни в центре страны явно не хватало.
В этой суете посреди непривычной и чужой жизни Яков чувствовал себя совершенно беспомощным из-за невозможности помочь детям. По старой советской привычке, он искал того или тех, кто отвечает в данном случае за их адаптацию — здесь это называется абсорбцией.
И такой человек здесь был. В муниципалитете города, в котором он поселился со своей семьей, ответственным за абсорбцию был некий Мордехай — старик с крючковатым носом и белесыми глазами.
Узнав фамилию Мордехая, Яков направился к нему и сказал, что у его отца была когда-то точно такая же фамилия.
Старик внимательно посмотрел на Якова.
— А откуда родом был ваш отец? — недоверчиво покосившись, спросил Мордехай.
Мало-помалу выяснилось, что они хоть и не родные, но братья друг другу.
Но узнав о своем родстве, Яков не почувствовал тепла во взгляде Мордехая и сам не испытал родственных чувств по отношению к внезапно объявившемуся брату. В самом главном Яков не решался признаться даже самому себе: это было глубокое презрение к таким, как Мордехай, малограмотным, амбициозным выскочкам из-за черты оседлости. Он давно уже чувствовал почти неприкрытую ненависть по отношению к себе и таким, как он, со стороны Мордехая и ему подобных. Тогда он мог лишь догадываться о причинах этой ненависти.
— Садись! — вдруг переходя на “ты”, покровительственно обратился к Якову Мордехай.
Он стал расспрашивать Якова о его жизни, а потом долго говорил о себе. Мордехай с гордостью рассказывал о том, что всю жизнь всем помогал и помогает.
У него были специальные часы приема в личном кабинете, в котором он собирал по 10-15 человек. Он обращался к одному из пришедших, потом, вдруг оборвав говорившего, обращался к другому и, не дослушав, к третьему… В результате говорили все одновременно, а Мордехай, возвышаясь над говорящими, давал какие-то указания то своей секретарше, то пришедшим. Сегодня Мордехай был один, у него теперь редко кто бывал.
Яков никак не мог понять, почему ученые, врачи и учителя не могут работать в Израиле никем, кроме уборщиков мусора или чернорабочими на стройке, чем вызвал досаду Мордки.
— Израиль — это тебе не Россия”, — важно произнес Мордка.
“Это я уже слышал, и не раз”, — грустно про себя заметил Яков, но не подал виду и слушал.
— Вы же не знаете языка; и потом, образование у вас не такое, как здесь, — с нажимом сказал Мордехай, нигде кроме магазинов отца не учившийся. — Ведь не секрет, что большинство ваших дипломов купленные, — ехидно оскалился Мордехай.
Он говорил по-русски с сильным акцентом, но весьма уверенно.
Кровь прилила к вискам Якова, но он снова сдержался.
Потом Мордехай снова долго рассказывал о себе и своей семье, как они всем всегда помогали и как он помогает до сих пор.
Эта встреча была триумфом Мордехая. Ему казалось, что он всю жизнь ждал момента, когда эта ненавистная могучая империя, причина его извечного страха, на фоне которой он казался себе таким маленьким, теперь поставлена на колени, а его брат и ему подобные беспомощны, как дети, и зависят от него, и он, Мордка, выступает в роли учителя, благодетеля и вершителя судеб…
Наконец Яков не выдержал и напомнил о цели своего визита.
Мордехай, глядя в упор на Якова, ничего не ответил.
Яков поднялся, чтобы закончить этот неприятный разговор, но Мордехай неожиданно остановил его:
— Сейчас я занят, — сказал он, — а в шабат я заеду, и мы сможем поговорить. Может, я чем-то смогу помочь.
Яков хотел сказать, что он ни в чем не нуждается, но промолчал, вспомнив о зяте…
Мордехай заявился, как и обещал, в шабат вместе с женой и еще парой стариков, тоже вершивших судьбы новых эмигрантов, но только в другом ведомстве. Одна из старух, с короткими ручками и ножками, похожая на раздутый пуфик, была какой-то важной чиновницей в министерстве здравоохранения, хотя в свое время окончила сельскохозяйственный институт где-то в Средней Азии.
Гости много рассказывали о себе и о том, как нужно жить в Израиле. И по их сытым, лоснящимся от жира лицам было видно, что они верят во все, что говорят. Буквально через каждые несколько фраз они объяснялись в любви к Израилю и заявляли, что высшим счастьем для них является жить среди евреев. На хозяев они смотрели так, будто это были пленные солдаты поверженной армии или голодные беженцы из стран третьего мира. При этом гости с удовольствием отпускали шуточки в адрес “русских” и “покойного Союза”. Было видно, что эта тема нравится им.
А Яков смотрел на них и не мог отделаться от странного чувства, будто гости напоминают ему индюков. В них действительно было много индюшачьего: жирные шеи и щеки были в явной дисгармонии с заплывшими глазками, маленькие головы, огромные животы и короткие тоненькие ноги, при всей их напыщенности, создавали ощущение карикатурности происходящего. Яков невольно думал о том, чем вызвано такое сходство, и терялся в догадках. Может быть, из-за их пристрастия к индюшатине?.. Яков вдруг поймал себя на мысли, что эти люди ему глубоко антипатичны.
Веселье гостей нарушил Виктор, заметив на одну из фраз гостей о Союзе, что был директором предприятия, которое по своей площади превосходило весь Израиль. После этого веселье гостей пошло на убыль, и вскоре они засобирались.
Когда Ирина напомнила Мордехаю про мужа, он поморщился:
— Сегодня шабат, давайте среди недели, ближе к концу.
На приготовленные Ириной справки и резюме ни он, ни его спутники даже не взглянули…
Прошел следующий шабат и еще шабат. Потом начался Песах — еврейская Пасха.
И тут Мордехай вдруг неожиданно объявился, позвонив по телефону и пригласив всю семью к себе на виллу — отмечать праздник.
Положение семьи, между тем, становилось все более отчаянным. Здоровье Виктора не улучшилось, комиссии пока не вынесли никакого решения, а завод, на котором работал Виктор, не торопился выплатить ему компенсацию. За помощью обращаться было не к кому. Единственным их родственником в Израиле был Мордехай.
На вилле у Мордехая собрались его дети и внуки. Здесь и встретились впервые дети и внуки обоих братьев. По еврейскому обычаю, в богатых семьях на большой праздник принято приглашать бедных родственников. На этот раз роль бедных была отведена семье Якова.
Дочь с зятем, внук Якова и сам Яков сидели в углу и чувствовали себя именно бедными родственниками. С ними никто не общался, и вообще казалось, что их не замечают. В конце концов дочь вызвала такси и вместе с мужем и сыном уехала домой. Эта встреча окончательно определила ее отношение к Израилю, и она решила, что ни за что не останется здесь.
А Яков подумал тогда:
“Что толку ломиться в наглухо закрытую дверь? Война давно закончилась, но ненависть и вражда остались. И победитель в этой войне не он, а Мордка”.
Так думал старик. Все эти годы, когда рушилась привычная жизнь, одним из строителей которой был и он сам, Яков чувствовал себя солдатом, которого предали его командиры. Его дети и он вместе с ними выпорхнули из разоренного гнезда. Тогда казалось — навстречу новой жизни. Но эта “новая жизнь” оказалось мерзкой старухой из нищего еврейского местечка.
Он вспомнил рассказы отца о жизни в еврейском местечке, которые пересказывала ему мать. О хедере, с его полуграмотным злопамятным ребе, многодетной, голодной семье в затхлой избе, о матери, валявшейся в ногах у самодовольного, лоснящегося от жира раввина с просьбами о детях. Мать рассказывала ему, что его отец ненавидел местечко всем сердцем. Оно было для него символом нищеты, унижений и безысходности, и вся жизнь отца была войной против той старой жизни.
Сколько сил, сколько жизней было положено, чтобы вырваться из гетто, и вот теперь, на старости лет, он снова оказался в гетто. Что ждет здесь его детей, его внуков? Перед ним вдруг снова возникла ухмыляющаяся физиономия Мордки. И тогда он четко для себя решил, что его дети не станут здесь жить.
* * *
Прошло 4 года. Практически каждый день Израиль содрогался от взрывов. Хмель самодовольства от ощущения себя империей улетучился, и вместо него наступило тяжкое похмелье. Уже практически никто не вспоминал о совсем недавнем величии, начало которому было положено в 67-м.
Яков по-стариковски коротал вечер у телевизора, который сообщал подробности очередного взрыва. В это время зазвонил телефон. Вместо голоса Яков услышал отчаянные рыдания. Это был Мордехай. Яков пытался успокоить брата и одновременно понять, что же произошло.
Наконец до него дошел страшный смысл обрывочных фраз брата: его внучка погибла сегодня во время взрыва в каком-то тель-авивском кафе…
Рассказав дочери о случившемся, Яков, как бы извиняясь, добавил:
— Нужно поехать к нему.
Пока Яков говорил, на лице дочери не дрогнул ни один мускул.
— Я останусь с Витей, он болеет, — наконец ответила дочь.
— Все же он мой брат, да и все эти взрывы — наша общая беда, — будто извиняясь, сказал Яков.
Лицо дочери покрылось красными пятнами от гнева:
— Почему же тогда, когда я их умоляла со слезами, чуть ли не на коленях, когда я была в отчаянии, и Виктор не мог встать с кровати, почему тогда они даже не посочувствовали нам? А теперь ты хочешь ехать их утешать?.. Вспомни хотя бы, как они смотрели тогда на нас, там, на вилле у Мордки, и здесь, у нас дома! — крикнула дочь.
— Все-таки я поеду, — сказал Яков.
Поскольку автобус не ходил в район вилл, Яков взял такси и поехал к брату. Когда он вошел, Мордке неподвижно сидел на полу, а его жена рвала на себе волосы и даже не выла, а как-то зловеще рычала. Сын Мордки с окаменевшим белым лицом, на котором не осталось и следа вечного загара, обнимал свою жену — безутешную мать погибшей девочки. В углу сидели заплаканные притихшие дети.
Яков сел возле брата. Так он просидел минут двадцать, но все не находил слов. Перед ним сидел высохший лысый старик с воспаленными глазами, шептавший себе под нос какие-то непонятные слова.
А Яков сидел возле него, не находя нужных слов, и все не решался положить руку на плечо брата.
БУРЬЯН И МАННА
Этот город посреди пустыни был создан для того, чтобы закрепить в пустыне еврейское присутствие и вытеснить отсюда бедуинов, считавших эту землю своею.
В первые годы после образования государства здесь селили иммигрантов из Северной Африки. Чуть позже поселили иммигрантов из Индии. Но жившим здесь городок не нравился и при первой возможности они отсюда уезжали либо в центр, либо просто в более крупные города.
Построенные здесь клуб, торговый центр, представлявший собой огромный квадрат посреди города, усеянный лавками и небольшими магазинами, не добавили городу привлекательности, и граждане по-прежнему не желали здесь жить. Потенциальных горожан отпугивало отсутствие работы и удаленность от центра, и жили здесь в основном старики и те, кого принято относить к неблагополучным, или как их политкорректно называют, слабым слоям населения.
И тогда возник этот амбициозный проект, призванный коренным образом изменить ситуацию. Здесь было решено построить новый район города, который планировался как образцовый и элитный. Его население должны были составить люди исключительно с высшим образованием — инженеры, ученые, деятели искусств — в общем, интеллектуальная элита. Скорее всего, мысль об элитном районе пришла в голову какому-нибудь сионистскому деятелю Хрущевского разлива, поскольку очень напоминала идею Академгородка в Новосибирске. По замыслу авторов, проект должен был стать гордостью страны и чем-то вроде “нигде в мире такого нет…”
Проект предусматривал шикарный парк, современные жилые дома, учреждения культуры и много чего еще…
Парк был разбит, дома украшены палисадниками, но потом что-то, видно, не заладилось, и район сначала незаметно, а потом все более явно стал терять свою привлекательность. То ли для заселения района не хватило достаточно образованных, то ли еще по какой-то причине, но очень скоро он стал приобретать черты, не запланированные в проекте.
Главной проблемой являлось неучтенное авторами проекта века нежелание интеллектуалов менять свое уютное и комфортное жилье в элитных районах Тель-Авива на романтику пустыни. Те же из интеллектуалов, кто все-таки решились, в большинстве своем быстро разочаровались и поспешили обратно.
Дабы спасти проект, решено было использовать новый район для приобщения к высокой культуре новых иммигрантов, которые начали прибывать в страну ежедневно тысячами, а иногда и десятками тысяч.
Первыми в новые дома вселились иммигранты из Эфиопии. Сразу после заселения их дети последовательно и терпеливо стали разбирать, точнее, выковыривать камни из декоративных каменных оград, окаймлявших палисадники, а те, кто постарше, развлекались тем, что прикармливали бездомных собак и потом травили ими кошек.
Вслед за эфиопами приехали “русские”. С приездом “русских” стены подъездов покрылись недвусмысленными рисунками и надписями. Одновременно с росписью стен в подъездах были разобраны интеркомы, а палисадники превращены приехавшими детьми в футбольные поля.
Пока дети новых иммигрантов самозабвенно вытаптывали траву возле домов, их родители зарабатывали на жизнь и обустраивали собственные берлоги.
По выходным они, оснастившись мангалами и огромными сумками со жратвой, всей семьей важно шествовали в парк поблизости, где до вечера под музыку жарили мясо. Этот понравившийся обычай они переняли у выходцев из Северной Африки, которые по выходным, а многие и без выходных, жарили и ели мясо здесь же.
Таким образом происходило сближение культур. Свидетельством этого сближения были мешки с мусором, а зачастую и мусор без мешков, разбросанные по всему парку, черные круги от костров и угля и всё увеличивающиеся размеры залысин на месте искусственной травы.
Похоже, что превращенные в пустырь палисадники, повсеместно раскиданные пакеты с мусором, изуродованные двери и стены домов никого не беспокоили.
Разнообразили культурную жизнь городка и так называемые “русские магазины”, которые с приездом “русских” стали расти, как грибы после дождя, и успешно конкурировали с ларьками выходцев из Северной Африки. В “русских магазинах” продавались деликатесы из всех республик бывшего Союза, спиртное всех видов и этикеток и легкая закуска к нему. И все было по-русски.
Очень быстро эти магазины превратились в своего рода клубы, где люди зрелые любили собираться, чтобы в компании выпить пива и пообщаться.
Спустя какое-то время к ним присоединились эфиопы, любившие пиво не меньше “русских” и всех других народов земли, и культурной интеграции был дан новый мощный толчок.
Здесь же по утрам собирались старики, приходившие за колбасой, варениками и прочими деликатесами из прежней жизни. Местные продукты казались им невкусными и дорогими. В процессе закупок они общались и попутно набирали бесплатные рекламные листки и газеты, которые днем прочитывали, а вечером застилали ими скамейки, на которых часами вели светские беседы… Утром эти газеты вперемешку со своими ивритскими аналогами устилали вытоптанные просторы палисадников и парков.
По мере того, как район все больше и больше превращался в огромный грязный пустырь, он все больше походил на нечто среднее между африканской и российской глубинкой, без ее лесов, полей и рек.
Никому не мешало запустение, но кому-то мешали неуклюжие бетонные скамейки — наверное, из-за их недостаточной эстетичности. Поэтому их перевернули вверх дном. Затем перевернули и сожгли киоск. Кругом валялись кульки с мусором, посреди которого бегали никогда не умолкающие замурзанные дети. Наркоманы, которым постоянно нужна вода, порезали все оросительные трубы. В результате кустарники и вся зелень, которая уцелела до сих пор, высохли и выгорели, и весь район превратился в огромный пустырь, на котором рос лишь бурьян — такой же наглый, никчемный и неистребимый, как хамство и убожество вокруг него.
Летом стояла такая духота, что с наступлением вечера все, кто хоть как-то могли двигаться, выползали на улицу, и тогда все обитатели района, превращаясь в однообразную массу, прогуливались вокруг пустырей, которые, как гигантская лысина, поглотили пространство.
Эта масса изнемогала от жары и праздности, и лишь бурьяну все было безразлично. Ему было абсолютно без разницы происхождение воды, которую он находил в земле, была ли то вода с небес или из канализации. Он безразлично относился к солнцу, если его было слишком много, и не жалел о нем, если его вовсе не было. Он был из тех, кто не ломается, а лишь гнется, если его пытаются затоптать, но жестоко мстит, когда его пытаются вырвать из земли, оставляя на руках обидчика занозы и глубокие раны. Он вообще безразличен ко всему на свете: и к солнцу, и к публике, его окружающей.
В принципе, только так здесь и можно выжить. Нежной зеленой траве здесь не место. Земля здесь лишена материнских чувств, и от нее не дождешься ни воды, ни злаков. И люди, живущие на этой земле, казались частью ее плоти — безразличные и самовлюбленные, они хорошо уживались и с пустырем, и с бурьяном, царившим повсюду…
Из прежних обитателей района осталась лишь одна странная пара. Все остальные, кто мог, бежали подальше. Они, эта пара, как-то резко выделялись на фоне общей картины: странно одевались. Мужчина всегда появлялся на улице в тройке, белой рубашке и галстуке. Он носил аккуратную рыжую бородку и такого же цвета усы. На публике всегда появлялся в соломенной неширокой шляпе. Женщина была одета в неброские длинные платья и всегда покрывала голову платком. Держались они скромно, а ее глаза постоянно лучились каким-то особым светом.
Почему они остались здесь — никто не знал. Говорили, что на местном кладбище похоронен их сын, и они остались, чтобы быть поближе к нему.
Их палисадник был единственным выжившим из всех, и они защищались от назойливой действительности, как могли: цветами на окнах, двойными дверями, книгами и молитвой.
Новые обитатели района смотрели на них с недоумением, как на инопланетян или путешественников из далекого прошлого. От их дома струилось магическое тепло, запах ладана и воска свечей. Этот могучий дух будто окутывал дом странной пары. По вечерам, когда женщина, покрыв голову платком, читала молитву, дом лучился теплым мягким светом.
Странный дом, как магнит, притягивал зевак. Смотрели на них недоброжелательно, хотя и не трогали. Поговаривали, что они состоят в какой-то религиозной секте. Иногда, проходя мимо их дома, некоторые с неприязнью говорили: “Что они здесь забыли среди евреев?”
Их доброжелательность ко всему, что их окружало, была непонятна соседу — непримиримому борцу с гнусной действительностью.
“Я в жизни себе не мог представить, что буду жить среди этого сброда! — возмущался молодой человек с копной черных кучерявых волос. — Что вы здесь нашли?” — патетически спрашивал он хозяев уцелевшего палисадника.
“Это Святая земля”, — загадочно произносили они в ответ, но при этом их взгляды говорили о многом. Они смотрели на юношу как на ребенка, который многого еще просто не в силах понять.
Впрочем, не только юноша никак не мог понять, что держит здесь эту странную пару. Этот вопрос себе и друг другу задавали многие, теряясь в догадках. Им было непонятно, что они искали на этой земле.
И вот однажды произошло чудо.
В начале весны, после обильных дождей, прямо посреди пустыря пробился едва видимый глазу росток. Он стремительно рос и покрывался белым, как снег, цветом. Росток вырос за одну ночь и превратился в огромный куст, весь укутанный белоснежными хлопьями.
Это происшествие всколыхнуло всю местную публику, которая окружила белоснежный куст плотным кольцом и с любопытством глазела на непонятное чудо, открыв рты и не в силах оторвать взгляды. Впервые за много лет стало так тихо, что была слышна даже молитва, которую читала та странная женщина перед образами, и казалось, что все в этот миг слушали, притихнув, эту молитву.
Наконец кто-то из детей решился дотронуться до белых хлопьев и даже поднес ко рту. Белоснежные хлопья оказались мягкими, ароматными и сладкими, как мед. Дети бережно собирали хлопья и ели их, забыв про футбол, велосипеды и все на свете…
Теперь все свободное время они бережно лелеяли и поливали этот куст — и “русские”, и “эфиопы”, и “индусы”, и “марокканцы”. А куст все цвел, и никто не мог найти этому чуду объяснения.
Но главное чудо произошло на пустыре: вытоптанный пустырь весь зацвел манной, и все вокруг стало белым, как снег. На фоне этой белизны угрюмо чернел бурьян, недовольный тем, что его диктатура кончилась.
Поглядеть на это чудо пришли все: и дети, и взрослые, и даже немощные старики. Все вместе они молча смотрели на произошедшее чудо, не в силах оторваться от величественной картины. Из обывателей они превратились в свидетелей чуда и теперь не уставали любоваться этим прекрасным зрелищем…
Но вот пригрело солнце, становясь все беспощаднее, и цветы манны поникли, затем скукожились и превратились в черные обуглившиеся головешки. Пустырь снова стал серым, будто и не было чуда.
“Вот и все”, — уныло сказали старики.
Дети же быстро забыли о чудесных ростках и, как ни в чем не бывало, продолжали играть в футбол на том самом месте, где еще совсем недавно цвели кусты манны.
И лишь сосед странной пары, увидев гибель чуда, расплакался, как дитя.
“Не расстраивайтесь, — сказала женщина. — Манна не умерла. Она лишь спряталась глубоко в земле, чтобы снова зацвести с новой силой”.
Ее спутник лишь загадочно посмотрел на юношу, будто подтверждая слова женщины.
Им можно было верить. Они-то твердо знали, что с первыми дождями, которые смоют все наносное и все нечистоты, земля вокруг снова станет белой от манны. Ведь это не простая земля.