Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 4, 2010
Сергей ТЕЛЕВНОЙ
МИКРОРАЙОН
Рассказы
УТРЕННЯЯ ДУРЬ ТОЛСТОЛОБИКА
Электронный писк будильника вырывает из скопления серо-белых снов и цветастых простыней. Ядовитый циферблат показывает 5.00 утра.
— Ты что вскакиваешь, как ошпаренный! — возникла полусонная женщина, раскинув, однако, тут же на освободившееся постельное пространство свои зефирные прелести.
— Спи-спи, — успокоил Петрович примиренческим шепотом женщину и нырнул в мешковатые штаны.
Дичь какая-то, вставать в 5 утра ради того, чтобы растрясти лишние килограммы мелкочиновной требухи.
В такую рань — понятно почему: чтобы честной народ не смущать. И так, кто знает, хихикают над толстолобиком. Он, бедолага, почти полгода регулярно занимается этой беготней, мечтает достойно выступить на корпоративных новомодных бегах. Начальник у него — несостоявшийся чемпион, понимаешь…
Саркофаг лифта, умягченный рекламой и предвыборной макулатурой, спускает его в предутреннюю октябрьскую слякоть. Листовка была приклеена прямо на зеркало лифта.
Зеркала в лифте появились не так давно. Продвинутый председатель ТСЖ съездил в какую-то ближнезаморскую командировку и изрек: “Если повесить зеркала в лифте, подростки не будут вандалить”. Так и называются зеркала антивандальными. Новшество собственникам жилья ничего не стоило. Ушлый управдом, как его по-старому называли, выбил какие-то деньги на антивандальные зеркала в фонде “Наш город — культурная столица Поречья”. Петрович ему по-соседски помог. Бескорыстно, конечно. Манерный президент фонда, обрадовавшийся живой идее и заявивший в телевизор, что антивандальные зеркала в лифтах будут хитом сезона, отдал дружественной фирме выгодный заказ на зеркала.
Между тем, антивандальное зеркало в лифте призывало: “Добьемся увеличения пенсий в 4 раза!”
Лифт упруго затормозил на пятом этаже, в услужливую дверь вошла псина коровьей черно-пестрой раскраски. За коровьей псиной — лупоглазенькая комсомольская активистка конца восьмидесятых годов прошлого века.
— Привет, Петрович! — закатила она сверкающие белки в антивандальное пространство лифта.
— Привет, соседка… — Петрович невольно подобрал требуху.
— Все бегаешь, жирок растрясаешь?
— А что, есть какие-то предложения?
— Да лучше бы избыток энергии пускал в нужное русло, — пошловато хихикнула комсомолка горячих восьмидесятых.
Лифт плыл вниз, псина обнюхивала Петровича, тот невольно прикрыл футболистским жестом самое уязвимое место.
— Этот вопрос надо поставить на обсуждение, — в тон ответил Петрович бывшей комсомолке с редким для советских времен именем Берта.
Лифт, еще до обсуждения этого вопроса, распахнулся. Псина на поводке поволокла хозяйку вон.
За дверьми подъезда ждала преисподняя октябрьской слякоти. Осенний город еще спал в зябком последнем полусне. Лишь мутные фонари отражались в разбавленных луной лужах. Петрович подтянул брюшко и побежал в сторону школьного спортгородка.
Утренний бег толстолобика насторожил “уазик” частного охранного предприятия “Пантера”. Машина, спрятавшись рыльцем в безалаберном кустарнике, охраняла покой круглосуточной торговой точки “Бытовая химия”, ну, и прилегающего к ней микрорайона. Установка городских властей: надо привлекать к охране общественного порядка частные охранные предприятия.
Внутренности “уазика” зашевелились — охранники растолкали друг друга:
— Смотри, мужик от кого-то убегает.
— Может, запоздалый ё…рь от телки бежит?
— Слушай, а это не тот, который белье с балконов снимает по ночам? Помнишь, шеф говорил, что в этом микрорайоне появился какой-то урод, который белье ворует с балконов.
— А ну, поехали за ним по-тихому. Свет не включай.
— На хрен этот дебил нужен! Шеф же сказал: главное — фейерверк сегодня устроить… Да и за ларьком присмотреть надо.
— Ничего с твоим “химбытом” не случится.
Магазинчик “Бытовая химия”, или как его в округе называли — “химбыт”, работал круглосуточно и продавал страждущим спиртосодержащую жидкость “Антисептин — 95%”. Жидкость для мытья стекол именовалась в народе “химкой”.
Петрович, срезав угол, побежал через детский городок. В резном теремке что-то заелозило:
— Да не суетись ты… — донеслось полусонное и полуженское из сказочного жилья.
— Опять этот толстолобик дурью мается?
— А кто же еще… Вот дебил, в такую рань бегать…
Петрович услышал бурчание обитателей теремка и беззлобно матернулся:
— Заткнись там, блядво тряпочное…
Он знал, что в инфантильном резном теремке “прописались” две жилички-аристократки барачного типа — сестры Таня и Катя. Бездомницы боялись жить в клоповных дровяных сараях вместе с местными бомжами. В то же время аристократки не могли уйти с микрорайона. Это их малая родина. К тому же, здесь в котельной, где работала посменно их третья сестра, можно было помыться и каждую третью ночь, когда она дежурила, поспать в тепле.
Петрович бежал трусцой дальше, грузно перескакивая через переполненные лужи.
Вдруг появилась соседская псина в коровьем окрасе и слегка напугала Петровича.
— Герда, ко мне! Ко мне, я сказала! — раздалось пронзительное из предутреннего полумрака.
Псина нехотя повернулась к хозяйке, позволяя взять себя на поводок.
Петрович уже не слышал, как коровью псину Герду поводком наказывала хозяйка. Та только повизгивала в недоумении: за что?
— За что ты ее? — подала голос с детской площадки одна из аристократок барачного типа.
— Твое какое дело? Сиди в своей берлоге, пока не натравила собаку, — пригрозила бывшая комсомольская активистка.
Между тем, осторожный “уазик” тихо, с погашенными фарами, двигался по тротуару. Внутри в кабине шел диалог:
— Кажется, это тот урод, что белье тырит.
— Да нет, толстолобик из четвертого подъезда дурью мается, от инфаркта бегает.
— А, да, точно, вон, на спортгородок повернул.
— Правда, молодец мужик, — и чуть погодя: — А все-таки дебил, в такую рань бегать…
— Поворачивай к “химбыту”.
“Уазик” удалился в сторону круглосуточной бытовой химии.
Там происходило какое-то шевеление. Первый страждущий пришел за пузырьком антисептика, который состоял из 95 % спирта и 5 % бактерицидных веществ.
— Два флакончика, любезная, — произнес бывший интеллигентный человек и заслуженный рационализатор.
— Чем платить будешь? — из амбразуры показалась жгучая даже в полумраке брюнетка.
— Алюминий сдам сегодня, расплачусь. Ну, дай, любезная…
— Только одну, под запись.
“Уазик” притаился под жидкой сенью уже облетевших кленов, так чтобы видно было и “химбыт”, и детскую площадку, и спортгородок.
Пыхтящий Петрович добежал до спортплощадки, неуклюже подрыгался на перекладине и завис просроченной сосиской на турнике. Пусть растягивается позвоночник сколиозный.
Школьный сторож, коротавший ночь в спортзале на матах, гневно забарабанил в окно:
— Какого хрена там болтаешься?
Петрович под дребезг стекла отвалился от перекладины, поднакачавшись железной энергией и растянув сколиозный позвоночник. Ему озорно хотелось такой же хреновиной ответить заспанному сторожу, да некогда было. Еще предстояло пробежать с километр мимо автостоянки и по лесопарку.
Дыхание стало ровным, легкие методично разворачивались, в той же области у Петровича возбуждалось самоуважение.
Вдруг Петрович споткнулся об выступ на тропинке и полетел кувырком.
— Твою царя мать… — он поспешно вскочил и машинально начал отряхиваться. Саднило колено и ладонь, которой он тормозил, падая. При экономном свете фонаря Петрович старался счистить грязь со штанов и куртки.
На плюх и мат примчалась запятнанная соседская псина Герда, вырвавшись от экс-комсомолки Берты. Животное деловито обнюхало Петровича. Тот, расстроенный, рявкнул на собаку:
— Пошла вон!..
— Петрович, ты не ругайся на нее, она ведь может обидеться и за задницу цапнуть, — подошла комсомольская активистка конца прошлого столетия. — Я же советовала свою энергию в другое русло пустить.
— Вот я в другое русло и направил, — пытался сдерживать досаду Петрович.
— Ты там суставы свои хромированные не повредил?
— Не повредил… А почему хромированные?
— А просто так… Блестят и не скрипят.
Берта взяла у Петровича щепку и стала очищать его от свидетельства низкого падения.
— Как же ты такой пойдешь домой?
— Да пойду уж… — Петрович отчетливо понял заинтересованность собачьей хозяйки и не знал, как деликатнее выйти из ситуации.
— Только не думай, что позову тебя отмывать дерьмо. Пусть Светка твоя это делает.
Ведя диалог, они с хромотой Петровича двигались к своему подъезду. Псина тыкала Петровича куда ни попадя.
У мусорных баков с гордым названием “За город чистый и красивый” копошился бич-изобретатель, уже жахнувший пузырек “Антисептин-95%”. Алюминиевые банки из-под пива он сжамкивал, откладывая в одну сторону, картонные коробки и рекламную макулатуру — в другую, стеклотару — отдельно. Здесь же копались озабоченные пропитанием три худые бездомные собаки. Бич и собаки мирно уживались, уважая интересы друг друга.
Как мусорный бич не обратил внимания на странную утреннюю парочку, так и его четвероногие друзья не отреагировали на холеную Герду в шипованном ошейнике.
— Совсем человеческий облик потерял, — возмутилась бывшая комсомолка.
— Все мы что-то теряем, — почти философски ответил Петрович.
— Кстати — мой однокурсник, башковитый был парень. Сейчас живет вон в том бараке, огрызок общества…
Деревянный барак времен всеобщей индустриализации, обступленный с трех сторон надменными многоэтажками, был рассадником антисанитарии и обиталищем “огрызков общества”. Барак с полгода как отключили от света. Из благ цивилизации остались только печное отопление, а также водоразборные колонки во дворе. Ну, и рядом “химбыт”.
— Так помоги своему ближнему, — слегка обиделся за “башковитого огрызка общества” Петрович.
— Таким уж не поможешь. Поджег бы кто-нибудь их. От них только вонь да воровство. Вон уже простыни с балконов воруют.
— Рассадник антисанитарии и криминала… — как бы в унисон иронично сказал Петрович.
Болтая ни о чем, Петрович и Берта не заметили, как погасло небогатое уличное освещение. В это время из “уазика” вынырнули охранники с канистрами и, крадучись, направились к “рассаднику”. Пятнистая псина по-сторожевому залаяла в серую мглу. Через два мгновения над “рассадником” занялось пламя со всех четырех сторон.
Вдруг предутреннюю полумглу взорвало паническое:
— На помощь! Пожар! Горим!.. — это первым закричал утренний бич, который промышлял на мусорке. Он метнулся к бараку, в котором обитал.
Взревел “уазик”, вспыхнул противотуманными фарами и первым подскочил к пылающему бараку.
— Оперативный дежурный? Это группа быстрого реагирования охранного предприятия “Пантера”. Находимся в квадрате № 5, улица Заозерная. Горит бревенчато-рубленное строение. Срочно высылайте пожарный расчет, — четко отрапортовал старший охранник из “уазика”.
В ответ рация что-то нечленораздельно прохрипела.
— Нет, пожарного водоема поблизости нет. Мы организуем эвакуацию людей из горящего здания! — чеканил старший охранник и, не выпуская микрофон из рук, командовал своим сотоварищам: — Вперед, быстрее!
Охранников, впрочем, в машине не было. Они смешались с толпой полуодетого люда, успевшего выскочить из горящего барака. В этой толпе зевак толпились также Петрович с заслуженной комсомолкой и собакой. Никто не решался что-то предпринять, кроме “Пантеры”. Те, найдя где-то резиновый шланг, подключились к водоразборной колонке и направили вялую струю в пламя.
Вязкий воздух и треск пожара подавила тревожная сирена — на редкость быстро подскочила пожарная машина. Она с трудом пробралась средь дровяных сарайчиков и людской толпы и начала поливать пожарище.
Подъехали тут же и милиционеры.
Доброжелатели в лице аристократок барачного типа бескорыстно сообщили участковому о подозрительных личностях. Это же сообщил и подоспевший школьный сторож.
— Явный поджог, — был уверен участковый. — Будем отрабатывать эту версию.
Толстолобика Петровича, комсомольскую активистку и башковитого бича милиционеры оттеснили к милицейской “таблетке”:
— Проследуем в отделение.
— Вы что, ребята! Я ответственный работник отдела внешнего благоустройства! — качал права негодующий Петрович.
— Очень похоже, — иронизировал милиционер, намекая на вид вывалянного в грязи Петровича. — Вот в отделении и разберемся.
— Я буду звонить в администрацию района!
— Ну, конечно, мужик! Можешь — в администрацию президента! — язвил самый младший сержант милиции. — Только сначала подмойся.
— А вы тоже с нами, дамочка, — обратился участковый к Берте.
— Это недоразумение, товарищи милиционеры, — объясняла Берта ситуацию солдатам правопорядка.
Псина на поводке подтвердила это, угрожающе рыча. Милиционеры задумались.
— Ладно, хрен с ней. С этой потом разберемся.
Берта, недолго думая, убралась восвояси.
Только бич не сопротивлялся. Он успел вынести подшивку журнала “Изобретатель и рационализатор” за 1955 год, собранную еще отцом — настоящим заслуженным рационализатором. А также чертежи конвейера догрузки для электромеханического завода, актуальные для 70-х годов прошлого века. Все эти ценности головастый бич успел передать жгучей брюнетке из “химбыта”. Она поняла: бумаги ценные — и взяла их на хранение. Поскольку жилье сгорело, а самое ценное передано в надежные руки, бич не прочь был перекантоваться промозглую осень и убийственную зиму в “казенном доме”. И крыша над головой, и харч какой-никакой. Поэтому он оптимистично заявил:
— Жизнь продолжается, — и смачно отрыгнул антисептином.
— Фу, скотина вонючая! — мент поддал ему резиновой палкой в бок. — Пошел, пошел…
Петрович тоже сморщился:
— Правда, что скотина… — подчеркивая тем самым, что при внешней схожести их нынешнего положения бич не ровня ему.
Две сестрицы-аристократки барачного типа спешно поднялись на десятый этаж в четвертом подъезде и бескорыстно сообщили жене толстолобика, что его за поджог барака забрала милиция.
— Да знаю я… Уже сообщила придурковатая собачница, — ответила увядающая роскошь в приоткрытую дверь через цепочку. Захлопнула перед шелудивыми носиками дверь и прошуршала мягкими тапками по мягким же коврам к телефону, набирать нужные номера. — Хотя какой нормальный человек в такую рань будет на работе? — задалась она вопросом вслух и, получив ответ внутреннего голоса, что никакой, нырнула в теплую постель понежиться еще пару часиков.
А в это время бывшая комсомолка Берта, тараща от возмущения глаза, в телефонную трубку вещала всем своим сотоварищам по комсомолу:
— Представляешь?.. Петровича-то… Надо срочно выручать.
Ряд сотоварищей по комсомолу службу не без успеха продолжали по линии правопорядка. Потому толстолобика выручили быстро, еще жена его не вынырнула из нежных объятий сна.
— Служба такая, Степан Петрович. Извините уж…
— Да нормально, с кем не бывает… Лучше отвезите домой. Не могу ж я через город в таком виде.
— Да легко, Степан Петрович!
Его привезли домой в том же зарешеченном “воронке”, в котором отвезли в милицию. Он, не рассматривая сюрреалистическую конструкцию обгоревшего и завалившегося барака, нырнул в подъезд. Спешил увидеть себя в антивандальном зеркале лифта. Дверь лифта с готовностью распахнулась. Но… зеркала в лифте не было. Это аристократки барачного типа, спускаясь от Петровича, искусно поорудовали пилочкой для ногтей: в котельной у сестры зеркало сгодится больше, решили они. Сегодня как раз на дежурство в котельную заступает сестра, а как женщине в душевой без зеркала?
Между тем, перед зеркалом в гламурной своей спальне приводила себя в порядок увядающая роскошь — постельная принадлежность Петровича. “Вот сейчас приведу себя в порядок, и надо будет позвонить на работу толстолобику”, — вела она разъяснительную беседу сама с собой.
Зло забренчали ключи и рявкнула замком входная дверь.
— Ой, Степа! Ты вернулся? — увядающая роскошь чуть было не обняла своего “любезного” в порыве чувств.— Ой, ты такой извазюканный, — испуганно окинула она взглядом своего толстолобика. — Ой, я только хотела звонить твоему начальству. Так оно же рано не приходит на работу, а домой — неудобно. У твоего начальства жена-то ревнивая, объясняйся потом…
— Ой, не надо трендеть, — в тон ей ответил Петрович, сникнув плечами и распустив живот.
Как показало зеркало в прихожей, он до безобразия устряпал куртку и штаны. Поэтому в душ побрел одетый.
Петрович не слышал, что в утренних новостях по “ящику” передавали:
“За минувшие сутки в городе зафиксировано 13 пожаров, 8 вызовов оказались ложными. Последним пожаром, на который выезжал пожарный расчет, оказался пожар на ул. Заозерной. Звонок поступил в 5.55 от разъездного наряда частного охранного предприятия “Пантера”. Пожарный расчет прибыл на место в нормативный срок. Но спасти от пожара бревенчато-рубленное жилое строение 1938 года постройки не удалось. Рассматриваются две версии случившегося пожара: неправильная эксплуатация печей и поджог. По подозрению в поджоге задержан местный житель — безработный”.
Такие были местные новости.
Петрович вышел из душа. Зазвонил его сотовый телефон:
— Петрович, ты уже дома? — это была заслуженная комсомолка Берта.
— Дома… Спасибо, Берта, что подсуетилась.
— Мы-то знаем, в какое русло направлять свою энергию, — засмеялась довольная собою Берта.
А псина, подтверждая солидарное “мы”, гулко залаяла.
ХУ-ОБРАЗНЫЙ ПЕРЕКРЕСТОК
Сухостой прошлогоднего репейника хороводиками гнездился на пустыре у автостоянки. Стебли бурой накипью соцветий сплелись с ветками побочных кустов. Бурьян прятал оскал железобетонной плиты и прочий строительный мусор. Именно на эту замшелую, халвичного цвета глыбу наткнулась малышка “Окушка”, опасливо объезжая ХУ-образный перекресток.
— Хоп твою мать! — заругалась ты редкостно, когда руль тупо вдавился в твою грудь, ждущую иных ласк.
Казалось, что может грозить на мелкотравчатом, с островками прошлогоднего репейника, пустыре твоему почти игрушечному автомобильчику? И все-таки напоролась “Окушка”, беспомощно зависнув на бетонном гребне. Ты, ошарашенная, выскочила из балансирующей машины. “Ока”, непристойно растопырившая колеса-таблетки, опросталась постыдной лужицей воды и масла. Ты не могла прийти в себя, зажмурив от боли и обиды глаза. А “Окушка” в ожидании помощи возвела евразийского разреза фары на бетонную коробку многоэтажки. Пустырь упирался в этот дом, где ты жила, и распространялся аж до первых лестничных площадок.
Вначале, услышав консервный скрежет, многоэтажка в мещанском любопытстве встрепенулась чешуей застекленных лоджий:
— Натка с третьего подъезда машину бабкину грохнула, — пробежало с разной степенью восторженности по кухням и прихожкам твоего дома.
— Она конкретно тупит… — тут же был поставлен диагноз.
Однако, не увидев ничего кровопролитного, панельный дом продолжил свою внутриутробную жизнь — с бранным скрежетом лифтов, кислотной отрыжкой мусоропроводов, мутными гербариями настенных и напольных плевков. На “Окушку” уже никто не обращал внимания.
— Я думал, уежачилась по-настоящему, — сокрушился пивоваренной наружности охранник с автостоянки.
Его напарник по сторожке, что на курьих, но металлических ножках, разглядывал через бинокль то ли тебя, помятую, то ли аварийную “Оку”.
— Ребята, помогите!.. — выдохнула ты в полгруди, скованная тупой болью.
Один из рекламных пивных толстяков начал было осторожно спускаться по ребристой лесенке, но потом почему-то передумал. Гулко хлопнул дверью сторожки, оставив тебя наедине с ухряпанной машиной и мятой грудью.
Лишь избоченившиеся фонари, вхолостую — средь бела дня — освещавшие автостоянку, по необходимости взирали на машину-карлицу и тебя, растрепанную. Лишь они на худородном задике “Окушки” могли увидеть упреждающее “У” в любовно замкнутом треугольнике. Фонари от дневного безделья интерпретировали опознавательный знак ученичества по-своему: “У-у-у… какая!” Это могло бы звучало со старомодной интонацией, непонятной поколению, привыкшему к двусмысленному “у.е.” и недвусмысленному “уё…”.
Ты побрела через пустырь к дому, с трудом волоча ноги и отмахиваясь от ситуации плетьми рук.
Фонари подслеповато, хотя и снисходительно — с высоты — пронаблюдали за тобой. Их неодушевленное соучастие вибрировало в весеннем воздухе. Воздух же заряжался электромагнитными колебаниями от близ бурлящей гидростанции и пропитывался фенолом пыхтящего рядом химзавода. То и другое щекотало нервы и ноздри. Но тебе было не до нюансов. Нужно найти кого-то из соседей, кто бы на машине сдернул с железобетонного гребня твою “Окушку”. Хотя какая ж она твоя? Бабушкина ведь машина.
Бабушка, твоя постыдная тайна, сейчас обитает в доме престарелых на помойной окраине города. Недавно ты определила ее туда через фальшиво сердобольных соцработников — не безвозмездно, конечно.
— Внученька, мне там будет хорошо, — успокаивала тебя бабушка, жалостливо смотря снизу вверх.
Изуродованная старостью, она понимала, что ее убожество и беспомощность тяготят близких. Ты в глубине души тоже так считала и постоянно хотела вырваться из пропитанного старческим духом обиталища. Хоть куда-нибудь. Потому при случае с нескрываемым удовольствием примкнула к блистательно разнузданной Регинке и ее изменчивой, как времена года, компании. Контрамаркой, обеспечивающей беспрепятственный “въезд” в Регинкино сообщество, стала “Ока”. Пусть и полуигрушечная, но все же машина. Твоя бабушка, участница трудового фронта и неутомимая активистка, сумела получить при поддержке высокого народного избранника машину как якобы инвалид войны.
Еще недавно искрящаяся первородной покраской и химически благоухающая дерматиновыми сиденьями, “Окушка” очаровала тебя и повысила твой статус. Бабушка, вкусившая в свое время околономенклатурной жизни в невысоких местных верхах, болезненно хотела, чтобы ты была “в обществе”.
— Нателла, внучка, вот тебе машина. Ты должна “въехать” в политбюро, — наставляла отставная активистка.
“Политбюро”, по-бабушкиному, высший свет. Ты с пробуксовкой “въезжала” пока в “райком”. Именно “Окушка” давала право быть Регинкиной подружкой с соответствующим вашей городской окраине статусом. А сейчас эта “Ока” несуразно взгромоздилась на торчащий “постамент”. Ты налетела на глыбу бетона, будто сама пропустила удар в промежность. Так подло бьют тупорылые бритоголовые гопы коваными ботинками. Тебе однажды около “Интуриста” от них досталось. Что обидно — тебя попутали с тамошними “ночными бабочками”. А вообще-то удар все-таки больше похож на Регинкин — остроносым сапогом. Регинка, косящая под пацанку, изредка злоупотребляла этим антимужским приемом и по отношению к тебе. Твоей подружке такое умение помогало выживать в мужских откровенно настроенных компаниях. Регинка большей частью обитала в среде держателей окрестных рынков. И лишь изредка выходила на проспект им. вождя пролетариата. Недвусмысленно дефилировала по печатным пряникам тротуара — по маршруту коммерческой любви. В том числе и днем, как, например, сегодня.
И надо же было тебе проезжать нынче мимо? Надо ж было встретиться с Регинкой, особо вредоносной в дни ежемесячных недомоганий. Она нервно взмахнула рукой, ты тормознула “Окушку”.
— Под друга дней моих критических не хочешь? — спросила тебя мягко прокуренным голосом Регинка. — Вон под того друга. Видишь, джип?
— Уж так и поверила, что это твой критический друг, — усомнилась ты для порядка.
— Я отвечаю, без базара!.. — непонятно было, понтуется Регинка или нет.
Она подошла к джипу, поцарапалась траурно-фиолетовым маникюром в затонированное окно. Стекло опустилось, оттуда всплыл поплавком мраморный затылок. Регинка манерно откинула легкоатлетическую ножку, окунулась по грудь в прорубь окна. Вынырнула довольная, бросила тебе:
— Поедешь за нами… — и исчезла в утробе джипа.
У тебя на сегодня особых планов не было, но общаться с Регинкой и ее черножёсткими дружбанами не хотелось. Регинка, сучка гладкошерстная, видимо, решила подставить тебя. Сама с ее физиологическими сбоями должна обходить за версту мужиков, ан нет! И вот теперь, судя по всему, ты за нее должна расхлебываться и расплескиваться нектаром любви. Ты, конечно, не чистоплюйка из кружка кисейных барышень, но тебе всегда претили репейные ближнезарубежные усы и специфический духман, забрызганный дорогим одеколоном. Однако ты уже следовала в “фарватере” джипа, даже когда он, разметая дорожную шелуху “Жигулей” и “Москвичей”, несся под красный свет.
Странно, но джип с Регинкой повернул в ваш микрорайон. На ХУ-образном перекрестке, недалеко от твоего дома, машина почти уперлась скуластым бампером в другой джип. Черные тромбы заткнули местную транспортную артерию напрочь. Седоки джипов экзотично общались друг с другом. Мужички-с-ноготки за рулями “Запорожцев” и “Москвичей” осторожно матюгались, цыкали на кудахчущих на задних сиденьях своих жен. Но сигналить не решались и объехать хозяев жизни и дороги тоже не могли.
Сейчас ты окончательно решила “дернуть” от Регинки, как раз момент. “Пошла она козе в трещину!” — послала ты ее. “Окушка”, натужившись, перевалила через бордюр. Отряхнувшись от грязи на тротуаре, поехала через мелкотравчатый, подсохший на ветру пустырь. И тут — на тебе — напоролась! Нет чтоб этот сучий репейник объехать, ты, пижама штопанная, поперлась напрямую…
По-мышиному запищал пейджер: “Нателка, ты куда пропала? Приезжай срочно. Регина”.
— Козлы пахучие, небось видели, как въежачилась, — помятая, тупо болящая грудь позволила ругнуться только в пол-оборота. — Не могли помочь…
Добрела до своего дома. В нос прицельно ударил кошачий запах подъезда.
На первом этаже ты сразу нажала на звонки трех квартир.
Вынырнул, вероятно, только из постели, Ромик, сомкнув на сквозняке прозрачные коленки. Объяснил: машина папанькина стоит без аккумулятора, так что помочь они не могут.
Ты пробежалась еще по этажам, усмиряя тупую боль плотной ладошкой. Кислоглазая пьянь по имени Коляныч, коптящий небо вместе с задрипанным “Москвичом”, с третьей попытки уяснил, чего надо.
— А магарыч будет?
— Будет, будет…
— А давай сейчас? — еле ворочал языком Коляныч.
— Ты дело сделай сначала!
— Потом сделаю…
— А не пошел бы ты на фунт в глубину!
— К-кошёлка ты… — завершил Коляныч диалог и хрястнул дверью перед твоим носом.
Ты заскочила к себе в квартиру. На книжной полке, в стойбище “классиков и современников”, истлевали несколько сотенных купюр неприкосновенного финансового запаса, оставшегося от бабушки. Ты судорожно шелестела жухлой листвой классиков, пока в Козьме Пруткове не нашла НЗ.
— Придется раскошелиться, — рассуждала ты вслух. — Надо дать этим толстомясым, — имелись в виду охранники с автостоянки.
Снова остервенелой мышью запищал пейджер: “Нателка, ты кошёлка! Куда пропала? Мы тебя ждем возле Табора. Регина”.
Табор — соседний квартал, где живет и торгует всякой шамурой и наркотой вольное цыганское племя под игом тамошнего барона. Ты раздумала тратить деньги на пивных толстяков. Если Регинка в Таборе, туда пять минут ходьбы. Пусть, мокрощелка, выручает. Напряжет своих черножестких. Из-за нее же, пискучки, ты угрохала машину!
Выходя из квартиры, ты бросила взгляд в зеркало и отшатнулась от изображения бесполого всклоченного существа. С жидкокристаллическими глазами и матовыми губами, ты казалась единокровной сестрой куклы Барби неопределенных лет. Машинально смахнув тень пепельной челки со лба, ты не захотела задерживать взгляда на зеркале. Плечом толкнула рыхлую — в допотопном дерматине — дверь. Сгусток тупой боли, угнездившийся в груди, вдруг пронзил все тело. Ты аж присела от неожиданности. Расхотелось куда-то бежать, что-то делать с машиной. Если бы “Ока” была твоей, плюнула бы на все, просто отлежалась бы. Может, что-то внутри отбито, разжалобила ты себя. Но машина была все-таки бабушкиной. Как ты ей теперь скажешь по аварию?
“Да никак!” — беспричинно разозлилась ты на бабушку.
Но ноги самостоятельно несли тебя на улицу. Лестничный пролет, напоминавший растянутые грязные меха цыганской гармошки, исторгал из под твоих шагов незатейливую мелодию: “Ху-ху-ху…”
Ты направилась через двор мимо хоккейной коробки, хранящей с зимы обмылки льда на площадке и клинопись на бортах, типа: “Спорт — спирт — спид — пид…” Ну ты нашла время читать эту фигню!
Вступила в собачье дерьмо.
— П-т-фу… Блин! — выругалась ты полупечатно, обтирая об обесцвеченный бурьян следы жизнедеятельности животных. — Чтоб подохла вся эта псарня вместе с хозяевами…
Джип Регинкиных черножестких корешей стоял сразу за углом цыганского квартала. Невдалеке безнадежно и безрезультатно завывал застрявший в кювете “Москвич-каблук”. Машина, кажется, была чем-то перегружена. Озабоченный водитель периодически выглядывал из кабины под колеса. Ты, только что пострадавшая автолюбительница, посочувствовала бедолаге.
— Эй, Натка, пипетка одноразовая! Ты где шляешься? — гладкошерстная Регинка высунула свой “паяльник” из окна джипа.
— Да я…
— Знаем, знаем, что ты врюхалась, — перебила Регинка. — Сейчас поедем и вытащим. На, вот только этот пакет оттащи в дом барона, и поедем.
Не успела Регинка сунуть тебе пакет, как застрявший якобы “Москвич” взревел и через доли секунды уже затормозил возле джипа. Как вороны из его утробы выскочили омоновцы в масках и набросились на вас. Черножесткий, что был за рулем джипа, уже распластался руками на капоте и светился мраморным затылком.
— Отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, — прозудел у него над ухом невесть откуда взявшийся гражданский. — Вот и приехали…
Регинка, превратившаяся на глазах в перепуганную малолетку, обхезавшаяся до полусмерти, с пакетом в руках и уже в наручниках, скулила:
— Дяденька, это не мое…
— Уметайся отсюда, прошмандовка! — это тебе гаркнула маска.
Ты, ополоумев, метнулась прочь. Полквартала бежала, не чувствуя ног и боли в груди. Лишь в висках стучало наотмашь хлесткое: “Прошмандовка, прошмандовка…” Только Сашка Тупяков, по-школьному — Тупорылый, тебя так обзывал, после того как в 9-м классе ты ему отказала. Еще потом он сцепился один с твоей компанией, пытавшейся с ним разобраться “за прошмандовку”.
Судорожный лифт поднял тебя на твой этаж. Ключ нервически ковырялся в замочной скважине, пока дверь не открылась. Ты повалилась снопом на отзывчивый диван. “Прошмандовка… прошмандовка…” Конечно, это был тупорылый Сашка. Хотя ты слышала, что твоего одноклассника убили в Чечне. Бесцветные глаза в прорези маски, куцые пальцы на автомате. Это точно был Сашка. Значит, не убили, значит, жив. И тебя не подставил. А Регинка, сука паршивая, наркоту тебе совала. А Сашка выручил… А ты его — тупорылый, а он тебя — прошмандовка.
— А не пошла бы я на фунт в глубину!.. — взвилась ты от осознания ситуации и от боли в груди.
Надо перетянуть грудь платком, решила ты. Встала, бросила взгляд в окно. Там, на пустыре, вокруг твоей “Оки” суетилось несколько человек. И среди них… твоя бабушка. Откуда?!
Ты сбежала вниз, поспешила к машине. Волоконца твоих нервов лохматились химическим ветром — у тебя тряслись руки. Вялые ноздри едва скрадывали горловой хрип, ты на бегу осторожно откашливалась, не открывая рта.
Почти протрезвевший, похожий теперь на актера Караченцова, Коляныч стоял наизготовку с тросом, закрепленным к его “Москвичу”. Два пивных толстяка с автостоянки поддомкратили “Оку”. Всем процессом руководила твоя бабушка.
Оказывается, Ромик со сквозными коленками позвонил в дом престарелых, наябедничал твоей бабуле, что ты разбила машину. Та, не сказав тамошним сиделкам-смотрелкам ни слова, “зафрахтовала” первую попавшуюся машину, примчалась к своей Нателле на выручку.
— Давайте, ребята, тащите машину на стоянку, — дала она команду, когда “Окушку” удалось сдернуть с железобетонной плиты. — Я завтра расплачусь…
— Уё… бабка, отсюда! — беззлобно ругался Коляныч, тем самым давая понять, что работает безвозмездно. — Трос сорвется, как вмандяхает!..
— Да я сейчас расплачусь, — заспешила ты внести свою лепту в операцию и зашелестела неприкосновенными сторублевками.
Толстяки со стоянки, в отличие от Коляныча, гонорар за усилия получить были вовсе даже не против.
— Дай сюда, — бабушка взяла у тебя деньги и расплатилась с помощниками не так щедро, как хотела ты.
— У-у какая… — как бы по-детски обиделся один из них.
— Ребята, фонари-то выключите, день-деньской на дворе, — дала в ответ ЦУ бабуля, — как раз сэкономите на бутылку… — и, не обращая внимания на возражения толстяков, обратилась к тебе: — Ну что, внученька, пойдем… Я уж сегодня у тебя переночую.
— Бабулечка, родненькая, пойдем домой! Я тебя больше никуда не отпущу… — и ты повела ее домой, не обходя вяло цепляющийся за одежду репейник.
— У-у, какая бабуля, — со старомодной интонацией протянул один из пивоваренных сторожей, явно зауважав деятельную “гостью из прошлого”.
Избоченившиеся фонари, несвоевременно погашенные пивными толстяками, подслеповато проследили за тобой, удалявшейся с бабушкой. Под их покровительством осталась настрадавшаяся “Окушка” в ряду нескольких легковушек с расквашенными мордашками. Им, фонарям, в принципе было все равно, что на аккуратном задике “Окушки” — ученическое “У”. А вот ты чувствовала себя провинившейся ученицей. Самозабвенно вдыхала своим резным носиком старческий дух бабулькиной одежонки и думала о Сашке-омоновце, оказавшимся совсем и не тупорылым, а отличным парнем.
Над истоптанным репейником и взрытой чернью пустыря выстилался весенний, почти без химдыма, ветер.
ВОРОВКА
Решение созрело окончательно: эту девчушку Ада украдет. Ее квадратно заточенные ногти хищно клевали пробку запрещенного к употреблению боржоми. А плацкартный вагон не особо торопливого поезда о криминальных намерениях Ады и не догадывается. Он живет своей непритязательной жизнью. Хлопает туалетными дверьми, ластится казенными простынями, обжигает железнодорожными чаями. В предкурортный сезон поезд еще не пропитан духом изнеженной праздности и волнующих предчувствий.
Ада приметила эту кудрявую и нежную девочку еще на суетливом пермском вокзале. И запретная мысль только начала гнездиться у нее в сознании. А когда девочка с мамашей заселились на полке рядом с ней — это был знак судьбы.
Ада исподволь, но неустанно наблюдала за чужим ребенком. Судя по невыразительности мамаши, ребенок, очевидно, похож на отца. Тонкий узор профиля, ангельские кудряшки. Интересно знать: кто ее отец? Не глуп ли, не болен ли? Что за наследственность у ребенка? Ведь “гены пальцем не заткнешь” — крутилось у Ады в голове выражение доктора из института детской экопатологии. Там лечилась ее девочка Лера. Не вылечилась. Вот уж год как ее нет…
Аде, сильной женщине сорока двух лет, советовали взять ребенка из детдома. Но известно, кого сдают, а “гены пальцем не заткнешь”…
— Возвращайся назад… Вот, а теперь закругляйся, — это невыразительная мама Таня учит писать буквы свою пятилетнюю дочурку — тоже, оказывается, Таню.
Та в сердцах бросает унылый карандаш. Простой, чтобы можно было стереть неудачные закорючки.
Девочка вспенивает пеструю листву букваря. Не глядя в книжку, водит пальцем по строчкам и декларирует:
— Таня учит буквы, мама учит Таню.
Неведомо, написана ли такая глупость в букваре или это творчество юной букваристки? Хотя декларируется это в ритм стучащих на стыках колес, временным жителям плацкарты это не очень интересно. Вот если б его, вагона, ребенок — это вызвало бы умиление.
— А маме 33 года, — выдает женскую тайну Таня-маленькая.
Ну, 33 так 33. Вагону и это не очень интересно. Только Ада думает про себя: “Еще успеет родить второго…”
Остальное население купе — это мужик лет за 40, лежащий на разных уровнях с Адой, и она, Ада, с квадратно заточенными ногтями. Мужик из-за вагонной тоски листает претенциозный журнал и пытается понять, что такое суверенная демократия.
— Мама, у меня такая отрыжка, — делится Таня и с удовольствием это подтверждает.
— Еще бы! Ты одна целую пачку чипсов съела, — радуется аппетиту дочки мамаша.
Ада отмечает про себя: “С таким удовольствием говорить о вредной пище может только пассажирка плацкартного вагона”, — но, спохватившись, отгоняет эту мысль. Она ведь тоже едет в третьеклассной плацкарте. Хотя с Адой все понятно — обстоятельства. Она еще раз бросила взгляд на кудрявую Танечку. Конечно, пластилиновые щечки, пластилиновые пальчики, лепи, что хочешь. И, уверенная, думает: “Перевоспитаю…” Нужно отвлечься от плацкартной девочки и дать мыслям оформиться в четкий план действий.
Заоконный пейзаж должен способствовать этому. Выводок елочек подбегает чуть ли не к шпалам. Но со скоростью движения поезда смывается ржавой болотиной и растворяется в прошлом времени.
А мужик на верхней полке не может понять ни суверенной демократии, ни национальной идеи. Под жаркой простыней он тайно борется с грибковым зудом и вспоминает антигрибковую рекламу. Зуд не успокаивается. Но мужик удовлетворяется тем, что такие проблемы свойственны не только ему.
Между тем учебный процесс двух Тань — мамы и дочки — продолжается:
— Закругляйся, вверх и в сторону…
Теперь у Танечки в руках сочный фломастер. От него буквы жирные и неуклюжие. Результат не устраивает ни маму, ни ее дочку.
Ада хочет вмешаться в процесс обучения, но воздерживается — не стоит делиться педагогическими секретами с мамой Таней. Они ей ни к чему. Зато в процесс обучения вмешалась чернявая попрыгунья, тоже пятилетняя, Оксана. Она хочет играть с Таней и сообщает ей сразу, что мама купит ей много книжек.
Ада обстоятельно и с удовольствием отмечает про себя: ребенок хочет, чтобы ему купили книжки, а не игрушки. Ее крошка… тоже любила книжки, любила…
— А где твоя мама, которая купит книжки? — с легкой снисходительностью спрашивает у девочки Таня старшая.
— Она в тамбуре курит, — на удивление четко и без обиняков сообщает маленькая смуглянка.
“Вмешательства логопеда практически не требуется, — отметила про себя Ада, — хороший материал”.
Ада начала собирать информацию:
— А кто твоя мама? Она где работает?
— Она в тамбуре курит, — еще раз для непонятливых тетенек объяснила попрыгунья.
— Это она с солдатами еще на вокзале гужевала, — как бы между прочим пытается внести ясность в ситуацию с Оксаниной мамой Таня старшая.
Так и не поняв, что такое суверенная демократия, мужик со второго уровня пошел в тамбур покурить. Прожженная девица с сексуальным пупком стояла в дыму и солдатском окружении. Она посасывала пиво и колыхала грудью в такт вагонным колесам. Дембеля в сизом дыму и с неуставными аксельбантами притирались к ее крутым ягодицам. Мужик за сорок почувствовал себя неудачником и, отвернувшись к окну, торопливо закурил. За вагонным окном длился погорелый пейзаж. Обугленные трупы телеграфных столбов, умерщвленный кустарник, отступивший в панике перед огнем лес.
Мамаша пятилетней смуглянки неожиданно вспомнила о материнских обязанностях. Вырвала у дембеля пакетик попкорна:
— Пойду, ребенка покормлю… — повернулась корпусом к мужику, сунула ему бутылку пива: — На, дед, подержи…
Тот взял бутылку пива, но про себя не согласился, что он дед. Какой дед? Он еще ого-го! По выходным, конечно. А так — некогда.
— Мужик, тебя как звать? — обращается к нему неуставной аксельбант.
— Иван Иванович, — представился тот с достоинством.
— Ха, как в анекдоте. А меня Вован, тоже как в анекдоте, — ржет солдат. — Короче, дядь-Вань, — констатировал парнишка с белесыми ресницами и продолжил: — Короче, мы из горячей точки, — панибратски похлопал дядь-Ваню по плечу аксельбант. — Ну, ты не ссы, не обидим.
— Я сюда не поссать вышел, а покурить. Понял, сынок? — мужик набычился, уже готовый жахнуть бутылкой по стриженной дембельской голове.
— Ты меня на “понял” не бери…
Внезапно дверь тамбура распахнулась и в проеме появилась смуглявая попрыгунья.
— Оксана, иди сюда, пошли кушать, — попыталась изловить девчушку тамбурная мать, держа в одной руке пакет попкорна.
Девчушка схватила за штанину Ивана Ивановича и пропищала:
— Я есть не хочу. Ты мне книжку обещал, а не купил.
Иван Иванович, осознав, что компания малышки и ее аппетитной мамаши лучше, чем кодла борзых дембелей, поспешил взять на руки попрыгунью и вернулся в вагон. За ним последовала разбитная мамаша, взяв у Ивана Ивановича недопитую бутылку пива.
— Деда, а ты моим папой будешь? — с некоторой озабоченностью спросила Оксана.
— Дедушка будет нашим спонсором, — не очень трезво гоготнула ее мамаша. — Кстати, меня зовут Лолита. Не путать с Лолитой Набокова, — блеснула молодка познаниями.
“Спонсоры в плацкартных вагонах не ездят”, — подумала Ада с квадратными ногтями и изощренным интеллектом, пропуская в узком проходе неказистого Ивана Ивановича с ребенком на руках. Сама, между тем, внимательным товароведческим взглядом оценила молодую мамашу с бутылкой. Сложена пропорционально, можно сказать, породистая самка. Но настораживает пристрастие к пиву. Впрочем, сейчас вся молодежь подсела на пиво.
Ада начала наблюдать за девочкой Оксаной как за хорошим материалом, хотела изучить ее мамашу получше, четко осознавая, что “гены пальцем не заткнешь”. Хотя, конечно, если поместить попрыгунью в нормальную среду, из нее толк будет. Она и сейчас активная, смышленая, самостоятельная. К книгам тянется опять же. Вот мужик купил-таки ей какую-то книжицу, оправдывая спонсорские надежды. Тут как раз глухонемой разносчик эротики и интеллекта подсуетился, разложив стопки книжек, кроссвордов и “взрослых журналов”.
— Спасибо, дедушка, — радостно пролепетала попрыгунья Оксана.
— Какой я тебе дедушка? — всерьез возмутился тот. — Я — дядя Ваня. Иван Иванович, значит…
Пластилиновая кудрявая Таня, с радостью отвлекаясь от обучения, спросила Оксану:
— Это что, теперь такой папа у тебя будет?
— Вот так и засватают вас, дяденька, за молодуху, — сказала мама Таня с иронией, за которой скрывалась обида: мол, всяким шаболдам везет на солидных мужиков…
— Ну, все может быть, — хохотнул и взбодрился Иван Иванович. Он ощутил себя счастливым трамвайным билетом, за съедение которого намерены соперничать две женщины.
— Не поздно ли? — укоризненно глянула на Ивана Ивановича мама Таня. — Или что, седина в бороду, бес в ребро?
У Ады за околицей чувств вспыхнуло подобие ревности. Только лишь потому, что на мужскую особь претендуют другие женщины. На самом деле этот трухлявый пень Иван Иванович не в ее вкусе. К тому же, Ада была уверена, что имя попутчика, усугубленное отчеством, отложило свой отпечаток на интеллекте. Если Иванушка — дурачок, то Иван Иванович… Этим дважды все сказано.
— Учиться и любиться никогда не поздно, — после паузы выдал Иван Иванович, так и сказал: “любиться”.
Вернулся глухонемой разносчик интеллекта в виде кроссвордов за стопками журналов и газет.
— Я, пожалуй, возьму и это, — Иван Иванович взвешивающим движением поднял лощеный журнал хулиганской эротики.
Притворно небрежно бросив бессовестное чтиво на свою вторую полку, он неуклюже последовал наверх. Возможно, потом он снова будет читать в серьезном общественно-политическом журнале про суверенную демократию и национальную идею. Но не сейчас.
Таня-младшая уже пыталась раскрасить в своей книжке арбузы и барабаны.
— Ты не вылезай за черточки, — командовала мама Таня, — дай желтый фломастер.
Но желтый фломастер уже утянула к себе предприимчивая маленькая Оксанка.
— Я не знаю, где он, — ныла Таня.
— Арбуз должен быть красным, — поспешила с советом Оксанка.
Ада с верхней боковой полки наблюдала за двумя девчушками. Обе, заразившись друг от друга, предались постижению грамоты.
Невыразительная мама Таня, отлучившись, очевидно, в туалет, вернулась в удушливых лосинах, врезавшихся во все мыслимые и немыслимые ложбинки ее тела. А легкий трепет груди позволял догадаться, что под блузкой у нее ничего не надето. Да еще и толстый слой косметики ее преобразил. Все это ей не помешало включиться в процесс обучения:
— Девочка, пусть тебе покажет мама, как правильно.
“Сучка, — подумала про нее Ада. — Хотя и кажется заботливой мамашей. Ишь, как кудахчет над своей козявкой!”
Нет, определенно, ее пластилиновую куклу Ада не будет красть. Рыхловатая она какая-то. Да и мамаша ее бдительная, видно, не отпускает ребенка ни на шаг. Другое дело — забывшая о ребенке Лолита.
То ли случайно, то ли “так задумано”, она умостилась полукалачиком на нижней полке. Тут же на краешке сиденья присел неуставной дембель.
— Слушай, куда ты буришься, тут и так тесно, — с напускной сердитостью сказала Лолита солдату, однако, чуть подвинувшись.
— Да поместимся! Мы, знаешь, в горячих точках… — пивная отрыжка не дала солдату закончить фразу.
Ада, поглощенная мыслью похитить себе в дочки не пластилиновую Таню, а попрыгунью-смуглянку, все же поймала на себе взгляд Ивана Ивановича. Странно, его привлекли не вздымающиеся груди Лолиты, не рельефные лосины мамы Тани. Он, старый потаскун, масляно смотрел на Аду.
А вот этого не надо. Она вообще должна быть незаметна. Миссия у нее другая. Ада отвернулась к окну. Там плыли кинематографические просторы, проистекали серебряные реки и ниспадали к горизонту голубые небеса. Пастораль, однако! Но это созерцание Аду не привлекало. Она нервно барабанила по стеклу квадратно заточенными ногтями.
“Очень заметно, — подумала она о ногтях, за которым ухаживала даже в худшие для себя времена, — надо состричь”.
Мама Таня между тем свернула занятие прописью со своей кудряшкой. Ей не сильно хотелось, чтобы плацкартный люд оценил их с дочкой неуспехи на почве усвоения букв. Да и чернявая попрыгунья раздражала Татьяну. Чего лезет, когда она учит свою дочку? Да и фломастер, кажется, стащила эта беспардонная черняшка, подумала мама Таня.
— Девочка, ты не брала фломастер? — голос мамы Тани был ложно ласковый.
Но попрыгунья не повелась на провокацию:
— Что вы, тетенька, — улыбалась маленькая воришка. — Зачем он мне, у меня и так книжка есть. Дедушка Ваня купил.
— А чем ты собираешься раскрашивать свою книжку? — вкрадчиво спросила мама Таня в рельефных лосинах.
— Женщина, вы что пристали к ребенку? — это раскованная Лолита, уклонившись от дембельского натиска, вступилась за свою кроху.
— Ты чё, подруга, жалко тебе этой фигни? — встал тут же на сторону Лолиты неуставной дембель.
— А ты нос свой не суй, — резко повернула свою кругленькую головку мама Таня в сторону солдата. Ее свободные от лифчика грудки комично всколыхнулись под легким топиком и заворожили солдата.
— Да не лезь, сама разберусь, — с малоскрываемой угрозой приподнялась на локте Лолита и вздыбила масштабные груди.
Аде не хотелось бабского скандала. Не хотелось, чтобы весь вагон обратил внимание в их сторону. Ей, Аде, надо быть незаметной. Не следует выпячиваться. Хотя Аде хотелось обвинить маму Таню в родительской бездарности, в пластилиновой внешности, в таком же характере ее дочери, в… Конечно же, она промолчала. Но про себя ругала бесцветную лахудру: “Молчала бы, дура, в тряпочку. Скажи спасибо, что не твою дочку украду у тебя. Фломастера ей жалко”, — развивала свой внутренний монолог Ада.
Все, что она хотела сказать бестолковой, но счастливой мамаше, которая потеряет фломастер, а не дочку, очевидно, было красноречиво написано на ее лице. Иван Иванович смотрел по диагонали на Аду, вздернув в удивлении кустистые брови. На самом деле близлежащий попутчик Иван Иванович хотел, чтобы бабскую свору пресекла именно эта женщина с внутренней, как ему казалось, энергетикой. А внизу неслось:
— Ты, лахудра, протрезвей, а потом воспитывай ребенка!..
— Ха, спирохета бледная, еще раз вякнешь, твои пуговицы выколупаю, поняла?
Мама Таня от возмущения вытаращила водянистые глаза. Аде аномально захотелось самой выткнуть эти бельевые пуговицы Татьяны. Да и лахудре тоже заткнуть хлеборезку.
— А ну молчать, бля!.. — это Иван Иванович, коршуном свесившись со второй полки, рявкнул на скандалисток. — Что детей пугаете, мамаши сраные!
Сраные мамаши примолкли, как бы прислушиваясь. Иван Иванович зачислил это на свой счет. Но на самом деле остановился поезд. Оказалось — на бойкой станции.
Все высыпали на перрон. Размять свои конечности и купить копченой рыбы, которой была знаменита станция. Рыба жирным золотом отягощала лотки и подносы местных торговцев.
— Кому жерех, кому сом, кому… с яйцом? — зазывал торговый люд исходящий слюной вагон.
— Рыба золотая, во рту тает! — местный фольклор такой, что ли?
Ада в вагоне осталась одна со своими преступными намерениями. Только глухонемой разносчик смеси эротики с интеллектом поспешно собирал разложенных накануне по полкам глянцевых бабенок и кроссворды для весьма непритязательных умов. Он пристально посмотрел на Аду и отвел глаза. Глухонемой увидел в этой дородной женщине воровку, очевидно, железнодорожного белья и легкодоступных дамских сумочек, неглубоко спрятанных под мятые подушки.
Ада, в свою очередь, решила, что глухонемой — вовсе не глухонемой. Продажа бессовестных газет и кулинарных календарей — побочный бизнес. А на самом деле он… Кто же он?.. Может, мальчик по вызову для неудовлетворенных сорокалетних матрон, вырвавшихся на курорт один раз в пятилетку и уже пропитанных желанием? Считается, что эти ущербные же неутомимы в любовных утехах. Разносчик интеллекта именно такую матрону увидел в лице Ады. Он плюхнул ей на полку глянцевых откровенностей неприличных размеров, а сам выжидающе уперся огнеупорным лбом в вагонные поручни.
— Пошел вон, животное… — прошипела Ада, плотнее сжав коленки.
Животное по артикуляции Ады курс поняло верно и пошло. Однако оставив на полке “литературу”. Ада растерялась, перестала думать о попрыгунье, которую хотела похитить. И судорожно соображала, что делать с пачкой похабщины. Спрятать под подушку?
В вагон возвращались первые отоварившиеся пассажиры. Ада метнула глянцевую гадость на общий столик и притворилась спящей.
Плацкарт огласился голосом пятилетней попрыгуньи. Она имитировала плывущую рыбину, зажав между ладоней сухого леща. При этом завывая, как пожарная сирена.
— Это мы плывем по реке, — сообщала девчушка вагону и выплеснулась с сухой рыбиной на мелководье нижней полки.
— Куда ты с рыбой в постель? — возмутилась мать Лолита.
Расторопная попрыгунья сунула плоского леща под подушку, где затаился украденный ею фломастер.
— О, это что? — Лолита бегло пролистала клубок журнальных тел. — А ну брысь отсюда, тебе это нельзя, — цыкнула она на дочку.
Ада вскипела на верхней полке:
— Что ты, сучка, ребенку показываешь! — впервые она подала голос.
— О! А это что еще за мымра?
— Сволочь, — прошипела Ада.
Иван Иванович, озолотившийся копченым жерехом, истекал слюной:
— Эх, сейчас рубанем, — обратился он, скорее, сам к себе. — Ну-ка, давай, стели газету.
Журнальное сплетение тел уступило место на столике золотому жереху, и все предались чревоугодию.
Дембель звенел пивом:
— Наливай!
Пластилиновая Таня с мамой Таней шуршали целлофаном, пакуя дары привокзального сервиса.
— Вот папа обрадуется. Он любит рыбу, — сообщали друг другу две Татьяны семейные тайны. — И бабушке тоже дадим?
— Конечно, вот эту маленькую, — уточнила мамаша.
— А почему маленькую? — удивилась пластилиновая Таня.
— А золотая рыбка большой не бывает.
Ада на второй полке отгородилась от пошлости и запахов и окунулась в свои криминальные думы.
Хотя почему криминальные? Девочку нужно вырвать из этого бедлама. Ей будет лучше, чем с шалавой Лолитой. Ада уже знала, что девочка будет учиться в гимназии с экономическим уклоном. И английский будет изучать по особой программе.
Поезд содрогнулся на очередном стыке. Иван Иваныч отвлекся от рыбьего жира и бросил удовлетворенный взгляд в окно. Там лирически плыла березовая роща.
— Сколько березовых веников можно было бы навязать, — вздохнул он.
— А на фига тебе! Ешь вон рыбу, пей пиво. Я угощаю… — дембель из горячей точки запустил пятерню под ягодицу Лолиты. Он ощутил предел счастья, и березовые веники казались ему излишеством.
— Это же какой бизнес! В Москве веник, может, 5 долларов стоит.
— Чё, пять бутылок пива? — перевел дембель на внутривагонную валюту березовые веники. — Тогда, конечно!.. — и опустил косичку аксельбанта в рыбий жир.
Поезд въехал на гулкий мост над серебристой рекой, утробно погрохотал, оглашая сельские просторы. Недалеко трактор с косилкой взбрыкнул на краю покоса и в восторге выпустил из трубы облачко дыма.
— Теплится еще жизнь на деревне! — с удовлетворением отметил Иван Иваныч.
Он тоже ехал в родное село, проведать мать да братьев-сестер. А может, там и остаться. Городская житуха ему поднадоела. Завод чахнет, уважения — никакого, жена запилила. Да и с Катькой, сельсоветской бледной поганкой, разобраться надо бы. Писала как-то сестра: “Приезжай, Ваня, в сельсовет выберем, ты ж институт имеешь. Катька-то сельсоветская зажралась совсем. Старух местных обижает, дома ихние по дешевке скупает да пришлым инородцам продает. Приезжай, Ваня”.
“Может, и правда присмотрюсь, останусь в родной деревне, — думал Иван Иваныч, почесывая под простыней пятки. — Построю там демократию суверенную…”
— Мама, почему поезд дрожит? — вжалась в купейную перегородку Таня-дочка.
Ее бездарная мамаша, упаковавшая все копчености, кроме запаха, ответила с перепугу и невпопад:
— Работа такая.
Ада в очередной раз смогла убедиться, что мама-Таня-в-лосинах окончательная дура, и это не могло не отразиться на ее дочке.
— Пальцем гены не заткнешь, — произнесла она ставшую народной мудрость. Эта уверенность окончательно разубедила Аду красть пластилиновую Таню.
Лолита, между тем, потянула дембеля в тамбур:
— Пойдем, свежего никотинчика вдохнем.
— Щас!.. — дембель распушил аксельбанты, поправил ремень и ниже пояса — а-ля Майкл Джексон. — У нас в горячей точке… — и отправился за Лолитой.
Ада по-животному почувствовала приближение катастрофы. А мама Таня, скованная лосинами, склонилась над пластилиновой дочкой, выводя неуклюжие буквы. Она ничего не чувствовала:
— Возвращаемся назад. Вот, а теперь закругляйся…
— Мама, я устала…
В это время попрыгунья-смуглянка встрепенулась, намереваясь также принять участие в обучении. При этом нечаянно задела подушку ногами и свалила ее на пол. Под подушкой обнаружился сушеный лещ и припрятанный фломастер.
— Мама, мама, вот мой фломастер! — обрадовалась Таня, тряся кудрявой головкой: — А-а-а-а…
— Ах ты, маленькая воровка! — возмутилась мама Таня и завращала бельевыми пуговицами глаз.
— Они с рыбой просто здесь спали, — попыталась убедить в невероятном попрыгунья.
— Оставьте ребенка в покое, — вмешалась Ада.
— У меня книжки есть, зачем мне ваш фломастер? — заявила радужная смуглянка удушливым лосинам.
— Да это я ей купил, — вмешался в скандал Иван Иванович, отвлекшись от своего сельсоветского будущего и суверенной демократии.
Ада впилась квадратными ногтями в подушечки ладоней, сдерживая гнев. Однако ее вновь охватила пронизывающая тело тревога.
Жуткий гудок электровоза взорвал упругий полуденный воздух. Чудовищно заскрежетали тормоза. Весь состав сотряс чугунный удар. С верхних полок повалились люди и вещи. Никто ничего не понял. Состав какое-то время полз на тугих тормозах. Затем потрясенный от удара локомотив встал.
Как потом выяснилось, поезд столкнулся с заглохшим на переезде скотовозом. Он с километр протянул по полозьям рельсов трайлер с несчастными животными, которых так и не довезли до мясокомбината.
Оглушенные испуганные люди в панике метались по вагонам. Некоторые проводницы сообразили открыть двери. Протрезвевший вмиг дембель из горячей точки выбил стекло и выпрыгнул под насыпь.
— Эй, мужик, давай, спускай детей! — кричал солдат Ивану Иванычу, который замаячил в проеме выбитого окна.
Там, однако, первой появилась Ада. Дембель с трудом помог дородной женщине, трагически повисшей в проеме.
— Ты что лапаешь меня, сопляк? — возмутилась она, оказавшись в дембельских руках. Потом спохватилась: — Ой, спасибо, солдатик. Там дети…
Прежде всего она имела в виду попрыгунью-смуглянку.
— Да знаю я, катись отсюда на хер, дура, — зло выругался дембель. — Давай, мужик, подавай детей! — крикнул он Ивану Ивановичу.
Тот, вывесившись по пояс из окна, бережно подал обмякшее тельце попрыгуньи.
Ада перехватила девчушку у солдата, скатилась под насыпь.
— Девочка моя, ты жива?
Девочка оказалась просто без сознания, Ада это быстро поняла.
Тем временем люди высыпали из вагона, кричали, искали друг друга, звали на помощь.
Ада мельком увидела в проеме разбитого окна силуэтик пластилиновой Тани — живая, ну и хорошо. Она метнулась к дороге, где у переезда сгрудилась вереница машин.
— Давай ее мне, — догнал Аду запыхавшийся Иван Иванович.
— Ее надо в больницу срочно, — Ада пыталась внушить себе и Ивану Ивановичу, что именно она спасительница девочки.
— Документы, деньги не забыла хоть?
— Да взяла, взяла!
Выскочили на дорогу к переезду. Под насыпью жалобно мычала искалеченная корова — из тех, что везли в скотовозе.
— Дорезать надо, — деловито заявил Иван Иванович, но не стал это делать сейчас. Он обратил внимание, что девочка зашевелилась в его руках и открыла мутные глаза.
— Дедушка, а где мама?
— Я здесь, доченька, здесь. Я твоя мама. Пока побудь со мной, — взволнованно заговорила Ада.
Иван Иванович подскочил к водителю легковушки. Сунул ему хорошую деньгу и приказал:
— В село Привольное, в местную амбулаторию. Это километров 150 отсюда.
— Знаю, — сказал шофер, — доставлю.
Иван Иванович вырвал из записной книжки листок, нацарапал адрес.
— Это моя сестра, скажешь, что от Ивана Ивановича. Я вечером буду, — и побежал к вагонам.
“Жигуленок” развернулся на пятачке дороги, вырвался на автотрассу.
— Доченька моя, я с тобой, — Ада ласкала попрыгунью, уверенная, что девочка действительно ее и будет с нею всегда. — А документы мы сделаем!
А Иван Иванович, возвращаясь в околовагонную катавасию, дорезал перочинным ножом искалеченную корову. Чтоб не мучилась…