Рассказы и повести
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 12, 2010
Александр ГОЛУБЕВ
ЗА ЧЕРНОЙ ПУСТОШЬЮ
Рассказы и повести
БЕЛЫЙ ВСАДНИК
1
Литературное объединение “Земля над океаном” собирается раз в неделю по вторникам в небольшом двухэтажном доме. Окна лито смотрят на здание областного театра драмы и комедии и на нашу центральную площадь. Театр находится гораздо ниже по склону, поэтому особенно хорошо видна его красная двускатная крыша. Напротив театрального фасада в стиле модерн, наискосок через площадь, возвышается каменный Ленин в небрежно накинутом на плечи гранитном плаще. Он задумчиво рассматривает Никольскую сопку, поросшую криво растущими каменными березами…
Я пришел слишком рано. Никого еще нет, и я, не торопясь, обхожу комнату. Комната небольшая. Первое, что бросается в глаза, это стенд литературного объединения “Земля над океаном” с десятком фотографий начинающих поэтов и писателей. Крохотные вырезки из местной газеты с публикациями. Лица на фотографиях мечтательны до идиотизма, но я многое отдал бы за то, чтобы мой снимок был рядом.
Почти всю комнату занимает длинный стол с зеленой плюшевой скатертью. В углу — журнальный столик с небольшим диванчиком и креслом. В простенках между окнами блестят стеклянными дверцами книжные шкафы, на которых под самым потолком стоят портреты Горького, Блока, Тараса Шевченко и Маяковского.
Слышится звук шагов по лестнице, и в комнату входит лейтенант в морской форме. Он с любопытством смотрит на меня и, кивнув, садится за длинный стол. Потом входит пожилой мужчина с черными блестящими глазами, орлиным носом и седой острой бородкой, за ним — невысокая девушка с детским лицом, густыми кучеряшками и походкой, как у медвежонка. Потом появляются сразу двое: длинный парень с ехидной улыбкой и сумасшедшими глазами и пузатенький бородач лет тридцати в бордовом кримпленовом костюме. Они с интересом рассматривают меня и вежливо кивают.
Скоро собирается человек десять. Они переговариваются, обмениваются какими-то рукописями, скрипят стульями, шутят и вообще чувствуют себя в своей тарелке.
Ровно в семь вечера неторопливо входит глава литобъединения. Это признанный всеми поэт областного масштаба Дмитрий Анисимович Сударев, человек со значительным лицом и зачесанными назад гладкими волосами. Он в сером костюме. Белая рубашка и галстук в красно-синюю полоску. Сударев солидно занимает свое место во главе длинного стола и так же солидно здоровается:
— Я вас приветствую, уважаемые поэты и прозаики нашего лито. Как обычно по вторникам, мы собрались здесь и, надеюсь, с пользой проведем это время… В прошлый раз мы решили обсудить стихи Сережи Лосева. Кто начнет?.. Я думаю, Петр Прохоренко.
— Давайте я, — соглашается широкоплечий сорокалетний мужчина с военной выправкой. — Буду говорить прямо и откровенно, пусть уж Сергей не обижается. Начну с того, что стихотворение уважаемого мною поэта Сергея Лосева “Предчувствие весны” абсолютно не отражает своего названия. И вообще вряд ли можно назвать стихотворением три четверостишия, без всяких на то причин объединенных в одно целое. Первая строфа. Цитирую: “Я осенью мчался в сады, набивая в карманы плоды”. Как можно мчаться и одновременно набивать карманы? Плоды… Может быть, это плоды глупости?
— Да тебе вообще нельзя давать стихи на рецензию! — вскакивает багровый Лосев.
— Я еще не закончил цитату, — хладнокровно сообщает Петр. — Продолжаю цитировать: “Это было порой голубой, велосипед был тоже такой!” Что это за голубая пора и при чем тут велосипед? У меня нет слов.
— А нет слов, так и нечего говорить, — рычит автор.
— Я же предупреждал, что говорить буду прямо, то, что думаю. В начале второй строфы автор обращается к природе: “Ах, пора нам взбодриться, пассат!” Я понимаю, что пассат — это ветер, но когда читаешь эту фразу, на ум приходят не очень красивые ассоциации. Ведь стоит только добавить мягкий знак…
— Я уже и сам поменял пассат на муссон! Нужно читать: “Ах, пора нам взбодриться, муссон!” — нехотя сознается Лосев.
— Тогда лучше. Н-да, так вот… В последней строфе Сергей хочет сбросить тяжкий груз сомнений и забраться в райские кущи грез и сновидений. Заманчивое предложение, но хотелось бы поподробнее узнать, как забраться в эти самые райские кущи? Я тоже туда хочу, но дороги не знаю… Короче говоря, в целом — стихов нет. Есть набор штампов, из которых сконструированы по плохому шаблону стихи. У меня всё.
— Это не критика, это издевательство, вот что это такое! Ты сам хоть раз свои стихи у нас на лито читал? Всё в какие-то журнальчики пытаешься пропихнуть, да в газетки. А ты сюда их принеси, мы их тут все вместе обсудим, тогда и посмотришь, как это — когда тебя вот так вот издевательски…
— Успокойтесь, товарищи поэты, — снисходительно вмешивается Сударев. — Не надо волноваться… Кто-нибудь еще желает что-то сказать по поводу творчества Лосева?.. Нет? Ну, хорошо. Я думаю, что Сергею нужно еще поработать над своими стихами. Конечно, они сыроваты, но стихи все-таки есть, так же как есть и способности. Так что, Сергей, не принимай близко к сердцу критику. Кстати, Петр был сегодня несколько резковат… А сейчас свои новые стихи хочет прочитать Наталья… Простите, Наталия Векшина. Пожалуйста, Наталия!
Высокая бледная женщина, с влажно мерцающим взглядом и распущенными по плечам волосами, распевно читает:
Мутно-желтые узкие лица
Фонарей, фонарей, фонарей…
Черной ночи взвилась кобылица
Из неведомых звездных полей.
И сверкнула подковой стеклянной,
Тонкий месяц блеснул и потух.
Для любви нашей мглистой и странной
Усмирила я гордый свой дух…
— А что! — одобрительно смотрит на поэтессу Сударев. — Очень неплохо. И образно: стеклянная подкова, тонкий месяц… Мне кажется, напоминает Блока… Вы мне, пожалуйста, передайте рукопись, я думаю, будем готовить в печать.
Сударев торжественно раскрывает лежащую перед ним на столе синюю папку с тисненным золотом логотипом “Земля над океаном”. Горящие взгляды поэтов следят за его священнодействием, ведь это единственная возможность напечататься в местной газете. Как бы не замечая этих полных надежды взоров, Сударев вкладывает стихи Наталии в папку и бережно закрывает ее.
— Так, уважаемые поэты, у кого еще что-то созрело?
Напротив меня на диване устроились ехидный длинный парень в зеленом свитере-балахоне и бородач в кримпленовом костюмчике. Они тихо переговариваются, парень, заливаясь беззвучным смехом, тычет пальцем в отпечатанный лист, показывая что-то бородачу.
— Да при чем тут ослы? — бормочет бородач. — Это же про стукачей! Давай, вломи нашему мэтру! Или слабо?
— Кому слабо, мне?
Парень вскакивает и, с вызовом уставившись на Сударева, басит:
— Вениамин Иванов. Стихотворение “Ослы”. Читается впервые.
Над хлевом ржаво плющится луна.
Я надрываю тишину, как жилу:
“Эй, вы! Проснитесь, слушайте меня.
Ослы, презрите палку или силу!
Зло обнажите клавиши зубов,
Пусть эта грива будет флаг свободы,
И потный зад ленивых ездоков
Не заслонит вам солнца и природы!
И вот тогда, свободу обретя,
На жизнь взглянуть вы сможете, как птицы,
Что в облаках купаются, паря,
И где хотят, там могут опуститься”.
Ослы жевали слюни и овес:
“Свободы? Что ты, это нам не нужно!
Куда как проще — взял, пошел, донес!”
И заревели, весело и дружно.
Вениамин ехидно глядит на присутствующих своими сумасшедшими глазами и плюхается на диван.
— Фи-и-и! — брезгливо фыркает Наталия. — Ну что это за потный зад каких-то ездоков? И как он может заслонить солнце? Хлев, ослы… Как это все грубо и непоэтично.
— Да уж!— сурово изрекает Сударев. — Поэзии нет. И снова эти намеки и полунамеки. Опять этот кукиш в кармане. Кстати, Иванов, у меня в голове до сих пор крутятся твои строчки:
Ветры миграции,
Музы и грации.
Я снова в редакцию
Стихи бацаю!
Ну, хорошо, можешь бацать и дальше, только не надейся, что их когда-нибудь напечатают!
— Дмитрий Анисимович, — нерешительно спрашивает флотский лейтенант: — Покурить бы. Может, перерыв?
— Эх, курить я начал здря, дымом полнится ноздря! — добродушно улыбается Сударев. — Ну, что ж. Перерыв так перерыв, — и отпускает очередную остроту: — Чтобы не было беды, поднимите все зады!
После этой финальной фразы поэты дружно встают и выходят на лестничную площадку дышать никотином, а поэтессы собираются вокруг Сударева и о чем-то шушукаются.
Через десять минут перерыв окончен, все сидят на своих местах. Дмитрий Анисимович Сударев дожидается тишины:
— Я хочу представить вам нового у нас человека, молодого прозаика Виктора Рязанова. Виктор хочет прочитать свой рассказ. Пожалуйста, начинай, Виктор.
Дрожащими пальцами я раскрываю свою тетрадь с твердым картонным переплетом, оклеенным коричневым ледерином:
— Рассказ называется “Белый всадник”.
2
“Солнце разогрело мелкий проминающийся под ногами песок, воздух над ним дрожал и струился. Сосны с белыми потеками засохшей смолы совершенно не давали тени, и жесткая встопорщенная трава под ними совсем выгорела. Тем не менее, немногочисленные отдыхающие расстелили свои полотенца именно под соснами, за неимением лучшего удовлетворившись этим символическим укрытием от жары. Жесткие стебли выпирали сквозь материю и топорщились.
Озеро начиналось прямо от сосен. Оно было круглым и широким. Деревья на дальнем берегу сливались в сплошную коричневую стену с зеленой каймой. Вода в озере была теплая и неподвижная, только на середине рябила мелкая волна.
Я лежал на спине, стараясь, чтобы ветка закрывала солнце, и оно не слепило глаза. К ветке прилипла паутина и маленькие белые перышки. Пару раз с нее сыпалась какая-то труха, я закрывал лицо ладонью, садился и стряхивал все это с себя. Думать ни о чем не хотелось, и я равнодушно слушал, как дама, расположившаяся по соседству, с фальшивым волнением вещала:
— Вы понимаете? От этой болезни невозможно спастись, от нее нет никаких лекарств! И во всем этом виноваты коровы! Какие-то ко-ро-вы! Это ужасно! Все наши ученые ничего не могут сделать, а для чего же они тогда нужны? Говорят, в городах сейчас эпидемия, в них пусто, и это не удивительно, ведь все оттуда бегут. Просто счастье, что до нашего городка так трудно добраться!
Нет ничего противнее, чем когда-то сногсшибательная, но хорошо пережеванная новость. Меня она перестала волновать еще неделю назад, когда мэр приказал установить посты на всех дорогах и тропах через перевал.
Я встал и, осторожно ступая босыми ногами по горячему песку, пошел на пляж. После сильного ветра вдоль берега обычно тянулась серая кайма лопающейся пены, но вот уже месяц было практически безветренно и берега чисты.
Навстречу из воды выходил мужчина в красной матерчатой шапочке. Он тащил за собой большой пробковый спасательный круг. Один конец леера был оборван, и мужчина, намотав его на руку, тянул круг, как буксир баржу. Я с разбега врезался в воду и поплыл…
Когда я вернулся, солнце повисло над самыми горами, большое и оранжевое. Далекие горы казались плоскими, вырезанными из фанеры декорациями. На пляже уже никого не было, и я тоже решил вернуться в город, домой.
Я быстро шел по дороге, ругая себя за то, что не взял ничего теплого, меня знобило от холодного ночного ветра. Было жутко. Бугристые тени на обочинах и шевелящаяся тьма. Луна куда-то исчезла. Я старался не оборачиваться, но оборачивался каждую минуту и потом каждый раз боялся смотреть вперед. Сквозь кусты на обочине шумно продирались на дорогу. Наверное, ветер. Потом появилась луна, и я побежал.
От луны стало светло, и я мог уже не шарахаться от качающихся теней с бухающим где-то в горле сердцем. Я обогнул холм и остановился, наткнувшись взглядом на светящийся желтый глаз.
Я посмотрел на часы. Секундная стрелка мелькала, как сумасшедшая. А может быть, это я сумасшедший? Я отстегнул ремешок и выбросил часы. Они сверкнули в темноте серебряным росчерком и исчезли.
“Плевать”, — подумал я и пошел прямо на глаз. Глаз увеличился, я услышал хриплый собачий лай, и до меня наконец дошло, что это никакой не глаз, а просто свет в окне. Мог бы и сразу догадаться, если бы не забыл, что в этом ночном кошмаре есть еще кто-нибудь живой.
Наткнувшись на калитку, я крикнул. Собака задыхалась от лая. Дверь в дом открылась, и квадрат света лег на землю, в середине его выжидательно замер черный силуэт.
— Добрый вечер.
— Доброй ночи, — поправил меня силуэт.
— Да, конечно, доброй ночи. До города еще так далеко… Не могли бы вы меня пустить переночевать?
Такое со мной было впервые, и хозяин это понял. Он хмыкнул, спустился во двор и взял своего пса за ошейник. Я принял это за приглашение и, пройдя по утоптанной земле мимо глухо рычащего зверя, поднялся на крыльцо и вошел. Лампочка в прихожей меня ослепила, и я остановился, зажмурившись, видя всплывающую вверх синюю полоску на оранжевой, исколотой черными точками, поверхности.
В комнате за столом у окна сидела женщина. Она без особого любопытства посмотрела на меня и поздоровалась. Веки слипались, и жутко хотелось спать, я пробормотал что-то невразумительное, поздоровавшись, и протянул руку хозяину. Он пожал мне руку и сказал, что все церемонии — завтра, а сейчас — спать. И что Марта мне постелет.
Я сел на стул и тут же уснул. Потом меня растормошили, и я увидел хозяина. Марты не было. Он провел меня в соседнюю комнату к дивану, я разделся и упал на белую простынь. Уснул мгновенно, и мне снился странный сон про девушку Анну, которую я до этого никогда не видел.
…Было очень тихо. Двое в черных рясах вели меня по вымощенной булыжником улице. Низко надвинутые капюшоны на лицах. Совершенно пустынные улицы, кривые, изогнутые, будто в агонии страха перед молчаливой темнотой, лишь редкие масляные светильники в граненых фонарях, подвешенных над наглухо запертыми, опоясанными стальными полосами дверями, противостояли ночи, содрогаясь узким, словно лезвие, коптящим пламенем. Окна домов были закрыты ставнями так плотно, что не пробивалась ни одна полоска света. Покатая к обочинам булыжная мостовая напоминала застывшую реку, казалось, жизнь замерла навсегда в эту безлунную ночь.
Бесконечно долго мы брели по этим скривившимся, сжавшимся улочкам.
Месяц облил город серебром, призрачным и холодным, потускнели фонари, заблестели шпили башен и флюгера на них, прижались к углам тени. Мы свернули в проход между домами и пошли по вытоптанному пустырю, усыпанному разноцветными обрывками бумаги, окурками и прочим мелким мусором. В сотне шагов возвышалось восьмиугольное здание с галереями, деревянное, без крыши, окруженное рвом с водой. Из широкого входа доносились голоса, то тихие, то громкие. Словно птицы, они проносились над нами. Кто-то читал заунывным голосом:
Душа, как надломленный стебель.
Бесшумно падает дождь.
А ночью посыплются звезды,
Луны изогнутый нож
Один останется в небе…
Мы подошли к театру. Подъемный мост на ржавых цепях не скрипнул под нашими ногами, он был величав и надменен, как взятый в плен полководец перед солдатом противника. Мы попирали его, но это ни о чем не говорило — завтра он мог подняться, и мы бы стояли перед ним в бессилии.
Молча шли мы по зрительному залу. Пустые ложи. Ровные шеренги партера. Треща, горели смоляные факелы над сценой, освещая актеров.
Король с всклокоченными волосами сидел на троне, рядом стояли маги в остроконечных колпаках, перед ними дьявол, распахнув широкий плащ, подпрыгивал, похожий на гигантскую летучую мышь. А в центре сцены стояла девушка. Сердце мое сжалось. Все поплыло перед глазами, смешалось в хоровод огней, чародеев, теней и голосов. Я видел лишь овал ее лица, темные огромные глаза, в которых мог утонуть весь мир, алые сжатые губы и легкое облако светлых волос, опадавших на плечи.
И я оттолкнул монахов, выбежал на сцену и встал на колени перед этой девушкой.
Я клялся в вечной любви, я умолял, чтобы она требовала от меня выполнения самых невероятных желаний, только за то, чтобы один миг быть с ней рядом, ощущать ее дыхание. Я вернул бы людям утерянный рай, разбил всю несправедливость, я выстроил бы дворцы из золота и считал бы это недостаточной ценой за право находиться рядом. Я ночевал бы на снегу, согреваемый любовью к ней, я не знал бы усталости, поддерживаемый ее взглядом. И я уверен, что если и есть на земле любовь, то это — она, настоящая, неподдельная. Потеряв ее, мне уже незачем жить, ведь жизнь станет бессмысленной тяжестью, которая тянет вниз, с вершины в пропасть, а ты, ошалев, мечешься по склону в поисках новых истин, хотя вот он — единственно возможный смысл моей жизни…
Нас венчали на сцене. Суровый седой король спросил:
— Согласен ли ты стать мужем Анны?
— Да!
— Согласна ли ты стать женой Перси?
— Да!
И тогда король дико захохотал, задрав к лиловому небу лицо, и все остальные захохотали вместе с ним, а дьявол все скакал в развевающемся плаще, поджимая ноги в неудачных попытках взлететь.
— Почему вы смеетесь? Скажите, почему вы смеетесь?— закричал я им, но они не отвечали мне…
Когда я проснулся, в комнате было светло. Пахло травами. На стене тикали часы. У них был деревянный квадратный корпус с металлическим ребристым валиком внизу для завода. Они показывали четверть девятого.
Я взял со стула одежду, оделся и подошел к окну. Во дворе росли сильные высокие цветы, на земле лежала собака и неподвижно смотрела на меня, а за забором шевелилась спелая рожь, и белые облака висели над горами, похожие на сизый дым.
Собака так и смотрела на меня, пока из глубины дома не послышался звук шагов. Появился хозяин. Как его зовут? Или он вчера не назвал своего имени?.. Хозяин улыбнулся, протянул руку и представился:
— Курт.
Я пожал его руку и сказал, что мне очень приятно.
Завтрак был сытный и вкусный, особенно свежеиспеченный ржаной хлеб. Мы разговаривали, в основном они рассказывали о себе.
Жену хозяина звали Марта, и детей у них не было, а живут они здесь уже пятнадцать лет. Ферму эту они построили сами, и вести свое хозяйство им приходится вдвоем, но они нанимают двух деревенских работников весной на сев и осенью для сбора урожая. В городе они бывают редко, и им там не нравится из-за шума и людской толчеи. У них четыре коровы, трактор и маленький грузовик.
Через час я стал собираться, и они дали мне плетеную корзину, положив в нее круг колбасы, немного сыра, зелени и хлеба. Это были очень хорошие люди. Когда я закрыл за собой калитку и оглянулся, они стояли на крыльце, смотрели на меня и улыбались. Я махнул им рукой и пошел в город…
Коровники горели ярко, как факелы. Дым в темноте не был виден, он угадывался по звездам, которые то появлялись, то исчезали. Ревущее рыжее пламя вытягивалось вверх, от него с треском отлетали искры и гасли. Обгорали и проламывались балки, рушились крыши, падали стены нагромождениями багровых бревен, по всей округе плясали блики.
Я смотрел на пожар и не знал, что мне делать. И нужно ли что-нибудь делать? Лицо обжигало, кожа на нем ссохлась и натянулась, как на барабане.
Наконец мое тупое любопытство истощилось, и я вернулся на дорогу через широкий, усеянный коровьими лепешками выпас. Парни в черных комбинезонах с надетыми за спину стальными цилиндрами, от которых тянулись шланги к длинным трубкам с пистолетной рукоятью, поджигали дома вдоль тротуара. Они направляли трубки в окна, с ревом била ослепительная струя огня, стекла лопались и из окон выкатывались тугие багровые шары. Парней было шестеро, они шли по двум сторонам улицы, оставляя за собой безлюдное пожарище. Осколки стекол плавились и стекали с подоконников на дорогу блестящими каплями.
Я догнал последнего и взял за плечо. Он обернулся. Он смотрел на меня глазами, в которых ворочалась жестокая радость, и хрипло дышал.
— Что ж вы делаете? — спросил я его.
— Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю…
Все вокруг ревело, и трещало, и взрывалось, сыпались растрескавшиеся закопченные кирпичи кладки, осколки черепицы стучали по булыжнику мостовой, а эти шестеро в черных комбинезонах жгли дома.
Парень, не сводя с меня глаз, начал пятиться и медленно поднимать свою трубку. И тогда я прыгнул, ударив его ногой в пах. Он упал, лязгнув подковами коротких сапог, я ударил его ногой по лицу, он дернулся и замычал. Потом я услышал топот кованых сапог и побежал.
Я свернул в ближайший переулок, потом в какой-то двор и остановился. Здесь все, что могло гореть, сгорело. Двор был мертв и пуст. Только вокруг в небе трепещет и бьется огонь, словно косматый венец смерти.
Что мне делать? Куда идти? Все вокруг умерло. Зачем я убежал? Никого больше нет, город пуст. Я медленно пошел обратно… Вышел на горящую улицу. Покинутый город, исчезнувший город. Парней нигде не было. Я побрел на центральную площадь. Собор была цел. Возможно, у них не хватило духу, или они оставили это напоследок, или просто у них были другие планы. Не знаю. Но мне-то было все равно, почему. Главное, что собор был цел. Я его очень любил, наш старый собор. Сейчас он был виден хорошо, как никогда, словно в свете красных прожекторов, высвеченный до последней детали, его стены и окна отражали пожарища, а шпиль был словно раскаленное острие, вонзившееся в черное небо.
Я открыл дверь и вошел. Удар закрывшейся за спиной двери гулко отозвался под высоким сводом. Было темно, и я тут же налетел на что-то низкое и упал, вытянув перед собой руки. Это была скамья. Широкая деревянная скамья из тяжелого отполированного дерева. Я лег на нее и закрыл глаза. Предо мной встали горящие улицы, черные фигуры, льющееся со стен расплавленное стекло.
Потом все это смешалось в багровое кипение, и я уснул. Ночью пошел дождь, сквозь сон я слышал его монотонный шум…
Города больше не было. Дома — словно вынутые из огня обгорелые ящики — ведь это уже не город. За те полчаса, которые я шел к госпиталю, я не увидел ни одного живого человека.
Недалеко от центра на тротуаре лежал парень в черном комбинезоне. Он лежал на животе, разбросав в стороны руки и ноги. Затылок был проломлен чем-то тупым, волосы слиплись от крови. Рядом было что-то спекшееся и обугленное, я догадался, что это тоже был человек.
Госпиталь был на окраине города. Во дворе госпиталя — толпа. Все чего-то ждали. На меня никто не обратил внимания. Я прошел в здание. По коридору мимо меня пробегали врачи с усталыми лицами, в белых, забрызганных кровью халатах. За ними тянулись люди и что-то просили и требовали. Врачи делали вид, что не замечают ни людей, ни всего, что происходит вокруг. Встречаясь друг с другом, они перекидывались несколькими фразами и бежали дальше.
На стене висел большой лист бумаги, на котором большими буквами вкривь и вкось было выведено: “ПОЧЕМУ ГОРЯТ КОРОВНИКИ?” Три слова. Плакат был приклеен лейкопластырем. Рядом, на подоконнике, сидел человек. Он угрюмо смотрел перед собой. Я присел рядом с ним. Угрюмый покосился на меня и спросил:
— Где вы были вчера днем?
— На озере.
— Тогда вам повезло. Вы ничего не видели.
— А что видели вы?
— Всё.
— Я видел, как эти сволочи жгли дома.
Он пренебрежительно поморщился и кивнул на плакат:
— Кто-то пустил слух, что причина эпидемии — коровы. Чушь. Но весь город, представляете, весь город огромной толпой двинулся туда. Коровники поджигали одновременно со всех сторон. Видели бы вы их лица.
— Вы тоже жгли?
— Конечно. Я ничего не мог с собой сделать. А потом появились эти — с огнеметами. И погнали нас обратно. До госпиталя добрались не все. А эти ушли жечь город. Скоро они снова придут.
— Одного из них убили.
— Я знаю, это сделал мой брат. Только где он сам?
— А вы?
— А что я?.. Всему свое время, и время каждой вещи под небом… Ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?
— Понятно, — сказал я и пошел по коридору дальше.
Заглянул в первую попавшуюся дверь. На больничной лежанке сидело четверо. Рядом, прислонившись спиной к стене, стояла Анна. Я сразу узнал ее, несмотря на то, что видел всего лишь раз и только во сне. Я подошел к ней и произнес:
— Здравствуй, Анна.
— Здравствуй, Перси, — ответила она, не улыбнувшись.
Все сидящие стали смотреть на нас.
— Ты здесь одна?
— Да, одна, — ответила Анна, взглянув на сидящую пожилую женщину. Женщина вздрогнула и отвернулась.
— Тогда пошли отсюда.
Я взял Анну за локоть и вывел из комнаты.
В коридоре так же бегали врачи, кусок бумаги с тремя криво написанными словами висел на стене, и угрюмый человек смотрел прямо перед собой, ни на кого не обращая внимания.
— Постой, — сказал я Анне, выпустил ее локоть и подошел к человеку.
— Как вы думаете, эту болезнь можно вылечить?
— Нет, и вы сами это знаете.
— А может быть, все-таки…
— В конце коридора лаборатория, сходите туда.
В лаборатории стоял огромный белый саркофаг, вдоль стен громоздились какие-то приборы. На светящихся шкалах дергались стрелки, похожие на дрожащие паучьи лапки. Стоящие рядом врачи что-то щелкали, переключали и смотрели на прикрепленный к стене громкоговоритель, из которого доносилось частое дыхание. Потом из громкоговорителя захрипело. Врачи забегали вдоль пульта.
— Я хочу жить, — произнес голос в громкоговорителе.
Все вздрогнули.
— Делайте что хотите, но я хочу жить…
Он говорил все тише и тише.
— Дайте больше кислорода!.. — закричал кто-то.
— Ну, что? — спросил угрюмый человек.
— Ничего. Все это бесполезно, — я выглянул из окна во двор. — Надо уходить отсюда.
— Уходите. Пока еще можно уйти.
— Пойдем, Анна. В поле. Там есть ручей. Оттуда не видно ни города, ни госпиталя… Прощайте, — сказал я угрюмому человеку.
— Прощайте. Пусть мертвые хоронят мертвых. А для живых есть еще надежда.
Я взял Анну за руку, и мы вышли из дверей госпиталя. И мы увидели новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали. И вдали мы увидели белого всадника на белом коне. Огромен был всадник, держал он в руках копье с белым флагом, закрывавшим половину неба. Там, где проскакал всадник, земля обрушивалась и позади него оставалась пропасть, из которой доносились стоны и плач. И опускал всадник копье острием вперед и скакал прямо на город…”
3
За окном идет снег. Это первый снег в этом году. Белые хлопья валят так густо, что не видно даже красной крыши драмтеатра.
Прошло больше месяца с моего первого посещения лито. Чтение “Белого всадника”, к моему разочарованию, не явило миру нового литературного гения. Критики, правда, тоже не последовало. Все присутствующие писали только стихи и в прозе совершенно не разбирались. С тех пор ни одного рассказа я так и не смог написать. От отчаяния я перешел на поэзию и каждую ночь сочиняю какой-то зарифмованный бред.
Боцман с плавбазы “Советская Бурятия” уже полчаса читает свои стихи о похождениях по морям и океанам. Кряжистый, с перебитым носом и корявыми расплющенными ладонями, он смотрится в литературной гостиной довольно странно. Сиплым голосом он читает финальную строфу:
В душе бича одни заплатки,
Он вечно пьян и неимущ.
Любви мозолистые пятки
Не позовут из райских кущ!
Довольный собой, боцман подмигивает поэтессе с детским лицом и густыми кучеряшками. Поэтессу коробит от этого, но она сдерживается и не подает виду.
За боцмана принимаются Лосев и Прохоренко. Они кровожадно, как два пирата, расправляются с ним, наивно решившим, что его творчество встретит восторженный отзыв. С образованием у боцмана не ахти, и поэты смакуют его многочисленные грамматические ошибки и смысловые неточности. У нас это называется “давить блох”.
Вдоволь напившись боцманской кровушки, Лосев и Прохоренко сыто переглядываются. Объединенные одним делом, они на время забыли о своих поэтических разногласиях.
Боцман играет желваками на скулах и с ненавистью молчит. По его скрюченному от злости лицу становится понятно, что в этой компании он в первый и последний раз.
— Так, ну что же… — невозмутимо объявляет мэтр. — Если все желающие изложить свое мнение высказались, предлагаю перейти ко второй части. У кого есть что-то новенькое?
— Можно мне, Дмитрий Анисимович?
Это Наталия Векшина. Она смотрит прямо перед собой, но видит не стену, а что-то далекое и загадочное, то, чего не замечают все остальные поэты. Наталия работает в школе преподавателем литературы в старших классах и живет только высокой поэзией.
— “Расстрелянная любовь”, — трагическим голосом сообщает она нам название своих стихов.
Наши нервы давно как ружья,
Друг по другу палим навзлет!
Мы лелеем в душе бездушье,
Мы лелеем на сердце лед.
Помолчим. И опять навскидку
По лицу горьких слов свинцом.
Для убитой любви по нитке
Ткем мы савана платьицо!
— Я сейчас зарыдаю, — бубнит мне на ухо Вениамин Иванов.
После первого же лито мы вдвоем долго бродили по вечерним улицам, выясняя, кто из нас чем дышит. Обнаружив родство душ, Иванов получил право называть меня Витькой, а я его — Венькой. Венька — самый младший из всех литошников, он учится в десятом классе.
— Но рифма “свинцом” и “платьицо” мне нравится, — Венька суров, но справедлив.
Мэтр с сожалением признает вещь не очень удачной. На этот раз заветная синяя папка не раскрылась. В утешение Наталии мэтр шутит:
— Знаете, Наталия, ваши стихи почему-то вызывают ассоциацию с охотой на уток. Как говорится, целились в уток, а попали в любовь!
Слово берет начинающая, но уже пожилая поэтесса. За свое умение писать невероятно длинные стихи по принципу: что вижу, о том и говорю — ее прозвали Корякской песней. На этот раз она радует нас сценарием в стихах к пионерской линейке, который написала по просьбе старшей пионервожатой школы, где училась ее внучка. Сценарий увесистый, листов на пятнадцать.
— Конечно, я не буду вам читать все, я только хочу показать вам лучшие, с моей точки зрения, стихи.
Лучшие, с ее точки зрения, стихи представляют собой речевки:
“В небе алая заря, это отблеск Октября!”, “Смирно встань, четвертый класс, слушай партии приказ!”, “Мы шагаем дружно в ногу, пионерам дай дорогу!”.
Полное оптимизма чтение Корякской песни будит в памяти полузабытые звуки барабанной дроби, красные галстуки и топот пионерских дружин в школьном спортзале.
— У меня вдогонку и в тему есть отличные детские стишки, — заявляет Венька:
К черту райские дали
И икон образины,
Всех святых расстреляли
И облили бензином!
— Это профанация и глумление! — возмущается поэтесса. — Дмитрий Анисимович, я требую, чтобы Иванов не читал порочащие мои стихи свои… какие-то частушки. Это совсем не к месту. И очень глупо!
— Взвейтесь кострами, Корякские песни… — бормочет Венька.
— Иванов, прекрати юродствовать. Мое терпение не беспредельно, — сверкает молнией со своего олимпа Сударев.
— Слушай, а тебя Бурлаков сегодня в гости приглашал, — толкает меня в бок неугомонный Иванов.
Женька Бурлаков, как мне недавно объяснили, это отец русской демократии нашего города, тот самый бородач в кримпленовом костюме, сидевший рядом с Венькой на моем первом лито.
— Пойдешь? Кстати, у него сейчас на руках “Гадкие лебеди” Стругацких. Запрещенные, между прочим. Можешь взять на пару дней.
Я киваю ему головой и встаю:
— Дмитрий Анисимович, у меня тут кое-что новенькое появилось.
— Хорошо! Творят прозаики. Рассказ?
— Нет. Не идут рассказы. Стихи.
— Ну, что ж. Еще лучше. Слушаем!
— Названия еще нет. Почему про Нью-Йорк — не знаю. Просто получились вот такие стихи:
Когда небосвод захлебнулся солнцем,
Нью-Йорк, как свернувшийся в кольца удав,
Блестя чешуей этажей оконцев,
Смотрел на Христа, в нем Христа не узнав.
Печальный Христос прошагал Бродвеем,
Сметая хитоном окурки и пыль.
А сзади толпа извивалась змеем,
Который тянулся на тысячу миль.
И взгляды людей, будто сигареты,
Оранжево тлели тревожным огнем.
И были вопросы их без ответа:
— Что сделают с нами? Куда мы идем?..
Площадь похожа на чистый белый лист бумаги, наискосок перечеркнутый строчками наших следов. В конце строчек — мы с Венькой, словно два восклицательных знака. Мы ждем автобус. Снегопад уже закончился. На дальнем краю площади с пьедестала Ленин со свежевыпавшим на голову сугробом седых волос пристально и внимательно смотрит на нас. Лохматое лиловое небо так низко, что до него можно добросить снежком.
Венька экипирован грубым шерстяным пальто и порыжевшей кроликовой шапкой, которая когда-то считалась коричневой. В его наряд также входят новенькие башмаки малинового цвета сорок пятого размера. Накануне, точно такие же, я видел в магазине уцененных товаров по цене три рубля за пару. Мы стоим и разговариваем о высоких материях в ожидании автобуса, а в его чудесных уцененных башмаках отражается свет уличных фонарей.
Наш разговор прерывает появление из тьмы остановки нетрезвого мужика, такого же помятого, как и Венькины брюки. Мужик просит закурить. Лицо Веньки неожиданно становится озабоченно-глупым. Дернув худым задом, он нелепо приседает, задирает полы пальто и суетливыми движениями принимается рыться в карманах брюк. Ничего не обнаружив и испуганно вытаращив глаза, торопливо обыскивает пальто — сначала наружные карманы, потом внутренние. Он проявляет такое рвение в поисках, что мужику уже стало стыдно за свою просьбу закурить. Убедившись, что и в пальто сигарет нет, Венька оттопыривает полы и вторично проходится по карманам брюк. Мужик заворожено смотрит на эти конвульсии и безропотно ждет. Наконец Венька выпрямляется и виновато разводит руками. Ошеломленный мужик, покачиваясь, отходит в сторону.
— Слушай, ты ж не куришь! — вдруг вспоминаю я.
— Правда? — неискренне удивляется Венька и ухмыляется: — А я так старался… Забыл. Память ни к черту.
— Память? А тебе за такие фокусы морду еще не били?
— Пока нет. Тут главное — вовремя остановиться. Ты лучше стихи послушай.
Венька отставляет ногу и простирает руку вдаль:
Город рыбачий наш пьет, и что ж,
Писать о любви у ночного столика?
Тогда, когда город под вечер похож
На синий и длинный лик алкоголика!
В полупустом салоне автобуса Венька ведет себя, как получивший визу на выезд из страны диссидент. Он громко и с наслаждением читает свои стихи, перемежая их со стихами Бродского и Галича. Цитирует “Архипелаг ГУЛАГ” Солженицына… Насчет слабой памяти он нагло врал. Недавно при мне он прочитал страницу текста и тут же совершенно безошибочно воспроизвел ее по памяти. Уникум.
Проезжая мимо обкома партии, он, заливаясь смехом, рассказывает, что позавчера написал туда письмо о плачевном положении свободы слова и совести в нашей стране, о сбитом южнокорейском Боинге и о своем несогласии с войной в Афганистане.
— Слушай, Венька, тебе не кажется, что в твоей голове не мозги, а винегрет? — не выдерживаю я наконец офигевших взглядов оборачивающихся пассажиров.
Венька косит на меня свои сумасшедшие глаза и довольно ржет.
У Женьки Бурлакова собственный домик в районе, именуемом “Копай”. Это на самом краю города, неподалеку от тюрьмы. До войны люди рыли здесь землянки и в них жили, отсюда и название — “Копай”. Огород Женькиного дома выходит на берег бухты Бабья. Бухта печально известна тем, что в тридцать седьмом году на ее середину баржами вывозили врагов народа, расстреливали и сбрасывали в воду.
Женьке Бурлакову стукнуло тридцать три. Он небольшого роста, имеет бородку, небольшой животик, не пьет, не работает и гордится своим возрастом Христа. Живет он с художницей-оформителем кинотеатра “Океан”, которая старше его на пять лет. Она кормит Женьку и свою двенадцатилетнюю дочь. К такому положению дел Бурлаков относится нормально:
— Работа убивает творчество! Свободный художник не может быть наемным рабочим.
Со своей первой женой он развелся по идейным соображениям. Видимо, на его свободное творчество она имела свою точку зрения.
Время от времени он устраивается на какие-то подработки, чтобы не получить статью за тунеядство, но ненадолго. Основные инструменты его домашнего творчества — приемник “Спидола”, магнитофон “Маяк” и пишущая машинка. Женька шлепает на ней с утра и до вечера. Он печатает свои стихи и рассказы, самиздатовскую литературу, последние новости о Советском Союзе, переданные по “Голосу Америки” и записанные им на магнитофон, какие-то философские трактаты о коммунизме и свободе личности. Стихи он читает в лито, рассказы посылает в журналы, а философскими трактатами и перепечатками с “Голоса Америки” делится с надежными людьми.
Мы сидим втроем за столом в небольшой комнатке Женьки и пьем чай с шанежками, испеченными его женой. Комната эта — его кабинет, а когда он творит за полночь, то и спальня. В углу отчего-то стоит еще и ванна с душем. Над письменным столом — портрет тушью Лермонтова на фоне сельских изб с соломенными крышами, ниже четверостишие:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ.
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ!
— Вениамин мне сказал, что у тебя есть “Гадкие лебеди”?
Женька вытаскивает из стопы бумаг книгу в черном переплете:
— Самиздатовская. Дали на неделю. Через два дня вернешь. И вот еще подборки с “Голоса”, это можешь оставить себе.
Женька подходит к магнитофону, перекручивает бобину с лентой, включает:
— Вот, вчера приходил один парнишка, бард из начинающих. Записали с микрофона песню, послушайте.
Рубленый ритм гитарных аккордов, чей-то молодой, срывающийся голос:
Темным лесом бреду,
Слева рев, справа вой,
В этом пьяном аду
Отрезвевший чужой.
Здесь, в горбатых корнях,
Кто-то стонет, хрипит.
В липком холоде пах,
Подбородок дрожит.
Я на ощупь, как вброд,
Натыкаясь на дрянь,
Продираюсь вперед.
Всюду хриплая брань.
А в лицо мое плеть,
Или просто лоза.
Не хочу умереть!
Но и выжить нельзя.
Небо в звездном дыму
Снова к песням зовет,
Я пою, но кому?
Кто услышит? Поймет?
Это выгнивший лес,
Здесь одна маета.
Здесь не будет чудес,
Только грязь, пустота.
Вслед никто не пойдет,
Даже сердце зажги!
Сверху лед, снизу лед,
И не видно ни зги.
Нет, не вышел пожар,
Сердце в пепел и прах.
Сколько было гитар.
Сколько песен в горах!
Может, смерть озарит
Этот проклятый мрак,
Тех, кто в сытости спит,
Тех, кто трус и дурак!
— Да… — задумчиво говорит Женька. — Умел бы я петь и играть на гитаре, сразу забросил бы все остальное. Записывал бы свои песни. Вообще в нашей стране бардовская песня — это и есть настоящая литература. Высоцкий, например. Ни разу его так и не напечатали, а знает весь народ… — Женька берет с тарелки шанежку и отхлебывает чай. — Понимаете, история человечества — это история развития свободы. И человеческая жизнь в отрыве от свободы не имеет никакого смысла. Я писатель, я хочу видеть в книжных магазинах свои книги. А их никогда не напечатают, потому что в моем государстве правящая верхушка действительно пользуется свободой, в то время как весь народ именно поэтому свою свободу утратил.
— Правды в жизни добиться можно, если только на это хватит жизни. Козьма Прутков, — комментирует Венька.
— Я думаю, что хватит. Я думаю, что лет через пять-шесть мы будем жить совсем в другой стране. Кстати, у меня стихи новые есть. Хотите послушать?
Что нам киснуть борщом сиреневым,
Сваренным, уже как столетие,
Главным поваром товарищем Лениным?
В стране царит плесени сероцветие!
Давайте выльем в помойные ямы
Обывательщину из мыслей и дел.
И если говорить — то только прямо,
Без фокусов, что, мол, черен мел!
Сидим в квартирках пещерными жителями,
И обезьянимся шерстью тихо.
Довольно сквозь щелки дверей быть зрителями.
На улицы! Вместе! Это — выход!
— Это можно пускать в самиздат? — деловито интересуется Венька.
— Можно. Текст нужен?
— Смеешься? Я уже все запомнил.
Я роюсь в кипах бумаг. Цитаты Ленина, Плеханова, перепечатка стенограммы секретного доклада на двадцатом съезде КПСС. Стишки какие-то. Я беру их и с выражением читаю:
В школу на елку пришел Дед Мороз,
Нейтронную бомбу детям принес.
Долго смеялось потом ГорОНО:
Школа стоит, а в ней никого!
Звездочки, звездочки, косточки в ряд,
Трамвай переехал отряд октябрят!
— Ну, и зачем тебе эта похабщина?
— Теория свободы не должна ограничиваться только доводами здравого смысла. Так сказал Янагида Кэндзюро, крупный специалист по этому вопросу. Может, это и похабщина, а простому народу нравится. Ко мне приходит один экскаваторщик, недовольный властью, так он это взахлеб читает.
— Скажи, Женя, а зачем тебе все это надо? Сидел бы себе, сочинял стихи или рассказы втихаря. К чему все остальное? Чего ты хочешь, скинуть коммунистов и залезть на их место?
— Ты имеешь в виду власть? Нет. Первое условие свободы — свобода жить. Я не хочу, чтобы меня за мои стихи вывезли на середину бухты, которая начинается за огородом, и пустили пулю в затылок, как это было в тридцать седьмом.
— Так давай создадим группу и будем собираться не от раза к разу, а постоянно, тогда и результаты будут совсем другие.
— Заметь, не я это предложил, — смеется Женька. — Витя, проблема свободы не может быть разрешена теоретическим путем. Сколько бы мы ни собирались, ни обсуждали недостатки режима и как его сломать, изменить что-то можно только путем тяжелой физической борьбы. Нужна группа — создавай! Найди подходящих ребят, сколоти костяк и работай. А я привык в одиночку. Это тоже своего рода свобода.
4
О том, что Вениамина Иванова упрятали в психиатрическую больницу на “лечение”, нас оповещает сам мэтр, Дмитрий Анисимович Сударев, когда мы собираемся на очередное лито. Шалости с письмами в обком партии даром не прошли.
Для меня это не стало новостью. Три дня назад ко мне заходил Женька Бурлаков:
— Веньку забрали в психушку. Меня таскали к гэбэшникам, но пока отпустили. Советую тебе залечь на дно. Все, что я тебе давал, сожги. Я улетаю с Камчатки, иначе посадят. Так что прощай, Витя, не поминай лихом! И еще вот, возьми мои последние стихи. Оставь их на память.
В эту ночь звезды светят так зло,
И луна, как крапленая карта.
И тебе никогда не везло,
Ты кричишь от тоски и азарта.
Твой мерцающий бледностью лик
Одинок среди синего света.
Твой безумный, беспомощный крик
Задохнется, не встретив ответа.
Эти звезды тебя не поймут,
И тоска им твоя незнакома,
И под утро тебя уведут
Санитары из желтого дома…
Поэты сидят притихшие и потерянные. Как бы там ни было, плохие писал Иванов стихи или хорошие, но он был одним из нас, пил с нами чай, острил, приносил почитать томик Пастернака или Ахматовой, а теперь его просто изъяли из употребления, как фальшивый рубль. Все ошарашено молчат. Конечно, никто из наших поэтов не читал в автобусах стихов диссидентов и не тиражировал дома на машинке самиздатовскую литературу, но страх оказаться следующим на очереди в дурдом читается в глазах у каждого. А я думаю о том, что наивные древние греки были уверены, что небо держат Атланты. На самом деле никаких Атлантов нет. В реальной жизни небо держит каждый из нас, просто мы узнаем об этом только тогда, когда тяжесть неба становится нестерпимой. Когда вдруг понимаешь, что каждый держит свое собственное небо, и если опустить руки, то оно рухнет, и помочь не сможет никто.
— Я хочу прочитать свой новый рассказ, он называется “Хранитель Кутха”. Этот рассказ написан накануне, наверное, он никогда не будет напечатан. Но в данном случае это не имеет значения.
“Первопредком ительменов был Ворон Кутх. Кутх добыл свет и спустил землю Уйкоаль с неба, сотворил животных, сделал первую лодку и связал первую рыбацкую сеть из крапивы. Потом Кутх покинул страну Уйкоаль, оставив людей, которые больше не хотели слушать его советов. (Из ительменского эпоса).
Зарешеченные окна палаты выходят на склон. Зимой он в снегу, а летом зарастает полынью. Все просто. Год за годом. Мелькание зеленого и белого.
Соседу по палате два санитара вводят аминазин. Он сопротивляется, кричит — еще не привык. Санитары уходят. Сосед хрипит и ворочается, койка скрипит.
Его зовут Камилл. Он прилетел с планеты Далекая Радуга. За время полета он оброс щетиной. Ему около пятидесяти. Углы рта в пене. Глаза мутные и пронзительные.
— Где мой шлем?
— Я не знаю.
— Волна идет стеной, — вдруг начинает он рассказывать: — Черной стеной. После нее — скалы и обугленная земля. Они покрыты серым пеплом. Все, кто был на планете, умерли. Я умирал три раза. Ламондуа говорил, что главное — изначальный эксперимент, а Малянов — его последствия. Они оба погибли. Оба неправы. Проиграли. Победила волна… А я не могу умереть. Человек — машина. Но каждый раз рождаться заново очень больно. Они успели выслать звездолет с результатами. Нельзя на Земле ставить такие эксперименты. Я должен предотвратить это.
Входит врач. Ее зовут Валентина. Она в белом халате, голубая заколка в волосах.
— Отдайте шлем, — просит он.
— Зачем?
— Я хочу спасти человечество.
— Зачем вам шлем?
— Это часть меня.
Она пожимает плечами и уходит. Камилл засыпает. Наконец-то. Скоро он забудет про шлем и про свою страшную волну. Да и имя тоже. Он будет следить за сменой зеленого и белого за окном. Как я. Я тоже засыпаю…
Внезапно я просыпаюсь и открываю глаза. По полу ползет большой таракан. Он живет здесь почти так же давно, как и я. Таракан ползет по ножке стула. Добравшись до верха, он замирает и вдруг начинает увеличиваться, пока не превращается в рыжего человека в кремовом костюме. Человек сидит, вытянув ноги и скрестив на груди руки, ехидно глядя на меня.
Мы молчим. Я не хочу с ним разговаривать. Он ничему не верит. Он во всем сомневается. Мне надоело его убеждать.
— Что, так и будем молчать? — наконец спрашивает он.
У меня дергается веко.
— Раньше ты был разговорчивей, — продолжает он.
Я молчу. То было раньше.
Человек в кремовом костюме кивает на Камилла:
— Ты не поверил ему. Он не поверит тебе.
— А чему верить? — не выдерживаю я. — Ничего не было. Я все забыл.
— Ничего не было? — высоко поднимает он свои рыжие брови. — Ну как же! Было ясное летнее утро, и ты шел по Никольской сопке…
…Было ясное летнее утро, и я шел по Никольской сопке, по глинистой дороге вдоль гребня. Слева был уходящий вниз склон, весь в каменных березах, а справа — отвесный скальный обрыв и синяя Авачинская бухта. И тогда на самой кромке обрыва я увидел его. Это был Кутх. Он сидел на корточках и смотрел на горы за бухтой. Он был выше меня. И похож на ворона с человеческими ногами, заросшими черной шерстью, только вместо пальцев — большие когти.
Я спугнул его, он посмотрел на меня яростными зелеными глазами, протяжно каркнул и с шумом замахал крыльями. Я замер. Он отвернулся и снова стал смотреть за бухту. Потом он опять оглянулся на меня своими зелеными глазами, в которых была уже не ярость, а печаль, распустил крылья и взмахнул ими.
Он не полетел. Он просто падал, и когда ударился о галечный пляж, раскололся на тысячи осколков…
Человек в кремовом костюме укоризненно качает головой:
— Ты все помнишь! Ты не сможешь это забыть. Еще хранишь этот камешек, ты его не потерял?
Я испуганно засовываю руку под матрас. Пальцы натыкаются на ребристый холодный обломок величиной с грецкий орех. Это не камешек, это частичка разбившегося о берег Кутха. Я знаю, я верю, что когда-нибудь он родится заново, а сейчас я — хранитель Кутха и, если понадобится, буду ждать годы, это не важно, сколько пройдет времени. Он взглянет на меня своими яростными зелеными глазами. Ведь он бессмертен — Кутх, но даже бессмертие — всего лишь крохотный осколок жизни в чьих-то ладонях…”
5
Телефонный звонок вонзается в тишину квартиры. Он впивается в нее, как шип впивается в палец — пульсирующей болью. Я ставлю на стол недопитый чай и кладу книгу, не закрывая ее.
— Алло, это Виктор Рязанов?
— Да, я слушаю.
— Будьте дома, сейчас за вами приедут.
Короткие гудки. Всего одна фраза, и никакого недопонимания. Все предельно ясно. Значит, все-таки приедут. Вот так это и происходит. Страха нет. Только мгновенно возникшее чувство обреченности. Понимание того, что с этого момента ты совершенно один. Маленький Атлант, в одиночку держащий свое небо.
После отъезда Бурлакова я сжег всю самиздатовскую продукцию, которой он и Венька меня регулярно снабжали. Остался сборник Женькиных стихов, жечь который у меня не поднялась рука. Но там была только безобидная лирика. Я хожу по комнате взад-вперед. Остается только ждать.
Я включаю магнитофон и нахожу свою любимую песню. Гитара сплетает тонкую серебряную сеть, переливающуюся в воздухе. Надрывное звучание скрипки, словно полет воздушного змея, одиноко мечущегося высоко в небе. Перебор клавиш рояля каплями холодного дождя падает на лицо. Музыка расправляет в душе белый парус, он влечет куда-то, и ты скользишь вместе с ним. От ощущения полета замирает и ноет сердце, хочется чего-то странного и несбыточного. Где-то далеко вдали, за горизонтом, слышен голос поющего. Этот голос зовет за собой, обещая счастье или хотя бы надежду на него. И пусть ты знаешь, что все это продлится недолго, пока не закончится песня, так хочется ему верить и лететь вслед за ним, расправив парус, с тайным желанием чуда — а вдруг на этот раз не обманешься и успеешь, долетишь за горизонт, пока голос не замолчал. И обретешь, наконец, свое несбыточное счастье.
Пленка заканчивается, магнитофонная бобина крутится вхолостую, шелестя ракордом.
Одетый я стою у двери. В нее звонят. Быстро они добрались. Я открываю. В коридоре — очень высокий мужчина лет сорока в темном плаще.
— Виктор Рязанов?
— Да.
— Капитан Зарубин. Комитет госбезопасности. Пройдемте в машину.
Я оглядываюсь. На кухонном столе — недопитый чай и открытая книга обложкой вверх. Ремарк. “Время жить и время умирать”. Я захлопываю дверь, и мы выходим из подъезда.
У крыльца стоит серая, забрызганная весенней грязью “копейка”.
Переваливаясь на ухабах, мы едем по желтому таящему снегу выбитой глинистой дороги, которой я десять лет ходил в школу, а сейчас в институт. Мимо серой бетонной коробки элеватора с надписью “Алтай-69”, мимо авторемонтных мастерских и никогда не спящей проходной торгового порта. Мимо всей моей беззаботной жизни.
По этой дороге мы бегали на бухту, туда, где кормой к берегу и сейчас стоит изрезанный автогеном, лишенный мачт и надстроек, воспетый когда-то Маяковским, старый пароход “Теодор Нетте”.
Офицер ничего не говорит, глядя перед собой, он крутит баранку. Я тоже молчу. Мы выезжаем на центральную дорогу и несемся по мокрому асфальту, обгоняя автобусы и грузовики.
— Тебе не интересно, куда мы едем? Почему ты не спрашиваешь?
Интересно ли мне? Это, наверное, шутка. Я пожимаю плечами:
— О чем спрашивать? Все понятно.
— Даже так? — он поднимает брови и удивленно хмыкает.
Мы выезжаем на Советскую улицу, минуем Дом профсоюзов, краеведческий музей. Вот и приехали. Глухой фасад здания, прозванного в народе “домом с гробиками” из-за характерной огранки стен. Капитан паркует свою “копейку” во дворе. Я вылезаю из салона.
— Иди за мной.
Я бреду вслед за капитаном Зарубиным, ощущая себя прикованным к нему чем-то вроде невидимой цепи. Пройдя через вертушку, капитан кивает дежурному:
— Дай мне ключ от кабинета для допросов.
Кабинет высокий и узкий, совсем без окон. Под потолком горят лампы дневного света. Кроме большого стола и двух стульев, ничего нет.
Капитан кивает, указывая мне место. Я обхожу вокруг стола, он садится спиной к двери.
— Слушай меня внимательно. Вот бумага, вот ручка. Ты должен написать мне все, что знаешь о Бурлакове. О его антисоветской деятельности, о распространении самиздатовской литературы, которую он тебе давал. Например, “Гадкие лебеди” братьев Стругацких. Но в особенности меня интересует его собственная теоретическая работа “Скелет коммунизма”. Это ж надо придумать такое! За одно название голову бы открутить. Короче говоря, пиши все, что знаешь. Советую вспомнить абсолютно все.
— Его посадят?
— Кого?
— Бурлакова.
— Может быть. Из области он уехал, так что решать будут не здесь. А мне нужно закончить оформление дела. Через полчаса я приду…
Капитан Зарубин возвращается через полчаса, как и обещал, держа в руке серую папку. Он смотрит на чистый лист бумаги, лежащий передо мной, и усмехается:
— В благородство играешь? Своих не сдаем, так? Ну, что ж, поговорим серьезно. Для начала посмотрим, что мы о тебе знаем. Заглянем вот в эту папку… Так, Виктор Юрьевич Рязанов родился в Петропавловске-Камчатском в одна тысяча девятьсот… Это пропускаем… Учился в средней школе, закончил… Ага, а вот это уже интересно. Из характеристики, выданной по окончании десятого класса: “Недисциплинирован. Неадекватно воспринимает современную историю и обществоведение. Политику партии и правительства понимает неправильно…”. Точно подмечено. Политику партии ты понимаешь абсолютно неверно. Неадекватно. Что ж, придется растолковать. Возьмем для примера одного твоего хорошего знакомого: Вениамина Иванова. Ему уже не хочется писать провокационные письма в обком партии. Его уже не волнует судьба сбитого южнокорейского самолета. И память у него уже не такая уникальная. А ведь он всего-навсего проходит курс лечения в одной из рядовых больниц. Теперь это простой и скромный парень — Вениамин Иванов. Кстати, ты мне объясни, как ты с такой характеристикой поступил в институт?
— Я же на тралмастера учусь. Туда недобор был. Всех подряд брали.
— Ничего. Эту досадную оплошность несложно исправить. Всего один телефонный звонок — и прощай высшее образование. Так, смотрим дальше. Ого, уже и в институте успел покуролесить. “Жестоко избил товарища. Лишен стипендии. Ставился вопрос об отчислении…” Что скажешь?
— Товарищ этот сам драку затеял, что же я, стоять должен был?
— А он меня ударил, а я ему ответил… Спорил с учителями. Детский сад! Да ты хоть понимаешь, во что ты вляпался? Все, что я перечислил, — это так, шелуха, пустячки! А вот теперь мы добрались до самого главного. Тебе известно, сколько лет дают за антисоветскую деятельность? Не знаешь? А по статье за подстрекательство к созданию антисоветской группы? Вот здесь есть свидетельские показания о том, что ты призывал к созданию такой группы. Именно ты. Смотри сюда! Узнаешь подписи?.. Вот так-то. Да, и еще, чтобы все для тебя было понятно: до тех пор, пока ты не дашь нужных показаний, ты отсюда не выйдешь. Ни сегодня, ни завтра, ни через неделю…
6
Дождь слабо моросит. Я сижу на скамейке возле памятника Витусу Берингу. Закрепленная на постаменте из гранита бронзовая табличка гласит: “Основателю Петропавловска в 1740 г. мореплавателю Берингу”. Угол площадки, обнесенный черной оградкой, нависает над лестницей, словно форштевень судна. Бетонная лестница, засыпанная мокрыми опавшими листьями, тянется вниз по склону и упирается в центральную улицу города. Вровень с улицей, за обрывом, желтеют верхушки мачт рыбацких судов. На мачтах сидят белые чайки. Мерцает тусклая вода порта. Небо зацепилось тучей за телевышку на Никольской сопке. Пахнет морем и осенью.
— Эй, приятель, подсаживайся к нам.
Я оглядываюсь. На соседней скамейке — двое. Парень в черной кожаной куртке, синих спортивных брюках и черных кроссовках и девушка в желтой ветровке, серой парусиновой юбке и серых кожаных туфлях без каблуков. У парня коротко острижены волосы. Он курит, пригнувшись вперед, а девушка, прижавшись и положив руку на его плечо, что-то говорит ему в самое ухо.
Парень извлекает из спортивной сумки темно-зеленую бутылку “Каберне”.
— А меня в армейку забирают. Выпьем?
— Выпьем.
— Тебя как зовут?
— Виктор.
— А меня — Леонид. Леня. Будем знакомы?
— Будем. Чтобы тебе нормально отслужилось!
— Ага. Наташка, у нас закусить нечем? Нет? Ну и ладно.
Мы глотаем по полстакана вина. Оно кислое и вяжет во рту. Леня занюхивает рукавом куртки:
— А тебя, Витек, когда загребут на службу?
— Через три года. Когда институт закончу. Если закончу.
— Понятно. Давай за студентов! Наташа, закусить у нас есть чего? А, я уже спрашивал. Может, и тебе налить, Наташ?.. Ну и зря. Ладно, поехали.
Снова пьем вино и некоторое время сидим молча.
— Вот отбарабаню свое, — задумчиво говорит Леня, — приду домой и опять на домостроительный комбинат устроюсь. Женюсь вот на Наташке. Слышь, Наташка, ты хоть меня дождешься?
— Очень надо тебя ждать было. Я тебе и не обещала. Ты просил проводить, я и провожаю.
— Все они такие, понял?.. Слушай, здесь в бутылке осадок на два пальца. Я лучше еще пузырь открою. Ну, так вот… Отслужу, вернусь… А ты вот скажи, зачем все это? Работа, служба… Зачем мы живем? Никогда не думал, а сейчас хочу понять. Не потому что выпил. Просто, на заводе пахал — не до того было. Вот и не знаю, для чего существую. И Наташка не знает. А, Наташка?
— Отстань.
— Вот. Не знает. А ты, Витек, знаешь? Нет. А кто знает? Выходит, что никто. Представляешь, все мы не знаем, для чего живем. Как тараканы. А я понять хочу!
— В голове у тебя тараканы, — говорит Наташка. — Хватит пить уже.
— Ну да. Мне надо на два года вперед выпить. В казарме сержант не нальет. Не слушай ее, Витя, давай свой стакан… Ладно, всё это только слова и к жизни не имеет никакого отношения.
— Только слова?.. А что такое человек без слов? Таракан и есть.
— Может, ты и прав. А вообще проще надо быть. Только знать бы еще, для чего живем. Чтоб не как тараканы…
Они уходят. Я остаюсь один на скамейке. Рядом стоят две пустые бутылки. Я запрокидываю голову. На лицо падают быстрые холодные капли. Смотрю, как блестит от дождя двухметровая колонна памятника Берингу. Ее венчает ядро, похожее на огромное черное яйцо, оставленное улетевшей куда-то птицей. Я представляю себе эту птицу, как она, прилетая по ночам, когда никого нет, сидит на колонне, свесив гигантские когтистые лапы. И терпеливо ждет, когда из железного яйца вылупится птенец… Птенец с бронзовым клювом и стальными когтями.
Эпилог
Еще не открыв глаза, я увидел желтые и красные пятна, они просачивались сквозь веки, как кровь через марлевую повязку. С улицы доносился гул, от которого дребезжали стекла. Я вылез из-под одеяла и подошел к окну.
На дороге перед домом сплошной колонной стояли танки. Башни лоснились отблесками костра, пылающего посреди двора. Какие-то люди в черных комбинезонах ногами ломали валявшиеся на земле стулья и столы и бросали в пламя.
— Проснулся?
Я резко повернулся.
Их было двое. Оба в танковых комбинезонах, только один был подпоясан портупеей, оттянутой пистолетной кобурой, а у второго за спиной торчал автоматный ствол. Тот, что с пистолетом, сдернул со спинки стула одежду и сунул мне в руки:
— Одевайся, пойдешь с нами!
Второй разглядывал комнату, ворочая головой по сторонам.
— Да кто вы такие? — заорал я. — Что вы делаете в моей квартире?
— Раз проснулся, должен идти с нами, — невозмутимо объяснил тот, что с пистолетом. — Спать надо было, а не в окно таращиться.
— Никуда я не пойду! Вы права не имеете!
Они посмотрели друг на друга и засмеялись:
— Ты сам пойдешь или по тебе сначала сапогами потоптаться?
— Куда идти?
— Не волнуйся, здесь не далеко…
Все двери на нашей лестничной площадке были открыты. Со второго этажа, с грохотом подпрыгивая по ступенькам, летело кресло. Из квартиры напротив высунулась голова в шлемофоне и опасливо посмотрела на лестницу. Кресло с хрустом врезалось в кладовку и замерло.
— Потащили! — скомандовала голова в шлемофоне.
Танки стояли почти вплотную друг к другу, их двигатели оглушительно работали на холостых оборотах, и слоистые клубы выхлопных газов лениво расползались над колонной.
Один из танков вдруг надсадно взревел, дернулся и с лязгом протаранил стоящий перед ним танк. Потом он сдал назад, и из водительского люка по пояс высунулся танкист. Задрав к небу лицо, он засмеялся, беззвучно раскрывая рот… Костер вырос до огромных размеров, танкисты непрерывно вытаскивали из подъездов столы и стулья и уже целиком швыряли их в огонь.
Мы шли к соседнему дому.
Этот двухэтажный деревянный дом, как и тот, в котором я жил, был построен еще в тридцатых годах двадцатого века, и в нем тогда размещался военный госпиталь. Госпиталь давно перевели, от него остался только тихий дворик с полуразрушенным фонтаном. Большая застекленная вкруговую веранда была заполнена людьми. Они сидели на скамейках, оцепеневшие и скрючившиеся, словно от боли в животе.
— Всё, пришли! — хлопнул меня по плечу тот, что с автоматом. — Пойдем, Леха! Пусть с ним теперь майор разбирается.
Я сел на свободное место в первом ряду и положил руки на колени. Пальцы нервно дрожали, было ясно, что я во что-то влип, но я успокаивал себя тем, что майор, который должен со мной разбираться, окажется умнее своих тупоголовых солдат. Какие-нибудь учения, военные, как всегда, перестарались, ладно, переживем…
Слева от меня сидел мужчина с крючковатым носом и черными глазами навыкате, а справа — женщина с бледным лицом и распущенными по плечам волосами. Люди чего-то ждали, они прятали свои взгляды, уперев их в пол, как будто это было очень важно и что-то могло решить.
Из коридора на веранду вышел танкист. Он держал перед собой за проволочную ручку солдатский алюминиевый котелок. Остановившись, танкист обвел нас взглядом и протянул котелок человеку с крючковатым носом. Тот с готовностью обхватил котелок за донышко, достал из него ложку и торопливо принялся есть. В котелке была каша, перемешанная с алой, еще не запекшейся кровью. Человек, давясь, запихивал эту кашу в себя, широко раскрывая рот с прилипшими к губам красными крупинками, и слизывал их языком.
Когда ложка забренчала по пустому дну, танкист одобрительно хмыкнул, забрал котелок и еще раз оглядел веранду. Его взгляд остановился на мне.
— Встать! Иди за мной!
От этих слов я испытал даже какое-то облегчение. Я был рад, что увижу, наконец, их командира, с которым можно нормально поговорить, без всех этих “Встать!”, “Одеться!”, “Там тебе объяснят!”.
В подъезде мы свернули направо к лестнице, ведущей в подвал. Раньше там была баня, в которой мылись лечившиеся в госпитале больные. В детстве мы лазали в нее до тех пор, пока на голову моему приятелю не прыгнула крыса, с визгом вцепившаяся ему в волосы. Луч фонарика упирался то в стены с отвалившейся штукатуркой, то в углы, затянутые паутиной, то в ступени, засыпанные каким-то хламом и пожелтевшей бумагой. Потом стало светлей, и мы вошли в моечное отделение.
На бетонных лавках лежали тела. Лавки были короткие, и согнутые в коленях ноги упирались в вымощенный коричневой плиткой пол, на котором валялись полусгнившие банные шайки. Кровь заливала пол и стекала в желоба для слива воды. В дальнем углу люди в оранжевых фартуках и синих нательных рубахах вспарывали кому-то живот. Человек пытался вырваться, бил ногами и руками и сдавленно мычал.
Я остановился.
— Иди, чего замер? Тебе под разделку еще рано.
Танкист толкнул дверь, и мы вошли в помещение, освещенное пыльной лампочкой. Когда-то здесь была парная. Возле полуразвалившейся каменной печи стоял канцелярский стол. За столом сидел майор в полевой форме и что-то искал в выдвинутом ящике стола. Увидев нас, он задвинул ящик обратно и удивленно уставился на стоящего у меня за спиной танкиста.
— Как это понимать?
— Он проснулся, когда наши вошли. Вот они его и прихватили.
— Понятно. Свободен, сержант!
Сержант вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.
— Ты не должен был сюда попасть… Хотя случайно сюда не попадают. И если ты здесь, ничего уже не сделаешь. Мне жаль. Для тебя есть два пути, — он вытащил из кобуры пистолет и с грохотом бросил его на стол. — Ты можешь сидеть на веранде и ждать, как все остальные. Я не знаю, сколько. Может быть, долго, может быть, нет. Как повезет. Но твоя очередь обязательно придет, и с тобой сделают то, что ты видел за этой дверью. Или сделай это сам и сразу. У тебя есть пять минут. Выбирай. Я ухожу.
Я сидел за столом, сжимая холодную рукоять пистолета и убеждая себя, что на самом деле это очень просто: приложить к виску дуло, нажать на спусковой крючок — и все. Это почти то же самое, что стрельнуть в лампочку над головой — грохот, вспышка, острые брызги стекла, и темнота, ничто… Уперев ствол в висок, я давил пальцем на спусковой крючок, но выстрела все не было.
Мгновения наполнились бесконечностью, и когда я, наконец, понял, что смерть это ложь, что никакой смерти не бывает, а существует только жизнь, и даже самая крохотная частичка жизни никогда не заканчивается, потому что, когда она закончится, то не будет уже меня, раздался выстрел, мой мозг взорвался, и мир перестал для меня существовать.
КОШКА
Порывы ветра расшвыривали по улице пригоршни мокрых листьев, срывая с деревьев последние лоскутки лета. Прижавшись лбом к стеклу, Сергей смотрел на ставшую совсем прозрачной рощу. Еще несколько дней назад она сияла на солнце, будто и не листья были на ветках, а обрывки медной фольги, но вот пришел октябрь, а вместе с ним холодные дожди, слякоть и лужи. Все вокруг стало серым: и небо, и ветер, и лица людей.
Сергей подошел к кухонному столу, щелкнул выключателем чайника и задумался.
Почему и в его жизни все стало таким же серым? Двенадцать лет назад он женился, и сначала все, казалось, было хорошо — он любил ее, она любила его; но внезапно он с удивлением заметил, что острый, пьянящий восторг выдохся, будто в открытой бутылке недопитое шампанское, и остались лишь они вдвоем, мужчина и женщина, странным образом соединенные вместе и живущие в одной квартире.
Потом он вдруг с еще большим удивлением осознал, что не только не любит свою жену, но и что она совершенно ему не нравится. Ему не нравится ее лицо, не нравится фигура, он вдруг понял, что его жена совсем другая, не такая, какой он видел ее раньше, словно до этих пор он жил с одним человеком, но внезапно этот человек куда-то исчез, а на его место пришел кто-то чужой, незнакомый и равнодушный. Этот равнодушный не помнил, что он писал стихи, сочинял песни и пел их у костра под гитару, что у них были друзья, с которыми они любили собираться, чтобы повеселиться и подурачиться. Все это куда-то пропало, и теперь ему вменялось только одно: приносить домой деньги. Все ее разговоры были о деньгах, и рассказывала она только о знакомых, заработавших больше него, и о знакомых знакомых, сорвавших хороший куш.
Чайник закипел. Сергей достал из шкафчика жестяную банку с листовым чаем, засыпал его в фарфоровый заварник и залил кипятком. Чай он мог пить в больших количествах, это осталось еще с того времени, когда в молодости он работал в экспедиции вулканологов, где в процессе чаепития заключалось очень многое — и общение с людьми, и согревание в холодный дождливый день, и просто удовольствие от крепко заваренного напитка.
Когда Сергей понял, что в руках жены он просто инструмент для извлечения денег из окружающего мира, и ничего больше, он попытался взбунтоваться и уйти. И тут его ждало еще одно открытие: эта женщина обладала над ним властью. Он мог собрать вещи и уйти из дома, но через день или два возвращался обратно, он не ощущал ни любви, ни даже привязанности к своей жене, просто какая-то непреодолимая сила брала его за шиворот и тащила обратно в их двухкомнатную квартиру, и он в очередной раз каким-то одеревеневшим, будто не своим ртом каялся, просил прощения и врал, что сходит по ней с ума, а она стояла с сытой улыбкой на лице и слушала эту ложь, как прекрасную песню, сочиненную в ее честь.
Так происходило несколько раз, пока он не махнул рукой, поняв, что не сможет противиться неизбежному. Теперь он просто ходил на работу, вечером лежал на диване, тупо глядя в телевизор, или пил пиво с женой, слушая одну и ту же бесконечную историю о сотрудниках бухгалтерии, вынашивающих против нее очередную подлость.
В прихожей раздался звонок, не иначе как жена вернулась.
Почему она никогда не открывает своим ключом, каждый раз трезвонит в дверь? Трудно порыться в сумке?.. Нет, ей просто доставляет удовольствие заставлять его, Сергея, идти в прихожую и делать то, что она от него требует. Это просто система упражнений для выработки у него условного рефлекса, как у лабораторной крысы. Звонок — и ты бежишь открывать дверь. Недовольный взгляд — и ты как от удара током передергиваешься и спешишь исправить свою ошибку.
Длинный звонок в дверь дал понять о накапливающемся недовольстве Марины. Ноги сами собой дернулись к прихожке. “Ну вот, а я что говорил? Условный рефлекс, — удовлетворенно подумал Сергей. — Ладно, пойду, открою, а то как-то это все глупо выглядит”.
Марина была раздражена сверх обычного:
— Ты что, совсем оглох? Может, тебе вместо звонка пожарную сирену поставить? Чего ухмыляешься? И почему не увез котят? Я же тебе ясно сказала, чтобы ты сегодня их увез! Ты еще вчера вернулся с дежурства в своей дурацкой диспетчерской, но ведь там за сутки безделья ты так устаешь, бедненький мой, что я тебя не стала заставлять это делать сразу, но сегодня? Сегодня ты провалялся у телевизора целый день и не удосужился увезти этих котят куда-нибудь подальше!
“Как я ее ненавижу!” — думал Сергей, ковыряя ложкой в тарелке с борщом, и еще о том, что с котятами все-таки придется что-то делать. Он сопротивлялся этому целую неделю, но жена каждый день требовала: увези, увези!..
Все началось с того, что кто-то подбросил в их подъезд картонную коробку с котятами. Котята были уже зрячие, они шевелились на дне серыми комочками и пищали. И хотя коробка стояла на площадке второго этажа, а Сергей с женой жил на седьмом, Марина в первый же день объявила, что этот писк ее раздражает, и что они подрастут и начнут гадить им под дверь, и тогда будет уже поздно, их уже не поймаешь, так и придется жить в провонявшем кошками подъезде.
Марина доела борщ, сфокусировала взгляд на Сергее:
— Ну, чего мы сидим? Иди, грей машину, не мог один съездить, придется теперь с тобой тащиться. Имей в виду, что я от тебя не отстану, пока этих котят и духа в нашем доме не будет.
— И чего они тебе так не понравились? — сделал последнюю попытку Сергей. — Пусть живут, никому они не мешают, кроме тебя, пищат, никого не трогают.
— Да? А коврик в коридоре возле двери ты будешь отмывать?
— Могу и я, если надо.
— Не надо. Я сказала, что их здесь не будет, и все! Иди, грей машину, если не хочешь крупного скандала. Ты знаешь, что я от своих слов не отступлюсь.
Сергей взял с подоконника ключи от машины и покрутил их в руке. Можно ведь никуда и не ходить. Треснуть кулаком по столу так, чтобы подпрыгнула посуда, рявкнуть на жену во всю глотку…
Бесполезно. Может, это и срабатывает в телесериалах, но Марину истерикой не прошибешь. В такие моменты нужно либо уходить с чемоданом на улицу, либо выполнять то, что требует жена.
— Подкаблучник чертов, — обозвал себя Сергей, сунул ключи в карман джинсов и пошел одеваться.
Спускаясь по лестнице, Сергей вспомнил, как в первый же день знакомства с Мариной они зашли в гастроном и увидели маленькую дворнягу, которая сидела в углу и испуганно озиралась по сторонам. В магазине толпился народ, но никому не было дела до этой псины, зачем-то забежавшей сюда. Марина подошла к ней, погладила и сказала:
— Ух ты, бедная моя собачень, сидишь тут, голодная, никому не нужная. Сейчас я тебя накормлю.
И она выстояла очередь, купила сто граммов колбасы и отнесла в угол, чтобы отдать дворняге. Что же с Мариной произошло теперь, когда она хочет выкинуть из своего подъезда этих котят?
Коробка так и стояла на втором этаже. Котята ползали друг по другу, бессмысленно таращились вокруг и тихонько мяукали. Всего их было шестеро — серых в черную полоску мохнатых клубочков, с коротенькими пушистыми хвостиками. Кто-то из соседей уже позаботился о том, чтобы у них была мисочка с молоком.
Сергей присел на корточки и взял одного котенка в руки. Он уместился на ладонь, крохотное, беззащитное существо…
— Положи эту пакость на место и возьми коробку! — раздался за спиной стальной голос Марины. — А когда вернешься домой, не забудь помыть с мылом руки.
— Как же, забудешь с тобой что-нибудь, — пробурчал Сергей, не оборачиваясь…
Ночью он проснулся от яркого света луны. Марины рядом не было, только смятая подушка и отброшенное одеяло. Сергей сел и потер лицо ладонью. Что-то было не так. Он слез с дивана на пол и тут же увидел посреди спальни большую черную кошку.
— Марина, это ты кошку в квартиру впустила? — громко спросил он, но никто не ответил.
Ему стало не по себе. Кошка уставилась на него горящими зелеными глазами и зашипела.
— Пошла отсюда, брысь!— махнул он рукой.
Но кошка не испугалась, наоборот, зашипела еще громче и прыгнула ему на ногу, вцепившись в нее когтями. Замычав от боли, он схватил ее за шкирку и попытался оторвать, но кошка все глубже впивалась в кожу…
Он проснулся с гулко бьющимся сердцем, задыхающийся и потный. Рядом лежала жена и, как всегда, негромко похрапывала. Он легонько толкнул ее в плечо:
— Не храпи.
Марина что-то пробормотала и перевернулась на бок. Сергей закрыл глаза и попытался успокоиться. Надо же такому присниться. И ведь было ощущение, что это на самом деле, что это никакой ни сон. Ладно, утром на работу, нужно выспаться, может, больше этот кошмар не приснится.
До утра кошка действительно не приснилась, и на следующую ночь тоже, потому что сутки он был на дежурстве, а там сильно не разоспишься.
Зато после дежурства все повторилось сначала, и так продолжалось ночь за ночью. Каждый раз его будил яркий лунный свет, Марины рядом не было, а по квартире бродила большая черная кошка, которая дико блестела глазами и враждебно шипела. Она вцеплялась ему в плечи, в грудь и руки, расцарапывая их до крови, когда он пытался ее с себя сбросить. Сергей не высыпался, боялся ложиться в постель, потому что знал, что ночной кошмар повторится и в этот раз. Он жил в каком-то полубредовом состоянии, толком не понимая, где ночной бред, а где реальность. Уже и днем ему чудились зеленые кошачьи глаза, в темные помещения он заходил со страхом, ожидая, что вот-вот черная кошка вцепится ему в лицо. Сергей понемногу сходил с ума, и понимал это сам, но что он мог сделать с тем, чего на самом деле не существует?..
В эту ночь он, открыв глаза от света полной луны, кошки в комнате не увидел. Марины рядом тоже не было. Он обошел все, но ни в зале, ни на кухне, ни в ванной никого не нашел. Похоже, он один в квартире, но куда делась жена? Он снова вернулся в спальню, и тут сзади с воем прыгнула черная кошка и намертво вцепилась ему в шею. От ужаса и боли Сергей попытался закричать, но вместо крика получился только сдавленный хрип. Он ничего уже не соображал, только хотел сбросить с себя эту черную шипящую тварь или проснуться, если это действительно сон, а не кошмарная явь.
Подчиняясь уже не разуму, а инстинкту, Сергей побежал в прихожую, открыл дверь в коридор и вышвырнул извивающуюся, воющую черную кошку. Тут же закрыл дверь, заперев замок на три оборота, прошел в ванную и стер полотенцем кровь с шеи. Неужели он справился со своим ночным кошмаром? Неужели больше ему не просыпаться от ужаса, от удушья и бешеного тарахтенья сердца? Он победил, и на этом все кончено! Сергей бросил испачканное кровью полотенце в ванну.
Криво улыбаясь, он вошел в спальню и увидел Марину, прижимавшую к груди черную кошку. Сергей оцепенел. С трудом разлепив губы, он спросил жену:
— Это ты ее впустила обратно?
— Я, кто ж еще! Ты ее отсюда никогда не выгонишь, запомни это, никогда!..
Проснувшись, он с минуту лежал неподвижно, пытаясь прийти в себя и отдышаться. Простынь под ним была сбита в комок. Рядом лежала жена, она не спала, Сергей ясно ощутил это. Он приподнялся, опершись о локоть, заглянул в лицо жены и встретил взгляд ее широко раскрытых глаз.
— Ты чего не спишь?
Вместо ответа жена потянулась и, ехидно улыбаясь, протяжно мяукнула.
— Кошка! — с ненавистью закричал Сергей. — Ты не человек, ты кошка!..
Дождливое утро прижалось к мокрому окну. Жена лежала неподвижно, судорожно сжав ладонями края окровавленной простыни. Сергей, уставившись на кухонный нож, брошенный на пол, без конца повторял одно и то же:
— Она была кошкой… Она была кошкой…
Внезапно запищал электронный будильник на стеклянном журнальном столике. Сергей вздрогнул и посмотрел на табло. Семь часов пятнадцать минут. Пора на работу, машинально решил Сергей и вдруг понял, что никакой работы больше не будет, и песен под гитару у костра тоже не будет, а будет только следователь, не верящий ни одному его слову, и тюремная камера, а потом лагерь для заключенных, и колючая проволока, и вышки с автоматчиками…
— Ну уж нет, с меня достаточно! — стиснул зубы Сергей. — Я не лабораторная крыса, живущая по чьим-то звонкам и командам. Хватит с меня окриков и понуканий…
Он стоял на перилах балкона, вцепившись пальцами в край распахнутого оконного проема. Косые капли дождя падали на лицо, обжигая холодом. Деревья внизу качали голыми блестящими ветками. По черному асфальту дороги, как по дну ущелья, бежал ручей, унося желтые и красные листья.
В дверь коротко позвонили, потом еще раз, более требовательно:
— Откройте, милиция!
Все правильно, подумал Сергей, ведь это он сам ее и вызвал.
Звонить перестали и ударили в дверь чем-то тяжелым, так, что она затрещала.
— Она была кошкой, — прошептал Сергей, разжал пальцы и сделал шаг в пустоту…
— Так что же у вас здесь произошло? — спросил оперуполномоченный у Марины, вжавшейся в угол комнаты и с ужасом глядевшей то на распахнутую балконную дверь, то на мертвую кошку, черневшую на постели.
— Я ничего не понимаю, — заплакала Марина. — Когда Сергей проснулся, он вдруг вскочил, схватил на кухне нож и убил нашу кошку, а потом позвонил по телефону в милицию и сказал, что убил меня… то есть свою жену… А потом… он пошел на балкон… и выпрыгнул… я не могу об этом спокойно говорить…
— Успокойтесь, — сочувственно кивнул головой опер. — Я представляю, что вам пришлось пережить. Но такое иногда случается. Не плачьте, вашей вины в этом нет. Все будет хорошо.
СНЕЖНАЯ КОРОЛЕВА
Вахтенный матрос стоял у парадного трапа в тулупе, шапке-ушанке и валенках. Когда я проходил мимо него, он, чтобы согреться, попытался отбить дробь по палубе, но получился только глухой стук.
— Ну что, дубак сегодня?
— Да уж, не май месяц! Ничего, час всего остался, а там смена придет. А ты куда собрался на ночь глядя?
— Пойду, прогуляюсь. Может, девчонку сниму. Оттянемся.
— Какая девчонка? Время одиннадцать вечера, пурга начинается, все уже по домам сидят.
— Все равно прогуляюсь. Я завтра с судна списываюсь, в отпуск полечу. Так что сегодня у меня прощальный вечер.
— Ну, тогда удачи!..
Девушка брела по освещенной редкими фонарями дороге, наклонившись навстречу ветру и пригнув голову в капюшоне. Обеими руками она пыталась удержать большой и плоский прямоугольный предмет и была сейчас похожа на маленькую парусную лодку, попавшую в шторм и отчаянно не опускавшую парус.
Сзади послышалось нарастающее гудение мощного двигателя, я оглянулся и увидел “вахтовку” — трехосный “Урал”, для которого переметенные снегом дороги — плевое дело, он и сейчас несся, словно не было ни пурги, ни сугробов. Я прибавил шагу, схватил девушку за локоть и оттащил к обочине.
— Вы всегда так ходите? Вас же собьют!
— Ну и пусть сбивают, — сказала она равнодушно. — Вам-то что?
— Мне — ничего. А водителя судить будут, посадят.
— Правильно сделают, нечего по пурге носиться, аккуратнее ездить будут.
— Не будут! — убежденно сказал я и предложил: — Разрешите вас проводить? И заодно донесу эту штуку. Это у вас что, картина?
— Может, и картина. А почему вы ночью тут гуляете? Вы не маньяк?
— Я моряк.
— Моряк, маньяк… Не вижу разницы! Зачем вам вдруг понадобилось меня провожать?
— Да чтобы вы под колеса не попали. Но я не набиваюсь, не хотите — не надо.
— Как вас зовут?
— Виктор.
— А меня — Светлана… Ладно, Виктор, — решилась она. — Но учтите, я живу в частном доме, на самой сопке, дорогу туда перемело, так что придется ползти по пояс в снегу. И еще. Будете приставать — я вам глаза выцарапаю, ясно?
— Ясно. А если не буду, чаем напоите?
— Об этом поговорим позже. Сначала дойти надо.
Она пошла первой, а я за ней. Идти стало сразу значительно хуже: теперь снег бил в лицо, ветер пытался вырвать картину из рук и унести в гущу сиреневых сугробов.
Мы миновали памятник Ленину, который со своего мраморного постамента протягивал руку вечности, то ли здороваясь с ней, то ли прощаясь, прошли мимо здания драматического театра, похожего на циклопическую собачью будку, мимо популярного когда-то кинотеатра, превращенного в ночное варьете, и никто не попался нам навстречу, будто свирепствовала какая-то снежная эпидемия, и в живых остались только мы вдвоем.
Остановившись возле переметенного входа в круглосуточный магазин, Светлана сказала:
— Если вы хотите попить у меня дома чаю, то предупреждаю, что ни заварки, ни сахара у меня нет, — подумав, она добавила: — И хлеба тоже.
— А что же у вас тогда есть?
— Холодная вода и электричество, — усмехнувшись, ответила она.
Наш путь по склону сопки иначе, как крестным ходом, назвать было нельзя. Проваливаясь по пояс, держа картину над головой, словно икону, я топтался на месте, уминая снег, потом делал еще шаг, опять проваливался, и так без конца, фонари на улице не горели, мы двигались в кусающейся белесой тьме, и Светлана ободряюще кричала мне в спину, а ветер относил ее слова куда-то вниз:
— Совсем немного осталось! Скоро уже придем!..
В ее доме на всех стенах висели картины. Маленькие, большие, в рамах и без рам. Портреты молодых и стариков, морские пейзажи, городские кварталы, вулканы, сопки, в общем, Командорск с окрестностями и люди, его населяющие.
Вошла Светлана, она уже переоделась в длинный махровый халат.
— Ну, вот, — сказала Светлана. — Будем пить чай. Вы не сильно замерзли?
Я вытащил из кармана фляжку:
— Может, вместо чая согреемся этим?
— Что это?
— Виски.
— Ну, да… моряк, виски, южные моря… Давайте пить виски, адмирал Нельсон!
— За наше с вами знакомство, Светлана!
— Виктор, давай перейдем на “ты”, а то как-то глупо все выглядит. Сидим в заваленном снегом домике на сопке и выкаем друг другу, будто на дипломатическом приеме.
— Хорошо, Светлана. За наше с тобой знакомство!
— За знакомство, Виктор!
Мы выпили и немного помолчали, слушая, как за окнами завывает пурга.
— А ты где работаешь, Светлана?
— Нигде.
— Серьезно, надо же как-то зарабатывать на жизнь?
— Я свободный художник! И этим все сказано.
Что-нибудь подобное я и ожидал. Свободный художник, денег нет даже на хлеб, только что не бомж, но зато как эффектно: “Я свободный художник, и этим все сказано”.
— Здорово! А на что ты живешь?
— Продаю свои картины.
— Хорошо платят?
— Летом, когда туристический сезон, дела идут неплохо. Продаю поделки с видами. Обычно это наш Командорск и его окрестности на фоне вулканов, береговые скалы на фоне вулканов, и просто вулканы, куда же от них денешься! Вот зимой тяжелее, мертвый сезон, вообще-то это даже хорошо, остается время на настоящее творчество. Только настоящее творчество никому не нужно, кроме меня самой да нескольких знакомых художников.
— Ну, что ж, давай выпьем за твое настоящее творчество, чтобы оно понадобилось всем!
— Не уверена, что очень хочу этого, по крайней мере, сейчас. Несколько лет назад я еще мечтала об этом, а потом поняла, что все это просто пыль.
Мы выпили за ее творчество, и я сделал вид, что поверил во всю эту лабуду, что ей не хочется стать знаменитой. Зачем же она пачкает красками свои холсты столько лет? Да она из кожи вон вылезет, если представится вдруг возможность выпрыгнуть из этой ямы, в которой живет, и рубануть побольше “бабок”, для чего же еще нужна известность и популярность?
— Хочешь, я нарисую твой портрет?
— По-моему, это займет много времени.
— Если карандашом, то быстро. Подожди, я возьму бумагу.
— Не надо, Светлана. Лучше просто посидим. Допьем виски, тут еще немного осталось. Честно говоря, я не люблю эти карандашные портреты. Даже не знаю, почему. И автоматически не нравятся люди, которые их рисуют, а мне бы не хотелось портить о тебе впечатление, понимаешь?
Нельзя сказать, чтобы это было правдой, на самом деле мне было совершенно все равно, рисует кто-то с меня карандашные портреты или нет. Это был чисто психологический ход, чтобы показать, что у меня есть какие-то принципы, такое производит впечатление на собеседника и вызывает уважение.
— А ты… В тебе что-то есть. Ты не пробовал писать рассказы?
— Зачем?
— Значит, не пробовал. Когда человек начинает писать, он не задает себе такого вопроса, просто в нем растет что-то такое, что выразить можно только на листе бумаги.
— Светлана, ты путаешь меня с кем-то другим. Я моряк, пью много водки и все время ругаюсь матом, работа такая. И никакой поэзии в ней нет, а есть только нервы и ожидание, что когда-нибудь это все наконец закончится и начнется нормальная жизнь, хотя как она выглядит, эта нормальная жизнь, даже приблизительно, я понятия не имею. А ты говоришь: рассказы!
— С чего ты решил, что творческие люди не пьют водки и не ругаются матом? — засмеялась Светлана. — Они делают это не меньше, чем моряки.
— Может быть, — пожал я плечами. — Но это еще ни о чем не говорит. Между нами все равно ничего общего, мы как два полюса, такие мы разные. Это нельзя объяснить словами, нужно просто сходить в море, всего один раз, только не на борту круизного лайнера, а матросом рыболовного сейнера.
— Ты думаешь, им не понравится?
— Я думаю, они сбегут оттуда через неделю. И потом сочинят роман о море, так в нем ничего и не поняв. Давай сменим тему, у меня это море уже в печенках сидит, не хочу о нем даже вспоминать. Покажешь мне свои картины, не для туристов, а те, которые ты пишешь для себя?
— Конечно.
В каждой ее картине был только один сюжет — одиночество. Я видел в них тоску, безнадежность и усталость. Наверное, такие картины оставляли бы самоубийцы вместо предсмертных записок, если бы умели рисовать.
Как это ни странно, но картины мне понравились. Наверное, потому что я тоже постоянно чувствовал свое одиночество. Казалось бы, ты член экипажа, ежеминутно рядом с тобой товарищи, с которыми шторма и работа сплотили в одно целое, но ты-то знаешь, что закончится рейс, и время разбросает всех в разные стороны. И ты будешь работать на одном судне, а они на другом, ты еще в рейсе, а они уже на берегу, или наоборот, и так годами. И вот уже нет рядом старых друзей, море их отрезало, ампутировало по живому, не спрашивая твоего согласия. Что же остается? Остаешься ты сам, море, забравшее твою жизнь, и пустота, огромная, как само море; но море заполнено водой, а вот чем заполнить пустоту в жизни и в душе?
— Кстати, а что это за картина, которую я нес?
Светлана сняла упаковку и поставила картину на диван.
— Мой автопортрет.
Это была женщина, увенчанная серебряной короной, в голубом платье, на фоне сверкающего замка изо льда.
— Так вот, значит, кто ты такая, — сказал я. — Ты Снежная Королева!
Настала решающая минута, весь вечер я терпеливо и продуманно шел к этому моменту, и теперь все зависело от того, что я скажу и как себя при этом поведу. Тут не годились дежурные фразочки, типа “Я без ума от любви к тебе!” или “Я мечтал об этой встрече всю жизнь!”, нет, здесь нужно было найти точные слова именно для этой сумасшедшей художницы, живущей, как нищая, но воображающей себя Королевой.
Я поднялся с дивана и остановился рядом со Светланой. Она тоже встала, почувствовав, что сейчас что-то должно произойти. Мы почти касались друг друга. Я знал, я был уверен, что подобрал нужные слова. Какое это опьяняющее чувство, когда все в твоих руках!
— Можно, я буду Каем, складывающим из льдинок у твоих ног слово “Вечность”? — негромко спросил я, глядя ей в лицо.
Она широко раскрыла глаза и вдруг отпрянула, расхохотавшись и запрокинув голову:
— Виктор, не обижайся на меня, но ты просто кретин! Неужели при помощи таких дешевых трюков ты мог соблазнить хоть одну женщину?
— И даже не одну. По-моему, я и сейчас все сделал идеально.
— Да ты просто Дон Жуан! Видимо, мы с тобой действительно живем на разных полюсах. Прости, но это выглядело так глупо.
Мое разочарование было глубже, чем океанская впадина. Оно было просто бездонным. Выходит, я зря тащил по пурге эту дурацкую картину, лез на сопку по пояс в снегу, лишился запасов хорошего виски, который берег как раз для такого случая. Мне захотелось схватить куртку и выбежать в пургу, в снег, в ночь, подальше отсюда, но вместо этого я обнял Светлану и поцеловал в губы.
Она не ответила на поцелуй, но и не попыталась вырваться, просто стояла и ждала, когда мне надоест ее холодное равнодушие.
— Надеюсь, это все? — спросила она ровным голосом, когда я опустил руки.
— Нет…
— Даже не надейся на продолжение.
— Знаешь что, Светлана. Ты не снежная королева! Ты снежный сугроб. Январский такой сугроб, когда на улице крещенские морозы!
— А ты маньяк! Напросился меня просто проводить, а теперь пристаешь. Тебя бы выгнать на улицу, да метет сильно, замерзнешь еще. Вот что мне с тобой делать?
— Не знаю… — я помолчал и неожиданно для самого себя попросил ее: — Научи меня рисовать.
— Зачем тебе это?
— Для души. Не все же мне пить водку с приятелями. Тем более что с судна я завтра списываюсь, и впереди у меня масса свободного времени. Что ты об этом думаешь?
— Почему бы и нет. Когда начнем?
— Прямо сейчас.
— Ладно. Вот бумага, вот карандаш.
— Что рисовать?
— А что бы ты хотел?
На улице завывала пурга. Стекла в окнах были темные, почти черные, и по ним наотмашь, будто скрученный в белые жгуты, стегал снег.
— Снежную Королеву! Только без короны, в халате и с кружкой чая в руке.
ЗА ЧЕРНОЙ ПУСТОШЬЮ
По дороге на работу Леонид Георгиевич Краузе все обдумывал, как ему сделать то, что он давно уже планировал, но никак не мог решиться.
Протолкнувшись сквозь спрессованную массу пассажиров подальше от двери, где вечная давка и сутолока, он даже не обратил внимания на раздраженные взгляды потревоженных им людей, отвоевавших в салоне кусочек своего пространства, покушение на которое они считали уже вторжением в личную жизнь.
Вопрос для Леонида Георгиевича был очень серьезным — повышение зарплаты. За пять лет работы штатным корректором в рекламной газете это происходило всего один раз, и то давно, да и прибавкой назвать — язык не повернется. А цены кусались, квартплата росла, и что-то надо было предпринимать, но сделать это было не так-то просто, потому что второй корректор газеты, Александра Ивановна, ни о какой прибавке даже не заикалась, доказывая свою лояльность руководству. С другой стороны, Александра Ивановна была пенсионеркой, свою дотацию получала от государства, и все положенные льготы у нее были, в отличие от Леонида Георгиевича.
В свои сорок пять лет Леонид Георгиевич не имел больше никакой специальности и за свою должность в газете держался, понимая, что если его уволят, для него это станет катастрофой. Поэтому, прежде чем решиться на такой отчаянный, по его мнению, шаг, как визит к главному редактору с подобной просьбой, он хотел все тщательно обдумать.
Автобус вздрагивал и трогался, останавливался и опять вздрагивал, двигаясь в рваном ритме утреннего часа пик. Леонид Георгиевич механически отражал плечом шатания розовощекого охламона, совершенно ни за что не держащегося, и мучительно добивался от себя твердости в окончательном решении вопроса о визите к начальству. После того как охламон наступил ему на ногу, причем наступил сознательно, от души и всем весом, Леонид Георгиевич сказал ему стеклянным голосом:
— Молодой человек, а поаккуратнее нельзя? — и вдруг понял, что сегодня он сможет, что сегодня именно тот день, когда нужно написать заявление и отнести его Наталье Станиславовне, главреду.
Он зашел в свой кабинет, как всегда, без пяти минут девять, и, как всегда, Александра Ивановна уже сидела за столом и просматривала салатного цвета бланки объявлений, заполненные корявыми буквами, лишний раз напоминая о том, что именно она — самый аккуратный, самый пунктуальный и, конечно, самый нужный корректор в их редакции. Леонид Георгиевич поздоровался, снял свой серый плащ и повесил его на вешалку в углу. Окно, как и кабинет, они делили с Александрой Ивановной пополам: с одной стороны стоял ее стол, с другой стороны — его.
— Ну что же, приступим! — с поддельной бодростью сказал Леонид Георгиевич и поставил перед собой картонную коробку с объявлениями.
Чутко почувствовав в его голосе какую-то фальшь, Александра Ивановна зыркнула с удивлением и спросила:
— У вас все в порядке, Леонид Георгиевич?
Краузе для нее был жалкой личностью, неухоженным холостяком, когда-то давно вырвавшимся из-под каблука супруги. Если он приходил с утра плохо выбритый, она демонстративно разглядывала его щетинистые щеки и премерзко улыбалась. Если же он был гладко выбрит, она изображала крайнее удивление — мол, с чего бы вдруг такой лоск, уж не приударил ли он за кем-нибудь?.. Непреходящая разница между ними в десять лет была еще одной причиной, раздражающей Александру Ивановну. Как только она бросала взгляд на Краузе (а происходило это постоянно, ведь смотреть было особенно некуда), раздражение ее копилось и начинало искать выход. В эти моменты она выползала из-за стола и отправлялась в бухгалтерию к таким же, как она, “девочкам” спустить пар.
“Продается Тойота-Селика, полный фарш, обвес, немного запенджачена”, “Куплю нидорага мать для компа Пентиум-4”…
“Это не объявления, это послания гуманоидов! — думал Леонид Георгиевич, исправляя грамматические ошибки. — Нормальные люди не могут такого написать. Может, планету уже захватила другая раса, а мы даже и не подозреваем об этом? И, тем не менее, даже это не отменяет моего решения, нужно писать заявление, вот только как это будет выглядеть? “Прошу повысить зарплату в связи с тяжелым материальным положением”? А у кого оно сегодня легкое? У остальных — не лучше. Тогда так: “В связи с острой необходимостью прошу повысить мне зарплату”. Скажут, с чего она вдруг стала такой острой?.. Нет, лучше: “Так как за весь мой трудовой период инфляция увеличилась на… процентов…” А на сколько процентов она увеличилась, интересно? В бухгалтерии спросить, что ли?.. Нет, про инфляцию лишнее. Надо короче: “Прошу поднять мне зарплату”. И точка!.. Как-то грубовато и слишком требовательно. Добавить: “Заранее благодарный”? То есть я заранее уверен, что мне ее увеличат?..”
Только к обеду вымучив в уме заявление, Леонид Георгиевич дождался, пока Александра Ивановна в очередной раз вышла в бухгалтерию, взял чистый лист бумаги и скачущим почерком написал: “Прошу Вас рассмотреть вопрос об увеличении моей зарплаты в пределах финансовых возможностей нашей газеты”. Этот вариант ему тоже не очень нравился, но тянуть дальше значило не подать вообще ничего.
До кабинета главного редактора он так и не добрался, в предбаннике его остановила секретарша Любочка (косые скулы, обесцвеченные волосы, гладкий лобик):
— А Натальи Станиславовны сейчас нет, будет ближе к вечеру.
— Вот и хорошо! — трусливо обрадовался Леонид Георгиевич отсутствию необходимости лично вручать заявление. — Передайте, пожалуйста, ей вот это!..
Остаток дня прошел в нервном ожидании. Краузе вздрагивал и резко оборачивался на каждого, входящего в дверь. Когда часы показали, наконец, пять вечера, Леонид Георгиевич поспешно схватил плащ и выскочил на улицу. Быстрее домой, в свою однокомнатную, холостяцкую, неприступную для всех, кроме него!
Вечером он, как обычно, вышел из дома, чтобы неторопливо побродить по окрестным улицам, думая о чем-нибудь таком, что не мешало ему получать удовольствие от фиолетовых, разбавленных светом фонарей, сумерек и ощущения пустоты и гулкости пространства вокруг себя. Город ему нравился именно таким — неясно очерченными в полутьме силуэтами домов, квадратами зажженных окон, желтыми проемами входов в подъезды, случайными всплесками голосов и музыки из открытых форточек, придающими его прогулкам оттенок щемящей грусти.
Леонид Георгиевич размышлял о счастье. Не о глобальном, общечеловеческом счастье, а о своем, маленьком и незатейливом. В чем оно заключается, и как определить, счастлив ли он на этот момент или нет? Наверное, счастье в том, что он здоров, что у него есть свое жилье, работа, пусть и не слишком оплачиваемая, но не отнимающая все силы, кроме того, он свободен жить так, как хочет, опять же не в абсолютном значении слова свобода, а применительно к существованию Леонида Георгиевича. Вот еще бы зарплату подняли совсем немного, ну совсем чуть-чуть!
Только счастье ли это? Может быть, для счастья нужно что-нибудь совершенно другого порядка, например, влюбиться в самую красивую девушку на свете, или выиграть в лотерею сто миллионов рублей, или стать совсем другим человеком — сильным, волевым, готовым свернуть горы на своем пути ради достижения какой-то высокой цели?.. Но к какой высокой цели может идти простой корректор рекламной газеты — Леонид Георгиевич так и не придумал, поэтому вопрос о счастье остался открытым.
Вернувшись домой, он сварил пельмени, думая о том, что было бы неплохо в выходные сходить куда-нибудь на концерт или спектакль, поужинал, вымыл посуду и, посидев полчаса за телевизором, лег спать.
* * *
В низкие серые тучи, прижавшиеся к самым крепостным стенам, впились шпили угловых башен.
Кукловод вошел в центральные ворота ровно в полдень, когда часы на ратуше начали отбивать двенадцать. Перед ним плелась вереница слепых с увечным хромым поводырем, монотонно и гнусаво вымаливающим у прохожих:
— Во имя Всевышнего, милостивого и всемогушего-о-о… слепы-ы-м и убо-о-огим… медный гро-о-о-ошик… всего только медный гро-о-ошик…
Процессия слепых вразнобой подхватила:
— Всего только медный гро-о-ошик…
— Да чтоб вы все сдохли! — пробормотала идущая следом за Кукловодом торговка ивовыми корзинами. — Своих нищих девать некуда, вас еще тут не хватало…
Из караульной будки появился стражник в кожаных доспехах, с коротким мечом на перевязи. Он молча пропустил слепых, мзду с которых за проход в город брать было не велено, и, оглядев Кукловода с ног до головы, презрительно покривил рот:
— Кто таков?
Кукловод поспешно снял с плеча ремень, на котором висел большой деревянный ящик, поставил его на землю, снял шляпу, поклонился и, глядя исподлобья, улыбнулся:
— Кукловод, ваша милость… Бродячий театр… Смешные истории о деревянных куклах…
— А ну, что там?
Что там? Что может быть в сундуке бродячего артиста — конечно, не серебро или золото. Щелкнув двумя бронзовыми замочками, Кукловод откинул крышку и показал свое богатство — четырех марионеток, помогающих заработать на жизнь.
Это огромный черный паук с шестью мохнатыми лапами, тусклыми глазами и страшными крюкообразными челюстями. Паук — отрицательный герой его сказок, он не умеет разговаривать, и у него нет имени, он — просто паук.
Рядом с ним — единорог, который не внушает такого страха и отвращения, поэтому он персонаж, колеблющийся между добром и злом. Единорог умеет разговаривать, но делает это неохотно и не часто. Он очень силен, своими копытами может разбивать скалы, а рогом пронзать любые доспехи. Вот у него есть имя, его зовут Мордлок.
И, конечно же, прекрасная принцесса с голубыми глазами, ее длинные волосы цвета спелой пшеницы увенчаны золотой короной. Тонкая талия перехвачена поясом с серебряной пряжкой. Принцесса любит напевать песенки и расчесывать свои волосы большим гребнем. Принцессу зовут Арколина.
Самый главный герой в его бродячем театре — благородный рыцарь. Он закован в стальные латы, лицо скрыто шлемом с глухим забралом. В руках — острый двуручный меч, вершитель правосудия. Имя рыцаря — Бальтазар…
Через час, отдав последние медяки за аренду крохотного помоста на рыночной площади, Кукловод растянул холст с изображением замка на холме и желтой дороги, ведущей к густому мрачному лесу. Тут же собрались зеваки, из переулков прибежали чумазые босоногие ребятишки. Кукловоду придется постараться сегодня, чтобы заработать на ужин и ночлег в трактире.
— Чудесное представление о принцессе Арколине и ее возлюбленном рыцаре Бальтазаре, о могучем единороге Мордлоке и жестокой битве Бальтазара с кровожадным пауком! Об истинной любви, которая сильнее злых чар! Спешите увидеть! Вы никогда себе не простите, если пропустите это представление!
И действие началось.
Ранним утром принцесса гуляла возле своего замка, она ждала Бальтазара, напевая песенку и собирая цветы. Благородный рыцарь должен был вот-вот появиться, но вместо него из-за деревьев выскочил гигантский паук, схватил Арколину, оплел ее своей чудовищной паутиной и унесся в глухую чащу.
Зрителям лестно, что вот так, совсем рядом, они могли увидеть принцессу, они переживали за нее и шикали на подлого паука.
Бальтазар побежал вслед за ними, но с мечом и в тяжелых латах ему было не угнаться за пауком. И тогда Бальтазар выследил единорога Мордлока, вскочил ему на спину и, держась за густую гриву, попытался подчинить своей воле. Мордлок хотел сбросить с себя наездника, валил копытами деревья, разбивал скалы, но рыцарь крепко держался на его спине.
Сюжет истории был незатейлив, но зрителям — крестьянам, ремесленникам и торговцам — очень нравился. Они криками поддерживали Бальтазара и одобрительно гудели после того, как Мордлок покорился отважному наезднику.
Когда рыцарь настиг паука, казалось, что все уже кончено. Бальтазар выхватил меч и поднял его над собой для последнего удара. Но паук оплел его волшебной паутиной, и рыцарь потерял силы. А паук все туже оплетал его руки и плечи и радостно шевелил челюстями, готовясь перекусить шею врага.
Зрители были возмущены. Им не нравился такой финал, сказка должна заканчиваться победой добра над злом. Они улюлюкали и освистывали паука. У сцены собрался уже весь рынок, даже слепые, задрав лица вверх, слушали, как Кукловод кричит на разные голоса, озвучивая своих героев.
И тут Арколина начала петь. Это оказало чудесное действие на Бальтазара. Его силы удесятерились. Он порвал паутину, словно гнилые нитки, взмахнул мечом и вонзил его в брюхо пауку, и паук умер в жутких судорогах.
Толпа была в восторге. Все смеялись и хлопали в ладоши.
Что ж, представление удалось. Кукловод со шляпой пошел по кругу, собирая плату. Похоже, несколько дней о пище и крыше над головой он мог не заботиться.
— А-а-а! Вор, вор, держите его! — визжала торговка ивовыми корзинами. Она давно уже сбыла свой товар и теперь, скупив в конце дня по дешевке на вырученные деньги колбасу, разложила ее перед собой на прилавке, надеясь завтра с утра с выгодой перепродать. — Этот слепой — вор! Он украл мою колбасу! Смотрите все, пусть ему отрубят руку!
Слепой стоял рядом, морщась и давясь, он дожевывал украденную колбасу.
— Послушай, женщина, — подошел Кукловод к торговке. — Не кричи. Вот деньги, возьми, сколько нужно, и отпусти его…
На три оставшиеся медяка ему все же удалось поужинать и переночевать на охапке соломы в углу трактира. Но уходить из города пришлось рано, как только открылись ворота. Кукловоду больше нельзя было рассчитывать здесь на еще один успешный спектакль и приходилось спешить в другое место, чтобы заработать еще немного денег.
На рыночной площади растревоженно и испуганно гудела толпа.
— Слышь ты, а ростом он был, говорят, с башню, и глаза светились, что твои угли!
— А из пасти пламя, как у дракона!
Протолкавшись, Кукловод остановился у прилавка торговки, поймавшей вчера слепого вора. Торговка лежала на булыжной мостовой в луже крови. Рана пронизывала ее голову, как будто ее насадили подбородком на огромный крюк, вышедший из затылка, а потом с этого крюка сняли и бросили навзничь. Прилавок был опрокинут, и рядом с торговкой валялась ее непроданная колбаса, растоптанная и пропитанная кровью.
Постояв еще мгновение, Кукловод отвернулся. Пора в путь.
На берегу тихой реки, недалеко от опушки леса, Кукловод снял с плеча свой тяжелый деревянный ящик. Небо очистилось от туч, вода стала синей, как глаза принцессы. Он сел на траву и откинул крышку маленького театра.
— Ну что? Кто на этот раз?
Рыцарь преувеличенно внимательно разглядывал лезвие меча, ощупывая ладонью холодную сталь. Принцесса расчесывала гребнем свои длинные волосы и беззаботно напевала. Паук выслеживал воображаемую муху, притаившись в самом углу, взволнованно шевеля страшными челюстями. И только единорог прятался за их спинами, отводил глаза и тревожно бил копытом. Кукловод достал его из ящика и выпустил в траву. Мордлок тут же принялся счищать со своего рога засохшие бурые пятна крови.
— Зачем, ну зачем ты это сделал? Я ведь столько раз уже объяснял, что это просто люди, неумелые, неразумные и слабые. Нельзя судить их так строго, как вы этого не поймете!
— Нельзя? А почему нельзя? — спросил рыцарь и выпрыгнул из ящика. Он помог выбраться наружу принцессе и продолжил: — Они безрассудно жестоки и несправедливы друг к другу, а вот мы их судим по совести. Так почему же им можно, а нам нет?
Паук одним прыжком перемахнул через деревянную стенку. И вдруг все они начали расти, пока не превратились в высокого рыцаря, стройную принцессу, огромного единорога и гигантского паука. Рыцарь и принцесса вспрыгнули на единорога и поскакали к лесу, вслед за ними бесшумно заскользил паук.
— Обещаю тебе, мы еще поговорим об этом! — обернувшись, крикнул рыцарь.
— Вы сможете меня найти на земле ландграфа Део Тара, в городе Эрставин! — ответил ему Кукловод, закрыл крышку своего пустого театра, повесил его на плечо, повернулся и побрел в обратную сторону от леса, уже скрывшего белого единорога.
* * *
Что это было, подумал проснувшийся Леонид Георгиевич, сон, явь? Для сна все слишком логично и правдоподобно, никаких вывертов и скачков ума. Для реальности нужно допустить, что где-то существует город Эрставин на земле какого-то ландграфа Део Тара, и в этот город Леонид Георгиевич перенесся. Вот этого он как раз допустить и не мог. Получалось — не сон, и не явь, просто бред!
В любом случае, таких снов ему еще никогда не снилось, и, умываясь, завтракая и идя на остановку, Леонид Георгиевич все вспоминал серый пористый камень крепостных стен, прыгающих на нитках рыцаря и паука, вислый нос Кукловода, длинную его физиономию с поблекшими веснушками на впалых щеках.
Придя на работу, он успел только поздороваться с Александрой Ивановной и снять плащ. За дела он так и не принялся, потому что дверь открылась и вошла секретарша Любочка.
— Вас Наталья Станиславовна вызывает, — сообщила она, черканув его взглядом.
Леонид Георгиевич угукнул, мгновенно почувствовав злорадство Александры Ивановны, всегда бывшей в курсе тайных течений, и вышел из кабинета.
Одернув пиджак и поправив воротник рубашки, он вошел в кабинет главреда газеты:
— Можно?
Наталья Станиславовна курила тонкую длинную сигарету, изящно держа ее холеными пальцами.
— Доброе утро, Наталья Станиславовна, вы меня вызывали?
Наталья Станиславовна выпустила дым, округлив губы, и кивнула:
— Сколько вы у нас работаете?
— Через месяц будет пять лет.
Наталья Станиславовна небрежно стряхнула пепел в желтую пепельницу с логотипом их газеты. Она смотрела на него как на редкое насекомое, удобно откинувшись в кресле и закинув ногу за ногу.
— Кажется, вы попросили прибавку к зарплате?
— Да, — ответил Леонид Георгиевич, не осмеливаясь глядеть в глаза Наталье Станиславовне и в то же время стараясь увести свой взгляд подальше от ее длинных ног и короткой юбки. — Цены, знаете ли, растут.
— Ну что ж, я подумаю. Можете идти работать.
— Всего хорошего, — пробормотал Леонид Георгиевич и повернулся, чтобы уйти.
— А скажите… — вдруг что-то вспомнила Наталья Станиславовна. — Хотя нет… Ничего. Идите.
Леонид Георгиевич, держась чуть сгорбленно, вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь…
Сыпал дождь, и улицы были особенно пустынны. Капли выбивали барабанную дробь на черной ткани зонта. Леонид Георгиевич медленно брел под мокрыми огнями фонарей. Наверное, его уволят. Как она на него смотрела! Нет, уволят точно, в этом можно даже не сомневаться. И его место займет подруга Александры Ивановны, она уже не раз заходила к ним в кабинет, будто бы просто так, навестить, а сама цепким взглядом косила на стол Леонида Георгиевича и на него самого, уцепившегося за тепленькое местечко, вместо того чтобы освободить его, а себе найти настоящую мужскую работу — грузчиком на базе или охранником в супермаркете. Теперь так и будет, подруга сядет на его место, а ему трудовую книжку в зубы — и за ворота.
Так шел он, вспоминая прошедший день, сворачивая с одной улицы на другую, пока не оказался у старого сквера, огороженного высокой кованой оградой, за которой поблескивали густые ивы. В глубине сквера чернел излом двускатной крыши и слышался отдаленный шум падающей воды. Пройдя вдоль ограды, он увидел большую каменную арку с раскрытыми настежь железными воротами. На арке мерцали буквы из неоновых изогнутых трубок: “СКВЕРный ТЕАТР”.
Леонид Георгиевич не был здесь никогда, театр, о котором он ничего не слышал, его заинтриговал, поэтому он отложил возвращение домой, решив, что просмотр телевизора перед сном — не слишком интересное занятие, в то время как театр это всегда театр. Немного поколебавшись — название было довольно странным, да и дорога освещалась всего двумя фонарями, — он все-таки решился и прошел через ворота по узкой асфальтовой дороге. В сквере никого не было, только шум воды становился все сильнее, наконец он увидел бетонное русло небольшого ручья, который под дорогой нырял в трубу и вытекал с другой стороны, падая плоской черной струей с высокого уступа.
Театр — двухэтажное здание красного цвета — стоял как-то отстраненно от сквера, сам по себе, отгородившись широкой лестницей с гранитными ступенями, такими же мокрыми и блестящими, как и асфальтовая дорога. То, что не было зрителей, Леонида Георгиевича не удивило, время позднее, спектакль, скорее всего, уже начался, но хоть узнать, что там сегодня идет, и поглядеть на афишу было интересно.
Поднявшись по лестнице и открыв тяжелую деревянную дверь, он вошел и огляделся. За стеклом кассы сидела немолодая женщина и пересчитывала деньги, шевеля губами. На Леонида Георгиевича она не обратила никакого внимания, и это его слегка задело, поэтому он не стал сразу подходить к ней, а решил прочитать афишу от начала и до конца.
— Мужчина!
Леонид Георгиевич, успев лишь разглядеть набранную красным шрифтом надпись “Только сегодня и только в нашем СКВЕРном ТЕАТРЕ”, демонстративно медленно обернулся и вопросительно посмотрел на кассира.
— Что же вы, мужчина, стоите? Покупайте билет и идите в зал, сейчас начнется спектакль.
— А разве он еще не идет? — удивленно произнес Леонид Георгиевич.
— Вот-вот начнется! — ответил та и добавила: — Берите билет, только, пожалуйста, без сдачи.
Леонид Георгиевич отдал деньги, сжал двумя пальцами бело-розовый билет и прошел в фойе. Там уже не было зрителей, только билетер в синей куртке с золотым позументом махал ему рукой: скорее, скорее!
В зале была полнейшая темнота. Как же я найду свое место, ведь я даже в билет не посмотрел, — запоздало подумал Леонид Георгиевич и, слепо сделав шаг в сторону, попытался нащупать спинку кресла. К его огромному удивлению, никакого кресла он не нашел. Он делал шаг за шагом, водя руками перед собой, но кресел так и не обнаружил. А что если в этом зале вообще нет кресел — вдруг подумал Леонид Георгиевич и остановился. Может быть, это не театр? А что же тогда это такое?.. Но чем бы это ни было, это совсем не понравилось ему. Нужно повернуть обратно, найти входную дверь и выйти отсюда, а потом забрать свои деньги и больше в этот дрянной театр, который вовсе и не театр, а сплошное надувательство, не ходить. Только где же дверь? Леонид Георгиевич шел, как ему казалось, в нужном направлении, вытянув перед собой руки, и вдруг на кого-то наткнулся. Вздрогнув от неожиданности и отдернув руки, он выдохнул:
— Кто здесь?
Но стояла такая же давящая на уши тишина, никто не откликался, и тогда он снова вытянул руку и поводил ею перед собой, но там никого уже не было.
— Что за шутки! — сказал он возмущенно. — Немедленно откройте дверь и выпустите меня отсюда!
За спиной кто-то засмеялся и, шлепая босыми ногами, побежал.
— Все, хватит с меня, — решил Леонид Георгиевич и пошел прямо, рассчитывая дойти до противоположной стены, а потом уже вдоль нее добраться до выхода, ведь должен же быть здесь выход, черт возьми!
Леонид Георгиевич брел уже довольно долго, не меньше получаса, но стены все не было. Один раз кто-то схватил его за плечо, а в другой раз провел ладонью по лицу. Но все это были уже мелочи по сравнению с тем, что, находясь в небольшом здании театра, он столько времени не мог пройти его из конца в конец. Это было совершенно необъяснимо. Вернее, это нельзя было объяснить разумными причинами. Зато ненормальные версии лезли в голову Леонида Георгиевича одна другой фантастичнее, например, что человек обычного размера не может так долго идти, но если его уменьшить в сотню раз, все встанет на свои места. Или, к примеру, увеличить сам театр.
И кто тот человек, на которого он наткнулся, шлепавший босиком? Такой же, как он, обманутый зритель? Почему же он не поговорил с ним, чтобы вместе отсюда выбраться? Почему он бос? Или он здесь уже так долго, что сошел с ума от темноты и одиночества? И такая участь ждет и его? Леонид Георгиевич тут же вспомнил случаи бесследных исчезновений жителей его города, о которых время от времени сообщалось по телевидению. Но зачем все это — темнота, необъяснимо-большой изнутри театр, не проще ли стукнуть сзади по затылку, бросить тело в багажник машины и увезти куда надо?
Что-то здесь не стыковалось со здравым смыслом, это был реализованный в действительности бред сумасшедшего, и в этом бреду роль главного действующего лица досталась Леониду Георгиевичу.
Вдруг, зацепившись за что-то ногой, он упал, инстинктивно вытянув перед собой руки. Леонид Георгиевич не ушибся, предмет, за который он запнулся, оказался корягой, а упал он на траву. И эту траву он видел, так же как и корягу. Свет был слабый, рассеянный, но все же свет. Встав на четвереньки, Леонид Георгиевич поднял голову и увидел звезды.
* * *
Серый утренний рассвет просачивался сквозь еловый лес, по которому шел Леонид Георгиевич. Он сильно устал, потому что всю ночь брел среди свешивающихся до самой земли колючих лап, надеясь отыскать какое-нибудь жилье или выйти на асфальт. Местность была неровная, сначала он долго поднимался по склону, не очень крутому, но затяжному, а потом спускался вниз, и за все это время он не услышал ни человеческого голоса, ни крика птицы или зверя.
Свет впереди стал ярче, деревья расступились, и он оказался на опушке. Внизу, за поросшим высокой травой косогором, стояла деревня, домов в тридцать, а за ней — полоска степи, обрезанная обрывом, за которым начиналось море.
Леонид Георгиевич побежал к домам, он боялся поверить, что все уже позади, он вернется, наконец, домой, он уже дал себе зарок, что никогда больше не будет бродить вечером по улицам, особенно в дождь, и посещать незнакомые театры.
Дома оказались выбеленными хатами с соломенными крышами, вроде тех, что в украинских селах, только вместо плетней стояли стены в человеческий рост из дикого камня, с прочными деревянными воротами и запертыми калитками. Леонид Георгиевич постучал в первые ворота и крикнул:
— Эй, есть кто дома? Хозяева!
Во дворе закудахтали куры, кто-то подошел к воротам и молча остановился.
— Ну, что же вы! — взмолился Леонид Георгиевич. — Откройте мне, пожалуйста. Я шел всю ночь, мне нужно узнать, где я нахожусь, и позвонить по телефону.
— Мы люди маленькие, — осторожно ответил мужской голос. — Ничего не знаем, идите к соседям, может, они что подскажут.
— Да откройте же мне! У вас телефон в доме есть, все равно какой — сотовый или простой? Не беспокойтесь, я заплачу.
— Никакого такого тили-фона не знаю, никогда не видел, да и видеть не хочу. Уходите лучше, пока тварь морская не объявилась, не поздоровится тогда ни вам, ни вашему тили-фону! В город идите, там безопасно, у них там все есть — и часы башенные со звоном, и книги умные в монастыре, а мы тут люди простые и ничего не знаем, нам бы от твари морской уберечься, а вы ходите, шумите, неровен час, беду накликаете, всем тогда худо будет.
— Да как в город-то добраться?
— Дорога через село одна, по ней пойдете сначала вдоль леса, потом вглубь, никуда не сворачивайте, к обеду дойдете, если поспешать будете.
— Ну, скажите хоть, как эта местность называется?
— Село наше Сулога. Идите уже, господин хороший. Только к колдунье, что на краю села живет, не заходите — заворожит!..
Леонид Георгиевич шел по сельской пыльной дороге, с надеждой всматриваясь в ворота и калитки — ему хотелось попасть внутрь каменной ограды, поговорить, выпить чаю или молока, но все было заперто наглухо, и даже заглянуть в чей-нибудь двор ему не удалось. Виднелись лишь почерневшая солома на крышах, закопченные кирпичные трубы и колодезные журавли, задранные к серому небу.
Пройдя село, он увидел дом со стенами из почерневших стволов и замшелой крышей, уложенной щепой, как черепицей. Двор был обнесен редким жердяным забором. У крыльца стояла черноволосая молодая девушка в голубой блузке и длинной красной юбке. Леонид Георгиевич подошел вплотную к забору:
— Скажите, это правда, что вы — колдунья?
— Да, это такая же правда, как и то, что ты пришел из другого мира.
— Что значит — из другого мира?
— То и значит, что ж тут непонятного?
— Ну ладно, это все неважно сейчас, подскажите, пожалуйста, где мне найти телефон и дорогу, по которой ходят автобусы, мне нужно добраться домой.
— Здесь нет ничего такого. А одежду тебе бы лучше сменить.
— Почему это?
— Потому что у нас так не ходят.
Леонид Георгиевич помолчал.
— И как же называется ваш мир?
— Десятиградье.
— Странное название.
— Обычное.
Леонид Георгиевич почувствовал раздражение. Посещение совершенно идиотского театра, потом целая ночь ходьбы по лесу, а теперь эти сумасшедшие, утверждающие, что он попал в другой мир, в котором нет ни телефона, ни автобусов. Еще и его одежда их не устраивает. Надо идти в город и никого здесь не слушать, а уж там он выяснит, что это за место и как из него выбраться. Но от усталости его уже качало, и неожиданно для самого себя он попросил:
— А можно у вас поесть? И немного отдохнуть, я заплачу, у меня есть деньги.
— Разве тебя не предупредили, что я могу заворожить?
— Предупредили, но я во все это не верю, и вообще, я шел всю ночь и очень устал.
— Хорошо, я как раз приготовила обед, можешь остаться. Денег твоих мне не нужно. Согласен? Тогда проходи во двор.
Они обедали в доме за широким деревянным столом, по очереди черпая ложками горячую похлебку из глиняного горшка. Похлебка была с грибами, капустой, еще какими-то овощами, и заправлена сметаной.
— А тарелок у вас нет? — спросил Леонид Георгиевич. — У нас как-то принято из отдельной посуды есть.
— О том, что у вас там было, забудь. С тарелок здесь люди благородные кушают, графья. А ты на графа не похож. Так что привычки свои барские брось. И старайся поменьше отличаться от нас, вопросов лишних тоже не задавай, не любят здесь этого.
На второе была запеченная в моркови и луке рыба. Колдунья положила на большие пресные лепешки по хорошему сочному куску, а сверху добавила подливы.
— Пицца,— сказал Леонид Георгиевич, откусывая и стараясь не уронить все на стол. — Не хватает только сыра и помидоров.
— Ешь молча, — строго сказала колдунья. — Вышние силы посылают нам пищу, принимай ее с благодарностью.
Когда они закончили, колдунья убрала посуду и смела тряпкой крошки на земляной пол. Леонид Георгиевич собрался было помочь, но она лишь отрицательно покачала головой и села за стол напротив него:
— Меня зовут Ратна.
— Очень приятно, — привстал Леонид Георгиевич. — А меня — Леонид Георгиевич Краузе. Для вас — просто Леонид.
— Леонид? Что это за имя? Может быть, в вашем мире оно тебе помогало, но здесь с таким именем жить нельзя. Тебя не увидят вышние силы и не смогут поддержать.
— И как же мне быть?
— Тебе надо взять новое имя.
— Вы шутите? Лично меня мое имя устраивает и даже нравится, так что я его менять ни на какое другое не собираюсь.
Колдунья улыбнулась:
— Как знаешь.
Она вышла на середину комнаты. Колдунья была среднего роста, с прямыми плечами и тонкими худыми руками. Черные густые волосы лежали на спине, блестящие и чистые. Шампунем она их моет, что ли, подумал Леонид Георгиевич одобрительно, и как это она умудряется, ведь ни горячей воды нет, ни даже водопровода, просто удивительно, как ей это удается!.. Лицо колдуньи было смуглым, слегка удлиненным, с карими яркими глазами. Черные брови вразлет, четко очерченный рот.
— Что, понравилась? Тебя и привораживать не надо. У вас все там такие?
— Какие — такие? — машинально переспросил Леонид Георгиевич, отведя от колдуньи глаза. Действительно, такая приворожит — и не заметишь. Надо уходить отсюда сразу, как только отдохнет. В город надо идти, в город. А сейчас бы поспать несколько часов. Кровати у них хоть есть, или на каком-нибудь сене в углу спят? — Ратна, нельзя ли где-то прилечь? Очень спать хочется.
— Идем.
Ратна провела его в другую комнату с крохотным окошком, там было сумрачно, пахло развешенными под потолком травами, из пазов между бревен торчал сухой мох.
— Вот здесь можешь поспать, — сказала Ратна, показывая на стоящий в углу топчан, укрытый пестрым одеялом, сшитым из разноцветных лоскутов грубой ткани.
Леонид Георгиевич деликатно поинтересовался:
— А блох здесь, случайно, нет?
— Нет. Тюфяк морской травой набит, они ее не выносят. Так что ложись, никто тебе не помешает.
Леонид Георгиевич подождал, пока колдунья выйдет, взбил пуховую подушку и, не раздеваясь, повалился на одеяло. Под тюфяком были только доски, но Леонид Георгиевич испытал почти настоящее счастье, вытянувшись во весь рост. Он закрыл глаза и почти мгновенно уснул…
Открыв глаза, Леонид Георгиевич долго лежал, глядя в неровный низкий потолок. А может быть, ему вообще все это снится — и полуночный театр, и чужой ему мир, и колдунья, и все остальное, может быть, на самом деле он сейчас спит в своей квартире, и стоит ему только проснуться, все это исчезнет, и он увидит свои стены, мебель и шторы, телевизор…
Вошла Ратна:
— Доброе утро, Леонид. Вставай, светает уже, будем завтракать.
— Доброе утро, Ратна.
В голове Леонида Георгиевича вдруг мелькнула странная мысль — рассказать о сне, который он видел недавно, колдунье. Он помялся, не зная, как начать, и неуверенно начал:
— А знаешь, Ратна, недавно мне снился очень интересный сон. Будто бы я видел Кукловода, который бродит по городам с кукольным театром и дает представления.
Ратна села рядом с ним:
— Я знаю, кто такой Кукловод. Этот человек существует на самом деле. Не понимаю, как он смог проникнуть в твой мир, но я советую тебе держаться от него подальше. Ты отказываешься взять себе другое имя, и твой дух не защищен от чужого вмешательства. Кукловод — черный колдун, от него добра не жди… Леонид, пока не поздно, пройди обряд и возьми себе настоящее имя.
Леонид Георгиевич недоверчиво хмыкнул и встал с топчана.
— Ратна, сон — это всего лишь сон, зачем придавать ему большое значение?
— Может быть, в вашем мире сон ничего не значит, но здесь сон — это очень, очень важно. Пойми это, наконец. Что ты собираешься делать дальше, Леонид?
— Пойду в город.
— Это совсем маленький город. Зачем он тебе нужен?
— Пока не знаю. Но должен же я что-нибудь сделать, чтобы попасть обратно. Я не собираюсь сидеть на одном месте и ждать!
— Леонид, ты зря туда идешь. И ты никогда не вернешься в свой мир. Ты даже не понимаешь, как ты слаб у нас, в Десятиградье. У тебя нет ни имени, ни веры, которая дала бы тебе поддержку вышних сил. Ты просто безымянная пылинка на ветру, тебя унесет прочь, и никто даже не вспомнит о тебе.
— Ратна, я взрослый и разумный человек, даже в вашей стране я могу за себя постоять. Со мной не так-то легко справиться. Мне нужно туда пойти и я обязательно пойду. Кстати, как называется этот городок?
— Эрставин.
* * *
Моросил мелкий дождь, больше похожий на туман, чем на дождь. Было сыро и холодно, деревья и придорожные кусты притворились спящими седыми птицами. Леонид Георгиевич сидел в телеге между корзинами с рыбой, тщательной переложенной свежей травой, и веткой отгонял назойливых мух. Такова была плата за проезд. Телега тарахтела и тряслась по вымощенной брусчаткой дороге так, что отдавало где-то в позвоночнике, и все же ехать было лучше, чем идти пешком.
Леонид Георгиевич размышлял. Он уже почти поверил, что попал то ли в другое измерение, то ли на другую планету, которую называют Десятиградье. Но тогда как ему вернуться обратно? Если он смог попасть сюда, наверняка существует канал и для обратного перехода. Может быть, ключ ко всему этому — театр? Тогда нужно постараться попасть в этот театр и снова оказаться дома. Кукловод наверняка имеет ко всему этому какое-то отношение. То, что Ратна о нем наговорила, еще не значит, что это правда, колдунья могла ошибаться, или не хотела его отпускать, не зря же люди говорят — заворожит, заморочит, и прощай свобода. Так что решено, он найдет Кукловода, расскажет ему все, и, может быть, тот поможет, все равно обратиться больше не к кому.
— Подъезжаем, — полуобернувшись, сказал возчик.
Они почти миновали предместье — прилепившиеся к склону холма маленькие кособокие хижины, плетеные изгороди, за которыми понуро бродила домашняя скотина. Дорога обогнула холм, из-за поворота показалась высокая крепостная стена, сквозь вырезы в зубцах башенок у главных ворот можно было разглядеть лица караульных солдат.
По подвесному мосту телега проехала над рвом, заполненным тинистой водой, и остановилась. Из будки показался пузатый, косолапо переваливающийся верзила, в буром мундире с потускневшим позументом, вытертых на коленях лосинах и высоких ботфортах с отворотами. Он, не спеша, подошел. Мундир на груди был в пятнах соуса и жира.
— Ну, что там у вас? Рыба, что ль? Проезжайте.
Леонид Георгиевич уныло смотрел вокруг. Значит, все правда. Никаких сотовых телефонов, асфальта и рейсовых автобусов. Он действительно очутился в каком-то другом мире, совершенно ничего не зная ни о нем, ни об этом городе, ни о его жителях.
Возчик остановил лошадь на рыночной площади:
— Слезайте, господин комедиант, приехали. Платы за проезд с вас не беру, надеюсь, и ваше представление смогу посмотреть бесплатно?
Возчик подмигнул Леониду Георгиевичу и принялся разгружать телегу.
Почему он назвал меня комедиантом, подумал Леонид Георгиевич, из-за одежды? Его серый костюм, светло-голубая рубашка и финские лакированные туфли действительно бросались в глаза, отличаясь от домотканых курток и вычурных камзолов с кружевами, не говоря уже о сыромятных изделиях местных ремесленников, может быть, и удобных для ног, но неуклюжих и грубых.
Если так, то почему бы ему не попробовать изобразить из себя артиста, это даст возможность заработать немного денег и, может быть, познакомиться с нужными людьми. Пантомимой и танцем Леонид Георгиевич не владел. Какие еще варианты? Только пение… Леонид Георгиевич вокальные свои способности не считал удовлетворительными, но сейчас они не были важны. Попрошайки в метро — тоже не артисты оперного театра, тут нужен репертуар, что-то жалостливое и давящее на чувства, слезливое и сентиментальное. А главное — чтобы понятно было всем, о чем песня.
Леонид Георгиевич дошел до края площади, где углом сходились харчевня и лавка галантерейного товара, взгромоздился на какую-то каменную приступку и заорал во всю глотку первое, что пришло в голову:
— Уважаемая публика! Только один концерт комедианта императорского театра! Необыкновенные песни, которых вы никогда не слышали и уже не услышите, если не поспешите! Цена билета невелика: кто сколько сможет! Представление — как для простого народа, так и для знатных господ!
На его крик начал собираться народ. Люди с любопытством разглядывали костюм и обсуждали его фасон.
Пора, решился Леонид Георгиевич и затянул романс “Гори, гори, моя звезда”.
Пел он с цыганским надрывом, с болью и страданием, слегка перевирая мелодию, которую все равно здесь никто не знал… Песня понравилась. Людей скапливалось все больше, они хлопали и вели себя примерно так же, как во сне про Кукловода. Леонид Георгиевич почувствовал себя свободнее:
— А сейчас баллада о безответной любви и несчастном влюбленном, так и не добившимся взаимности. О цветах и безумных поступках!
Он вдохнул полную грудь воздуха и начал:
Жил был художник один,
Много он бед перенес…
К его ногам, звеня, упала маленькая монетка. Леонид Георгиевич поклонился в знак благодарности.
Но в его жизни была
Песня безумная роз!..
Войдя в ритм, он начал притопывать ногой:
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты…
Толпа зачарованно слушала грустную историю о художнике, глаза их смотрели наивно и доверчиво, губы беззвучно шептали, повторяя про себя слова песни…
Закончив концерт исполнением “Лучины”, Леонид Георгиевич отдышался. К нему подходили, хлопали по плечу, хвалили и совали монетки, в общем, выступление удалось. Последним подошел знакомый возчик. Он пожал Леониду Георгиевичу руку и с уважением сказал:
— Считаю за честь, господин артист, и в будущем подвозить вас, если потребуется. Наши менестрели, может быть, поют красивее, но таких душевных песен я от них не слышал!
* * *
В харчевню, где на вывеске два розовых поросенка чокались кружками с шапкой густой пены, Леонид Георгиевич зашел поужинать. В кармане пиджака позвякивала целая пригоршня мелких монет, среди которых он обнаружил даже две серебряных. В зале было темновато, на полу, засыпанном мокрыми опилками, валялись объедки, камин подымливал, а в углу галдела пьяная компания, но ароматный запах жарящегося на вертеле кабана заставил Леонида Георгиевича смириться с грязью и шумом.
— Господин комедиант, рад видеть вас у себя! — подскочил розовощекий толстяк, похоже было, что поросят на вывеске рисовали именно с него. — Изволите поужинать?
— Пожалуй, — согласился Леонид Георгиевич.
— Тогда вот этот стол у окна. Здесь потише, и никто не побеспокоит. Сегодня у нас печеное мясо с тушеной капустой, пирог с грибами, перепелиными яйцами и зеленью, и отличное красное вино. Прикажете подавать?
— Подавай, — Леонид Георгиевич, изображая небрежность, бросил пригоршню монет на стол. — Отсчитай сразу, и себя не забудь, но чтобы вино было не прокисшим.
Хозяин с пониманием кивнул, аккуратно взял две серебряные монетки и убежал.
Леонид Георгиевич облегченно вздохнул, в курсах местной валюты он ничего не смыслил, но в этом он еще успеет разобраться, однако роль бродячего артиста начинала ему нравиться, и жизнь в чужом мире показалась уже не такой дикой и страшной.
Вино Леониду Георгиевичу пришлось по вкусу. Он потянулся к глиняному кувшину и налил себе еще стакан. Рубиновая струя играла и пенилась, чувствовалось, что это не суррогат из порошка, разбавленный смесью воды и спирта. Леонид Георгиевич пригубил немного и посмаковал:
— Недурно, совсем недурно.
А может, черт с ним, с прошлым? Здесь не так уж и плохо. Ходи по городам и селам, балагань и зарабатывай деньги. Потом можно купить домик у моря, лодку с парусом, Ратну пригласить, глядишь, она согласится жить вместе с ним. Ну, и что с того, что она колдунья? Ничего плохого она ему не сделала, наоборот, приняла в доме, накормила, разрешила переночевать. Хорошая девушка Ратна, в его мире таких, наверное, и нет. Днем они бы ходили купаться и загорать, а вечером жарили на углях шашлыки или рыбу. Он бы садик с виноградом развел, погреб выкопал, и там стояли бы бочки с вином своего урожая…
— Вы не будете возражать, господин артист, если я устроюсь за вашим столом?
Леонид Георгиевич поднял глаза и сразу понял, кто перед ним. Худое бледное лицо, длинный вислый нос, седые волосы с остатками рыжины, поблекшие голубые глаза, а рядом, на скамейке, большой ящик из резного красного дерева с крышкой на двух бронзовых замочках.
— Вы Кукловод?
Прежде чем ответить, тот покачал вверх-вниз своим длинным носом, вздохнул грустно, как лошадь в стойле, и подтвердил:
— Да, уважаемый, я — Кукловод. Вот и довелось нам свидеться, ведь вы меня искали?
— Мне кажется, что вы меня тоже искали.
Кукловод загадочно улыбнулся:
— Можно сказать, у нас обоюдный интерес друг к другу. Как вы меня узнали?
— Я видел вас во сне.
— Что за сон, расскажите подробнее?
— Я помню, что там была торговка корзинами, вы давали представление на рыночной площади, слепой украл у торговки колбасу, а вы заплатили за него. Потом торговку убили.
— Так все и было на самом деле. Мои куклы решили, что имеют право на свой суд. Что поделаешь, они свободны во всем! Я боюсь, что когда-нибудь не я буду дергать их за ниточки, а, наоборот, они меня. Ну, ладно, об этом мы поговорим в другой раз. Давайте лучше о вас.
— Хорошо, — согласился Леонид Георгиевич. — Хотите вина? Очень хорошее вино.
— Не откажусь от глотка. Эй, хозяин, принеси стакан и чего-нибудь перекусить!
Хозяин принес пустой стакан и жареный цыплячий бок с лапшой. Леонид Георгиевич налил вина себе и Кукловоду:
— Ваше здоровье! У нас принято выпить за знакомство.
— У нас тоже. Тем более что я был знаком с несколькими людьми из вашего мира.
Леонид Георгиевич почувствовал, как быстро забилось сердце в предчувствии огромной удачи.
— Почему был?
— Потому что я помог им отправиться обратно.
— Это правда, вы не шутите?
— Могу поклясться чем угодно. Да и зачем мне вас обманывать? Люди попали в беду, а я им помог. Разве вы не поступили бы так же на моем месте?.. В кувшине осталось еще что-нибудь? Нет? Хозяин, еще вина, такого же хорошего!
— А ну, пошел отсюда, паршивец! — вместо ответа заорал хозяин. — Я же предупреждал тебя, чтобы ты здесь не появлялся, уши оторву!
Леонид Георгиевич и Кукловод обернулись и увидели у входа оборванного мальчика лет семи. Он умоляюще смотрел голодными глазами на посетителей, но никто, кроме хозяина, не обращал на него внимания.
— Замолчи, харчевник! — рявкнул Кукловод так, что закрыли рот все, кто сидел в зале. — Мальчонка хочет есть — и это не преступление! Накорми его, а счет предъявишь мне. А если накормишь плохо, я не заплачу вообще.
— Я рад, что познакомился с вами, — сказал Леонид Георгиевич. — Вы благородный человек.
— Чего там. Просто я стараюсь уравновесить зло добром в нашем мире, в меру моих слабых сил, конечно… Так вот. Я помог им отправиться обратно, что вовсе не так сложно, как может показаться. Для этого нужно только одно.
— Говорите же, что нужно?
— Для этого нужно только ваше огромное желание, и это все.
Леонид Георгиевич вскочил:
— Так чего же ждать? Отправляйте меня скорее, я так этого хочу!
Кукловод засмеялся:
— Что, прямо здесь, на глазах у всех? Вы хотите, чтобы меня отвели на костер? Нет, нам нужно найти безлюдное место, скоро стемнеет, так что время уже походящее. Не волнуйтесь, уважаемый комедиант, не долго вам осталось пребывать в нашем грешном мире. Я знаю один постоялый двор, там есть хорошая комната, мы ее снимем, и утром вы уже будете вспоминать обо мне с благодарностью. Хозяин, получи деньги за меня и мальчонку, мы уходим!..
Часы на ратуше пробили полночь. Кукловод и Леонид Георгиевич сидели на втором этаже маленькой гостиницы, в уютной чистой комнатке, за столом друг напротив друга, между ними стояла зажженная свеча в медном подсвечнике. Пламя свечи вздрагивало и вытягивалось вверх от их дыхания.
— Вам нужно перенестись в свой мир так же, как попали в этот. Для этого вы должны оказаться в театре. Мой кукольный ящик и есть этот театр.
— Но как же я туда влезу? — с сомнением спросил Леонид Георгиевич.
— Очень просто. Вы станете очень маленьким. Слушайте меня и представляйте то, что я вам говорю, — Кукловод встал, снял с шеи кожаный шнурок с оправленным в серебро черным граненым камнем, размером с грецкий орех. — Теперь слушайте только мои слова, подчиняйтесь им и не отводите глаз от этого магического амулета.
Пламя свечи отражалось в черных гранях, камень блестел, покачиваясь из стороны в сторону, и Леонид Георгиевич почувствовал, как стены комнаты постепенно исчезают, и остается только властный и настойчивый голос Кукловода.
— Вы идете по бескрайней степи, кругом только степь, и ничего больше. Вы видите ковыль, волнами он перекатывается через всю степь, от края до края. Высоко в небе парит большая птица. Она расправила свои широкие крылья и парит медленно, круг за кругом, над вашей головой… Вы — эта птица. Вы парите высоко в небе, вам легко и свободно, а внизу, очень далеко внизу, идет маленький человечек, он такой крохотный, что его едва видно среди волн ковыля… Вы — этот крохотный человечек, вы так малы, что можете поместиться в моем кукольном театре, вы просто маленькая деревянная фигурка, лежащая на его дне…
Леонид Георгиевич почувствовал, что с ним что-то происходит, он теряет тяжесть своего тела и становится маленьким, и таким легким, легким…
“Как мне хорошо, — блаженно подумал Леонид Георгиевич. — Я уношусь обратно в свой мир и очнусь уже там, а все, что произошло, будет вспоминаться просто как сказка, добрая старая сказка. Жалко, что я больше никогда не увижу Ратну…”
Леонид Георгиевич очнулся. Он лежал на широком, размером с баскетбольную площадку, возвышении, а над ним возвышался огромный, будто с экрана кинотеатра, человек и грустно улыбался. Леонид Георгиевич попытался встать, но не смог даже пошевелиться — его сковывали веревки, привязанные к запястьям и лодыжкам. Руки и ноги, все его тело стало словно чужим.
— Что со мной произошло? — с трудом ворочая шершавым языком, проскрипел Леонид Георгиевич.
— Ничего особенного. Вы стали деревянной куклой.
— Но вы же говорили, что я попаду домой?
— Говорил. Не получилось, понимаете ли. Я забыл вам сказать, что это умели делать только маги древности, эдакий секрет старых мастеров. К сожалению, этот секрет сейчас утерян, и у меня ничего не вышло.
— Тогда сделайте меня снова человеком! — потребовал Леонид Георгиевич.
— А зачем? Вы вчера так хорошо пели на рынке, что я подумал: вот бы мне такого артиста для моего театра! И вам хорошо: теперь не нужно заботиться ни о пище — куклы не едят, ни о крыше над головой — будете жить в этом ящике. Знайте себе только, что распевать песенки на людях, да дергайте ножками и ручками посмешнее.
— Но я не хочу! Я живой человек! Отпустите меня!
— Все мои куклы тоже сначала не хотели и просили их отпустить, а потом привыкли. И вы привыкнете, мой дорогой артист.
— А как же сон? Ведь там ваши куклы превращались в людей, когда хотели этого?
— Неужели вы еще верите каким-то глупым снам? Не ожидал от вас такого легкомыслия. Что вы, я никогда не выпускаю своих марионеток на свободу, иначе они давно разбежались бы… Не надо грустить, маленькая кукла, может быть, своей преданностью и ужимками ты растрогаешь меня, и я дам тебе свободу, лет через двадцать, чтобы ты мог спокойно сдохнуть от старости на рынке у кучи объедков.
Леонид Георгиевич лежал на гостиничном столе, раздавленный и уничтоженный, его охватил такой ужас, какого он не испытывал еще никогда в жизни. Он был готов ко многому, голодать и нищенствовать, даже оказаться в тюрьме, но из тюрьмы можно убежать, а как убежать из деревянного ящика, если ты марионетка, связанная по рукам и ногам?.. Он почувствовал, что теряет рассудок, поднял лицо вверх и закричал дико и тоскливо, но вместо крика из его деревянной глотки вырвалось только сипение, как у табачной трубки, когда ее продувают от пепла.
* * *
Было уже утро, за окном рассвело, Леонид Георгиевич висел посреди комнаты на нитях, будто картонный херувим после новогодней ночи. Слева висел рыцарь, рядом с ним принцесса, а справа паук и единорог. Кукловод ходил из угла в угол, о чем-то размышляя. Несколько раз он останавливался рядом с Леонидом Георгиевичем, внимательно его рассматривал и что-то тихо бормотал.
В дверь вдруг постучали. Кукловод отпер замок и впустил человека в длинной коричневой накидке и широкополой шляпе. Человек кивнул головой, приветствуя хозяина, и спросил:
— Где он?
Кукловод указал рукой:
— Вот он, брат Ауга.
Брат Ауга сел за стол, не снимая шляпы, и уставился на Леонида Георгиевича:
— Ты уверен, что это лучший способ?
— Уверен, брат Ауга, — уважительно, но твердо ответил Кукловод. — Только так можно выполнить оба условия: он жив, но не может убежать. Лучшей тюрьмы не придумаешь!
— Хорошо, я согласен. Будем считать, что ты сделал все, как надо. Но запомни: если с ним что-то случится, ответишь за него головой! Проводи меня, я хочу сказать тебе кое-что с глазу на глаз.
Кукловод пропустил перед собой гостя и оглянулся:
— В моем театре появился новый актер. Объясните ему наши правила. Когда я вернусь, то обязательно проверю, все ли вы ему рассказали, — он хлопнул дверью и запер ее на замок.
Некоторое время куклы висели молча, затем принцесса пожаловалась:
— Ах, дорогой Бальтазар. В прошлый раз, спасая меня от нашего милого паука, вы так больно наступили мне на ногу. У меня до сих пор болит палец!
— Ваше высочество, при всем уважении к вам, не могу с этим согласиться, ведь ваши очаровательные ножки деревянные и не могут чувствовать боли.
— Ну, как же вы можете спорить с принцессой, мой славный рыцарь! Это невежливо, наконец! И почему вы не спросите у нашего уважаемого гостя, кто он и откуда к нам прибыл?
Рыцарь дернулся на своих нитях, сделав этикетный наклон головы:
— Разрешите представиться — Бальтазар, рыцарь. Сочту за честь рекомендовать вам принцессу Арколину, единорога Мордлока и нашего добрейшего паука.
Огромный паук в это время раскачивался, будто мохнатый маятник, с каждым разом подлетая все ближе и ближе к Леониду Георгиевичу. Замирая на мгновение рядом с ним, паук пристально глядел в его лицо восемью черными глазами и уносился обратно.
— Вы не беспокойтесь, — обнадежил рыцарь. — Он такая же безобидная игрушка, как и все мы, и не сделает вам ничего плохого, — забрало на его шлеме было закрыто, и голос доносился глухо, будто из-под марлевой повязки. — Могу я поинтересоваться, как ваше имя и откуда вы к нам прибыли?
— Меня зовут… — начал Леонид Георгиевич и запнулся. — Какое это сейчас имеет значение, я просто глупая деревянная кукла, попавшаяся в ловушку Кукловода!
— Наш новый друг, не печальтесь, — сказала принцесса грустно. — Мы тоже когда-то были настоящими людьми, а стали… превратились… — принцесса всхлипнула. — Ну вот, хотела вас утешить, а сама расхныкалась.
— Не надо слез, сударыня! — звякнул мечом Бальтазар. — Я клянусь вам, что сведу счеты с этим подлым человеком, чего бы мне это ни стоило, слово благородного рыцаря!
— Ах, я уже ни во что хорошее не верю, мой дорогой Бальтазар. Мы все так и умрем, подвешенные на этих мерзких нитях… И все же мне любопытно, откуда вы прибыли, любезный друг, и кто вы такой?
— Хорошо, я расскажу вам, ваше высочество, — вежливо произнес Леонид Георгиевич, с удивлением отмечая, что даже в театре абсурда существуют правила приличия и вежливости, которые необходимо соблюдать. — Я прибыл к вам из мира, где нет колдовства и магии. Наш мир основан на сложных механизмах, на них мы ездим, летаем по воздуху, даже ныряем под воду. Еще у каждого из нас есть сотовый телефон — такая маленькая штучка, с ее помощью можно разговаривать с кем угодно на любом расстоянии. А еще — телевизор, как бы зеркало, в него видно то, что происходит очень далеко…
— И вы утверждаете, что ваш мир не колдовской? — закричал Бальтазар. — Да у нас нет и малой части всего этого!
— Зачем вы его перебиваете, мой дорогой Бальтазар, — вмешалась принцесса. — Чем же вы занимались там, наш загадочный друг?
— Как бы вам объяснить… Я исправлял ошибки в неправильно написанных словах.
— Значит, вы книгочей! А скажите, сколько книг вы прочитали за свою жизнь?
Леонид Георгиевич задумался:
— Десять тысяч, я думаю. Возможно, и больше.
— Десять тысяч? Наверное, если собрать все книги Десятиградья, не наберется и половины! Вы настоящий ученый муж. Ну что же, считайте, что мы приняли вас в свою труппу, вы этого достойны. Поздравляю вас, любезный друг!
Леонид Георгиевич, не в силах больше сдерживаться и притворяться, вспылил:
— Послушайте, вы ведь когда-то были живыми людьми! Как можете вы поздравлять другого, тоже живого человека, с тем, что его превратили в куклу и подвесили на гвоздь? Я не имею никакого желания играть в вашем идиотском театре, я хочу убежать отсюда, и меня удивляет только одно: почему вы сами не сделали этого?
Договорить помешал паук, который, раскачавшись как следует, обхватил его своими чудовищными лапами, словно муху. Изогнутые челюсти хищно зашевелились рядом с горлом, словно решая, перекусить его сейчас или оставить на потом? Все остальные куклы молча наблюдали за происходящим, не одобряя и не порицая действий паука.
Леонид Георгиевич, замерев от ужаса, смотрел в холодно блестящие глаза паука и ждал, что тот будет делать дальше. Ему уже не казалось, что жизнь подвешенной к потолку марионетки ничего не стоит, что лучше умереть, чем так существовать. Он вдруг понял, что живой душе, когда стоит вопрос о жизни и смерти, совершенно все равно, где находиться — в теле здорового человека, безногого калеки или деревянной куклы.
Паук, видимо, удовлетворенный произведенным на Леонида Георгиевича впечатлением, разжал лапы и унесся прочь, больше не делая попыток раскачаться.
— Он вас признал, вы ему понравились! — захлопала в ладоши принцесса.
Леонид Георгиевич хотел было спросить, что случилось бы, если бы паук его не признал, но принцесса торжественно объявила:
— Сейчас благородный Бальтазар посвятит вас в правила, принятые в нашем театре. Будьте так добры, рыцарь!
— Итак, наши правила, любезный книгочей. Ни один из зрителей ни в коем случае не должен догадаться, что мы живые. Если это произойдет, нас тут же сожгут на костре, как колдовские исчадия, и мы уже никогда не станем настоящими людьми. Нам нельзя шевелиться, моргать, чихать и говорить при посторонних, до того момента, пока Кукловод не дернет нас за нитки. Надеюсь, сударь, вы запомнили эти простые правила и не будете их нарушать, потому что от этого зависит не только ваше, но и наше будущее.
* * *
Кукловод вернулся в обед. Он ворвался в комнату неожиданно, с силой распахнув дверь, будто желая застать своих кукол за каким-нибудь запрещенным занятием и наказать их за это.
— Ну, что? Все объяснили? Ладно, пока проверять не буду, у нас мало времени. Сейчас мы сыграем спектакль и после этого отправимся в порт. Там нас ждет корабль, на нем мы поплывем в королевство Зороша. Никто из вас не страдает морской болезнью? — засмеялся Кукловод.
Вот теперь точно все кончено, обреченно подумал Леонид Георгиевич, надеяться больше не на что. Я просто пылинка, подхваченная ветром, скоро меня унесет за море, и никто даже не вспомнит обо мне. Как же глупо все повернулось в моей жизни! Совсем недавно я даже и представить себе не мог, что существует какое-то Десятиградье, что я позволю себя провести лживому колдуну и в сорок пять лет превращусь в деревянную игрушку. Если бы я послушал Ратну, или если бы она была рядом сейчас, наверное, все могло бы повернуться по-другому. Это была моя единственная надежда! Мне никогда не выбраться из этого дьявольского мира!..
Рыночный день был в самом разгаре, и на площади было так людно, что Кукловод со своим ящиком с трудом протискивался сквозь толпу. Заскрипев приставной лесенкой, он взобрался на помост, сколоченный специально для выступлений бродячих артистов, достал из ящика декорацию и растянул перед собой на перилах. Теперь зрители могли видеть его только выше плеч, а ниже был замок и желтая дорога, ведущая в лес. После этого он развесил снаружи всех своих кукол и привычно закричал:
— Чудесное представление о принцессе Арколине и ее возлюбленном рыцаре Бальтазаре, о могучем единороге Мордлоке и жестокой битве Бальтазара с кровожадным пауком! Об истинной любви, которая сильнее злых чар!.. А также дурацкие песни, которые будет петь заморский клоун и шут со смешным именем Леонид! Спешите увидеть! Вы никогда себе не простите, если пропустите это представление!..
Шла финальная схватка между рыцарем Бальтазаром и пауком. Леонид Георгиевич висел на самом краю декорации, и сверху ему было хорошо видно, как паук наскакивает на рыцаря и хватает его жестяные доспехи своими страшными челюстями. Бальтазар изо всех сил отбивался мечом и пытался всадить его пауку в брюхо. Драка шла нешуточная, видно было, что они и в самом деле ненавидят друг друга, несмотря на вполне дружелюбные заверения Бальтазара. Люди заворожено смотрели на происходящее, для них все это было лишь свидетельством великолепного мастерства Кукловода.
— Ой! — вдруг громко вскрикнула принцесса Арколина, сидящая рядом с ними на сцене. — Мой дорогой рыцарь, вы снова наступили мне на ногу, и так больно! Я же просила вас быть осторожней, когда вы сражаетесь с нашим милым пауком! — принцесса вертела головой, хлопала своими длинными ресницами и шевелила губами, тогда как обе руки Кукловода были заняты Бальтазаром и пауком.
Среди зрителей наступило оглушительное молчание, продлившееся несколько мгновений, и тишина взорвалась:
— Хватайте его! Он не артист, он колдун!
— Сжечь их всех! В огонь!
— Пытать его прямо здесь! Пусть сознается в своих преступлениях!
Кукловод стоял на помосте и растерянно оглядывался, не зная, что ему делать. Принцесса закрыла лицо руками, а единорог Мордлок тревожно ржал и топтался по сцене. Тем временем Бальтазар одним взмахом меча перерубил нити, которые его связывали, и снова накинулся на паука. Паук вертелся волчком, не подпуская его к себе, но быстро запутался и лишь конвульсивно дергался, пытаясь встать и подмять под себя рыцаря. Бальтазар вскочил ему на спину и вонзил в нее меч по самую рукоятку. Паук продолжал дергаться, и тогда рыцарь вытащил из него меч и сильными ударами отсек одну за одной все его лапы.
— Эти дьявольские отродья истребляют друг друга! Сейчас они примутся за нас и наших детей! — в истерике завизжала крестьянка с девочкой на руках. — Разорвите их на куски! Втопчите их в землю!
Появился отряд стражников. Двое из них влезли на помост и сбросили вниз Кукловода, остальные скрутили ему руки и связали веревкой. Посреди площади тут же накидали хвороста и пустых плетеных корзин, плеснули кувшин масла и подожгли. Пламя взметнулось ввысь и взревело, будто голодное животное, бьющееся на гранитной брусчатке и требующее пищи.
Из толпы отделился толстый бородатый монах с выбритой до блеска головой, в желтой сутане, подпоясанной металлической цепью. Он поднял руки и закричал:
— Стойте! Остановитесь, добрые граждане города Эрставина! Верша суд над этим человеком, мы должны выполнить все так, как записано в свитке святого Адаута, ибо это закон, нарушить который все равно, что перейти на сторону зла, — монах выждал мгновение и грозно спросил: — А кто из вас хочет этого?
Толпа остановилась. Стражники вывели из нее Кукловода и подтолкнули к костру.
Монах заговорил снова:
— Я облечен властью святого Ордена Тауронга и этой властью объявляю вам, что сейчас, на ваших глазах, произойдет справедливый и законный суд. Суд над человеком, только что уличенным в черном колдовстве! Вы все видели дьявольские куклы, оживленные силой зла, ибо живая душа присуща только человеческому роду! Принесите же их к костру как первое доказательство!
Всех кукол, включая паука с обрубленными лапами, разложили на очищенном от овощей прилавке возле костра. Куклы лежали, не шевелясь, ожидая своей участи.
— Стража! — приказал монах. — Раскалите докрасна металлический прут и приложите к ладони обвиняемого. Если это причинит ему вред, значит, он еще не слишком далеко зашел в своем союзе с дьяволом, и мы просто сожжем его. Если же нет, огонь не причинит ему никакого вреда, и его нужно будет предварительно подвергнуть пыткам, чтобы он отрекся от своего покровителя, а потом уже предать огню!
Кукловод вдруг повернулся лицом к толпе и выкрикнул:
— Кого вы хотите судить, несчастные овцы? Своего пастуха? Братство черных колдунов существовало еще тогда, когда не было ни Империи, ни монахов. Именно мы и создали Империю, проведя ваших предков через Черную Пустошь из другого мира, спася весь ваш народ от гибели…
— Ересь! Все это ересь! В огонь его! — закричал монах.— Сжечь проклятого колдуна! И этих кукол сожгите вместе с ним!
Стражники кинулись было к Кукловоду, но тот сам прыгнул в костер. Толпа ахнула, ожидая увидеть вспыхнувшее тело колдуна, но из огня вдруг вылетела гигантская черная птица и взметнулась в небо.
— Это сам дьявол! — истошно заорал вдруг кто-то, и толпа рассыпалась, будто брошенная на мостовую горсть сухого гороха.
Чьи-то руки схватили Леонида Георгиевича, замотали в плотную ткань, так что он уже ничего не видел, и куда-то понесли.
* * *
Ратна сидела на траве, привалившись спиной к поваленному стволу. Словно гигантская статуя, подумал Леонид Георгиевич и добавил: очень красивая гигантская статуя.
— Как тебе понравилось путешествие в город, Леонид?
Тот ничего не отвечал, меланхолично покусывая былинку.
— Видишь, как получается. Ты не веришь желающему тебе добра и подчиняешься тому, кто хочет тебя обмануть. А ведь все просто.
— Для тебя, может, и просто… — проскрипел Леонид Георгиевич и замолчал.
Говорить ничего не хотелось. Как только он увидел Ратну, эту лесную поляну, огромные ели вокруг, застывшие под ясным безоблачным небом, его охватило чувство сонного покоя и спокойной уверенности, что дальше все будет хорошо. На ветке сидела белка пепельного цвета и лущила шишку. В парке города, где раньше жил Леонид Георгиевич, белки были рыжие, как огонек.
— Как ты меня нашла?
— Тебя нельзя было не заметить в маленьком городке. Вечером ты поешь на всю площадь, а на следующий день висишь на глазах у всего рынка в виде деревянной куклы. Трудно пройти мимо.
— А что ты вообще там делала?
— Искала тебе подходящую одежду.
— Нашла?
— Я всегда нахожу то, что ищу.
— А я?
— Что — ты?
— Меня ведь ты тоже искала?
— Глупый вопрос.
— Я хочу знать!
— Мне не очень хочется объясняться с деревянной куклой. Давай лучше поговорим о том, как вернуть тебя в прежний вид.
— Наверное, это может сделать только Кукловод?
— Ошибаешься. Ты мог бы это сделать и сам, просто Кукловод тебе внушил, что для твоего же блага тебе нужно стать куклой, а ты ему поверил и сам захотел этого. Ведь это было так?
Леонид Георгиевич кивнул и выплюнул изжеванную былинку.
— А дальше ты даже и не пытался превратиться в самого себя, ты болтался на ниточках, считая, что теперь это твоя судьба, и ты обречен быть марионеткой. На самом деле, Леонид, в любой момент ты мог стать свободным, как раньше. Но вид Кукловода, страх, который он тебе внушал, куклы, которые были рядом — все это исключало для тебя даже мысль об освобождении. Так что становись нормальным человеком, быстренько переодевайся в эту одежду и пошли домой.
Леонид Георгиевич покорно откинулся на спину, представив себя большим человеком, который занял всю поляну, от края до края, таким огромным, что даже белка испугалась его размеров и ускакала в глубину леса.
— Ну, и долго ты так собираешься лежать?
Леонид Георгиевич открыл глаза, над ним высилась Ратна, а на еловой ветке белка все так же лущила шишку.
— Ты должен это сделать сразу, а не лежать, как жук на солнышке.
— Я попробую еще раз.
Леонид Георгиевич встал во весь игрушечный рост, сжал кулаки, уставился в какой-то желтый цветок и приказал себе:
— Ты должен стать большим! Ты растешь! Никакой куклы нет, на самом деле ты тот же человек, что и был!.. У меня ничего не получается. Помоги мне, Ратна, ведь ты обещала.
— А разве я уже не сделала этого? Ты недостаточно сильно хочешь, в этом все дело. Наверное, тебе хорошо быть куклой, маленькой говорящей деревяшкой, если так, то я тебе помочь не смогу. Ты меня спрашивал, нужен ли ты мне? Нет, Леонид, такой ты мне не нужен. Я спасла тебя от костра, и это все, что я могла для тебя сделать. Прощай, человечек из другого мира со смешным именем Леонид.
Ратна черкнула его взглядом, в точности, как секретарша Любочка из прежней жизни, встала с травы и отряхнула юбку.
— Я думаю, новая одежда тебе не понадобится, — сказала она, взяв в руки сверток, и быстро пошла прочь.
Леонид Георгиевич бросился за ней, трава мешала ему бежать, он путался в ней и падал, вставал и снова падал, он видел лишь плечи Ратны, потом только голову, и, наконец, Ратна совсем пропала из виду.
Леонида Георгиевича окатил вдруг такой всплеск ненависти к своей беспомощности, к своему нынешнему состоянию, к этому проклятому миру, в который он попал, к проклятой колдунье, бросившей его, что на миг он стал просто катившимся по траве комком злобы.
— Да плевать! — остановившись, выкрикнул Леонид Георгиевич. — На все плевать! И пусть я сдохну здесь, но сам, и это только мое дело, мое горе! Я кукла? Пусть кукла. Но свободная. И бежать больше ни за кем не собираюсь. Все, хватит, набегался! Пошли вы все…
В этот миг земля дернулась, качнулась и начала стремительно отдаляться от него, а небо становилось все ближе и ближе, точно он взлетал к нему, и тогда он увидел Ратну, идущую между деревьев.
— Не спеши так, ведьма!
Ратна обернулась. Он медленно подошел к ней.
— Вот, возьми, это теперь твое, — она стояла, очень серьезная, опустив одну руку, а второй протягивая одежду.
Леонид Георгиевич сделал еще шаг, обнял Ратну и поцеловал, ощущая, как она отвечает ему, какие горячие и нежные у нее губы. Ратна погладила ладонью его небритую щеку и негромко сказала:
— Нам нужно идти.
— Куда так торопиться, ведь твой дом совсем рядом?
— Мы пойдем в другую сторону. Путь неблизкий, хорошо бы успеть добраться к вечеру…
Один сруб стоял у самого берега, отражаясь в тихой воде озера черным пятном, а второй, побольше, высился на опушке.
— Вот мы и пришли. Нужно растопить в бане печь и наполнить котел.
Леонид Георгиевич зашел в баню, взял сделанное из деревянной колоды ведро и натаскал воды из озера. Потом сложил тонких сухих веток в топку и позвал колдунью:
— Ратна! Где у вас тут спички?
Ратна вошла в баню и покачала головой:
— Спички?.. Спички, Леонид, там же, где твои телефоны и прочие чудеса.
— А как же вы тогда разводите огонь?
— Очень просто! — Ратна протянула ладонь к печи, и там вспыхнуло пламя. — Вот так. Скоро и ты сможешь это делать…
Леонид Георгиевич мылся долго. Мыло в бане нашлось, но его это даже не удивило, он уже ничему не удивлялся. Воды было много, и он, не жалея, лил ее на себя и лил. Растершись полотенцем, Леонид Георгиевич надел новую одежду, свободную и мягкую, и вышел на улицу. Уже темнело.
— Иди в дом, там постелено, — сказала Ратна. — Ложись спать, Леонид, вставать придется рано. И не жди меня, я останусь в бане…
Они вышли еще затемно. Ратна вела его по темному лесу так, будто это было днем, предупреждая о пнях и рытвинах. Он нес корзину, закрытую сверху какой-то тряпицей, и старался идти след в след, чтобы не упасть. Небо еле заметно просветлело, когда они добрались до широкой поляны. Где-то негромко шумел ручей.
— Мы пришли, Леонид. Сейчас разведем костер. Собери валежник.
Пока Леонид Георгиевич собирал дрова, стало еще светлее, и он разглядел какие-то силуэты вокруг центра поляны.
— Что это? — спросил он Ратну.
— Это наши боги. Вон тот черный, мы зовем его Тингейри, бог земли, напротив него белый, его имя Свеген — бог неба. Золотой Алгонак — сил огня, а серебряный Кеноша — воды. Сегодня они станут и твоими. Я сварю травяной отвар, и мы будем ждать восхода…
Леонид Георгиевич принес воды из ручья в маленьком котле, который Ратна поставила на костер. Вода быстро закипела, она сняла с пояса холщовый мешочек, развязала его и высыпала в котел все, что там было.
— Отойди, Леонид, тебе нельзя слышать, как я буду колдовать.
Леонид Георгиевич сидел в сторонке и смотрел на верхушки сосен — они становились все светлее, потом порозовели и наконец вспыхнули красным, будто раскаленное железо.
— Ты не раздумал проходить обряд?
Леонид Георгиевич помотал головой.
— Хорошо. Тебе будет больно, но ты улыбайся. Тебе захочется кричать, но ты молчи. Сними обувь и рубаху и подойди ко мне.
Леонид Георгиевич, босой и по пояс голый, приблизился к Ратне. В руках она сжимала плетку с коротким сыромятным хвостом.
— Иди за мной!
Они вышли на центр поляны, теперь идолы смотрели на них с четырех сторон своими слепыми выпуклыми глазами, в которых отражалось алое зарево восхода. Ратна взмахнула плеткой и со всего размаха стеганула Леонида Георгиевича. Он дернулся от боли — к концу плети была привязана металлическая пластина, рассекшая ему кожу на спине до крови. Леонид Георгиевич сжал зубы и скривил рот в подобии улыбки.
— Бог земли Тингейри! Прими кровь этого человека и дай ему силу и свою защиту… — Ратна вытерла кровь с его спины куском белой ткани и смазала ею губы черного идола.
Потом она размахнулась еще раз, плетка со свистом опустилась на спину.
— Бог неба Свеген! Прими кровь этого человека, дай ему силу и свою защиту.
Ратна стерла кровь со спины Леонида Георгиевича уже другим, чистым обрывком ткани и провела им по губам белого идола. После этого зачерпнула из котла деревянной чашей:
— Выпей это!
Леонид Георгиевич медленно пил обжигающую горьковато-терпкую жидкость, чувствуя, как боль в спине становится все глуше и отдаленнее, будто бы уползает куда-то в лес.
И снова свистнула плетка в руке Ратны:
— Бог огня Алгонак! Прими кровь этого человека, дай ему силу и свою защиту.
Леонид Георгиевич смотрел в налившиеся красным глаза истуканов, обступивших его со всех сторон, и вдруг увидел, как они зашевелились, вытащили ноги, вкопанные по колено в землю, и медленно начали сходиться, протягивая перед собой толстые, грубо изготовленные руки.
— Бог воды Кеноша! Прими кровь этого человека, дай ему силу и свою защиту.
Леонид Георгиевич зажмурился и расхохотался…
Стволы сосен побагровели уже до половины.
Ратна протянула берестяной туесок, наполненный потемневшими табличками.
— Это кости с древними рунами. Выбери себе имя, и оно станет твоим.
Леонид Георгиевич пошарил рукой, взял кость с самого дна и отдал ее колдунье.
— Твое новое имя — Джата! — радостно выкрикнула Ратна, и в это мгновение из-за горизонта всплыло солнце…
* * *
Джата лежал на песке недалеко от моря и загорал. На нем были шорты, сшитые из домотканого холста по его собственному эскизу. Ратна сидела под матерчатым пологом, раздеваться и загорать она наотрез отказалась.
Полоса песчаного пляжа была совсем узкой, зажатой между морем и высоким глинистым обрывом. В том месте, где они сидели, часть обрыва, подточенная волнами, съехала вниз и теперь громоздилась вдоль склона отдельными бастионами, между которыми вилась тропинка к пляжу. Пляж тянулся на десяток километров вдоль побережья, он был совершенно пустынный, к морю из местных никто не ходил.
“Что это за Черная Пустошь, о которой говорил Кукловод?.. Интересно, как бы Ратна выглядела в купальнике?..”
Эти мысли возникли в его голове одновременно и некоторое время сосуществовали равноценно, как две дороги в разных направлениях, до того момента, пока не решишь, которую из них выбрать. Хотелось подумать о Черной Пустоши, но и Ратну в купальнике глупо упускать. Обидно было жертвовать чем-то. А оставлять одно из двух на потом — бессмысленно: или забудешь, или остынет желание.
“Вот если бы мозги были устроены как двухъядерный компьютер, и процесс мышления шел двумя независимыми путями! Может, мне вырастить для этого вторую голову? В принципе, это не сложно”, — подумал Джата.
— Ратна, ты любила бы меня с двумя головами?
— А зачем тебе две головы? — удивилась Ратна.
— Я мог бы думать о двух разных вещах одновременно.
— А потом каждая голова снова бы захотела того же, и ты отрастил еще две? Нет уж, оставайся таким, какой есть.
— Ладно, пойду, поплаваю, — ответил Джата.
Но идти до воды, плещущейся от него в нескольких метрах, было лень, и он, не меняя позы, взмыл над песком и полетел к морю. Это было почти как во сне: небольшое усилие воли — и свободный полет.
— Перестань, Джата, люди могут увидеть, — попросила Ратна с интонацией, будто они шли по деревенской улице, а он у всех на виду обнял ее, чтобы поцеловать.
— Хорошо, не буду, — таким же тоном пообещал Джата, вытянул руки перед собой и нырнул в теплую воду почти без всплеска.
Он сразу ушел в глубину. Море было не слишком прозрачным, метров семь-восемь видимости, но ему достаточно. Он искал рыбу на обед, Ратна совсем не ела мяса… Минут через десять он заметил крупную рыбину, килограмма на три, похожую на черноморскую кефаль. Он медленно поплыл к ней, а она так же неторопливо — от него, пока не скрылась за границей видимости. Это была сильная рыба и потому слишком самоуверенная и глупая. Она думала, что достаточно оторваться от Джаты на десяток метров, и это обеспечит ей безопасность, не подозревая, что плавает он гораздо быстрее ее, а не всплывать на поверхность может хоть час. Джата опять подплыл к ней, вот она, у самого дна, прячется в водорослях и считает, что она незаметна. Джата рванул к ней, рыба метнулась было в сторону, но не успела, он поймал ее за голову, пропустил пальцы за жаберные крышки снизу и соединил между собой. Все, теперь дергайся, не дергайся, уже не уйдешь…
Джата вышел из воды и поднял над головой рыбину, показывая ее Ратне. Колдунья все так же сидела в тени накидки и смотрела на горизонт, где виднелись далекие паруса какого-то судна.
Идти по мокрому песку было все равно, что по асфальту, но в сухом ноги проваливались по самые лодыжки. Джата бросил под ноги Ратны рыбину, и та суматошно забилась, тут же облепилась песком и из серебристо-серой стала грязно-желтой, будто завернутой в старую мешковину.
— Вот моя добыча, — гордо сказал Джата. — Могу я рассчитывать на благодарность?
— Если ты говоришь о той благодарности, о которой подумала я, то для нее вовсе не нужна эта рыба, — ответила Ратна и улыбнулась.
— Это очень вкусная рыба, — Джата сел рядом и положил руку ей на плечо. — Мы запечем ее в глине. Нужно только сходить к обрыву и принести комок.
— Ну, так иди, — сказала Ратна и закрыла глаза.
— Уже иду, — он обнял ее и поцеловал.
— У тебя губы соленые и горькие… — прошептала Ратна.
Джата медленно шел по берегу и собирал плавник для костра. Это были обглоданные морем обломки, похожие на древние кости, очень твердые и сухие. Выброшенные зимними штормами, они лежали под самым обрывом, затянутые молодой травой, так что Джате приходилось каждый раз с хрустом выдергивать их из переплетения зелени, будто плавник дал побеги и врос в землю.
Вчера ночью они с Ратной летали над лесом. Сначала поднимались под облака, а потом обрывались вниз и быстро скользили над самыми верхушками деревьев. У Ратны развевались волосы, словно спина ее была охвачена черным пламенем, он летел рядом и любовался ею, удивляясь, как можно было раньше жить и не уметь летать, не видеть в темноте. Он брал ее за руку, и они снова набирали высоту, а внизу было сплошная тьма, ни огонька, ни просвета, и только свист ветра в ушах, и теплые пальцы Ратны в его ладони… А потом они полетели к морю и смотрели, как оно то тут, то там вспыхивает фиолетовыми искрами, и слушали шум прибоя, снижаясь к самым волнам, падающим на берег.
— Тебе нравится этот мир? — спросила тогда Ратна.
— Да, — ответил он.
— Теперь он твой…
Когда он вернулся, Ратна уже выпотрошила рыбу и сполоснула ее в море от крови. Джата вывалил дрова на песок, падая, они бились друг о друга с кегельным стуком.
— Ты вырезала жабры?
— А это нужно?
— Ты не знаешь, что у рыбы вырезают жабры? Да это первое, что нужно сделать!
— Успокойся, я их вырезала, — засмеялась Ратна.
— А лопухов ты нарвала?
— И лопухов я нарвала.
— Ну, тогда у нас сегодня будет замечательный обед…
Джата достал из воды замоченный кусок глины, положил на большой лист лопуха и полюбовался.
— Если бы я был художником, то непременно написал бы картину: глина на лопухе, — сказал он Ратне. — А у вас есть художники?
— Конечно, есть. Только они рисуют королей и принцесс. Кому охота вешать на стену картину с нарисованным куском глины?
— Это вы еще “Черный квадрат” не видели, — усмехнулся Джата.
— Что еще за квадрат?
— Потом расскажу.
Джата обмотал рыбину лопухами и обмазал слоем глины, так что получилась большая коричневая личинка.
— Главное в этом деле — глубина ямы под костром. Слишком мелкая — рыба обуглится, слишком глубокая — не пропечется.
— А ты знаешь, какую яму копать?
— Спрашиваешь! Там, у себя, я был лучшим специалистом в этом деле, — соврал Джата. (Рыбу в глине он запекал впервые в жизни).
Засыпав яму, он притоптал ее и сложил костер. Топора не было, поэтому слишком длинные палки он обламывал о камень, который валялся рядом.
— Ну, вот и все. А теперь — огоньку!
Джата поднес ладонь к кострищу, и плавник вспыхнул одновременно и яростно.
— Что у нас на обед кроме рыбы? — спросил Джата.
— Немного сыра, пара лепешек, зелень и вино.
— Замечательно! Я хочу вина и сыра. Где кружки?
— В корзине. Только доставай аккуратнее, не опрокинь кувшин с вином.
Джата налил вина себе и Ратне, взял обоим по куску сухого и белого, как гипс, сыра и лег на живот лицом к морю.
— Ратна, ты что-нибудь знаешь о Черной Пустоши?
— Это дорога в мир, из которого ты пришел.
— А все, кто здесь живет, они тоже оттуда?
— Нет, Джата. Сначала здесь были только мы, колдуны, и мы ниоткуда не приходили. Мы здесь были всегда. А от нас к вам уходили, да и то случайно, единороги, грифоны, саламандры… Но потом, очень давно, через Черную Пустошь к нам пришел целый народ, у них были свои жрецы, по-моему, они назывались друиды. Народ этот основал несколько городов, а потом появилась Империя… Мы никогда не лезли в их дела и не жили в их городах. Когда Империя развалилась, обвинили почему-то именно жрецов; кто там на самом деле был виноват — я не знаю.
— А где эта Черная Пустошь?
— Она каждый раз в новом месте. Просто так ее не найдешь, Джата. Зачем она тебе, ты хочешь вернуться в свой мир?
— Я останусь здесь, Ратна, и мы всегда будем вдвоем. Почему ты не пьешь вино?
— Мне стало грустно. Может, оттого что ты спрашиваешь, как найти дорогу назад. Скажи, у тебя там были друзья?
— Конечно, были. Но они разъехались — кто в другой город, а кто за границу.
— К кому же ты хочешь вернуться, Джата, если тебя там никто не ждет?
Джата улыбнулся и взял ее за руку. Так что же такое счастье? Наверное, счастье — это любить такую красивую девушку, как Ратна, летать с нею по ночам под облаками и знать, что тебе принадлежит весь этот колдовской мир, называемый Десятиградье.
— Я не хочу никуда возвращаться. Что мне там делать одному?.. Улыбнись, Ратна, я больше никогда не спрошу тебя о Черной Пустоши… По-моему, нам пора откапывать нашу рыбу!