Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 9, 2009
Ролен Нотман. Полукровки. Семейный роман. — Новосибирск: РИЦ “Новосибирск”, 2009
Тема разоренного трагическими обстоятельствами нашей истории семейного гнезда новосибирскому писателю Р. Нотману чрезвычайно близка и для него, можно сказать, — кровная, поскольку судьба его ближнего семейного круга тоже сложилась во многом и драматично, и даже трагично. Потому и возникает тема эта в произведениях Р. Нотмана не впервые. С разной степенью приближения и осмысления, используя разные способы изображения, подступался к ней писатель то в рассказах о военном детстве (“В мороз” и др.), то в повести “Неприкаянный”, а то и в документальной своей прозе, в частности, очерке “На грани “быть или не быть””. Но если раньше автор еще только как бы прощупывал ее, касался отдельных моментов, сторон, фигур, то в новом романе, похоже, решил раскрыть ее во всем объеме, полноте и цельности.
Для своего романа Р. Нотман выбрал не очень благозвучное название. Тем не менее, очень точное по существу. Оно вмещает и основную идею, и стержневую социальную и нравственная проблему, и главную, пронизывающую все произведение, боль героев. Но это еще и печка, от коей “танцует” автор, и гвоздь, на котором висит картина романа, и камертон, по которому произведение настраивается.
Да и завязывается роман как раз тогда, когда средний брат семейства Винсов Владилен выясняет для себя, что он “полукровка” и, получая паспорт, должен решить свой “национальный вопрос”. Дело же в том, что их отец, коммунист Герман Винс, “шесть лет защищавший в Красной армии советскую власть”, а потом преподававший историю в Ленинградском университете, “был из немцев, которые обрусели еще при Александре I”, потому вполне естественно и по паспорту значился русским. А его жена и мать трех его сыновей Ада Исаевна была еврейкой. И это никого не смущало до тех пор, пока супруги Винс (он перед войной, она — после) не сделались “врагами народа”.
Родительская беда аукалась на детях “врагов” по-разному. Их подвергали общественному остракизму, не давали получать высшее образование, ограничивали в выборе профессий и т.д. “Ассортимент” тут у властей был широк. В том числе и сортирование на “чистых” и “нечистых” по национальному признаку.
Выбор Владилену Винсу в милиции предложили ограниченный: стать по паспорту либо немцем, либо евреем. Ни тем, ни другим он быть не хотел. Тем более что на дворе 1948 год; еще не остыло дыхание великой войны, где врагами были фашисты, у большинства советского населения напрямую ассоциировавшиеся вообще с немцами; разворачивалась борьба с “безродным космополитизмом”, которую комсомолец Винс вполне одобрял. Не желал Владилен иметь еврейскую национальность еще и потому, “что евреев считали богатыми, жадными и трусливыми”, а они, Винсы, были в своем рабочем поселке на окраине большого индустриального города едва ли не самыми нищими, значит, никак, по его убеждению, к евреям не относились. Но надо на чем-то останавливаться, и Владилен из двух зол выбрал, как ему казалось, меньшее: получил в паспорте запись — “еврей”.
И тогда же от матери школьного товарища удрученный Владлен услышал это ужасное, как клеймо, слово “полукровки”: “Так, Владик, раньше называли людей, в которых перемешались разные крови. Практически полукровки все люди в России. А в Сибири — особенно. У нас только полный дурак может думать о чистоте своей крови или расы… — говорила она и успокаивала: — Это наше богатство и достоинство, а уж никак не ущербность. Мы бы давно выродились без этих примесей”.
А много лет спустя в беседе с редактором многотиражки Владиленом Винсом главный конструктор крупного завода Печатников, совершенно русский человек, скажет: “…Наша самодовольная власть… забыла, наверное, что русские цари почти сплошь все были полукровками. А нередко и только немцами… Партия не любит на них оглядываться”. Отсюда, по его мнению, и ее полупрезрительное отношение к “инородцам”, подхватываемое обывателями. В результате многие талантливейшие специалисты с немецкой, еврейской, прочей другой кровью не выдерживают и уезжают на историческую родину, никогда не бывшею им родной. Так, сборщик от бога Горт, имевший в материальном плане все ему необходимое, отбыл туда, когда “ему во второй раз, после детства, завистливый гегемон дал понять, что он полукровка — в переводе на бытовой язык, недобитый фашист”, а конструктор “с редкостной интуицией”, страстно любивший свой завод, Лисовский, не знавший ни одного слова по-еврейски, плача, уезжал в Израиль потому, что “какой-то кретин избил его сына под улюлюканье: “Получай, жиденыш!”” Все они покидают по-настоящему родную землю с обидой на тех, кто считает себя представителями “титульной нации”, по поводу которой тот же Печатников справедливо скажет, что “титульными бывают только талантливые люди… любой национальности”.
Кстати, эпизод с главным конструктором реанимирован Р. Нотманом из его более раннего романа “Приоритет”, опубликованного более двух десятков лет назад. Это к тому, что проблема “полукровок” волновала автора еще задолго до того, как встать в полный рост на страницах его последнего произведения.
Сквозную мысль романа — о невозможности в нашей стране национальной стерильности в принципе — развивает один из ученых друзей в дальнейшем уже известного журналиста Владилена Винса: “О чистоте расы в России говорить глупо, безнравственно и неграмотно… Россия не может жить без интернационализма при ее ста с лишним национальностях, которые в ней “проросли”. Сегодня генетический материал, который когда-то накопился в русском человеке, например, при Наполеоне, сохранился процентов на двадцать пять, не больше. А потом были еще две мировые войны, бесконечные малые войны… Никаких чистокровных русских на царском престоле не было, как не были русскими Даль, Барклай де Толли и гражданин Сталин… Если вы, Владилен, влюбились у нас в женщину, то почти наверняка в ней “сидит” и татарская кровь. Так что представления в России об этнической чистоте — чушь полная”.
Впрочем, с последним утверждением читатель может и не согласиться. Или уточнить, что на самом деле речь идет о невозможности чистоты только русской нации, поскольку уровень этнической чистоты целого ряда малых народностей Российской Федерации и сегодня в реальности достигает очень высокой, а то и стопроцентной степени. Стало быть, “полукровки” — продукт скорее не нормального интернационального сосуществования, а следствие определенных межэтнических диффузий, возникающих в результате военных конфликтов, набегов, массового переселения, депортации или покорения одних народов другими и разного рода социальных катаклизмов.
Но вернемся к единоутробным братьям Винсам, старший из которых по иронии, а точнее, фарсу тогдашних социальных обстоятельств, стал русским, а средний — евреем. Рассказ об их судьбах, прежде всего, и становится фабульной основой романного полотна. Жизнь каждого из них прослеживается с первых послевоенных лет и практически до наших дней.
Как и всегда у Нотмана, зримо воссозданы эпизоды военно-послевоенного детства и ранней юности, атмосфера уличной жизни городской окраины со своими неписаными законами и порядками, идеологией и этикой, кодексом чести. “Цинизм, жестокость и романтизм вполне уживались в послевоенной ребятне”, — говорит автор и красноречиво иллюстрирует это на страницах, посвященных той поре, едва ли не лучших, на мой взгляд, в романе.
Это было то по-своему золотое для Винсов время, когда, за исключением репрессированного отца, вся их семья была еще едина. С арестом Ады Исаевны семейное гнездо распалось, а для ее сыновей началась жизнь детей “врагов народа” и “полукровок” с подозрительной фамилией. И чтобы не пойти ко дну, надо было прилагать титанические усилия. Один из первых в самостоятельной жизни Марата Винса учителей, матрос рыболовного траулера Рябчик внушал ему: “Для любого кадровика ты то ли из фашистов, то ли из жидов, то ли из прибалтов… Если выбирать будут, то Тютькина, будь он хоть трижды дурак, предпочтут Винсу. Тебе, чтобы пробиться, надо вкалывать и за Тютькина… Тебе, чтобы всплыть, в жизни надо яростно крепиться. Наша власть, сволочь подколодная, сначала ни за что ни про что устроит вечный покой родителям, а потом долго будет напоминать об этом сыновьям. А чтобы не напоминала, придется вкалывать за двоих, выбиваться из ряда. Это трудно, это злит окружающих, но другого пути у тебя нет”.
И Марат, и брат его Владилен всю дальнейшую жизнь действительно будут пахать за двоих, “выбиваться из ряда”. На примере Марата, судьба которого прослежена в романе наиболее полно, это видно особенно хорошо.
Бывший уголовник, морской волк и доморощенный философ Рябчик преподал Марату немало важных жизненных уроков, один из которых — не прогибаться ни перед кем, всегда и везде отстаивать свои честь и достоинство. Что, собственно, Марату и приходилось делать и в уличных схватках детства, и на траулере, когда им пытались помыкать, и во многих других различных ситуациях, которые преподносила ему “выбивающаяся из ряда” жизнь. Услышит Марат из уст Рябчика и о том, что судить о людях надо по “душе и работе”, а “не по цвету кожи и национальности”, что “тот человек, у кого сердце открыто”. И слова эти станут для Марата одной из путеводных истин. Матрос Рябчик ему и будущее предсказал большое, посоветовав на флоте не задерживаться. И за уроки его и советы “Марат вспоминал и благодарил Рябчика всю жизнь”.
Жизнь эта для братьев Винс (и Марата в особенности), лишившихся на семь лет, пришедшихся на пору их юности и становления, матери, складывалась нелегко и не сладко. Но она выковывала характер, заставляла проявлять лучшие свои качества и способности. По словам Марата, “именно сталинский террор заставлял нас пробиваться наверх упорно и ожесточенно. Благополучным, накормленным и прикормленным мальчикам этого не требовалось. Их вели вперед “чистое” происхождение, безупречная биография, боевые награды и разветвленные связи отцов”.
В дружеском застолье после одного из совещаний в Министерстве рыбной промышленности ведущие специалисты, среди которых был и Марат Винс, начали вдруг вспоминать, как тяжело складывались их, в основном детей “врагов народа”, судьбы. На что министр заметил: “Так вам же повезло… Причем по всем статьям. Вы не спились, не скурвились, не струсили перед жизнью. Вас не отправили в детдома и не забрали в лагеря. Вы научились работать и понимать людей…. Вы не по анкетам входили в жизнь, а по уму… Почти все ваши учителя были в пятнах отторжения: один бывший дворянин, другой — недобитый ленинец, по молодости уважавший эсеров, третий из казаков-беляков… Это они вас подготовили к жизни, воспитали, научили не кочки видеть, а горы. Нет, ребята, давайте выпьем за то, что вы были дети “врагов народа”. Во многом поэтому вы не потерялись в нашей штормовой жизни. И она вывела на верный курс”.
Курс у каждого из братьев Винсов оказался свой: Марат стал крупным ученым, Владилен — известным журналистом и писателем, а вот младшему Борису талантов братьев не досталось, и ему была уготована судьба чудаковатого малого, не хватающего звезд с небес, но каждый из них шел путем настоящего по большому счету человека.
И на всех троих был один главный по жизни “поводырь” — Ада Исаевна Винс. Она служила им с детских лет постоянным примером и ориентиром — примером жизненной стойкости, примером нравственным, духовным. Примером собственного многострадального и многотрудного существования она показывала детям своим (и не только им), что такое честный, чистый и порядочный человек, имеющий твердые принципы и высокие идеалы.
С детства воспитывала Ада Исаевна сыновей своих “в аскетизме, опрятности, бесстрашии, безоглядной преданности своей стране, партии, комсомолу. И, конечно, в интернациональном духе”. Но при этом, внушала она им, надо “работать и думать, работать и думать”. Именно из-за собственных “дум” она, по возвращении из лагеря, отказалась от преподавания истории и “переквалифицировалась в политэконома, экономиста”. И детей своих нацеливала на упорное энергичное созидание. “Вы ничего не успеете, если будете плестись по жизни… Учитесь успевать и преуспевать…” — говорила Ада Исаевна сыновьям и, опять же на собственном примере, показывала, как практически это осуществить. Начав после освобождения фактически с “чистого листа”, она и в новой для себя ипостаси сумела добиться многого: стала доктором наук, авторитетным ученым, обожаемым студентами и аспирантами педагогом.
Жизненный путь Ады Винс был часто до жестокости тернист. “Я пережила ничуть не меньше, чем весь советский народ. Людям моего поколения выпала судьба мучеников”, — с полным на то основанием говорит она, но, тем не менее, не зачеркивает свое горькое прошлое, никого не обвиняет, не предает его анафеме, хотя немало вроде бы имелось у нее на то оснований. Тем не менее, “плохих людей для старухи Винс, в сущности, не было, хотя ее многократно обворовывали, обманывали, а в тюрьме и ГУЛАГе избивали. Она всем прощала, объясняя такое поведение то неграмотностью, то жестокостью нравов двадцатого века, то бедностью души и жизни, то идеологической непримиримостью”. Прощала ради главного, что видела в своем поколении: “Мы смогли многое, очень многое”. От себя остается добавить — настолько многое, что по сути лишь благодаря этому мощному заделу нам и удается понемногу выбираться ныне из того социального хаоса, в который была ввергнута страна в начале 1990-х, и, опираясь на созданный предыдущими поколениями потенциал, продолжать существовать и иметь хоть какие-то перспективы.
Что же помогало Аде Исаевне выживать, выплывать и держаться на бурной стремнине эпохи? Идейная убежденность, вера и преданность своим идеалам? Для твердокаменной коммунистки Винс, безусловно, в значительной мере и это. Но это ли главное?
Однажды Владилен уже на склоне ее лет спросил мать: “Что самое главное в жизни?” И получил мгновенный ответ: “Любовь… Все остальное — детали… Когда любишь, своротишь горы. У многих проходит жизнь без любви. Считай, что они и не жили”. — “Но тебя, мама, лишали любви и обрекали на подневольный труд. Извини, но как ты не сошла с ума?” — удивляется сын. И Ада Исаевна читает ему одно из своих лагерных стихотворений, где тоже стоит вопрос: “Что нас держало на земле?”. “Воспоминания, мечты / да детский почерк на конвертах”, — так заканчивается стихотворение. Вот это — воспоминания о счастливом когда-то семейном гнезде, письма любимых детей и надежда на будущее воссоединение с ними — и было в первую очередь ее спасательным кругом.
Аду Исаевну Р. Нотман показывает в разные годы ее жизни. Но главным образом — в первые послевоенные годы и в наше время. Образ Ады Винс, как, впрочем, и почти всех других персонажей романа, дан пунктиром, но, тем не менее, он художественно убедителен. При всей яркости и харизматичности этой фигуры автор ее не идеализирует. Не скрывает, например, что бывает Ада Исаевна в чем-то и смешна, и нелепа, подчас несносна в проявлениях своего максималистского характера. Но она — живая во всех своих поступках, и это — главное.
Неиссякаемую живость и многозначность этой натуры, незатухающее ее творческое и духовное горение по-особому высвечивают и оттеняют стихотворные размышления Ады Исаевны “о времени и о себе”, своеобразные поэтические комментарии к “текущему моменту” (Чечня и проч.). Надо отметить, что стихи Винс интересны уже сами по себе как явление весьма добротной поэтической публицистики (кстати, жанр в современной поэзии крайне слабо развитый). Вдобавок, они достаточно органично вплетаются в прозаическую ткань повествования, становясь дополнительным художественным средством в раскрытии образа Ады Исаевны. Не скажу, что прием так уж нов (прозу стихами разбавляли многие писатели, можно вспомнить хотя бы “Доктора Живаго” Б. Пастернака), но он здесь вполне уместен и работает на общую художественную задачу произведения.
Роман “Полукровки” (и это одна из его заметных особенностей) насыщен атмосферой неумолчной полемики. Ведут ее между собой и Винсы, дискутируя с матерью, друзьями. Говорят о жизни вокруг, политике, социальных, экономических, нравственно-этических проблемах, о судьбах и будущем страны. То есть затрагивают, в общем-то, извечные темы российской интеллигенции с их гвоздевыми вопросами: “Кто виноват?” и “Что делать?” И в этом плане роман Р. Нотмана вполне можно отнести к интеллектуальной прозе.
Полемика эта иногда утомляет, особенно когда откровенно уходит в публицистическую плоскость, но не кажется надуманной и схоластической. Во-первых, отталкиваются герои в рассуждениях от собственной жизненной практики, пронизанной силовыми нитями своей эпохи со всеми ее изломами, “измами”, светотенями. А во-вторых, споры и дискуссии, ведущиеся в романе, есть как бы практическое воплощение тезиса старшей Винс “работать и думать”. Ее сыновья много работают, но и постоянно осмысливают дела свои в контексте жизни вокруг. И при этом убеждаются в правоте матери, утверждающей, что “для думающего человека жизнь не может быть скучной”, а “не думающий интеллигент — эта квашня, покрытая плесенью”. “Мне от вас ничего не надо, кроме одного: чтобы вы не мельчали, интеллектуально не опускались”, — говорит Ада Исаевна сыновьям. А что может быть лучше для поддержания интеллектуальной формы, нежели атмосфера интеллектуальной, опять же, полемики?
Свое новое произведение Р. Нотман жанрово обозначил как “семейный роман”. И это логично, поскольку в центре его — история одной семьи, в которой преломилась целая эпоха. Но отразились в этом произведении не только “век нынешний и век минувший”. Есть еще одна проекция, делающая его более объемным. Роман написан и как своего рода напоминание для будущего.
Роман биографичен, во многом автобиографичен. И автору не всегда удается соблюсти дистанцию, или, по выражению критика В. Шапошникова, “оторваться от титьки биографизма”. Но больше смущает не это.
По форме “семейный роман” (“сага”), на первый взгляд, очень прост. Какая вроде бы сложность в последовательном описании событий? Вот и возникает (вольное или нет) желание разнообразить его, оживить какими-нибудь композиционными узорами. Надо, однако, учитывать, что эта жанровая форма консервативна и практически не терпит отступлений. Как, скажем, сонет, а еще точнее — венок сонетов. Или же требует какого-то принципиально иного подхода.
Р. Нотман, по всей видимости, решил отойти от правил традиционного “семейного романа”, сделать его “нетипичным”. Но при этом он позволил себе авторский произвол. Как следствие вещь лишилась сбалансированности и композиционной стройности. Роман стал осколочно-калейдоскопичным, однако так и не сложился в гармоничный узор. Иногда произведение начинает казаться этаким собранием произвольно расположенных по принципу “а вот еще вспомнилось” историй и эпизодов о семье Винсов. А пласты времени, как остроумно было замечено на одном из читательских обсуждений “Полукровок”, расположены здесь в “винегретном порядке”. Отдельные более или менее стройные куски вдруг прерываются “отскоками” то в прошлое героев, то в их будущее. И с художественной точки зрения это часто либо слабо, либо совсем не мотивированно. Отсюда и пунктирность, фрагментарность, художественная незавершенность практически всех персонажей романа. Какие-то важные моменты, а то и целые периоды жизни героев или совсем выпадают из течения романа, или проходят “скользом”. И это, кстати, тоже читателями было отмечено. Так, по сути ведущий повествование Владилен весь пунктирен, фрагментарен, его жизненный путь зияет заметными брешами и пробелами, поэтому и представить его в необходимом объеме достаточно трудно. Весьма зримо и красочно выписанный в начале своего трудового пути Марат, особенно в его рыболовецких делах, в зрелом состоянии почти не виден (разве что в разговорах братьев между собой на разные темы). Лишь упоминается, фигурирует, но так и остается за границами романа трагический гулаговский период жизни Ады Исаевны. Много еще чего и другого, о чем можно и нужно было бы сказать подробнее, внятнее, в романе, к сожалению, отсутствует. И это серьезно мешает целостности его восприятия.
Конечно, помня слова Пушкина, автора надо судить по тем правилам, которые он сам для себя создал. Но и законами литературными пренебрегать автору тоже не следует. Да и как-то не разглядел я у Нотмана “своих правил”. Не принимать же за них авторскую стихийность и его собственное утверждение, что “здесь плана нет и быть не может”. Плана-то может и не быть, но цельная художественная картина в итоге должна выявляться.
Впрочем, это вовсе не значит, что “семейный роман” должен иметь только сугубо канонический вид. В конце концов, неважно, как и в каком порядке располагаются в произведении отдельные его части и детали. Главное, чтобы в итоге они складывались в гармоничный узор.
В этой связи вспоминается прекрасный советский писатель Валентин Катаев, блистательно продемонстрировавший в своем творчестве разные подходы к тому роду литературы, который зиждется на семейном материале. С одной стороны, его классическая семейная трилогия: “Белеет парус одинокий”, “Хуторок в степи”, “Волны черного моря”, а с другой — цикл поздних произведений Катаева-“мовиста”: “Трава забвения”, “Святой колодец”, “Алмазный мой венец” и других, созданных уже в совершенно иной, ассоциативной манере.
Мешает роману Р. Нотмана также определенный стилевой разнобой. Стилевое смешение — тоже подчас есть элемент художественного разнообразия, но для этого оно должно быть аргументировано и оправдано теми или иными авторскими задачами, быть органичным. Другое дело, когда чисто газетная стилистика, проникая в плоть произведения, начинает вытеснять художественную. А именно так зачастую и происходит в романе “Полукровки”. “В любой компании Марат незаметно, но почти во всех случаях становился ее лидером и душой. И никаких особых методов ему для этого не требовалось. Достаточно было Винсу пошутить, что-то вспомнить, и баста — все уже толпились около него и ждали, что он скажет”. Если бы это я прочел в газетном очерке, то подобная описательно-назывательная характеристика меня, возможно, вполне удовлетворила бы, но я, все-таки, читаю художественное произведение.
Или вот приезжает Марат в Полесье и в местном рыбтресте сталкивается с тотальным браконьерством, которое местные жители оправдывают следующим образом:
“…Грабили с полной убежденностью, что им это не только нужно, но и можно, а разграбить, считали они, всю рыбу в реках и озерах не по силам никому. Философия вседозволенного грабежа выросла из военных лет, когда белорусов разорили и разграбили, как даже Россию не грабили. Так что им теперь причитается…”. И так далее в том же духе. Очень верные, точные, справедливые наблюдения. Но и здесь на многих страницах — голимая публицистика с подменой авторскими рассуждениями живого голоса персонажей. Роман при чтении вообще иной раз (и нередко) вызывает ощущение огромного очерка, написанного с использованием типичных для очерковой прозы способов и приемов.
Встречаются в “Полукровках” и досадные лексическо-смысловые ошибки, допущенные явно по невнимательности автора. Так, например, читаем: “…а в море капитан базы (рыболовной — А.Г.) пересадит тебя на тральщик”. В результате Марат, как и логично было бы предположить, попал на СРТ (средний рыболовный траулер). Что же касается тральщика, то это судно военное, специализирующееся на вылавливании морских мин, и никакого отношения к рыболовному флоту не имеет.
Все высказанные выше (и еще не высказанные) замечания не умаляют несомненных достоинств романа “Полукровки”. В целом, это, безусловно, глубокая по мыслям, сильная по чувствам и эмоциям, весьма яркая по изображению вещь. Вместе с тем, по оставшемуся лично у меня стойкому ощущению, перед нами, по большому счету, не законченное произведение, а пока только предтеча, развернутый конспект, если хотите — детальный проект будущей эпической пирамиды, в которой Р. Нотман, надеюсь, предстанет в органическом единстве всех своих творческих измерений.
Алексей ГОРШЕНИН