Рассказ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 5, 2009
Радиола называлась “Урал-57”. Собрали ее неведомые мне люди где-то очень далеко от Белоруссии, в городе с непонятным и пугающим названием Сарапул. Адреса фабрики на клейме не было, просто значилось: город Сарапул, почтовый ящик такой-то — одним словом, склепали это чудо советской радиотехники подневольные представители пролетариата, происходившего в тех диких местах из зековской среды и продолжавшего покорно горбатиться на бывших гулаговских шарашках. Но все это я узнал потом, не скоро, а пока радиола стояла чужеродным гостем в нашей небогатой деревенской хате. Имела она и еще одну хитрость — стоило поднять крышку, вставить в эбонитовую лапку острую заводскую иголку, и тогда это чудо прогресса могло ещё проигрывать и патефонные пластинки.
Привезли радиолу зимой 1963 года. Мои розовощекие братья, радостные и счастливые, под пристальным присмотром отца втащили во двор санки, на которых лежало нечто, тщательно оберегаемое, в огромной, как мне тогда показалось, рыжей картонной коробке, для пущей надежности обвязанное старым ватным одеялом. Остаток дня ушел на сложный процесс подключения гостьи из Сарапула к антенне, которую братья, просверлив дырку в потолке, растянули по всему чердаку, после чего чердак стал строго охраняемым от меня объектом, взрослым почему-то казалось, что я обязательно причиню вред этой несчастной проволоке.
Радиолу поставили на самое видное месте — на комод. Долгие приготовления закончились. Медленно, как бы нехотя, нагревались ее ракетоподобные лампы, постепенно наливался зеленым нездешним светом глаз настройки, и вот, наконец, крутанув с правой стороны какую-то бобышку, отец впустил в наш дом на улице Якуба Коласа, 13, в местечке Порозово, что в Свислочском районе Гродненской области БССР, далекий неведомый мир. Радио “Тирана” из Албании, радио “Катовице”, Тамара Юхансон и шведское радио “Стокгольм”, польское радио “Варшава” со своими программами, чехи, китайцы, Англия, идиш, суахили, немцы, вечерние проповеди “Радио Ватикан”, финны, россияне, минская рабочая радиогазета, всегда начинающаяся песней:
Закончился день трудовой
Наполнились улицы гомоном,
Шагают с работы домой
Хозяева нашего города.
Рабочие, широкоплечие,
За день слегка устав,
Шагает человечество
От центра до застав…
Или еще “Клуб знаменитых капитанов”, или удивительные, оставшиеся на всю жизнь в памяти спектакли белорусского радио. Пройдут годы, и я узнаю, что лучшие из них поставила в Белорусском эфире София Гурич, мать моего близкого приятеля Николая Иванова, известного историка из Вроцлава. Мир, огромный мир вливался в наш дом и перекочевывал в мою душу.
У зеленого глазка “Урала-57”, как у сказочного камина в замке, мы проводили долгие осенние и зимние вечера. Часто радиовечер начинался с того, что родители, обиходив скотину и переделав все зимние дела по хозяйству, садились у уже теплой печки, и отец, сложив натруженные руки на коленях, иронично говорил: “Стась, Юрак! Найдите-ка там этих брехунов со “Свободной Европы”, пусть-ка они нам порассказывают свои байки про то, как у нас жить плохо…”
Братья с охотой бросались к радиоприёмнику. Щелкал переключатель, и сквозь металлическое шуршание эфира коротких волн в уютной тишине дома возникали резкие характерные голоса, которые вещали нам правду о том, что на самом деле происходит в мире и у нас в стране. Молодежи это интересно было не всегда, но братья молча слушали, пропуская мимо ушей отцовское, задумчивое и годами выстраданное: “Посмотри ты, что творится…”
Хорошим человеком был мой отец…
Однако вечер на коротких волнах заканчивался всегда одинаково — тяжелый густой звук, похожий на гул низко летящего бомбардировщика, перекрывал и душил эти характерные ненашенские голоса, волна уплывала, вернее, это гудящее чудовище выгоняло ее, вытесняло из нашего мира, не давая укорениться росткам услышанного, обрекая на сумерки подвала нашей невесёлой жизни. И отец отправлял всех спать.
А где же в это время был я? Я, самый младший в фамилии, прятался под столом и с замиранием сердца слушал и радио, и разговоры моих родителей, и споры братьев, и, кто знает, может, в эти бесконечные вечера, я и был самым вольным и счастливым человеком на свете, потому что огромный, необъятный мир оказывался рядом, только пригласи его к себе. Может, именно тогда я и начал понимать, что такое совесть и правда, и этого было уже не забить никакими глушилками.
А еще очень интересно было крутить пластинки. Это был настоящий ритуал, требовавший и навыков, и аккуратности. Сначала нужно было вставить в специальную головку патефонную иглу, при этом не уколоться, закрепить ее специальным зажимчиком, потом поставить пластинку, взвести продолговатый, похожий на головастика рычажок и запустить невидимый механизм, степенно вращающий черный ломкий блин, и уже только после этого осторожно поставить иголку у самого края диска… Тогда радиола повиновалась тебе, любимую песню можно было слушать сколько захочется, и в этом тоже было проявление свободы. После недолгого шуршания в тишину сельского дома вплывали неспешные звуки песни “Подмосковные вечера” в исполнении Владимира Трошина. Мама почему-то называла эту песню “Шорохи”. Иногда, заставляя сжиматься сердца всех присутствующих, проникновенно пела своих “Журавлей” Лилия Гриценко. Песня про птиц, вынужденных покидать родные гнезда:
В путь неближний провожать их выйдем,
Им простор земли далеко виден,
Ленты рек, озер разливы,
До свиданья птицы…
Путь счастливый…
А ещё это были песни Бориса Закирова или польского хора Чеянда, или молоденькой Эдиты Пьехи, которая тогда ещё пела польские песенки. Пластинок в доме было много, отец шутил, дескать, на культуру денег жалеть не стоит, а на другое не хватит. Родители были людьми простыми, но простота эта была какой-то удивительно мудрой и вечной. Моя нынешняя, в две с половиной тысячи конвертов, коллекция виниловых пластинок собиралась медленно. Сначала это были записи на 78 оборотов, потом появились и долгоиграющие на тридцать три. Много пластинок купил брат Станислав, который позже и сам стал музыкантом, хорошо играл на трубе и руководил сразу двумя духовыми оркестрами: взрослым и школьным, но начало этому собранию положил старший брат Юрий, привозивший мне из Минска диски “Песняров”, Хелены Вондрачковой, Ирэны Сантор, Сальваторе Адамо, Тома Джонса…
Да, все так и было.
Потом, когда я уже немного подрос и пошел в школу, я и сам научился включать радио, ставить пластинки, и радиола “Урал-57” стала моим другом и собеседником. Каких только интересных и полезных вещей я не узнал через нее! Именно она стала моим первым учителем музыки. Если, конечно, в отечественные “последние известия” особенно не вникать… Я до сих пор так и не могу понять, почему советские новостные программы назывались именно так и для кого эти известия должны были стать последними, для нас или для власти, от имени которой они вещались? Так вот, не забивая голову политическим мусором, “Урал-57” заставил меня полюбить и “битлов”, и “Червоны гитары”, и “Прокол Харум”, и Марка Грехуту, и “Два плюс еден”, и Кшистофа Кленчона, и Еву Демарчик.
У каждого свои университеты. К счастью, тогда радио не было таким пустым и оболванивающим, какими стали почти все FM-станции сегодня, даже в том, что касается музыкальных программ. Да и вообще, тогда информация не несла в себе столько негатива и энергетики разрушения и смерти. Европа еще только отходила от войны и хотела радости и мира. Сегодня многое изменилось, иногда мне кажется, что человечеству просто надоело жить без мировой войны и оно усиленно кличет её назад.
А ещё, в конце шестидесятых, в нашем Порозово появились телевизоры. Это действительно было чудом. Первым на нашей улице обзавелся такой техникой старшина-сверхсрочник Альберт Падасэп, эстонец, который солдатиком влюбился в нашу местную Марию, женился и остался служить в военном городке. Мы звали его “дядька Алик”. Бывало вечерами мы, деревенская мелюзга, немалой ватагой вваливались к ним в дом и просились посмотреть телевизор. Толком не дождавшись согласия хозяйки, мы привычно рассаживались на полу у круглого стола и с затаенным дыханием следили за экранными приключениями капитана Совы, который отважно шел по следу, или отчаянно рубили турок вместе с венгерским капитаном Тенкешем. Не говорю уже о четверке находчивых танкистов и их сообразительном псе со славной русской фамилией Шарик. А фильм про капитана Клосса чего стоил! Странно, я только сейчас заметил, что все приключения тех кинолент почему-то случались именно с капитанами. Думаю, режиссерам казалось, что именно в этом звании герой будет иметь непременный успех у дам.
Вот так и росли мы на безобидных “знатоках”, “кабачках” со стульями и на прочих телерадостях. Если же вечером показывали что-то очень интересное или транслировали чемпионат по хоккею, то в доме дядьки Алика собирались и взрослые.
Но однажды настал день и мы с отцом пошли в культмаг, выбрали и купили себе черно-белый телевизор “Атлант”, произведенный в колыбели русской революции — городе Ленинграде, и “на телевизор” к соседям ходить перестали. А мои школьные друзья, притаившись у стены нашего дома, теперь частенько вечерами покатывались со смеху, подслушивая простодушные переживания моей мамы по поводу неудач советских фигуристов: “А Боже ж ты мой, упал, бедолага… о, Езус, опять упал…”
Помню, как мама проникновенно комментировала почти каждую строку очень популярной в семидесятые годы песни “Баллада о красках”, исполняла ее тогда еще совсем молодая София Ротару. Грустная история о сыновьях, один из которых был рыжим, а другой черным, совсем как князья Радзивиллы, а с войны оба вернулись седыми. Святая мамина наивность! Как мне ее сегодня не хватает…
Конечно, как почти все советское, “Атлант” был уродцем — побочным плодом какого-то питерского оборонного завода, то есть — вроде показывает, но без конца ломается, и тогда зови к нам в дом мастеров, народных умельцев, что до сих пор не перевелись в благодатных наших местах. Помню, приходили то Янэк Григорович, то Генюсь Дмуховский, а еще киномеханик Наумик. Приходили, паяли, перематывали трансформаторы, словно гнилые зубы, удаляли сгоревшие детали, прилаживали новые и в результате непременно выпивали и закусывали по случаю успешного завершения операции. И что вы думаете, ленинградский пациент реанимировался и вещал себе дальше. Если же случалась крупная беда и перегорала лампа, снаряжали меня, и я ехал на автобусе аж в сам Волковыск — крупнейший центр окрестной цивилизации. В этом центре возвышался огромный (по тогдашним моим представлениям), аж двухэтажный универмаг! И там можно было купить всё, даже радиолампу 6пэ36эф. Одним словом, вокруг телевизора кипела бурная жизнь, никакого сравнения с моим нынешним “Филипсом”, скукотища — жена тринадцатый год только пыль с него стирает.
Потихоньку шли годы, иногда медленно, иногда слишком быстро, а, впрочем, шли они, согласуясь с ритмом моей собственной жизни. Первой перестала работать радиола, сгорел сначала один, а затем и другой динамик. На какое-то время её заменил модный рижанин “ВэФ”. Потом замолчал и навсегда погас “Атлант”. Что-то в нем шкворчало, искрило, потом он ухнул тяжело и протяжно, как филин, и околел. Снова перебирать его не было никакого смысла, да и уже некому было это делать….
Сегодня и радиола “Урал-57”, и телевизор “Атлант” в родительском доме стоят на тех же самых местах. Старые, сломанные, никому не нужные, пылящиеся и зарастающие радиоржавчиной, они наработались за свою жизнь не меньше сгорбленных тяжким трудом колхозных старожилов. Многое изменилось с тех пор, сначала ушел из жизни отец, а совсем недавно не стало мамы. Осиротел и я, и мой родительский дом.
Приезжаю сюда иногда, здесь легко дышится и легко плачется, как в костеле… И не поднимается рука вынести на мусорку тех, что когда-то были семейными проводниками в этот так и не познанный мир…
Перевод с белорусского
Валерия Казакова