Памяти о. Михаила Капранова
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 3, 2009
На кладбище так тихо, что слышно как шуршат листья, скользя с вершин пожелтевших берез к их подножиям. Кругом ни одной живой души, да и что ей делать в это время здесь, среди мертвых? Мы медленно едем на машине по дорожке, ища знакомую могилу. И вдруг жена положила руку мне на плечо и тихо сказала:
— Остановись!
А, может, и не сказала? Может, мне это только показалось? Я и сам увидел около дорожки четыре высоких деревянных креста с маленькими металлическими табличками на них. Среди каменных надгробий и памятников, расположенных вокруг, они сразу бросаются в глаза. Под крестами лежит почти вся семья, мне пришлось хоронить каждого из них. Последним был батюшка. Казалось, мы виделись с ним совсем недавно. Он уже почти не вставал с постели, сильно похудел, его желтые щеки казались восковыми. В тот день кроме нас с женой навестить его приехала чета художников.
Жена художника, полная женщина с круглым лицом и короткой мальчишеской прической только что вернулась из Соединенных Штатов Америки, где две недели жила в одной американской семье. Она настолько очаровалась и страной, и американцами, что все время повторяла с восторженным придыханием:
— Они такие чудесные! Они так любят русских и Россию!
И, поглаживая себя ладонью по кофточке, добавляла:
— Посмотрите, какие вещи они носят… Чистый хлопок…
Моя жена молчаливо опускала глаза и прятала в уголках губ улыбку потому, что точно такие кофточки два дня назад видела на прилавках Барнаула. Мы приехали в дом батюшки раньше художников и говорили с ним о Косово, где косовские албанцы недавно взорвали два православных храма. Батюшка не мог понять, как можно взрывать святыни, какому бы народу они не принадлежали. Вера в Господа — высшее духовное начало человека, уничтожением церквей ее не искоренишь. Чем больше унижается народ, тем сильнее растет его воля к сопротивлению. Не знаю, о чем он думал в ту минуту, но, посмотрев на художницу и ее кофточку, опустил глаза и тихо произнес:
— Но русские поднимутся с колен!
И это прозвучало так строго и так отчетливо, что художница замолчала, нервно дернула плечом и отвернулась, не желая смотреть ни на кого из нас. Ее обидели слова батюшки, а наше скептическое отношение к американцам, с чьего молчаливого согласия совершаются преступления косовцев на сербской земле, оскорбляло. Через некоторое время она снова попыталась восторженно рассказать нам о своих недавних хозяевах, но батюшка еще более сурово повторил:
— Но русские поднимутся с колен!
В трудных ситуациях он всегда умел находить самое точное слово и произносить его так, чтобы это, не унижая человека, ставило его на место. Таким даром мог обладать только настоящий батюшка.
Человек приходит к Богу по-разному. Меня потянуло в церковь за границей, когда ностальгия сжигала сердце и длинными, тоскливыми ночами то и дело часами молча смотрел в потолок, вспоминая места, где родился, вырос и обрел первых друзей. Кто пережил это, знает как непереносимо духовное одиночество. Спасало то, что в городе была русская православная церковь. В ней всегда было тихо, прохладно и немноголюдно, и душа обретала покой. У алтаря никто не мешал думать, вспоминать прошлое и молиться о будущем.
Батюшка пришел к Богу в тюрьме. Его, студента Горьковского педагогического института, осудили на семь лет за то, что распространял листовки, в которых призывал людей к свободе. Сейчас бы над этими наивными прокламациями, в которых не было ничего, кроме юношеского максимализма, просто посмеялись, но в пору андроповского КГБ, когда в стране негласно, но целенаправленно создавалось диссидентское движение, они были достаточным основанием для обвинения в антисоветской деятельности. Батюшка отсидел весь срок от звонка до звонка и вышел из лагеря совершенно другим человеком. Мы встретились с ним сразу после моего возвращения на Алтай.
Не помню уж по какому поводу, но перед вечером позвонил друг молодости писатель Евгений Гущин и спросил, когда мы сможем встретиться.
— А где ты сейчас находишься? — поинтересовался я.
— У священника Михаила Капранова.
— Ну, так приезжай ко мне вместе с ним, — сказал я.
Среди моих друзей не было священников. И я никогда не думал, что Михаил Сергеевич Капранов вот так, с ходу, согласится поехать к незнакомому человеку. Но уже через полчаса они с Гущиным стояли на пороге моей квартиры. Я внимательно рассматривал отца Михаила. Это был довольно высокий, сильный человек с большим лбом и внимательными темными глазами, блестевшими за стеклами очков. Но его взгляд казался настолько искренним и добрым, что сразу располагал к себе. Я пригласил их в комнату, мы сели за журнальный столик и мне показалось, что я знаю батюшку уже тысячу лет. Так задушевно и неторопливо потекла наша беседа. И мы невольно потянулись друг к другу.
Кто пережил самое начало девяностых, помнит, какими растерянными были люди. Не те, кто, получая помощь из американских фондов, собирал народ на митинги и, срывая голос, требовал свободы, покаяния за преступления тоталитарного режима и уверял, что только класс собственников сделает нас счастливыми. Растеряны были другие. Те, кто потерял духовную опору, цель жизни, которая заставляла, не теряя совести, все время стремиться к лучшему. Батюшка считал, что в такие времена людям лучше всего обратиться к Богу, который и успокоит, и поможет обрести новую цель. И он, как мог, восстанавливал из руин Знаменский храм города Барнаула. В нем даже негде было помолиться. В одном из его приделов он поставил иконостас и начал службы. И в полуразрушенный храм потянулись люди. Уже через три месяца здесь возник свой постоянный приход. По воскресеньям в церкви негде было ступить, прихожане теснились даже в коридоре, но службу выстаивали до конца.
Я постоянно был на этих службах, и каждый раз пристально вглядывался в лица прихожан. Что заставляло их приходить сюда и молиться Богу?
Вот муж с женой. Обоим нет и сорока. Оба дорого одеты. Она поставила свечку Божьей матери и то и дело крестится. Взгляд ее устремлен вдаль, она вся ушла в себя и не видит никого вокруг. Женщина или просит у Бога прощенья или обращается к нему с какой-то просьбой. Муж сдержан, но он тоже ушел в себя, в свои думы. Такое душевное состояние человек может обрести только в церкви.
Многие люди приходили исповедоваться. Исповедь — это осознание человеком своих ошибок, очищение от греха. Это самая трудная работа души, результатом которой является укрепление духовных устоев. Батюшка никому не отказывал в исповеди, считая, что если человек пришел на нее, значит созрел для этого, значит его душа начала свою очистительную работу.
Однажды, когда я был в церкви, туда пришли детдомовские дети. Каждый из них держал в руке свечку, каждый исповедовался батюшке. Было что-то трогательное и одновременно прекрасное в этих детских лицах, в их отношении к обряду исповеди. Не могу сказать, что они ушли отсюда убежденными православными, но твердо уверен, что дети поняли: избавиться от греха можно только путем чистосердечного раскаянья и молитвой.
Начало девяностых было возвращением людей к православию. Прихожане отца Михаила во многом отличались от остальных. Немалую часть их составляла интеллигенция. Будучи сам высокообразованным человеком (к тому времени батюшка закончил и прерванное педагогическое образование, и духовную академию), он занимался огромной просветительской деятельностью. Он постоянно бывал во всех барнаульских вузах, выступая там с лекциями по православию, разъяснял пагубность участия в сектах, пропагандирующих отступление от заповедей Божьих, вселял в души людей уверенность в будущем. К нему тянулись и преподаватели, и студенты. И, конечно, творческая интеллигенция.
О его дружбе с самыми известными писателями ходили легенды. Хорошо помню первое посещение его квартиры, в которой всегда было полно самого разного народа. Он провел меня в свой маленький кабинетик, одна стена которого была увешана иконами, а остальные заставлены шкафами с книгами. Рядом с богословскими изданиями здесь стояли томики Ивана Шмелева, Бориса Зайцева, Георгия Иванова, Ирины Одоевцевой и многих других, только открываемых нашему читателю талантливых и самобытных писателей русского зарубежья. Но батюшка остановился взглядом не на них, а потрогал рукой только что присланную ему из Красноярска Виктором Астафьевым книгу “Затеси”.
— Искупает грех, — сказал батюшка и усмехнулся искренним, почти неслышным детским смешком.
— Какой грех может быть у Виктора Петровича? — удивился я.
— Ну, как же? — сказал батюшка. — Виктор Петрович иногда забывается и сквернословит. Последний раз, когда он был у меня, с его языка сорвалось столько нехороших слов, что я заставил его встать на колени и отбить пятьдесят поклонов.
— И Астафьев отбил? — спросил я, уже совершенно удивившись.
— Вот перед этой иконой, — сказал батюшка и показал на икону Казанской Божьей Матери.
С Виктором Петровичем Астафьевым батюшка познакомился в Красноярске, где до переезда в Барнаул служил в одной из церквей. Между ними сразу завязалась дружба. Батюшка постоянно бывал и в городской квартире Астафьева, и в деревне Овсянке, куда писатель переехал потом. Как известно, прямо напротив этой деревни, перевернувшись на лодке, утонула в Енисее мать писателя, когда тот был еще совсем ребенком. Поселившись в Овсянке, Виктор Петрович часто выходил на берег реки и подолгу, молча и задумчиво, смотрел на стремительную темную воду, торопливо уносящуюся к Ледовитому океану.
Дружба Астафьева и батюшки продолжалась и после того, как батюшку перевели на Алтай и сделали настоятелем Знаменской церкви. Приезжая в Барнаул, Виктор Петрович всегда останавливался в его доме. Батюшка никогда не рассказывал мне, о чем они говорили, но их беседы иногда продолжались до самого утра. Им было о чем рассказать друг другу. И когда умер Виктор Петрович, а батюшке тот час же сообщила об этом по телефону жена Астафьева Мария Семеновна, батюшка уже через два часа кинулся на похороны в Овсянку. Поскольку ни поездом, ни самолетом он не успевал, ехать решил на машине. Его отговаривали потому, что мороз был за тридцать, к тому же мела сильная поземка, но он никого не слушал. На территории Кемеровской области машина попала в аварию. Батюшка не пострадал, но на похороны Астафьева опоздал.
Вернулся он в Барнаул совершенно убитым. Я утешал его, говоря, что все делается по воле Божьей, но он только качал головой и, не стесняясь, утирал ладонью мокрые глаза. И успокоился только тогда, когда съездил в Овсянку и отслужил панихиду на могиле писателя.
А незадолго до этого нам с батюшкой выпал случай побывать на Всемирном славянском съезде в Праге. Российскую делегацию возглавлял председатель Всемирного фонда славянской письменности и культуры, знаменитый скульптор Вячеслав Клыков. Делегация была большой, она разместилась в двух автобусах, и добирались мы до Праги два дня. По нашей территории ехали без перерывов, сделав короткую остановку только в Минске и на границе с Польшей, в Бресте, где оказались глубокой ночью. Я был в Бресте много раз и удивился, увидев, что наш автобус, не доезжая до пограничного перехода, свернул в сторону. Как вскоре выяснилось, Клыков еще из Москвы договорился с директором музея Брестской крепости о том, чтобы нам показали ее.
Когда человек оказывается в подобных местах, его невольно охватывает трепет. Была теплая летняя ночь с невероятно яркими звездами на угольно черном небе. Бастионы крепости были освещены бледным электрическим светом, на ее главной площади высился храм. Увидев его, батюшка остановился и, шепча молитву, перекрестился. Вячеслав Клыков, который, как известно, тоже был человеком глубоко верующим, перекрестился вслед за ним. Мы все молча стояли, слушая как совсем рядом, в кустах на берегу Буга, поют соловьи. И каждый думал, что, наверное, соловьи вот так же пели в ту летнюю ночь, когда с другого берега этой спокойной и неширокой реки на нас обрушилась самая страшная в истории народа война.
Нам показали музей Брестской крепости, рассказали о том, что уже не осталось в живых никого из тех, кто защищал ее в июне 1941 года. Батюшка ходил по залам музея со скорбным лицом, но Клыков, догадавшись, о чем он думает, наклонился к его плечу и тихо сказал:
— В Белоруссии много таких мест, на обратном пути где-нибудь обязательно остановимся и отслужим панихиду.
На обратном пути из Праги в Москву мы действительно остановились у одного из мемориалов, и батюшка отслужил там панихиду по нашим погибшим солдатам. Была такая же удивительно теплая ночь и в соседнем лесу так же, соревнуясь друг с другом, пели соловьи. Но в тот, самый первый день путешествия, рано утром мы были уже в Варшаве.
Батюшка оказался в этом городе впервые и попросил меня свозить его в старую часть польской столицы, которую в 1944 году гитлеровцы сровняли с землей. Он долго ходил по улочкам Старого Мяста, как называют этот уголок Варшавы поляки, рассматривал чистенькие, восстановленные по сохранившимся чертежам и фотографиям здания и, не переставая, удивлялся бесконечным группам маленьких школьников, которых учителя привозили сюда на экскурсию со всех концов Польши.
Еще больше школьников мы увидели на территории королевского замка в Кракове, где тоже сделали остановку. Одна учительница, заинтересовавшись нами, спросила, откуда приехали мы. Я сказал ей, что из России. Она улыбнулась и начала рассказывать своим ученикам, что эту польскую святыню в самом конце войны помогли спасти от уничтожения русские солдаты. А батюшка, посмотрев на школьников, заметил:
— Вот с этого и начинают дети любить свою родину.
И, грустно вздохнув, опустил голову. Всего несколько минут назад, разглядывая красоты королевского замка, мы говорили с ним о том, что ни в одной стране не относятся к истории с таким пренебрежением, как в нашей. Каждая власть переписывает ее в угоду самой себе. А ведь давно известно, что любой народ держится только на своей истории. Те, кто не дорожат ей, быстро исчезают.
На Всемирный славянский съезд батюшка поехал с одной целью: посмотреть, какую роль в жизни других славянских народов играет православие. В работе съезда участвовали сотни делегатов, были там и представители русских диаспор из США и даже Аргентины. Самой многочисленной делегацией после нашей была югославская. Югославы со дня на день ждали нападения на их страну американцев. И большинство разговоров на съезде велось о том, как разделенному славянскому миру защитить их от агрессии. К моему удивлению, самую решительную позицию в защите югославов заняли поляки, хотя они всегда считались правоверными католиками. Может быть потому, что они больше других помнили ужасы войны.
Югославов поддержали все, но это не спасло их от нападения. Мало того, православная страна Болгария в первый же день войны запретила пролеты над своей территорией наших самолетов, которые, по их мнению, могли оказывать помощь сражающемуся Белграду. Но Россия и не стремились помочь братьям-сербам. Даже слова, которые произносились от ее имени в те дни, звучали вяло и невнятно.
Мы часто встречались с батюшкой после славянского съезда, и он с какой-то особой горечью повторял:
— Ведь всем ясно, что защитить славян может только сильная Россия. Но кого она защитит, если русские так безразличны ко всему и разобщены как никогда. Пока не станем едиными, нам никого не спасти и не спастись самим.
— А что может спасти нас? — спрашивал я.
— Только вера, — отвечал батюшка.
К тому времени из Знаменской церкви его перевели настоятелем в Свято-Никольскую. До революции она была полковой церковью сибирских казаков. После революции много лет стояла закрытой, потом ее превратили в солдатский клуб. Во времена моего детства несколько лет мы жили рядом с ней, я в то время учился в пятом или шестом классе. По воскресеньям через дыру в заборе мы с пацанами пробирались в эту церковь и смотрели кино. Солдаты нас не выгоняли, мало того, разрешали щелкать семечки и ссыпать шелуху в щели между досками пола. После приезда в Барнаул Патриарха Московского и всея Руси Алексия здание церкви передали барнаульской епархии. Оно представляло из себя жалкое зрелище. Батюшка ходил по нему, вздыхал и сразу прикидывал, что нужно сделать. Но, главное, надо было как можно быстрее создавать приход. Церковь без прихожан всего лишь здание. Только общая молитва могла помочь ей подняться из руин.
Батюшка обладал особым даром привлекать к себе людей. Его проповеди можно было считать образцом выступления священнослужителя. Говорил он негромко, но четко и ясно и всегда о том, что больше всего волновало именно в эту минуту, поэтому каждое его слово западало в сердце. Он никогда и ничего не произносил спонтанно. Долго и обстоятельно готовился к каждой проповеди, читал духовную литературу, и не только ее. В проповедях ему помогали и разговоры с Виктором Петровичем Астафьевым, и вся современная литература, за которой он постоянно следил, и общение с творческой и университетской интеллигенцией. Почти каждая более или менее значительная книга первой появлялась у батюшки. Он читал все, что могло хоть в чем-то духовно обогатить его.
Никольский храм постепенно преображался. Художник Владимир Коньков расписывал его стены и писал для него иконы, освещение каждой из которых было событием для прихожан. Вскоре над храмом поднялась снесенная в тридцатые годы колокольня. Затем появился купол. В ограде церкви была построена крестильня. Батюшка жил этим, по копейке собирая пожертвования и восстанавливая то, что было когда-то разрушено. Он весь светился, когда ему удавалось что-то сделать для храма. На воскресных службах в храме некуда было ступить, люди стояли и в его небольшом коридорчике, и на ступенях.
Особая забота батюшки была об иконостасе. Ведь иконостас — лицо храма. Ни одной из икон, украшавших его когда-то, не сохранилось. А на Алтае не было своих иконописцев. И он решился на невиданное — заказать иконостас в Палехе. Палешане — великие мастера, но и работа их стоит немало. Я часто спрашивал батюшку в те дни: где он возьмет денег рассчитаться с ними.
— Буду собирать с Божьей помощью, — тихо говорил он. — Благое дело Господь не оставляет без покровительства.
И ведь ему удалось добиться своего. Иконостас, сделанный в Палехе, преобразил храм. При одном взгляде на него рука невольно тянется перекреститься. Никольская церковь стала гордостью не только ее прихожан, но и всего города. Я часто думаю — может ли священник оставить большую память о себе, чем отстроить храм, в который ходят тысячи людей? И другая мысль часто западает в голову: как удалось это сделать одному человеку? Без божьего покровительства здесь действительно не обошлось.
Меня всегда интересовала семейная жизнь священника. Часто бывая в доме батюшки, я постоянно наблюдал его в разных ситуациях. И никогда не видел вышедшим из себя или просто сердитым.
Старшего его сына Дмитрия я видел редко. Он пошел по стопам отца, стал священником и так же, как и батюшка, строил храм в городе Заринске. Там он и сгорел в тридцать с небольшим лет, отдав всего себя служению православию. Во время строительства храма некогда было следить за здоровьем, он и не следил. Ночью у него случился приступ гипертонии, врачи не успели спасти. Отца Дмитрия похоронили около храма, который он построил. У меня создалось впечатление, что на похороны пришел весь город Заринск. Батюшка осунулся, почернел, много дней выглядел совершенно растерянным, но спасла молитва.
В его доме всегда было много детей. Это были и подруги младших дочерей, и дети священников, приходивших к нему в гости. Дети всегда находились там на особом положении. Они шумели, бегая из комнаты в комнату, часто заскакивали на кухню, чтобы взять со стола кусок пирога или чего-то еще, им никто ни в чем не отказывал и не делал замечаний. Такой любви к детям я не встречал нигде.
На Рождество или Пасху они всегда устраивали представление. Нарядившись в костюмы, разыгрывали сценки из младенческих лет Иисуса Христа, вдохновенно читали стихи, играли на пианино и пели. Церковные праздники были счастьем и для детей, и для тех, кто их видел в эти минуты.
Но каждой человеческой жизнью Господь распоряжается по-своему. Дочери выросли, вышли замуж, у обеих появились дети. Но младшей не повезло с семьей, а старшая погибла. Случилось так, что мы с женой узнали об этой трагедии первыми. И сразу поехали к батюшке. Матушка, не помня себя и никого не видя, ходила из комнаты в комнату, а он, опустив глаза, молча сидел на диване и по его щекам, не переставая, катились слезы. Батюшка не утирал их. Мы остановились около него и тоже молчали. В человеческом лексиконе нет слов, которые могли бы утешить родителей, узнавших о смерти своего ребенка. Это был удар, который оказалось трудно перенести. Через полгода не стало и самого батюшки…
Священники такие же люди, как и мы, разница лишь в том, что главная их забота о душе, а не о материальном стяжании. Батюшка считал, что каждый настоящий священник обязательно должен побывать на Святой Земле, постоять у гроба Господня, посмотреть на Иордан, в котором крестился Иисус. Тогда и душа станет чище и помыслы светлее. А кому повезет, побывать и на Афоне, второй православной святыни, где вместе с греками всегда служили и до сих пор служат русские монахи. Первую свою мечту он исполнил, а до греческого Афона не добрался. Уже предчувствуя свой конец, он упросил матушку свозить его туда, но умер на полдороге.
Хоронили его в солнечный морозный день. Кладбищенские деревья стояли в густом куржаке, снежинки, срываясь с веток, светились, как звездочки. Провожая в загробный мир батюшку, священники пели молитву и, когда повторяли рефреном: “Упокой, Господи, душу раба твоего…”, у людей замирали сердца. А народу на кладбище собралось столько, что, казалось, сюда пришел весь город. Без отца Михаила очень многие вдруг почувствовали себя сиротами…
Летом нам с женой не удалось навестить батюшку, мы приехали к нему осенью. Я стоял у его могилы, на которой лежали свежие цветы. Кто-то из тех, кто знал батюшку, положил их незадолго до нашего прихода. Мы с женой перекрестились и поклонились всем четырем могилам. Рядом с батюшкой и его дочерью за этой же оградой лежат и родители отца Михаила. Я никогда не думал, что за одной оградой окажутся сразу три поколения одной семьи…
Осеннее солнце светило холодным, но еще радостным светом. Праздник Покрова Богородицы был несколько дней назад, а в чистом небе до сих пор не пронеслось ни одной снежинки. Но с севера уже потянуло холодом, а это значит, что снег скоро выпадет, и мы с женой будем ждать Рождества, которое много лет каждый год встречали в доме батюшки. На этот раз мы окажемся одни, но он все равно будет с нами. Мы сходим на рождественскую службу в Никольский храм, увидим друзей и вспомним батюшку. И сиротство на какой-то миг отступит. Когда мы собираемся вместе, нам сразу становится легче.