Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 3, 2009
Рокоток некованых копыт небольшого табуна прокатился мимо караульной будки на въезде в Сузунский завод так быстро, что служивый на посту только и успел крикнуть казакам, правившим табун:
— Где захабарили?
— Да на Бие, выше Бехтемира… ра… ра… — пролетело над окраиной заводского поселья.
Табун отогнали на заводские выпаса, доверив коноводам, а главный захватчик лошадей устало доплелся до конторы к заводскому командиру. Пришел не один. Рядом с ним, как зверек, в силки попавший, зыркал по сторонам черноглазо калмычонок лет десяти.
— Мальца, так сталось, оставить не могли. Бросили его старшие. Ускакали. Куда его теперь?
— Ты ж ему нянькой не будешь, — ответил командир. — Ему бабий пригляд и обиход нужен. Давай определим его к плавильщику Гребенщикову — он малодетный, пусть и попечется о мальце.
Калмычонка усыновили, окрестили — Спиридоном записали, вывели в зрелое юношество, оженили, причислили к сословию рудокопов. В шахту серебряную пошел робить Спиридон.
Калмычонок этот — прадед писателя Георгия Дмитриевича Гребенщикова.
Миновали годы…
На Риддерском руднике в глубоком Прииртышье проживает почтенный пенсионер Лука Спиридонович Гребенщиков. Ему скоро девяносто, но он еще помнит все обязанности писаря и начальство благоволит к нему. Как же иначе — Лука беспорочно служил в разных должностях на рудниках Сузунском, Сугатовском, Змеевском, Никольском. Девяностолетний писарь — это дед писателя Георгия Дмитриевича Гребенщикова.
Неспроста рудник Никольский в конце ряда. Там еще молодой Лука Гребенщиков оброс детьми, и прокормить их жалованья не хватает. Одного из мальчиков — Митрия, ему девять лет, сдают в Змеиногорскую школу, где малолетов не только учат, но и мучат. За провинность некую могут и на колени на дресву поставить и за ручонки через блок вздернуть к потолку, повиси проказник! Жизнь кругом лаской не брызжет: в школе строгости, а дома мачеха при любой малой злобе обрушивает на отрока подзатыльники и кричит: “И откуда этот мурза на мою голову взялся!” Димитрий очень похож на того мальчика, что привезен был в Сузунский завод в начале века.
“Мурза” — это отец писателя Георгия Дмитриевича Гребенщикова. Он возрастает при Никольском руднике, идет в работы серебряные подземные, приходит срок — невесту ему выбирают в казачьей станице Убинской. Свекровка корит молодуху — слишком “нежная”, но жена Димитрия от неудобья житейского спасается молитвой и песней. “Нежная” — это мать писателя Георгия Дмитриевича Гребенщикова. Она всю злость и едкость свекрови, вложенную в слова “шибко нежная”, будто бы прощая, смахнула и вернула слову первое и точное значение. О нежной матери Георгий Дмитриевич будет помнить до гробовой доски в Америке.
И это о ней — Елене Петровне Гребенщиковой напишет он в американские дни — в повести “Егоркина жизнь”: “Увидел он впервые небо, но не наверху, а внизу, под ногами матери. Мать с младенцем шла как будто между синими небесами, ни к одному не прикасаясь. Небеса эти были очень далеки одно от другого: верхнее — высоко-высоко, нижнее — глубоко-глубоко. Ребенок не понимал, что мать его переходила по доскам и камешкам через весеннюю лужу. Он не знал, что небо всею синевой отражалось в весенней луже, сделавши и лужу такою же лазурною, такою же бездонною, как небо…”
Мать несет дитя меж небес! Такое без тоски и возвышения матери до Божества не напишется. И не последняя подробность — повесть родилась на излете жизни писателя. И в таком положении материя повести — начало жизни, детство превратилось в итог творческого бытия писателя — жизнь закольцевалась, а кольцо — символ бесконечности и вечности.
Елена Петровна Гребенщикова родила на свет мальчика в день Святого великомученика Георгия Победоносца. Имя дали по святцам. И это писатель Георгий Дмитриевич Гребенщиков. Когда это было? На его надгробии в Лейкленде, штат Флорида, выбито: 1884 год.
Деревушка при руднике Никольском, где проживала семья Дмитрия Гребенщикова, называлась Каменева. Теперь ее нет. Исчезла, будто растворилась на просторах Прииртышья. Есть лишь точка на карте — точка пунктира, откуда и можно продолжить житейский путь: рождение, школа, выход в люди из семьи, а далее можно перейти и к пунктиру газетному. Но, расставаясь с многоточием житейского следа, когда еще нет писателя, необходимо отметить, что на окончанье века в судьбе Гребенщикова-отрока пришлись перемены решительные. Семья Дмитрия была многодетна и трудна. Чтобы как-то облегчить участь ребятишек, самого смышленого — Георгия забирает к себе крепкий крестьянин-старообрядец Александр Платонович Фирсов, у которого отрок и воспитывался несколько лет до той поры, когда юношеский задор вывел его в город и Александр Фирсов тому споспешествовал, поскольку управлял все дела староверческой общины в округе.
…В 1906 году в газете “Семипалатинский листок” появляются первые публикации Георгия Гребенщикова. Это были бытовые заметки, фельетоны, но именно в этой газете был опубликован первый его рассказ “Нахал”. Там же и стихотворение молодого автора появилось — “Моя отчизна”. И в том же году вышла книга “Отголоски сибирских окраин” — на титуле книжечки особые слова — “Рассказы первые”, и первым своим рассказом Гребенщиков считал рождественскую зарисовку “Васюткин праздник”. Это начало газетного пути, и он не будет оставлять его до старости. Но в самом начале — это зарисовки, статьи, а затем и очерки. Всматриваясь в газетный лик Сибири двух первых десятилетий XX века, поражаешься бурному росту Гребенщикова. 1906 год — какой-то листок, а в 1910 году он публикует свой опыт стихотворного перевода поэмы поляка Густава Зелинского “Киргиз”. Это уже иная тропа. Но и заметки дорожные и очерки Гребенщикова появляются в губернских изданиях от Омска до Иркутска постоянно, а от очерка до рассказа — путь, подчиненный воле автора. И Гребенщиков вступает на него — книга “В просторах Сибири” — это нечто промежуточное между очерком и свободным рассказом, а к чистому рассказу жанрово автор выйдет уже в другой книге, названной им просторно — “В полях”. Это будет 1911 год, и все совмещалось у молодого, будто кипящего замыслами автора: и газета, и художественное творчество, и вряд ли кто-то скажет — где она, та грань, отделяющая Гребенщикова-журналиста от Гребенщикова-писателя. Сегодня, оглядываясь на путь Гребенщикова, я думаю: задержись он навсегда в Семипалатинске — он так бы и остался безвестным газетчиком. Но он движется по белу свету и в 1908 году становится редактором-издателем еженедельника “Омское слово”, в Томске — он ответсекретарь молодежного журнала и в этом же году в Усть-Каменогорске, а потом в Омске идет его пьеса “Сын народа”.
Его, как литератора, сформировал Томск. Там он познакомился с Григорием Николаевичем Потаниным. И по его рекомендации стал редактором газеты “Жизнь Алтая”. Тогда завязывается переписка с Горьким, рассказы Гребенщикова печатают столичные журналы “Современник” и “Летопись”. “Жизнь Алтая” — газета успешная, но звучат в памяти слова “сибирского дедушки” Г.Н. Потанина о том, что Георгий должен вернуться в глубины Алтая — там корни. И это пожелание выводит его за предел городской круговерти. Он передает газету в другие руки, уезжает в предгорья, покупает лошадь и бричку — затарахтели колеса по малоудобным дорогам милой сердцу Бухтармы, где у мараловодов можно хоть неделю, хоть год жить-ночевать и там такое услышишь — речи, будто ключи окрестные: не взлетают выспренне, но бьют с напором, а значит из глубин. И есть эта глубина по урманам, по урочищам — повсюду старообрядческая кость поселилась. Вот тогда и появилось повествование “Уба и убинские люди”, где не просто женский монастырь-скит, но и судьбы насельниц той обители. Ничего подобного в сибирской литературе не припоминается.
Гребенщиков выбирает дороги и тропы для верхового наездника в уголки самые потаенные. Зачем ему эти мытарства дорожные? Он как будто предвидел, что судьба разлучит его с Родиной.
Наступит 1920 год. Разлука станет неизбежностью, но не стану торопить линию расставанья.
1915 год Гребенщиков проводит в родных краях. Питающие душу странствия по Алтаю и внешне безмятежное житье на озере Белом при Колыванском заводе дают возможность со всей страстью склониться над белым листом, чтобы явилась первая книга “Былины о Микуле-Буяновиче”. Он и сам тогда не ведал — чем завершится эта “Былина…” — годы трагические еще не наступили. Книга тревожная, в ней будет национальный надлом, но зачиналась она в тишине идиллической. Сам Гребенщиков вот что сказал об этом: “Помню — снял в аренду десятину земли на Белом озере, построил юрту и в какой-то сказочной полудремоте жил там лето. Неописуема там красота лазури неба, Белого озера, Синюхи, Тигерецкого Белка и дальних гор. Война помешала построить что-нибудь на Белом озере…”.
Гребенщиков на фронтах Первой мировой с первых месяцев в составе санитарного батальона. Он не в окопах, но это не значит, что он не знает о кровавом вареве на передовой. Санитары получают в свои руки истерзанные тела, мученья душевные воинов и вся усталость войны — вот она — на койке полевого лазарета… Но Гребенщиков не пишет о войне. Он в это время пишет первую книгу эпопеи “Чураевы”. Дописывать ее — все 12 томов — придется в Америке.
…В 1916 году Гребенщиков на побывке дома, полк в это время стоит в Карпатах. Последняя встреча с матерью. Кто знает — не тогда ли нахлынули воспоминания раннего детства, отразившиеся в самой доброй и горькой книге “Егоркина жизнь”, написанной уже в Америке.
Ну вот и можно теперь подробнее о годе 1920-м. Для Гребенщикова — это год расставанья с Россией. Оказавшись в Париже, он все еще перебирал в памяти картины родных мест, в душе звучало слово алтайского земледельца-трудника. Через четыре года Гребенщиков уехал в Америку, но туда он уезжает уже европейским признанным писателем, как автор “Былины о Микуле-Буяновиче”, где алтайская действительность времен гражданской смуты предстает во всей своей беспощадности, а над народом нависает апокалиптическими тучами кровавый туман. Со страниц гребенщиковской “Былины…” на европейского читателя дохнул русский эпос минувшего дня. Это о “Былине…” профессор Сорбонны Поль Буайе сказал: “В трилогии “Микула” Гребенщиков — сразу классик”.
Но меня не покидает вопрос: зачем же Гребенщиков накануне Первой мировой раз за разом, год за годом выезжал в милый его сердцу Рудный Алтай, к староверам, к подножию Белухи и даже в монгольские края — всюду с трудолюбием пчелы приникая к соцветию человеческому душой?
На Алтае Георгий Гребенщиков не мог и не успел полномерно, полноцветно, полнословно раскрыться. Он увез в Америку золотой душевный улей чувства и мысли, и там, в чужой стране, это превратилось в прозу медовой естественности и неподдельности, в эпопею “Чураевы”.
Опытные пчеловоды рассказывают: когда доброго взятка мед переливают из медогонки в иные сосуды, мед поет! Слово Георгия Гребенщикова, переливаясь из сказания в сказание, тоже поет! Вслушайтесь: “Руки размахнулись вправо, и коса умело уложила наземь широкую ленту скошенной травы с веселыми, еще не успевшими заметить свою смерть цветами”. Это стоит в одном ряду с толстовским: “было так тихо, что было слышно, как растет трава…”
Вернемся уже не к точке пунктира, а к той части линии, когда Гребенщиков в 1915 году жил на озере под горой Синюхой. Это он уже в Америке о том времени писал: “Война помешала построить что-нибудь на Белом озере”. Он и в Америке оставался верен своему замыслу — строить! Об этом очень ясно сказано у него в эссе “Основание скита”. В чужой стране писатель выкупил лоскут земли и построил свою давно задуманную деревеньку Чураевку. Чураевка — это Алтай в Америке. Созидая ее, Георгий Дмитриевич соизмеряет два мира, воочию вводя их в соприкосновение. И родина в этом соседстве милее всех америк. Незадолго до кончины Гребенщиков запишет в дневнике: “Все равно укочую на Алтай”. Он всю жизнь Великий Кочевник. В нем природа азиатская.
…Есть ли в этом совпадении доля мистики — Бог весть. Но сопоставьте. Гребенщиков умер в 1964 году. И в том же году отходами Никольского рудника завалили опустевшую деревеньку Каменеву, в которой родился писатель. Однако же чудеса есть. Деревенька та в самой кристальной повести Гребенщикова “Егоркина жизнь” предстает во всей своей полноте — пусть и не цветущая, но подробно достоверная и живая — это покинутое родовое гнездо.
Ну ладно, деревеньку под отвалы упрятали. Завалили. Но почему более чем на полвека на родине, в России, завалили чиновной грудью, да не грудью, а чиновной грудой память о русском писателе? Его отгородили от Родины, даже не понимая масштаб того, что отгораживают. Вернулись имена Шмелева, Бунина, Ремезова. А где Гребенщиков? Даже за переписку с ним его родственники угодили в лагеря. Масштаб личности Гребенщикова показывает масса добросердечных отзывов о нем за рубежом. Однако же из всех значительных имен милее всего слова Федора Ивановича Шаляпина:
“Это золоторокотные сказания о нашей Матери-России. Когда я читаю “Чураевых”, я горжусь, что я Русский, и завидую, что не Сибиряк”.
К словам Великого Голоса России через сто лет как нельзя родственно и точно прибавляются слова живой российской совести Валентина Григорьевича Распутина:
“Русская литература велика и обильна, как и Русская земля, но без Гребенщикова, автора многотомной эпопеи “Чураевы”, без автобиографической “Егоркиной жизни” и “Былин о Микуле-Буяновиче” она была бы неполной”. Эти слова я взял из предисловия к московскому изданию “Былины …”. А еще Гребенщиков издан в Иркутске, в Томске постарались — там вышло “Избранное” Гребенщикова в двух томах. И, наконец, впервые на родине Георгия Дмитриевича (на Алтае, дома!) издана эпопея “Чураевы” в полноте заповедного текста! Придет черед, и опубликуют его переписку с Горьким, Потаниным, Шишковым, Буниным, Рерихом, Куприным…
Помните, отрока Григория Гребенщикова забирает к себе, в свою семью старовер Платон Фирсов. Соседство фамилий Фирсов-Гребенщиков на путях житейских и по сей день живо. Внук Александра Фирсова барнаулец Александр Борисович Фирсов, хоть и не филолог, а инженер-электронщик, собрал все творчество писателя Гребенщикова, всю переписку его и, отпечатав на своем компьютере, переплел все в единственном экземпляре и отнес в редкий фонд краевой библиотеки имени В.Я. Шишкова. Надо помнить, что делалось это не в один присест — годы ушли на это подвижничество. Но такого собрания сочинений Г.Д. Гребенщикова — 31 том! — нет ни в одной библиотеке России, даже в Российской государственной, бывшей Ленинской.
Но что такое для огромной страны полный Гребенщиков в одном экземпляре!? Что изменит в читательском сердце страны издание “Чураевых” тиражом в тысячу экземпляров?! Воистину — песчинка в Сахаре. Георгий Дмитриевич Гребенщиков и по сей день остается самым неизвестным из русских писателей-классиков…