Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 3, 2009
Ницше, как известно, не любил классификаторов. С любовью не поспоришь, но век калькуляции требует сущностей, поддающихся пересчету. Наука без типологии – вроде как сирота. Шестов в свое время сильно ругался. В области литературы такие дела всегда выглядели подозрительно. Все классифицировали, объединялись, разъединялись, но, говорили: мы все понимаем, оно только ради облегчения мысли и отстаивания общих интересов. Однако мысль не облегчалась, а слабела, а общих интересов у писателей-поэтов сроду не было. Было: единственный и его собственность: собственное тщеславие и собственная зависть. Впрочем, ясное дело, библиограф преувеличивает.
Все это не к тому сказано, что Жанна ГОЛЕНКО в статье “”Молодежное сознание” for ever” (“Нева”, 2009, № 1) наступает на старые грабли, а к тому, что если уж наступать – то со знанием дела. Особенно если дело касается психологической теоретики. Суть такова: Ж. Голенко находит недостатки в современной “молодежной” поэтической критике. Недостатки сводятся к субъективизму и нежеланию (неумению) выделить типическое, общее. Исправить эти недостатки автор пытается, задействовав аппарат социальной и возрастной психологии. По ходу текста Ж. Голенко приводит некоторое количество стихотворных цитат “двадцатилетних-тридцатилетних” поэтов, представление о постоянстве “подросткового сознания”, которое при этом оказывается “образованием историческим”, и его, сознания, “постоянные” же характеристики, и в итоге несколько сумбурного обобщения приходит к выводу о том, что сущностью современной поэзии в вышеозначенной возрастной группе является “молодежное сознание”, совершенно точно описываемое в терминах философии Ясперса-Сартра. Полагаю, что есть необходимость в некоторой дискуссии.
По тексту:
Отчего после экспозиции “не просто быть молодым” — лишь столбики “любимых стихов” с комментариями? А такие тексты — типичны. А ты, естественно, ищешь типичности иной, когда критик для своей литературно-художественной статьи отбирает из жизненного материала среди десятка однородных, в данном случае поэтических, имен — одно, но продиктованное не подсказками подруг, приятельскими отношениями или тем, что “его/ее стихи запали в душу” (как мотивируют выбор многие авторы), а продиктованное правильной постановкой вопроса/проблемы (что важнее для художника, нежели решение), продиктованное временем, как пример найденных/познанных жизненных закономерностей.
Не совсем, мягко выражаясь, понятно, что значит “отбирает имя, продиктованное правильной постановкой вопроса/проблемы (что важнее для художника, нежели решение)”. Чья проблема имеется в виду: критика или поэта? И, как бы там ни было, чем, а главное – кто удостоверяет эту правильность? Очевидно столбики любимых стихов с комментариями тоже подчиняются некоторой, внятной автору, правильности, в которой без труда отыщутся и время, и “жизненная закономерность”. Социально-психологический подход Ж. Голенко вряд ли является более “правильным”, разве что – более наукообразным. А уж сколько где правильности – каждый решает сам. Выделение типичного – вещь весьма индивидуальная, если, конечно, вы не провели школьные годы за комментариями к “Категориям”. В различных эстетических сообществах правильность, очевидно, будет различной. И, подавно, далеко не во всех случаях она будет типизацией. Почему бы не сказать просто, без директив и тотализации: я, Жанна Голенко, буду использовать социально-психологический подход, основываясь на таких-то и таких-то концепциях… Так нет же.
Положение, в которое автор предлагает мне поверить:
Немалая часть (часть типичная но, как правило, остающаяся без исследовательского внимания) нашей новейшей поэзии двадцатилетних-тридцатилетних есть типичная “подростковая” поэзия. Так получается.
Лирический герой этой поэзии — типичный “подросток в идеале”.
Не так? Так дайте другие стихи.
Другие стихи, разумеется. Вслед за дальнейшим нагромождением имен классиков возрастной психологии, тезисов, интуиций и поэтических цитат, Ж. Голенко утверждает:
И цитатная нарезка есть цитатная нарезка. И, возможно, при другом иллюстративном ряде выводы о “молодежном сознании” нашего лирического героя (и его авторов-ровесников) были бы другими.
Казалось бы, вот она, важнейшая поправка, по сути дела, сводящая всю работу к неуказанным частностям и личным предпочтениям – в поэзии ли, в психологической ли теоретике. Но нет, следующее предложение:
Но пока типичное “молодежное сознание” конца ХX — начала XXI века есть сознание подростковое, сознание переходного периода и в плане времени (стык веков), и в плане развития (отрочество — переходный период в жизни человека), и в плане философии (экзистенциализм — философия кризиса, распада).
Проблема автора, очевидно, в склонности к тотализации собственных тезисов, полученных на частном немногочисленном материале, или, еще хуже, просто вынесенных из курса общего образования. Имея желание, но не возможность, “уловить все смыслы”, Ж. Голенко обобщает и обобщает, приходя в итоге к совершенно пустым высказываниям, наподобие следующего:
Вместе с тем и интерпретация литературного текста требует от нас знания психологии, философии, истории и т. д., обуславливая тем самым нынешнее предназначение литературы в универсальности, способности обращаться ко всем и каждому, нежели в обособлении, дифференцированности от других дисциплин.
Например, прозу столь популярных у нас Уэльбека и Бегбедера без привлечения социологии, экзистенциализма и психологии пытаться адекватно трактовать — бесперспективно. Не представляя истории страны, общественной и политической обстановки, невозможно понять, уловить все “смыслы” в произведениях, например, современных североирландских поэтов: Д. Махуна, П. Малдуна, М. Лонги и др.
Очевидно, Ж. Голенко забыла, что интерпретация литературного текста требует от нас не только способности благородно и умно изъясняться, но и знания герменевтик – от Гадамера до Дж. Капуто. После которых слово “все” применительно к “смыслам” употреблять, мягко выражаясь, не стоит. С другой стороны, почему бы к столь эзотерическому автору как Бегбедер, Ж. Голенковой не прибавить Донцову и Маринину – совершенно ясно, что к ним без экзистенциализма – не суйся.
С другой стороны, трудно не согласиться с автором, что значительная часть молодой поэзии – это, без всякого сомнения, поэзия бунта и неустроенности, тревоги и одиночества. Но проблема в том, что всякая типизация, особенно в социальной психологии, крайне спорна, а ее ценность далеко не очевидна. Тем более ее применимость в столь исключительной области как поэтическое высказывание. У любого поэта легко обнаружить те самые фундаментальные категории страха, совести, смерти, которые Ж. Голенко, к слову, почему-то приписывает исключительно экзистенциализму, приравненному к подростковому возрасту (бедняга Сартр штудируя Гегеля и Гуссерля и не ведал, что остается простым парижским недомерком). В свою очередь, предлагаю обратить внимание автору на другие подходы. Переход от подростковости к юности в описании Ж. Голенко напоминает загробную жизнь:
Открываются новые источники позитива. Ослабевают усилия/искания, связанные с мировоззрением, профессией, формированием собственной личности, уступая место более спокойному темпу прогресса. На смену первым переживаниям приходит любовь, “сознательно направленная на дополняющее └Ты””. Общее беспокойство еще остается, но это не столько беспокойство отчаяния, возникающее против воли, сколько радость душевной энергии, растущей мощи…
Где г-жа Голенко нашла такие идеалы? На утопической вершине пирамиды Маслоу, последний раз покоренной библейскими патриархами? Да бедные поэты перестанут писать, случись у них хоть часть этих животных благ. Общее беспокойство еще остается…
Очевидно, что Ж. Голенко не верит в континуальность развития. Ей потребны четкие границы. Подросток, юноша, взрослый. Посмотреть на саму материю стиха, понять, что есть стихотворческий акт – этого социальная психология не требует. Чтобы догадаться, что стихосложение есть процесс не совсем обычный, достаточно нобелевской лекции Бродского. Там же сказано об ускорении времени, что, если уж Жанна Голенко склонна к психологии, должно было привести ее к первичному процессу Фрейда, метонимии и метафоре Лакана и пониманию сходства стихосложения и сновидения. Если мы согласимся, что сны видят не только подростки, то не будем столь категоричны в утверждении незрелости молодой поэзии. Дело не в подростковости, которая не бог весть что – а просто категория, полезная для кабинетов статистики, колледжей и военкоматов. Дело в том, что поэтов зрелого возраста точно также одолевают и страх, и одиночество, и отчаяние, и желание бунта, и желание признания, но все это проходит гораздо более строгую обработку, описывается более сложными способами, в соответствии с эстетическими нормами группы. Речь идет об овладении инструментарием нормативности (нормой, понятно, может быть и бунт, и вообще все что угодно), а вовсе не об изменении “экзистенциального” расположения, как хочет убедить нас Ж. Голенко. Поэт не может быть подростком, взрослым или стариком. Он может быть только “пишущим стихотворение”. Все остальное может иметь отношение к молодежному сознанию и так далее и так после, но только не к поэзии. Поэтому для меня остается вопросом, зачем автор противопоставляет свой “зрелый” подход незрелым “столбикам любимых стихов с комментариями”. Столбики любимых стихов – это вынесение эстетического суждения, которое (суждение), кажется, сейчас есть единственная возможная форма поэтической “критики”, насколько к ней способны “эстетические сообщества”. Все остальное – мифология, статистика и подсчет.
В. Т.