Рассказ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 11, 2009
— И-шь, лыбится! — со злостью прошипела Прасковья, обращаясь к снохе: — Ш-у-урк! Посмотри на него. Умирал, умирал, а вспомнил ее и расцвел!
— Да, может, вас увидел, мама? Радуется, что живой? — предположила сноха.
— Ага, мне радуется!.. Дворяночка ему привиделась, чтоб ей на том свете покоя не было! Прости, Господи… — перекрестилась. — Всю жизнь мне поперек дороги! Он ведь сколь раз меня Настей называл во время энтого дела!
Шура прыснула мелким смехом, прикрыла рот передником:
— А зачем замуж за него выходили?
— Ну, а как?.. Богатый был. Пришел меня сватать — на груди три “Георгия”, усы торчком, галифе, сапоги хромовые скри-ипя-ят. А мне уже шестнадцать было. Подумала: чем с чужими детьми нянькаться, так лучше своих народить. У него-то, — кивнула на деда, — двое уж было, — она мотнула головой немного назад и в сторону, — от этой!..
Из-за нахлынувшего негодования свекровь поджала губы так, словно их вовсе не было. Одернув съехавший на сторону передник, повернулась к зачарованной откровенным рассказом снохе и с досадой в дрогнувшем голосе продолжила:
— Рассчитывала, что жалеть меня будет, все ж на десять годов старше, ан вон как!.. — Прасковья повела взглядом поверх Шуриной головы, отыскивая на божничке икону тезоименитой святой, но рука, уже занесенная для осенения крестом, обмякла.
Егор Акимович застонал, медленно перевернулся на другой бок и засопел с надрывным придыханием.
После встречи нового 1966 года он поправлял здоровье в бане у среднего сына Андрея. Долго парились, а потом изрядно выпили. Он не любил самогон — дыхание перехватывает, сладенькая бражка — другое дело, она для организма благоприятна, если принимать в меру. Когда возвращался от сына, распаренное тело не ощущало холода, вот и продуло.
Егор Акимович вновь закашлял, сквозь сухоту, раздиравшую легкие грубым рашпилем, из последних сил втянул воздух и, словно провалился в глубокий сруб колодца, сознание помутилось, но успел отметить:
— Как ладно подогнаны бревна!
Летел и вдруг оказался на лесной поляне в светящемся облаке, а вокруг земляника.
— Е-е-го-о-орша-а!..
Он вздрогнул, услышав Настин голос.
— Где ты?.. Душа моя!.. — прокричал, вслушиваясь в притихший лес.
Но тщетно. Ветер неожиданно резко ударил в лицо, перехватив дыхание, чем вызвал новый приступ кашля. Но Егор Акимович все же расслышал:
— Я жду тебя!.. Жду-у-у! — повернулся. Темная стена.
Очнулся, медленно приходя в сознание, от звонкого голоса снохи:
— А дальше-то чё, мама?
Поморщился:
— Опять мои косточки перемывают! — закрыл глаза и попытался уснуть.
Понизив голос, свекровь продолжила изливать свою извечную боль:
— Ревновала его страшно к этой… покойнице. Может, поэтому, может, молодая была, но первые четыре младенчика вскорости умирали. Уж сколь я свечей в церкви пожгла — все без толку! Пока не попросила у Насти прощения. Ведь она сама, — свекровь обмахнула себя крестом, пошлепала губами, беззвучно произнеся молитву, — умерла родами.
— И вы решились? — ужаснулась Шура.
— Ну, а куда от нее проклятущей денешься? Сейчас-то и ругнуться можно, а тогда молила ее, как Богородицу, чтобы разрешила мне детишек родить от Егора, а сама уж на сносях была. Петрушка родился крепеньким мальчонкой, уж его отец баловал да и потом любил больше других. После Петри родилась Катря, затем Ондря, Дуська, Васька, Кланька. Теперь во внуках разобраться не могу: кто чей?.. Шучу-у. А вот даст Бог дожить до правнуков, тогда да, а пока всех помню, — она присела на лавку, что тянулась вдоль стены на всю ширину избы, прикрыла глаза, положила руки ладонями на колени.
— Ма-а-м, вы бы в горницу пошли, отдохнули, пока у тяти приступа нет, — предложила Шура, — или вон, хоть на печку.
Свекровь медленно поднялась, и они тихонько прошли в светелку.
В комнате было три окна, печь-голландка, самодельный шифоньер, самодельный же комод, две кровати и качалка. На устланном половиками полу сидел, как сытый суслик, любимый внук Серега, а в качалке спала Олюшка. Бабушка прилегла на краешек кровати, наблюдая, как внучок что-то городит из струганных деревянных плашек.
Шура одевалась на работу. Она приходила покормить Олюшку. Но пора бежать: колхозные телята тоже ухода требуют.
Егор Акимович слышал ворчание жены, но его вновь позвал Настин голос, и он шагнул навстречу своей юности и любви…
* * *
Во время массового переселения из вятских земель в Сибирь, в одна тысяча девятьсот четвертом году, Настя осиротела. Она была поздним и единственным ребенком в семье мелкого волостного чиновника. Папенька с маменькой старались, в меру своих финансовых возможностей, баловать любимого ангелочка. Но внезапная болезнь отца, затем отставка — резко поменяли жизнь в их семействе. Из отдельного дома они переехали на съемную квартиру, отказались от услуг кухарки, стали потихоньку продавать “лишние” вещи. А когда мимо их окон потянулись вереницы обозов и по городу пошли разговоры о сказочных возможностях на новых землях, папенька решился на отъезд. Деньги, что долго копили Насте на приданое, потратили на покупку двух лошадей и телеги…
И вот Настя одна среди незнакомых хмурых людей. Ее душу изъедает неопределенность.
— С родных мест сорвались. А что там, в этой Сибири?.. — она тихо плакала, машинально управляя исхудавшей лошаденкой, и повторяла: — Что там, в Сибири?
Слезы застили глаза. За время долгого перехода Настин скарб значительно убавился. Что-то обменивала на продукты, на оплату достойных похорон родителей: плакальщицам, плотнику; а часть умыкнули “попутчики”. Раньше вещи еле умещались на двух телегах, теперь все легко разместилось на одной.
Шел к исходу второй месяц пути, когда Аким Ерасович, отец Егорки и Акима, подвел к задремавшим в телеге сыновьям исхудавшую лошадь, с трудом тащившую полупустую телегу, и представил возницу:
— Вот, парни, это Настя! Хоть и дальняя родня, но… — отец многозначительно помолчал. — Чтоб пылинки с нее сдували! — и, понизив голос: — Сирота теперь!.. — строго посмотрел на каждого из братьев. — Ты, Настенька, их не чурайся. Парни славные, хоть и шалопаи, конечно, но в обиду не дадут, — на всякий случай погрозил сыновьям пальцем. — Ну, оставайтесь с Богом, а я пойду. Караван-то у нас большой. Почитай, всей деревней с родных мест снялись! Меня нынче вроде старосты выбрали. Пойду, пригляжу, как там, — и скорым, размашистым шагом Аким Ерасович направился вдоль растянувшегося обоза…
Аким и Егорка охотно взяли под опеку девушку, как им показалось, с нарочитой статью; уж очень она отличалась от привычных для их взгляда сельских красавиц.
— Глякося, Егорка! У нее в спине словно стержень какой-то!.. — искренне удивился Аким. — Хоть бы раз голову склонила!
— Ага, братка! — согласился Егорка. — Я картинки видел в книге у дьякона, что преподавал “Закон Божий” у нас, в церковно-приходской школе. Точь-в-точь она!.. — он не скрывал своего восхищения. — Говорят, что Настя из обедневших дворян?.. — кинул взгляд на брата. — Видишь, Акимка, какие у нее узенькие кисти рук. С нее только картины писать!..
Аким смотрел на девушку совсем другими глазами. Он нынешней зимой овдовел. Его молодая жена умерла родами. Ребеночек как-то не так пошел и… задохнулся.
— Если повитуха не наврала. Как бы там ни было, случившегося не изменить. Были бы кости! — он посмотрел на дробненькую фигуру Насти. — Егорша, пойди-кось прогуляйся! — подтолкнул брата с телеги. — Э-эх!.. — протяжно выдохнул Аким, махнул решительно рукой, словно перечеркивая прежнюю жизнь, и подхлестнул вожжами лошадь. Догнав Настину телегу, он долго вполголоса беседовал с девушкой.
Егорка напряг слух до потемнения в глазах, но ничего не расслышал; обида и ревность закипали в его душе. Слишком глубоко вошел в мальчишеское сердце образ этой девушки.
— Да что я? — он утер лицо картузом. — Я еще пацан, а Акиму жениться надо!
Егорка опустил глаза долу и старался в их сторону не смотреть…
После нескольких дней общения с Настей Аким объявил всей родне, что женится. И огонек в Егоркиных глазах потух. В течение всего пути и после, на новых землях, он старался не замечать Настю, благо работы было — непочатый край.
За два года распахали пашни, срубили два дома со всеми постройками. Вот когда пригодились сбережения и вятская смекалка.
— Не смазав телегу, далеко не уедешь, — часто повторял дед Ерас. И подмазывал, подслащивал, отслюнявливал, отстегивал. Поэтому им повезло и с землей, и с покосами, и с лесом на дома. — Ниш-то ребятки, — успокаивал он свое семейство. — Землица у нас жирная, хлеба нарастут!.. А пока молоко шилом буздать будем!.. Ну, и подножный корм выручит. Леса тут богатые!.. Ниш-то!.. — дед умолкал, его глаза туманились, словно он пытался заглянуть на много лет вперед. — Хорошо жить будем!.. — сжимал кулаки до побеления пальцев и смущенно вытирал проступившую слезу. — Однако трубу прочистить надо, а то глаза щиплет. А вам ничего?.. — и, оглядев свое немалое семейство, улыбался: есть кому фамилию продолжить!
С первым снегом появилась маленькая возможность для отдыха, и вся семья собралась за общим столом в доме деда Ераса. Впервые за два года Егорка осмелился задержать свой взгляд на Насте, хлопотавшей у праздничного стола. Ее уже нельзя было назвать дробненькой. Нехитрая крестьянская одежда не могла скрыть округлившихся Настиных прелестей, от нее шло какое-то мерцающее свечение. Егорка попытался отвести взгляд, но не смог.
— Прости, Господи!.. И ты, братка, прости!.. — прикрыв глаза, взмолился он.
Сквозь ресницы, помимо его воли, глаза искали волнующую сердце фигуру. Егорка, в чем был, вышел на улицу: “Охолонусь, может, полегчает?” И, чтобы чем-то себя занять, стал расчищать двор. Свежевыпавший снег искрился, отражая лунный свет. В каждом изгибе сугроба его воображение рисовало Настину ладненькую фигуру и это непонятное, пугающее, но манящее мерцание.
— Прям как на иконе! — Егорка испугался этой богохульной мысли, но сравнение ему понравилось. — Боже мой! А как дальше жить?
Он смотрел в небо, ожидая знака. И Господь сподобил. От Егоркиного не в меру громкого бормотания задремавшая на оградной тычине ворона встрепенулась, вяло каркнула, набирая высоту, ударила растопыренными крыльями по воздуху и невзначай отметила его вихрастый затылок “кляксой”. Он отер пятерней волосы, поглядел вслед удаляющемуся вестнику, улыбнулся:
— Спасибо!.. Добрый знак! — “вымыл” руки снегом и, приободренный, вошел в дом.
Настя была старше Егорки на три года. Она видела, как старательно парень прячет глаза, краснеет, спешит выполнить любую ее просьбу и безропотно помогает по хозяйству. Ее это забавляло.
Охи-вздохи не остались незамеченными для домашних, но для них Егорка был мальчик-песенник, поэтому над ним по-доброму посмеивались:
— Егорушка, хватишь от любви горюшка! Любовь — не мед, кого хошь доймет!..
Он смущался, но продолжал выполнять мелкие поручения любимой снохи.
Когда Настя кормила грудью своего годовалого сына, Егорка всегда был рядом и наблюдал, как его племянник жадно хватает сосок и прижимается личиком к налитой груди. Молока в ней было много, малыш не успевал сглатывать, и оно текло тоненькой струйкой мимо его рта, впитываясь в сорочку. Настя нежно улыбалась, глядя на сына, затем вскидывала взгляд на Егорку: ей было жалко влюбленного парнишку. Иногда она ловила себя на мысли, что рядом с ним ей как-то уютно, тепло.
— Егорушка так забавно краснеет. И реснички такие длинные… Прелесть! — Настя все чаще заглядывалась на него и каждый раз находила в нем новые удивительные качества. — Ой, Егорша, а у тебя глаза опять другого цвета! Только что были карими, а теперь зеленые!
Он терялся, опускал взгляд, подходил к зеркалу, смотрел в него, а глаза были темно-серого цвета. Пожимал плечами:
— Наверно, шуткует…
Однажды они с Настей остались в доме одни: вся семья ушла в церковь, а их оставили на хозяйстве. Быстренько управившись каждый со своим делом, они присели отдохнуть.
— Егорушка, спой что-нибудь для меня, — полушепотом, как о чем-то непотребном, попросила Настя. — Мне страсть как нравится, когда ты поешь!
Егорка окинул ее коротким взглядом, смежил веки, чтобы не отвлекаться и подрагивающим от волнения голосом запел:
На заре туманной юности
Всей душой любил я милую;
Был у ней в глазах небесный свет,
На лице горел любви огонь.
Что пред ней ты, утро майское,
Ты, дубрава-мать зеленая…
— Стой! — Настя прикрыла глаза, веки подрагивали. — Постой, Егорушка, не надо!.. — утерла кончиками платка выступившие слезы. — Больше так никогда, никогда не пой! — она судорожно теребила передник, не зная, как поступить и что сказать. — Ты, Егорушка…
Настя отвернулась, пытаясь найти нужные слова, помогая себе жестами рук, но нужные слова не произносились вслух: “Даже думать об этом не надо!” — резко встала и метнулась в свою комнату. Закрыв за собой дверь, шумно дышала, пытаясь успокоить взволнованное сердце.
— Господи! Да что же это? Да неужто?..
Эта догадка буквально подкосила ее, Настя присела тут же у двери и, чтобы не зареветь в голос, закусила край передника…
* * *
— Э-эй!.. Подава-ай! — окликнул Егорка стоявших внизу мужиков.
Они с Акимом стояли на стене сруба будущего амбара и двора для живности: все под одной крышей. Дом срубили еще зимой, вот теперь — амбар. Им бросили концы веревок, и братья дружно закатили бревно наверх.
— Восьмой ряд пошел, пора матицы укладывать, — со значением в голосе сказал Егорка. — Мы, ить, вятские, в работе хватские, что дом срубить, что печь сложить! — улыбнулся своей еще детской улыбкой и подмигнул брату.
— Под крышу подведем — и на покос!.. — мечтательно добавил Аким.
Он любил лес. Основные покосы были на лесных делянах, и ему не терпелось окунуться в эту стихию. Тогда в бору еще водились куницы, веверицы и прочий зверь, а брат был упертый охотник. Всю зиму ходил на промысел черт знает куда, но возвращался всегда с добычей.
Егорку занимала другая затея: два года он пел в хоре сказ о Степане Разине, а в этом году как-то резко возмужал, голос окончательно поменялся, и ему доверили главную партию. Народец в хоре пел разный, да и село было трудной судьбы и с темным прошлым. Там, где проходит ямщицкий тракт, там и лихие люди водятся. А из Сибири в Сибирь ссылать какой смысл? Поэтому, кто добровольно, кто насильно, поселились на этой земле представители почти всех волостей необъятной России. Оттого хор звучал с неповторимой колоритностью — северная звонкость дополнялась южной напевностью, а также были вкрапления мордовских и чувашских интонаций. Пели, и, казалось, душа улетала вслед за голосами туда, где за облаками расцветали райские кущи, где все были счастливы.
В такие минуты Егорка ощущал, что рядом с его душой летит Настина. Вот и сегодня, когда впервые пел главную партию, он испытал невероятный прилив сил.
— Это она! — Егорка кинул взгляд поверх толпы. Их глаза встретились. Понял: — Любит! А как же братка? Уступит? Не-е-ет!.. Поймет? Все одно-о!.. Лю-юби-ит! На-астя-я!..
После репетиции, воодушевленный, он спешил домой. Уже на подходе увидел, как Аким складывает скарб в запряженную телегу.
— Вы че-ет на ночь глядя? — не удержался от вопроса.
— Да вот, Настя говорит, что, мол, пока доедем, расположимся, а там и косить пора, — ответил брат, не глядя на Егорку.
“Значит, не только я заметил ее взгляд! Мир не без “добрых людей””, — отметил про себя, а вслух сказал:
— Ну, что ж, счастливого пути! — и пошел в избу, но остановился: — А если вам помощь нужна, то я готов!
— Не-е-ет, Егорша! Я уж как-нибудь сам. Ты вон старикам пособи, — брат махнул рукой. — Иди от греха…
Егорка шагнул на крыльцо, но скрипнула, раскрываясь, дверь. Из темноты сеней под лунный свет шагнула Настя. Увидев Егорку, округлила и без того большие глаза, опустила голову и скорым шагом дошла до телеги. Аким подал руку, и она умастилась за его спиной. Хлопнули вожжи по сытым бокам мерина, и телега быстро скрылась в ночи.
Утром село опустело. Сенокос. Даже церковные служки и сам батюшка — все разъехались по своим делянам. Только совсем уж немощные старики копошились по хозяйству.
Жара в эту пору стояла неимоверная. Вечером малочисленное население собралось у церкви. После долгих пересудов решили, чтоб мальчишки поочередно дежурили на колокольне, оглядывая окрест.
— Не дай Бог, опять пожар!.. — перекрестились, поклонились Божьему храму и с тем разошлись.
Старожилы опасались не напрасно. За свою бытность село горело два раза, но спасала река. А в этот год вода больше обычного отошла под крутой противоположный берег, оголив обширный плес. Это радовало деревенскую ребятню, плескавшуюся на мелководье, но настораживало взрослое население.
Один раз пережив пожар, никогда не оставишь без присмотра тлеющую головешку; а погорев дважды, будешь дуть и на холодное!..
Тревожное настроение витало над селом до первых проливных дождей.
* * *
Весь сенокосный период Егорка работал с таким остервенением, словно пытался вытеснить из своего сердца любовь. А ночами метался, как чумной, бредил и, когда становилось невмоготу, бежал три версты до речки, бросался в родниковый омут. Холодная вода остужала разгоряченное тело, кровь замедляла ход, мысли тяжелели и оседали до времени в потаенные переходы сознания. Егорка выплывал на отмель, долго шел вдоль берега до своей любимой ягодной поляны, падал ниц… и приходил в себя с первыми лучами солнца.
Но вот все луга скошены, сено высушено, сметано… и надо бы ехать домой.
— С какими глазами я покажусь на селе?.. Мне же всякий в спину будет пальцем тыкать! — сокрушался Егорка. Его заскорузлые от тяжелой работы пальцы невольно стиснулись в кулаки. — А пущай кто посмеет! — он посмотрел на свой внушительного размера кулак. — Враз умолкнет!.. — на сердце немного отлегло. — Ста смертям не бывать, а одной не миновать. Ехать так ехать!..
Вечером за общим столом собралась вся семья. Сначала покормили детвору и отправили их в дом деда Ераса, чтобы не путались под ногами. Затем, помолясь, начали бражничать, пошли разговоры о крестьянских делах. Поднялся Аким и попросил тишины.
— Мне предложили должность смотрителя леса. Я согласился.
Все загудели. Настя всхлипнула, встала и быстро вышла на свою половину.
Отец, Аким Ерасович, стукнул по столу:
— А я что тебе, уже не указ?
— Цыц! — осек его дед Ерас и посмотрел на всех из-под лохматых бровей. — Пущай едет. А то вон что получается… — указал на посеревшего Егорку.
— Свой надел земли, покосы и часть живности оставляю Егорше, — продолжил Аким, глядя на младшего брата, — чтобы времени на баловство не было.
Егорка готов был провалиться, скрыться, исчезнуть!.. Кровь хлынула в голову с такой силой, что он не успевал за ходом мыслей: “Слыханное ли дело, влюбиться в жену брата? Да в другой семье меня бы забили до смерти!.. Но за что? Я ее просто люблю!” Пересилив себя, выпрямил плечи и поднял голову.
— Ты, Егорша, не тушуйся. Ведь греха не сотворил?.. — в эти две короткие фразы Аким вложил всю любовь и тревогу за братишку. Он был старше Егорки на семь лет. Качал его в люльке, учил играть в “бабки”, свистеть сквозь пальцы, не уступать в драке, терпеть, когда отец хлестал их “таволожкой” за мелкие проказы. Многое, многое их объединяло… Вот теперь Настя.
Егорка, от ужаса самой мысли, округлил глаза и машинально перекрестился.
— Верю, Егорша… верю! — и через паузу: — Мы тут всей семьей решили отдать тебя в учение. К нашему городскому дядюшке поедешь. Кому другому он бы не помог, но ты ему крестник. В люди выйдешь — не забудь про родню! — Аким медленно опустился на лавку.
— Быть по сему! — изрек, как отрезал, дед Ерас. — А с переездом, Акимушка, мы тебе поможем, — и, обращаясь к остальному семейству: — А таперичи давайте снедать и по берлогам!.. Работа предстоит большая…
Чуть свет, а на дворе уже суетилась вся семья: малышня плела короба для перевозки птиц, мужики наращивали борта телег, смазывали оси колес, готовили упряжь, женщины в доме собирали утварь и пожитки. Поделились кто чем мог. На новом месте все свое иметь надо. Когда всю кладь уложили, получилось три воза. Корову решили не брать, дед Ерас пригнал козу:
— Бодучая, жуть! Но молока дает много. Пока у вас семья маленькая, вам и будет. А козла потом привезем. Не сам же ее покрывать будешь!
Все невесело посмеялись и стали прощаться с отъезжающими.
Егорку окликнул брат:
— Егорша, поди сюда!.. Помоги Насте забраться, “тяжелая” она, — понизил голос Аким. — Вот так, братишка… Не серчай! Иди!..
Егорка несмело подошел к Насте. Стоявшая до этого вполоборота, она резко повернулась, взяла Егорку за руки:
— Ты люби меня, Егорушка, — чмокнула его в губы. — Помоги!.. — и повернулась лицом к телеге.
Он подсадил Настю и отошел в сторону. Обоз тронулся.
* * *
За крестьянскими хлопотами незаметно завьюжило, заморозило, снега намело под самые крыши — зима.
Отец озадачил Егорку:
— Собирайся, сынок, пора тебе на ноги становиться. Завтра поедем к твоему крестному.
Наладили двое саней с зерном и в четвертом часу утра выехали. По замершей речке, да через заимку, засветло прибыли в город. Миновали въезд на гору, свернули на широкую улицу, где почти все дома были двухэтажными, доехали до моста, перемахнули на другую сторону и уперлись в высокий забор.
— Погодь, сынок, тута. Пойду, брата кликну… — отец зашел в открытые ворота, в которые непрерывно въезжали и выезжали то порожние, то груженые розвальни.
Вдруг из ворот выпорхнули и остановились расписные, покрытые лаком, чудные сани. Егорка невольно залюбовался, а когда поднял голову, увидел улыбающегося отца и его старшего брата — Фрола Ерасовича.
— Что, крестничек, не ожидал? — самодовольно улыбнулся он. — За коней не бойся, сейчас их уведут, обиходят, как надо быть. Садись, поехали! — и с хитринкой в глазах поинтересовался: — Вы же не были в моем новом дому? Вот то-то!..
Тем же макаром, через мост и по широкой улице, они доехали до большой церкви и свернули в проулок.
— Во-о! Гляди, братка, что сотворили наши умельцы, — Фрол снисходительно посмотрел на младшего брата.
— Да-а!.. Наличники-то, наличники! Краше, чем у нас на Севере были. Где ж ты таких мастеров взял? — восхитился Аким Ерасович, осматривая дом с кирпичным первым этажом и вторым, из четко подогнанного кругляка.
Брат хитро улыбнулся:
— Поехали!.. — направил лошадь в ворота.
Дом тянулся вглубь двора, за ним виднелся занесенный снегом палисад с беседкой, далее — хозяйственные постройки.
— Дядя, зачем тебе такой дворец? — поинтересовался Егорка.
— Большое дело начинаю, крестник! Большое! У меня было три баржи, а вот теперь пароход покупаю. Надо соответствовать!.. Ну, пошли в дом? — крестный распахнул высокую входную дверь, жестом приглашая войти.
В доме их встретила молодящаяся купчиха. Она охотно расцеловала дорогих гостей и провела в залу. Начались расспросы о родственниках — кто у кого родился, кто на ком женился, при этом хозяйка не сводила глаз с племянника. Егорка от такого внимания ерзал на дорогом стуле, делая вид, что рассматривает мебель тонкой работы. Слава Богу, его окликнул дядя. Он уединился в “кибинет”, так в шутку называла эту “тайную” комнату тетушка, как только они вошли в дом. Егорка поспешил на голос.
Переступив порог, он резко закрыл за собой дверь, потому что на письменном столе стоял чугун, наполненный золотыми червонцами под самый ободок. Дядя запустил обе пятерни в золото, поиграл, пересыпая монеты из ладони в ладонь, встряхнул кисти рук, держа их над чугуном, чтобы ни одна монетка случайно не прилипла.
— Гляди, Егорка, какая у меня заначка! Цени, я не каждому ее показываю. Отец вот твой не видел. Дружи со мной, глядишь, я тебе чем-либо пособлю. А про это, — он кивнул на “заначку”, — никому!.. — Фрол Ерасович озадаченно поскреб затылок. — Ты ведь знаешь, племяш, у меня четверо детей. Сын давно в Томске обосновался. Я ему лабазы отписал да магазинчик. Ничего, справляется. Две дочери замужем за купчишками, внуки пошли, а младшенькая… — он почесал бороду. — Сам увидишь. Помощник мне нужен, Егорка, ох, как нужен!.. Ну да ладно, пошли! — и подтолкнул племянника к выходу.
Войдя в зал, окликнул прислугу:
— А позови-ка нам Любашу!
Через какое-то время к ним вплыла барышня. У Егорки перехватило дух, он искренне удивился:
— Лебе-еду-ушка-а!.. — и от смущения зарделся.
Девушка была вызывающе красива: голубые глаза и шикарные ярко-рыжие волосы.
Егорка удивленно посмотрел на дядю, тот закивал головой.
— Ну, знакомьтесь! — засуетилась тетушка. — А я пойду, потороплю с обедом! — и скорым шагом вышла.
Люба плавно, аки лебедь по воде, подошла к Егорке, взяла его руку своими пухленькими, ухоженными ручками. Его мелко затрясло. Попытался высвободиться, но тщетно. Она приобняла трясуна за шею, прикоснулась щекой к щеке и шепнула:
— А зачем нас знакомить? Мы уж виделись. Я твои глаза, Егорушка, до смерти не забуду!
— Так ты ж… совсем кроха была, — еле слышно просипел он. У него не укладывалось в голове: как смогла угловатая, страшненькая девчонка превратиться в белую птицу? Да еще такую… царственную?
— Была кроха, а теперь вон какая! — Люба на мгновение прижалась к Егорке, коснувшись его грудью, резко оттолкнулась, покружилась перед ним. — Ну?.. Понравилась тебе Любаша?
Егорка стоял посреди комнаты, его лицо, да что там лицо, все тело горело пламенем. Он не знал, как себя дальше вести. Опять выручил крестный:
— Ну, пойдемте в столовую, отметим встречу!..
Во время обеда то дядя, то отец подшучивали над Егоркой:
— Растерялся, женишок?..
Люба сидела без тени смущения. Заметив, как маменька смотрит на племянника выпуклыми, жадными до любви глазами, забеспокоилась и предложила:
— Пока вы тут водочку кушать будете, пусть чай нам наверх подадут! — и потянула Егорку за собой.
Поднялись на второй этаж. Любина комната была угловая, о пяти окнах, куда ни кинь взгляд — всюду дорогие вещи. Особенно поразила кровать.
— У нас в деревне горница меньше, чем твоя постеля! — Егорка обернулся, но Люба не ответила.
Приняв из рук горничной маленький самовар, что-то насыпала в чашки, залила кипятком и размешала серебряной ложечкой. Затем закрыла за прислугой дверь, заперла на засов и повернулась к Егорке. На его немой вопрос объяснила:
— Маменька сейчас подопьет, отца баиньки уложит и — в твою комнату шасть!
— Зачем? — не понял Егорка.
— Ну, ты как маленький… Не видел, какими глазами она на тебя зыркала? Думаешь, почему брат и сестры чернявые, а я — рыжая?.. Маманя вот так же запала на кого-то, я и вышла такая! И, главное, не помнит, от кого меня родила. Сколь раз пытала — не помнит!
— А дядя как же? — вырвалось у Егорки.
— Помалкивает. Женился на деньгах, вот и посапывает в две дырочки. Да-а… — она закусила губу. — На меня сальными глазами пялится, животное! Думает, раз ему не дочь, то и позабавиться можно. Он ведь ни одну юбку не пропустит! Я всегда закрываюсь на щеколду, даже днем, еще стулом подпираю. Он, старый хрыч, меня в эту комнату поселил, потому что в соседнем доме бордель. Ну, чтобы выбирала: либо с ним быть, либо туда! — Люба кивнула на зашторенное окно.
Егорка подошел к окошку, отодвинул занавеску и тут же ее задернул. Его щеки вспыхнули, он развел руки, не в силах объяснить такого коварства дядюшки.
— Да ладно тебе… Словно барышня. Я привыкла!..
Пока Люба готовила чай, в ее голове складывалась совсем другая картинка: “Вот рожу от Егорушки!.. Обвенчаемся!.. Маманя повредничает немного и отдаст приданое, заведем свою торговлю!.. А там…” — она зажмурила глазки, затаив дыхание. И на выдохе:
— Егорушка, иди чай пить! — подала чайнушку, принудив его выпить первый глоток. — Пей, Егорушка, пей!
И добавила про себя: “Любить меня будешь сильней!”
Егорка допил ароматный чай, по всему организму растеклось приятное тепло, сердце забилось чаще.
Люба подошла сзади, обхватила, прижалась. Егорку обдало таким жаром, что в глазах потемнело. Он развернулся, подхватил ее на руки, бросил на кровать, и взыграло ретивое…
Проснулся от причитаний. Открыл глаза, в комнате уже было светло. Оглянулся — рядом сидела Люба. Ее плечи вздрагивали. Она плакала, по-детски размазывая слезы.
— Ты прости меня, Любушка, как-то так получилось…
— Настя — это кто? — с обидой в голосе спросила она.
— Настя?.. Жена моего брата, — с безнадежностью ответил Егорка.
— Вы с ней полюбовники? — спросила ревнивица, промокая платочком припухшие глазки.
— Господь с тобой! Ты у меня первая, — он робко прижал ее голову к своему плечу.
— И ты у меня первый, — расцвела в улыбке Люба.
— Что же мы родителям скажем? — озадачился Егорка.
— Узнают — скажем. Чего раньше времени панику наводить? А пока — женихаться будем! Или тебе не понравилось? — она с вызовом смотрела на своего мужчину.
— Ох, и отчаянная ты!.. — то ли восхищенно, то ли испуганно произнес Егорка.
— Ладно, жених, давай одеваться. Аннушка уже два раза в дверь стучала.
Оделись быстро, стараясь не смотреть друг на друга. Спустились в столовую. Там их встретила горничная и доложила молодой хозяйке:
— Папенька ваш велели, чтобы Егор Акимович немедля, как позавтракает, прибыли к нему в контору. Говорил, что шибко важное дело, — и, понизив голос: — А маменька ваша более часа к ним в комнату скреблась, — указала глазами на Егорку, — но я комнату закрыла! — для пущей убедительности достала из кармана передника ключ, покрутила им, демонстрируя свою сообразительность, и вновь спрятала.
— Молодец, Аннушка!.. Ты, пожалуй, держи ключ при себе, а матушке не сказывай, — похвалила горничную молодая хозяйка.
Егорка быстро ел, поглядывая на улыбающуюся, счастливую Любу, и никак не мог понять: что же с ним вчера произошло? “Опо-и-л-а! — припомнился ему странный чай. — Ну, девка! Своего не упустит!..” Но обиды на нее не было. Даже наоборот. За последние месяцы он впервые счастливо улыбался.
Добежав до складов, Егорка без труда нашел Флора Ерасовича. Поздоровались.
— Читать-писать умеешь? — без обиняков озадачил дядя.
— Церковно-приходскую школу окончил с похвальной грамотой, в хоре пел…
— Это мне без надобности, — оборвал его дядя. — Считать умеешь?
— Как “Отче наш”, — заверил Егорка.
— Иди, попрощайся с отцом, он уезжает, и мухой ко мне!.. На закуп поедешь. Иди!
Ошарашенный, Егорка нашел отца, передал слова дяди. Отец его успокоил:
— Ничто, сынок!.. Ты паря грамотный, осилишь. А как снег сойдет — домой. У тебя ж теперь земли много, а за ней уход нужен… — помолчал немного, обнял сына. — Ну, бывай здоров!..
Весь остаток дня ушел на подготовку обоза, изучение цен на закупаемые продукты. Дядюшка поделился некоторыми коммерческими хитростями. Егорка схватывал все налету.
— Да-а, крестничек! Почему ты мне не сын? — он прищурился прикидывая: “А может, и правда, как братка просил, поженить его с рыжей? Вот и будет мне сынком!” — вздохнул, похлопал Егорку по плечу. — Ну, ладно… Отобедать пора. Ты пару часов вздремнешь, — при этих словах дядя хитро посмотрел на него, — и в дорогу!.. За тобой заедут. Двух мужиков тебе в помощь даю, ну, и для охраны.
Обедали шумно. Выпили за здоровье, за удачу, и Люба утянула Егорку наверх. Только обнялись, а в дверь уже стучит тетушка.
— Пора, племянничек… — с ноткой ехидства, делая ударение на букве “я”, пропела разлучница. Она не могла успокоиться, что Егорка предпочел ей эту рыжую бестию. Огладив свои пышные бедра, прищурила глазки, представляя, как она им отомстит.
Отворилась дверь. Через порог шагнул Егорка.
— Егорий! — тетушка зарделась. — Приехали твои помощники… — замолчала, глубоко вздохнула. — Уезжаешь?..
Егорка пожал плечами:
— Ну да.
— Поцелуй меня…
Тетушка напирала на отступающего племянника, пока не придавила его к стене. Но на пороге, подбоченясь, встала Люба. Соперницы уставились друг на дружку ненавидящим взглядом. Назревала ссора.
Воспользовавшись минутным замешательством, Егорка высвободился из тесных объятий, поклонился обеим женщинам и скоренько спустился по лестнице…
Три месяца он мотался по ближним и дальним весям, скупал зерно, договаривался обменивать продукты на городские товары. Привозил. Обменивал. Обрастал нужными знакомствами. Потихоньку накапливались коммерческий опыт и наличные сбережения. Краткие свидания с Любашей, любовное похмелье, и вновь дальняя дорога. Насмотрелся, как живут в отдаленных районах, для себя понял: чем ближе к большому городу, тем легче выжить. И теперь в его голове была большая сумятица. С одной стороны — город с его коммерческими возможностями и перспективой жениться на Любе; с другой — родная деревня, привычная сельская жизнь, родители и… любовь.
Егорка вздохнул о несбыточном счастье и вновь стал думать о переустройстве крестьянского хозяйства — чтобы оно стало прибыльнее.
“Конечно, хорошо бы купить молотилку, сенокосилку, обе на конной тяге, еще сеялку… — он видел все это на ярмарке. — Сколько земли можно будет засеять? — прикрыл глаза, представляя, как они с Настенькой будут дружно жить. — Настя? — судорожно растер виски, вытер проступивший на лбу пот. — Да нет!.. У Насти дети. Опять же, Акимка мне брат. Не-е-т!.. Грех это, грех!.. — Егорка шумно вздохнул. — Мне Люба нравится. Я по ней скучаю. Она меня любит… — на мгновение замер, осмысливая эту фразу. — Или использует, чтобы вырваться из дядюшкиных клещей? — он впервые посмотрел на эту ситуацию со стороны и возмутился: — Меня, как пескаря, исподней рубахой из чистой воды выловили и в мутный городской омут бросили… Вота как!.. — Егорке стало душно. Он глубоко вдохнул и удивился: — А воздух-то… весной пахнет! Не пора ли восвояси? Побыл городским, ну и хватит!..”
Он твердо решил возвращаться домой, о чем и объявил по приезду за ужином.
Крестный попросил задержаться еще на пару дней, чтобы они с тетушкой могли подготовить гостинцы.
Более суток Люба не выпускала его из своей спальни, изобретая все новые любовные утехи. Егорка не противился напористой, ласковой Любе. Он чувствовал свою вину перед ней. А порой ему казалось, что это и есть настоящая любовь!
“Чего еще желать? Если можно раствориться в этой неге… Хорошо как, Господи!..”
Он расслаблялся от умиротворения, но каждый раз в такие моменты в его глазах, как в зеркале, всплывал образ Насти. Она его явно ревновала. Звала. Но куда?
И вновь разгоряченная Люба завладевала его мыслями и телом…
Лишь на второй день к обеду они спустились в столовую. Их уже заждались. Но обедали молча.
— Егорша, ты одевайся и выходи на двор, — нарушил тишину Фрол Ерасович, вставая из-за стола.
Егорка поднялся следом за дядей, прошел наверх и уже через пять минут спускался по лестнице, готовый к отъезду. Там его ожидала тетя.
— Ух-х!.. И хитрый ты, Егорий! — притянула за ворот полушубка, одарила долгим, мощным поцелуем, сунула ему в карман сверток бумажных денег. — Найми помощников, ты нам здоровый нужен!.. — и так резко развернулась, что подол ее платья на мгновение облепил увесистую часть ее тела.
— Ну, хватит вам!.. — не выдержала Люба, прильнув к Егорке. — Ты приезжай скорее, Егорушка. Ох, чует мое сердце что-то неладное. Разлучат они нас. Ну, иди!.. — оттолкнула от себя, словно нить оборвала, выпрямила спину и, придерживая руками пышную юбку, медленно пошла вверх по лестнице.
Егорка смотрел ей вслед, но спохватился, поклонился тетушке и направился к выходу. На улице его ожидал сюрприз. У крыльца стояли дрожки, запряженные парой добротных коней.
— Владей, Егорша! Помни мою щедрость, — раскрыл объятия крестный. — А про Любашу забудь. Я жениха ей присмотрел, богатого и такого же рыжего. За пана в Томск ее отдаю! У него склады, магазины… А тебя дома ждет подарок куда как лучше. Ну, поезжай! — и махнул кнутом. — Пошла-а!..
Всю дорогу Егорка мучился в догадках. Он бы извел себя домыслами, но сытые кони разогрелись, прибавили хода так, что слезы из глаз растекались до самых ушей.
В начале весны солнце не так сильно греет. Но от быстрой езды и избытка молодости Егоркино лицо раскраснелось, он встал во весь рост и затянул свою любимую песню:
Когда б имел златые горы
И реки полные вина,
Все отдал бы за ясны взоры,
Чтоб ты владела мной одна…
Голос вибрировал от неровностей дороги, что придавало ему особое звучание и меняло течение мыслей. Все, что раньше казалось невозможным, представало в ином свете, рисуя радужные перспективы на дальнейшую жизнь…
* * *
На лай собак вышел отец. Обнялись. Вдвоем быстро обиходили коней, взяли поклажу и направились в дом. У самого крыльца отец остановился:
— Погоди, сынок, — глубоко вздохнул. — Там Настя. Болеет она. Ты сердце-то не рви, даст Бог — выкарабкается. Ну, пошли! — и первым шагнул в сени.
Вошли в избу.
— Егорка! — разом бросились на шею младшие братья Кирилл и Миша.
— Исхудал-то как! — всплеснула руками матушка. — А у нас тут…
— Знаю, знаю… Вы подарки разберите, а я… — Егорка пошел на ту половину избы, где раньше жили Аким с Настей и куда ему хода не было.
Настя была в забытьи. Из-под ситцевого платка, подвязанного наглухо, выбивались белесые волосы, они были прямые и редкие, глаза впали, посеревшее лицо осунулось. У Егорки перехватило дыхание.
— Да Боже ты мой!.. Верни ей красоту! — медленно опустился на колени, вглядываясь в искаженные гримасой черты. Под тонкой кожей век хаотично метались глаза, будто искали что-то очень важное. Может, саму жизнь?
Егорка осторожно взял руку любимой, прижал ладонью к своей щеке. Настя приоткрыла глаза, скользнула взглядом по его лицу, в уголках рта обозначилась еле заметная улыбка. Она вновь смежила веки, задышала более ровно, лицо словно подсветилось извне. Егорка обрадовался:
— Узнала! — он прижал ее худенькую ладонь к своей груди. — Господи! Возьми у меня половину сил и отдай Настеньке! Пусть я меньше проживу, но вместе с ней. Сделай так, Господи!.. — Егорка долго шептал слова любви…
Отворилась дверь в комнату, заглянула матушка:
— Ну, слава Богу! Щечки зарозовели, — быстро перекрестилась. — Пойдем, сынок, вечерять.
Он с неохотой положил Настину руку на лоскутное одеяло, встал и осторожно, чтобы не скрипнули половицы, пошел следом за матерью к столу.
Отец кивнул:
— Садись рядом со мной.
Помолились, выпили бражки: братья по стопочке, Егорка с отцом по кружке.
— Ну, не пьянки ради, а на здоровье! Ешьте и — на полати, — строго посмотрел на младших сыновей Аким Ерасович. — А у нас разговор предстоит долгий, едва ли ночи хватит.
Ребята быстро расправились с ужином, умостились на полатях и навострили уши.
— Как далее жить будешь, сынок? — подвинулся на лавке отец, чтобы видеть Егоркины глаза.
Матушка тоже подсела поближе к нему, подперла щеку, облокотившись о край стола.
— Да-ак, крестьянствовать буду. Семена есть, кони есть, людей найму, может, у кого земля пустовать будет, так арендую. Молотилку в городе куплю, может, еще чего… — и выложил на стол всю наличность, какая у него нашлась.
Отец “переслюнявил” деньги:
— Да тут и на дом хватит! С чего бы мой братец так расщедрился? Он в жизни гроша ломанного никому не дал. Чем ты ему так потрафил?
— Откупился, — махнул рукой Егорка. — Люба шибко замуж за меня хотела выйти, а он ее в Томск за старого поляка пристроил. Говорят, очень богатый. Ну, а мне вот, — указал на кучку денег, — чтобы не мешал.
— Ну и ладно. И добро. Тебе сейчас, — отец кивнул на комнату, где спала Настя, — много чего надо будет… — и подал свернутый лист бумаги.
Егорка развернул листок, вгляделся в знакомый почерк, стал читать:
“Во первых строках своего письма сообщаю, что я жив, здоров, чего и тебе желаю! А дело у меня вот какое: поскольку я теперь беглый убийца и заботиться о семье не могу, уступаю тебе, Егорша, свою жену. Позаботься о моем сыне. А Настя, ты же знаешь, любит только тебя. Засим прощай!.. Твой брат Аким”.
Егорка вопросительно посмотрел на отца.
Аким Ерасович закивал, подтверждая текст записки:
— Сейчас… сейчас все тебе расскажу, сынок…
Он налил бражки из стоявшего на столе ковша, медленно выпил, утерся.
— Там, где обосновался твой брат, недалеко — санатория барская. Ну и стали за Настей отдыхающие “ухаживать”. Сначала-то ничего, руки не распускали, а вот когда она ребеночка скинула… То ли от переживаний? Она ведь во сне все тебя звала… — отец посмотрел на Егорку. — То ль еще от чего?.. Тут уж за ней настоящую охоту устроили. Ни за грибами в лес не выйти, да и по хозяйству все делала с оглядкой. Сынишка маленький, повсюду с ней, напугаться может.
Отец поведал Егорке, как нынешней зимой, когда Акимка делал обход своего участка, случилась эта беда:
— Услышал Акимка, что конные скачут, схоронился за деревом. Вскоре поодаль двое всадников остановились. По разговору понял, что дожидаются третьего. Подъехал отставший, долго оправдывался: “Но, господа, у меня есть для вас сюрприз! Здесь, недалеко, кордон местного лесника, а у него жена-а!.. Фея! Ей-богу не вру! Так что? Поедем?” И вся компания направилась в сторону кордона… Аким бежал на лыжах что есть мочи, короткой дорогой. Уже был слышен Настин крик и детский плач. Наддал из последних сил. Когда влетел в ограду, услышал со двора: “Егорушка!.. Егор!..” Ворвался в притворенную дверь. Сынишка зашелся от крика, а три бугая завалили Настю на подкормку: двое держат, а третий рвет на ней одежду. Они в азарте даже не заметили Акима… Он обухом топора прошелся по их головам. Затем вытащил по одному на двор и на колоде, где обычно забивают птицу, отрубил им “бестолковки”, как курятам. Вот так вот все и случилось…
Егорка сидел бледный, со стеклянными глазами, лишь желваки на скулах перекатывались волной.
— О-ох! Меня там не было! — заскрипел зубами. — Вся их санатория под нож пошла бы…
Отец налил кружку браги и заставил сына выпить.
— То ли все богатеи такие? А, тятя?.. — Егорка смотрел на отца прозрачными от злости и недоумения глазами.
— Можа все, а можа нет! Это от безделья. Заняться людям нечем, вот и дуркуют. Человек, он работать должен, а лодыри завсегда плохо кончают. Ты, сынок, не тужи. У тебя совсем другая жизнь начинается!
— А братка как же? — сокрушался Егорка.
— Аким Акимович сейчас на Чарыше, охотой промышляет. А снег сойдет — золото мыть будет. За него не бойся! Да и наших, вятских, там много. Глядишь, еще женится. Перейдет на женину фамилию, тогда ищи ветра в поле! — и строго посмотрел на жену: — А ты, мать моих детей, не реви как о покойнике. Может, все еще образуется, — и перекрестился на образа. — Он у нас парень бедовый! Рассказывал, что, когда стоял над убиенными и смотрел, как кровь, растопив снег, уходит в землю, ему подумалось: “Лихие времена наступают. Прости, Господи, за грехи наши!” Уложил тела в сани, велел Насте собирать вещи, а сам запряг кобылу и помчал к высокому берегу реки. Подъехав к самому краю, распряг лошадь и столкнул сани вниз. Верхами добрался обратно. Собрали какой-никакой скарб в узлы, да лесными тропами, крадучись, привез ее и сынишку к нам. Внука мы сколь раз от испуга воском выливали. Выходила все жуть какая-то. Но, вроде, оклемался. Он сейчас в нашей комнате, спит. А Настя с тех пор, — отец кивнул по направлению к комнате, где она лежала, — все вот так!.. — он прикрыл глаза и помотал головой. — Ни жива, ни мертва!.. — немного помолчал и продолжил: — Акимку мы той же ночью проводили. Помнишь, сынок, ссыльного калмыка? Они на волков еще вместе охотились, даже побратались. Ну вот, Аким барских коней к нему угнал — на мясо пустят. У побратима детей девять душ. За зиму все умнут, и костей не найдешь! Брата твоего там переодели на их манер — стеганый халат, тулуп, треух. Сказали: “Будешь глаза щурить — никто не догадается, что урус!..” Вот, теперь ждем весточек…
Настя с того дня потихоньку пошла на поправку. Но встреч с Егоркой избегала. Не хотела, чтобы видел ее неприглядной. Матушка успокаивала сына:
— Не торопись, все у вас будет!.. Вот Настена душой оттает, в тело войдет, и… — она улыбнулась, наверное, вспомнила свои минуты женского счастья. Погасив улыбку, повторила: — Не торопись! — отвернулась, мелко перекрестилась и пошла хлопотать по хозяйству.
Солнце с каждым днем поднималось все выше. Земля оттаяла, выпустив на свет Божий первые незатейливые цветы. Она словно сообщала, что ее чрево готово для великого таинства — зарождения новой жизни.
Работа в поле шла своим чередом. Егорка решил срубить дом на своей пашне, а из землянки, в которой зачастую ночевал, сделать баню. А то работникам и помыться негде, кроме как из колодца. Дело спорилось. Звенели топоры, постанывали пилы. Егорка собрал целую артель безлошадных и с лошадьми, чтобы люди могли заработать деньжат либо зерна на долгую сибирскую зиму. Дом заложили основательный: несколько комнат, обширный двор, амбар и другие постройки соответствовали его задумкам.
А мечтал он о большой дружной семье, о достатке, чтобы все было свое!
— Вот младшие братья подрастут, оженятся. Заберу родителей к себе. Места всем хватит!..
Он присел в тенек у нового сруба. Запах от ошкуренных сосновых бревен и тонкий аромат черемухи клонили в сон. Кусты черемухи Егорка посадил на дальней меже в первый год, как осели на этих землях, теперь это уже стройные деревца. Он представил себе, какими они вырастут. Но вдруг…
— Его-о-ору-ушка-а-а! Что же ты, любый мой, дорогу домой забыл? Соскучилась я сильно, — пропел Настин голос.
Егорка блаженно улыбнулся: вроде еще не спит, а голос блазнится.
— Вставай! Я молока парного принесла. Вставай, родной!..
Егорка подскочил:
— Я думал, ты мне снишься, — он таращил на нее глаза, не веря своему счастью.
— Нет, милый, хоть это не по-божески, но я теперь буду твоя.
Настя протянула к нему руки, они обнялись и, не сговариваясь, пошли на запах черемухи. Туда, где из земли бьет родник, где в цветах гудят пчелы, где зарождается новая жизнь…
* * *
Егор Акимович пришел в себя, пытался размежить веки, но они не поддавались. Он расслышал чьи-то причитания:
— Уж пятый день в себя не приходит! Надо в город отписать, а то, ить, и попрощаться не успеют.
— Надо. Петьке и Кланьке телеграмму отбейте. Да глаза мне протрите, открыть не могу! — сухим, скрипучим голосом простонал Егор Акимович.
— О-ох!.. Господи! Да как же это? Просмотрели!.. — всплеснула руками Шура, крикнув: — Вася, няня, мама!.. Идите скорее, тятя зовет! — и метнулась к кровати свекра.
— Тятя, — пробасил младший сын Василий, — мы с Андреем с почты дозвонились до Петькиной работы — они вечерним поездом выехали. Андрюха уже на станции, встречает.
— Ох, и увалень ты, Вася! Раньше не мог сказать? — возмутилась Шура на непробиваемость своего медлительного мужа.
— Дак, никто не спрашивал! — пожал плечами Василий, кинул взгляд на “ходики”. — Они уж теперь подъехать должны.
И действительно, в сенях затопали, обивая снег. Отворилась дверь, и в клубах холодного воздуха появились горожане. Кланя было бросилась к отцу, но ее остановил Петр:
— Куда? Он и так простуженный. Сначала разденься и руки согрей, тетеха!
Они обогрелись у русской печи, подсели к кровати отца. Вспоминали детство, как он показывал им ягодные и грибные места, учил стрелять из берданки по коршунам, что таскали цыплят.
— Мать! — напряг голос Егор Акимович. — Ты детей кормить думаешь? И мне кружечку тепленькой бражки налей, выпью за их здоровье! Выпью, может, поем…
Ему поднесли подогретой браги. Он сделал глоток, закашлялся, но потихоньку допил. Побитые оспой щеки немного порозовели. Подозвал к себе Петра.
— Петр Егорович, ты старший в семье…
Сын пытался что-то сказать, но отец остановил его:
— Не перебивай!.. Я нынче помру. Ждут меня там… — он облизнул пересохшие губы. — Ты, Петря, вместо меня теперь. С тебя и спро… — голос оборвался на полуслове.
— Тятя! — Петр наклонился, приложил ухо к самому лицу умолкшего отца, прислушался. — Не дышит… Как же?.. — ужаснулся своей догадки, растерянно повернулся к родственникам, не в силах сдержать слез, заскрипел зубами…
* * *
Много лет минуло с тех пор. Никто из потомков Егорушки не живет в его деревне. Да и деревня сама не живет.
Но расцветает по весне черемуховая роща. Она, словно туманное облако, скатывается по склону и вплетается в сосновый бор. Ветер подхватывает осыпавшиеся с черемух лепестки и метет ими осиротевшие подворья.
Потемневшие от времени и безысходности дома безучастно поглядывают подслеповатыми окнами на весеннюю поземку. Одинокий колодезный журавль, упорно не соглашаясь с действительностью, покачивает своим длинным клювом, высматривая, как старая черемуха все скрипит растрескавшимся стволом и ждет, ждет возвращения людей и новой любви…