Повесть
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 1, 2009
Последнему лету детства
Помню, было время, шатались по городу без дел, без особых намерений, без работы и целей. Не учились, не работали. Как-то не озадачивались тем, что были влюблены, и уж тем более не замечали, что были любимы. Дружили крепко, да и всё. Хотя, конечно, иногда навещали землячек из общежития культпросветучилища. Ну, выпивали, конечно. Ну, покуривали. Ну, в общем, как все в восемнадцать лет.
И вот раз сидим у себя в общаге (хотя как сказать “у себя”, Шварцу батек комнату в семейке снял, ну и мы подселились, человек 15), я, как обычно, что-то варю, они тоже варят. Рецепты разные, блюда знакомые. Они ходят по очереди на балкон. Мерзнут. Делят. Растекаются по стенам тесной комнаты. Не до еды. Только мы с Максимом колдуем над макаронами разных сортов. Им тесно в одной кастрюле, слипаются и пригорают. Жрать хочется.
Открывается дверь. Входят “делегаты”. У каждого по чугунной ножке от табуретки за пазухой.
Кто-то из глубины комнаты:
— Ну чё, взяли?
Илья:
— Да не ведется никто. Типа, у нас лицензии нету. Голяк, пацаны. Вот, пива взяли да полпакета у Мирона перехватили. А пожрать есть?
Я:
— Почти.
Бес:
— А Мирон говорил, что у него в ларьке подруга какая-то работает.
Илья:
— Уже не работает. Ее на ханке прихватили с какими-то цыганами. В этом же ларьке, кстати. Вы бы тоже на балконе не палились, а то мало ли…
Комар:
— И нам там ширева оставьте, а то я ваши аппетиты знаю. Кто там в ванной?
Макс:
— Димон.
Комар:
— Димон, мы седня с тобой на кровати спим. Мне уже все почки на полу продуло. Макс, наливай…
Шварц:
— Кстати, я забыл совсем, мне отец сегодня звонил, сказал, что завтра-послезавтра приедет.
Илья:
— Надолго?
Шварц:
— Не знаю.
Комар:
— Ништяк! Опять подрываться куда-то?
Шварц:
— И еще спрашивал: никто поработать не хочет?
Макс:
— Где?
Шварц:
— В лагере.
Илья:
— В каком лагере? Ты не пугай так.
Шварц:
— Да у нас там. Завтра уже надо ехать. Хотя какой вам лагерь, педагоги, блин.
Комар:
— А чё, там девки, наверное, молоденькие. Я бы поработал, только в лом.
Я:
— А кем работать-то? Вожатым?
Шварц:
— Не знаю я. А ты будешь?
Я:
— Ну, можно. Все равно делать нечего.
Макс:
— А чё платят? Я б тоже вписался.
Шварц:
— Ну, давайте завтра отца поможете встретить и спросите все.
Димон:
— Я слышу, у нас есть повод выпить. Бес, запевай. Проводим добровольцев в большую трудовую жизнь, дорогие мои обдолбанные друзья!..
1
Утро в шашлычной на выезде из города.
Макс:
— Ну и, короче, заваливаем в “Русь” всей толпой. Смотрим — телки. Такая же делегация, как у нас. Ну а подъехать — сам знаешь, проблема, 11 человек в костюмах, лысые. Футбольный клуб, короче. Один Орех на элеганте, типа именинник. Все торжественно… Давай еще по пивку?
Заказали.
Я:
— Ну и чё, и чё?
Макс:
— Ну и легенда такая, что Орех как бы америкос, вот, приехал по обмену.
Я:
— А, ну да, он же английский знает. И чё?
Макс:
— Ну и все.
Я:
— Ты промял кого-нибудь?
Макс:
— А то! Прикинь, просыпаюсь у нее дома, ей какой-то бандос хату снимает, ни хера не помню. Она из ванной орет: “Максим, чё у меня на лбу?” Заходит, а у нее на лбу такой шишак!
Я:
— А чё случилось? Дай прикурю.
Макс:
— Ну, слушай. Мы давай вспоминать, чё было. Вспомнили, что все, естественно, нажрались, ну, это как обычно. Потом вспомнили, как Орех облевался, под столом уснул, а Бес с Комаром на его блевотине лунную дорожку исполняли. Потом медляки пошли.
Я:
— Да ладно!
Макс:
— Ну. Баба какая-то поскользнулась. И в итоге я вспомнил, что когда ее драл, она в кресле на коленках стояла, ну и, в общем, набила себе рог об стенку.
Я:
— Отлично! Симпатичная?
Макс:
— Ничё такая, сочная. Давай докуривай, и на счет “три”…
Я:
— Прекращай. Вон пост, видишь? Не успеем. Расплатимся нормально, а то мало ли…
Вышли из закусочной, тронулись в путь.
Макс:
— Давай, кто быстрее?
Я:
— В смысле?
Макс:
— Ну, растянемся, ты вперед иди. Они по двое иногда не берут. Боятся.
Я:
— И чё, где встречаемся?
Макс:
— В Красном и встретимся, на въезде.
Я:
— Давай. Только чтоб я не долго там торчал.
Макс:
— Не ссы! Я быстрей приеду…
Я метров на триста отошел, слышу: сигналит кто-то. Оборачиваюсь — менты. Из окна Макс торчит. В руке косяк дымится. Бред какой-то!
Макс:
— Гражданин, документы приготовьте. Садись, давай. До Сафонова нас подбросит.
Сажусь. За рулем — старший брат моей однокурсницы. Он мент.
Мент:
— Здорово! Как там сеструха моя? Учится?
Я:
— Не знаю, сто лет ее не видал. А это нормально вообще?
Мент (затягиваясь косяком):
— Нормально. Я же гаишник. Прикольная кепка у тебя.
Я:
— У тебя тоже.
Мент:
— Меняемся?
Я:
— Не могу, спецодежда.
Мент:
— Чё, фотки печатаешь?
Макс:
— Он в ГУМе работает, так что обращайся, если чё.
Мент:
— Лады. А в Красном чё, бабы?
Макс:
— Да не, мы там филиал открывать едем.
Мент:
— Красавцы. Подвязки?
Макс:
— Да не, фотоателье.
Доехали до развилки у деревни Сафоново.
Мент:
— Ну все, мужики, давайте, удачи! Там, если крышануть надо будет, я готов.
Макс:
— Да не, спасибо. Разберемся как-нибудь. Счастливо!
Я:
— Удачи! Сестре — привет.
“Бобон” тяжело развернулся и загудел-замаячил в город.
Макс:
— Мусор, падла…
Я:
— Да ладно, чё ты, нормальный пацан. Довез прилично.
Макс:
— Ага. Только мы теперь с этой развилки хрен кого выцепим, а щас, по всей видимости, ливанет нешутейно, вон, смотри, какая дрянь ползет.
Небо действительно заволакивало.
Макс:
— Ну ладно, чё стоять, пошли пехом, может, из деревни кто попадется…
Шли молча. И туча за нами. Наконец тормознули бортовуху. Повезло, почти до места. И водила задорный попался.
Водила (хлебнув из капроновой бутылки чего-то коричневого):
— Я тебя раньше нигде не видал?
Я:
— Меня?
Водила:
— Лицо знакомое… На, хлебни.
Я:
— Да не знаю, может, в кино. А чё это?
Водила:
— Это — чтобы хорошо себя чувствовать. Пей, не стесняйся.
Я глотнул. Сладенько.
Макс:
— Чё такое?
Я:
— Компот какой-то.
Доехали с песнями. Расставаться не хотелось.
Водила:
— Все-таки где я тебя видел?
Макс:
— Да в кино, дядь Вить, в кино.
Водила:
— Слышь, пацаны, будете в Сафоново — заходите. У меня пасека своя, так что…
Я:
— Обязательно, дядь Вить. Спасибо тебе. Мы пойдем, а то щас, по ходу, гроза будет, а нам еще телепать и телепать.
Водила:
— Давайте, пацаны. Учитесь, главное.
И он уехал, бренча пустыми канистрами.
Я:
— Нормальный дядька. Покурим?
Макс:
— Чё это было? Меня ноги ни хера не держат.
Я:
— Такая же фигня.
Макс:
— А башка вообще ясная.
Я:
— Ну.
Макс:
— Слушай, а может, ты ему насолил когда-то, и он просто нас взял и траванул?
Я:
— Да ну, перестань. Он сам бухал. Нормальный мужик.
Макс:
— Вообще — да… А чё он там про пасеку говорил? Он, по ходу, сам это пойло гонит?
Я:
— Скорей всего.
Макс:
— Ладно, пошли. Уже пылища поднимается…
Наконец-то доплелись до поселка. У местного жителя поинтересовались, где проживает наш товарищ Сухарь. Он указал куда-то бичом, угостился парой сигарет и снова пьяно защелкал на своих кормилиц: “Домой, родимые”.
Я:
— Блин, с детства коров не люблю! С дедом постоянно лепешки их собирали.
Макс:
— На хрена?
Я:
— Да под огурцы.
Макс:
— А-а.
Я:
— Ну а у меня дед шутник еще тот, возьмет, рот откроет и типа вовнутрь ее себе бросает и как бы жует.
Макс:
— И чё?
Я:
— Чё-чё, я ж не замечал, что он их за спину выкидывает.
Макс:
— Ф-у-у! Говноед!
Я:
— Да пошел ты! А сеструхе моей раз на козьи показывает и говорит: “Анечка, смотри, голубика”.
Макс:
— Съела?
Я:
— Почти… Пришли, по ходу.
Калитка была открыта, но собака присутствовала.
Макс:
— Давай вместе на счет “три”. Раз, два, три.
Вместе:
— Сухарь!
Под звон цепей и лай дворняги на пороге возник маленький белый человек в вечной отцовской майке, трусах и сапогах. Во рту — неизменный кусок сушеного батона. Он по-хозяйски приструнил собаку и махнул нам:
— Она не кусается, заходите. Здорово! Какими судьбами? Внимания не обращайте, свинью резали, бухают. Бахнете?
Макс:
— Да не, нам до лагеря надо. Как туда добраться?
Сухарь:
— А-а. Ну щас, погодите, я подкину.
Я:
— Вынеси попить.
Из глубины дома действительно доносилось гулянье. Было ощущение, что свинью режут до сих пор.
Сухарь:
— Давайте, грузимся и поехали, пока меня не накрыло вконец.
На трофейном “Урале” прыгаем по кочкам полевой дороги. Уходим от бегущей за нами по пятам, сверкающей своими трещинами мокрой черноты. Справа — река Томь, слева — карьеры по добыче глины. Мошкара бесится, бьет в лицо, а Сухарь все поддает и поддает, как будто хочет передавить ее всю.
Сухарь:
— Надо было вам неделю назад подъехать. Рук не хватало.
Макс:
— Чё говоришь?
Сухарь:
— Говорю: хорошо, что неделю назад не приехали. Тут такая жара стояла. Какая-то группа из города была, не помню, гастроли, короче. Клуб чуть не порвало. Ну, у них звук там, свет — все как надо. Понаехало зеленогорских человек семьдесят. Кто на чем. Все обдолбанные. И, в общем, заваруха пошла. Солистку прям из машины тащили. Она орет. Короче, половину аппаратуры эти побили, половину в Зеленогорск увезли. Через день буквально приезжают какие-то штатские и давай ко всем ломиться. У одного чувака дома находят какую-то примочку, он сам собрал. Выносят ему пол-лица и говорят, мол, если через неделю не вернет остальное — будет гореть в стогу. Прикиньте. Вот чё пацану делать?.. А вы отдыхать сюда?
Макс:
— Не, мы работать.
Когда мы остановились у какой-то покосившейся ограды, стало совсем темно, и первая капля ударила мне в переносицу. Я поднял глаза, вспышка озарила надпись над воротами: “МЕЧТАТЕЛЬ”. Оглушительный треск подтвердил: мы на месте. Поднялся ветер, и Сухарь, поддавая газу, заорал: “Идите вон туда!” Схватили сумки, побежали к светящимся окнам, вошли в столовую.
На стенах — аккуратно исполненные призывы: “Хлеб — драгоценность, его береги! Хлеба к обеду в меру бери!”, “Здесь нет ни бабушек, ни мам, убери посуду сам!” и т.п. Лозунги дополняли рисунки пьяной руки последнего художника на селе. Пахло свежим лаком, кухонными тряпками и готовностью к открытию третьего сезона.
За одним из массивных столов по обе стороны сидели несколько человек разного возраста. Единственная лампа тускло освещала собравшихся. В лицах угадывалось не городское происхождение. Как-то это сразу заметно, не знаю. На столе перед каждым стояла железная кружка. Была соленая капуста в одном небольшом тазике, картофель в мундире, сало и трехлитровая банка с плавающими ягодками смородины.
Видимо, ждали только нас. Один из них поднялся и пригласил нас к столу. В ногах до сих пор гуляла медовуха. Шустрая пухленькая девочка с бабьим лицом поставила перед нами два наскоро протертых стакана. Стало так же, как в купе перед отправлением. Взгляды не встречались, разговоры не клеились. Шустрая нарушила молчание.
Шустрая:
— Леш, ну давайте уже.
Леха:
— Погоди ты. Сядь. Не время. Чё, пацаны, работать будем?
Мы кивнули.
Откуда-то слева влезли:
— Меня — Игорь. А вы откуда?
Леха:
— А тебе разница есть?
Игорь:
— Просто интересно. Чё, спросить нельзя? Начинает сразу…
Леха:
— Да не ной ты. Из города?
Мы кивнули еще раз.
Шустрая:
— Немые, что ли? Картошечки положить?
Леха:
— Да сядь ты. Говорят тебе: рано еще.
Он встал и протянул нам руку. Из пальцев на ней был только большой. Стали знакомиться. Шуструю звали Наташа, Игорь оказался старшим братом беспалого, были еще Марина с Джеком, которые постоянно целовались, очень большой и хмурый чувак по кличке Овал, ну и человек пять разного рода, имен которых я сразу не запомнил. Кроме Марины, ни одной симпатичной в составе вожатского отряда не было.
Вдруг за окном сверкнуло, треснуло, дверь отворилась, и на пороге появился огромный коренастый мужик. С его необычно курчавой головы в разные стороны полетели брызги. Отряхнувшись, он откинул волосы назад, и я увидел, что это… женщина. Память тут же выдала строки Некрасова. Все встали. Мы с Максом настороженно переглянулись.
Она огляделась и представилась:
— Светлана Васильевна. Старший воспитатель. Ну чё, пить будем или Му-му трахать?
Все, включая нас, решительно подставили тару под принесенный ею бутыль с мутно-желтым содержимым.
Первая кружка провалилась, как в сухую землю, даже закусывать было неохота. Сразу же разлили по второй и по третьей. Она достала папиросы, перетянутые резинкой для волос, и закурила.
С.В.:
— Ну что ж, дорогие мои, кто тут приезжий? Вы? — она кивнула в нашу сторону.
Шустрая:
— Они, они. Светлана Васильевна, вам капустки подложить?
С.В.:
— Слушай, девочка, капустки себе над животом подложи. И впредь, когда я говорю, будешь вставать на цыпочки.
Шустрая:
— Простите, пожалуйста.
С.В.:
— Стой!
Она снова обратилась к нам:
— Значит, так, есть три вакансии: старший вожатый, воспитатель четвертого отряда и музработник. Выбирайте. Толстый, наливай.
Она жадно выпила. На Наташиных щеках появились слезы.
— Ну, определились?
Макс:
— Я хочу быть старшим вожатым. Если можно, конечно?
С.В.:
— Нужно. Прыткий какой. Далеко пойдешь, если костыли не обломают, — она зашлась хохотом и закашлялась. — А ты?
Макс ткнул меня под ребро.
Я:
— Я могу работать на две ставки, если это возможно.
С.В.:
— Хм. Да вы просто подарок для нашей, так сказать, пионерской организации! Правда, Игорек?
Игорь:
— Правда, Светлана Васильевна.
С.В.:
— Владеете какими-то музыкальными инструментами?
Я:
— Я музыкальную школу по классу баяна закончил, ну и немного на гитаре могу. Если есть.
С.В.:
— Просто подарок! Вот это, дорогая моя, называется воспитанием. Сядь, а то, чего доброго, воздух нам тут испортишь. Толстый, наливай.
Она поднялась. Все незамедлительно последовали за ней.
— Дорогие друзья, товарищи, коллеги. На пороге открытия третьего сезона разрешите поздравить вас и пожелать терпения и успехов. Помните — старший всегда прав, а если не так — смотри пункт первый. За коллектив, который родился сегодня за этим столом. Ура!
Она добилась того, чтобы мы хором повторили “ура” так, как ей было нужно (коротко и внятно), и только после этого выпила.
На этом официальная часть подошла к концу.
— Танцы. Вы танцуете?
Макс:
— Да.
Странная картина. При тусклом освещении казалось, что танцуют два мужика, только один из них очень кудрявый и почти на голову выше второго. Они то удалялись в глубину столовой, то возвращались в свет. За окном полыхнуло, и я успел заметить: они целовались. Не может быть! Еще всполох — их нигде не было. Господи, а если это был не поцелуй, а… Да нет, этого не может быть! Странное местечко. Что делать? Может, свалить, пока не поздно? Но куда?..
Леха:
— Разреши?
Я вздрогнул:
— Садись.
— Давай накатим. С приездом!
Выпил. Передернуло.
Я:
— Слушай, а откуда эта тетка взялась? Я таких не видел никогда.
Леха:
— Светлана? С Высокого, поселок такой. Дай сигарету.
Я:
— А чё с ней?
Леха:
— В смысле?
Джек:
— Можно нам тоже? Парочку возьму?
Леха:
— Слышь, не борзей, а, видишь, люди разговаривают?
Джек:
— Извини, Лех, я для Марины.
Я:
— Да нормально. Чё она такая?
Леха:
— Какая такая? Тетка как тетка. Я три сезона с ней проработал. Так выручала реально. А то, что строит из себя, — правильно делает. Иначе тут такой беспредел начнется… Давай накатим?.. Короче, как мне рассказывали, там, где она живет, кладбище есть, и на одной могиле красный цветок. Ну и, типа, если этот цветок сорвешь — горе будет. Ну вот. У нее свадьба была и, короче, муж с корешами поспорил, что ночью пойдет и цветок этот с могилы притащит. А это примета очень плохая. Пошел бухой, прям со свадьбы, ну, типа к первой брачной ночи подарок невесте. Сорвал. Принес. Она уже спит. В стакан с водярой поставил и срубился. Наутро просыпается — встать не может. Нижняя часть отказала. Уже лет десять лежит. А она вот такая вот… Да ну их всех! Давай выпьем. Игорян, врубай нашу! Овал, погнали…
Он пустился в пляс под хриплые ритмы группы “Технология”. К нему подключился крупный. Они стали орать, прыгать и бороться. Подпевая солисту группы по фамилии Нечитайло, ко мне подсела Шустрая.
Наташа:
— Ну чё, вместе будем работать? Я тоже в четвертом. Ты на гитаре хорошо играешь? Пошли, потанцуем. Игорек, включи медляк.
— Да, да, — хором подхватили несимпатичные.
Игорь:
— Наташ, она следующая.
Наташа:
— Ну, перемотай. Ты “Технологию” на гитаре можешь?
Я:
— Наверное.
Наташа:
— О! Вот она. Пошли.
Мне вообще нравятся медленные танцы, но Наташа… Она как-то сама, первая стала прижиматься и приближать лицо. Я растерялся. Рядом мялись Марина и Джек. Овал о чем-то тяжело рассказывал Лехе. Несимпатичные танцевали друг с дружкой. Игорь — сам с собой. Я передвинул ладони пониже — Наташина блузка прилипла к ним. Шустрая стала прижиматься еще сильнее, активнее заводила тазом, еще ближе и жарче задышала.
Наташа:
— Классно, что мы в одном отряде даже. Я обожаю “Технологию”, а ты?
Я:
— Пойдем, может, выпьем еще?
На вид она была совершенно трезвой, при том как меня уже начинало мутить и ощутимо пошатывать. Все-таки, наверное, лучше жить в деревне. Она налила почти полную кружку. Я долго готовился, выдыхал в сторону, пытался как-то отвлечься от этой гадости и проглотить ее одним махом. Наташа все щебетала что-то, гладила меня по коленке, потно льнула ко мне. Я хотел было отставить пойло, но поймал на себе взгляды остальных и с трудом запихал его в себя.
Последнее, что помню, — как допивал последнее из банки, стараясь, чтобы, не дай Бог, в рот не попала ягодка. Потом столовая смешно перевернулась. Огромное овальное лицо откуда-то из-под лампы смотрело на меня и хохотало. Беспалая рука шлепала меня по щекам. Суетилась шустрая юбка, под которой ничего не было. На дворе зашумело сильнее, вспыхнуло ярче, что-то лопнуло и расплылось. “Странные танцы” закружили меня.
2
Солнечный луч настойчиво пробивался через веки. Я очнулся, нащупал сухим языком маленькую ягодку под губой и медленно открыл опухшие глаза. Я лежал на дне огромного железного ящика с деревянной крышкой. В пучке света надо мной медленно кружились снежинки пыли. В ящике было окно, за которым отдаленно слышались крики, смех, гул подъезжающих автомобилей. По радиоточке передавали песню “На дальней станции сойду”. Что бы это значило?
Вдруг в голове звякнуло: надо встречать детей. Щеки тут же залило румянцем необъяснимой вины. Я испуганно сел и огляделся. Оказалось, что это никакой не железный ящик, а просто маленькая комнатка, доверху заваленная кроватными сетками. На одной из них я и провел свою первую ночь. Встречать детей — только не это. Что им говорить? Меня, наверное, ищут уже. Хотя кто-то ведь должен знать, что я здесь? А где Макс? Куда он вчера поперся с этой теткой? Как я тут оказался вообще, что это за кепка и почему она каракулевая? Где, кстати, мои вещи?
С этими вопросами я тяжело поднялся и выглянул в окно. За ним — плотная стена смешанного леса и очень маленький мальчик, тайком курящий за сосной. Пора встречать детей. Я надвинул на лоб “фуражку”, сплюнул пережеванную смородину и решительно вышел из “ящика” на крыльцо какого-то склада. Где я?
Первое, что бросилось мне в глаза, — огромная железная труба над пожелтевшим домиком без окон. Баня. Кирпичная кладка ее основания рушилась на глазах.
Рядом находилась столовая, я узнал ее по вывеске. В памяти тут же нарисовалась последняя бездонная кружка и липкая Наташина кофта. Стало худо.
Жилые корпуса были похожи на деревенские домики только длинные, как казармы. Над некоторыми крышами поднимался дымок, с некоторых до сих пор капал вчерашний дождь. Казармы квадратом обступали поляну, на которой кое-как размещались облупившаяся эстрада и несколько рядов скамеечек, пара беседок, исписанных влюбленными пионерами, какая-то странная железная карусель в виде бабы с балалайками и, вроде, все.
А вот и старые добрые умывальники, похожие на кормушки для скотины. Воды, конечно, еще нет, зато мягкими синими каплями тянется свежая краска. Двухместные деревянные туалеты. При одном только взгляде на них защипало глаза. Той же хлоркой наляпанные на дверях буквы. Как будто внутри есть что-то специальное для одних и других. Вросшие в землю бочки, с плавающими по тухлой поверхности водомерками, были похожи на пни или старинные пушки. Ладно. Надо же встречать детей!
Ну конечно, вот же они.
Пять громадных автомобилей втиснулись в территорию лагеря своими грязными рылами. Из желтых боков выгружались дети всякого возраста и вида. Словно разнообразные насекомые они шуршали по поляне. Вот — одетый не по сезону малый тащит на своей бритой голове привезенный из дома матрас. Тут же девочка лет пятнадцати ругается с водителем вахтовки из-за сломанного ногтя, а тот в знак примирения грубо прижимает ее к своей робе. И ей нравится. Малышня раскрутила карусель, отвлеклась, забылась — попало по голове. Смех. Крик. Слезы. Одна из вчерашних несимпатичных пытается успокоить пострадавшего. Он вдруг пинает ее под колено, хохочет и снова как ни в чем не бывало вертит балалаечницу. Несимпатичная уходит в корпус, выбегает с вещами, глаза текут, садится в машину — уезжает. Довольно усатые ребята что-то прячут на груди Игоря и, озираясь, скрываются на веранде седьмого отряда. На крыльце корпуса несимпатичной стоит Леха и держит на руках девочку, которая, возможно, еще не умеет ходить. Над его головой табличка — “1 отряд”. Он машет мне рукой девочки. С веранды второго отряда в мою сторону улыбаются Марина и Джек, кивают, мол, как ты? Я пожимаю плечами. Ищу номер четыре. Вот он. Пора.
По еще скользким доскам тротуара я направился к себе. Перед корпусом пусто. Странное дело, в первом отряде самые маленькие, в седьмом — взрослые, а кто там у меня? Наверное, средние. Главное, чтобы не маленькие. Спать их укладывать, в туалет водить, мыть… С другой стороны, сильно здоровые — тоже не очень. Бухать будут, а то и вмазываться. Да ладно, сейчас будет видно. Подошел к крыльцу. Во рту окончательно пересохло. Хотя бы глоток. Нечего. Ладно, не тяни время. Будь большим. Ну, вперед, воспитатель ты мой!
Войдя, я напрягся от неожиданности увиденного. Весь пол веранды был завален женской обувью немаленьких размеров. В глазах зарябили многочисленные каблуки, облепленные свежей грязью. Я остановился. Не может быть! Тихо вышел на крыльцо. Вгляделся в табличку — “4 отряд”. Мой. Я сосредоточенно поправил головной убор, хлебнул из какого-то ковша и вошел в главные покои. Дрожь пробежала по моей спине. Сбывались мои самые непредсказуемые опасения.
Их было человек тридцать. Они были беспорядочно разбросаны по двум палатам и, щебеча, застилали свежими простынями занятые кровати. Делали они это вполне умело, наверное, потому что каждой из них было около пятнадцати.
Увидев меня, они остановились, простыни плавно упали на матрасы. Пауза. Я скользнул по лицам и смутился. Одна из них, возобновляя недостеленное, протянула:
— При-и-иве-е-ет!
Они расхохотались и снова зашелестели бельем, не сводя с меня глаз.
Я опомнился:
— Не привет, а здравствуйте. Я ваш воспитатель.
— О-о-о! — протянули они хором.
— Где вожатая? — поинтересовался я.
— Я здесь, при-иве-е-ет, — из-за пододеяльника махнула мне рукой Шустрая.
Я вконец опешил.
— Скоро буду. Заселяйтесь.
Вышел. Они захохотали мне вслед. После этого стало совсем дурно. Присел на ступеньку, кидало в пот. Медленным взглядом я обошел территорию лагеря и направился к своему другу.
Небольшая палата была преобразована старшим вожатым в рабочий кабинет. Вспомнились рассказы Зощенко о жизни Ленина. В углу провисала узкая кровать. На подушке — пожелтевшая от стирки кисея. Принесенный со склада письменный стол осваивался под окном. Стопка книг заменяла одну из сломанных ног. У печки стояло мятое ведро с углем, кочерга и шумовка. Крупные дрова до сих пор пахли. На бревенчатой стене исправно работали часы с кукушкой. Облупленный пол блестел и испарялся.
Максим, свежий, подтянутый, в белой рубашке и отутюженных черных брюках, обухом топора прибивал к стене простыню. Под ним скрипел единственный в комнате стул. Услышав мой хриплый вопль, он обернулся. В центре белоснежного квадрата оказалось таинственное красное пятно.
Макс:
— Доброе утро, коллега! Почему вы такой зеленый?
Я:
— Да пошел ты… Дай закурить. Чё это?
Он специальной тряпочкой протер стул и предложил мне присесть. Затем вынул из-под стола початую бутылку и две хрустальные стопки, налил, плеснул из графина запить и разломил перезревшее яблоко.
— Будем здоровы!
— Ты куда вчера делся, начальник?
Он таинственно улыбнулся и налил по второй.
— Я тебе щас такое расскажу — офигеешь! Будем!
Выпили еще по рюмке теплой. Заметно полегчало. Закурили.
— Ты как вчера, кстати?
— Да как видишь.
— Встретил своих-то?
— Не спрашивай. Чё ты там рассказать хотел?
— Короче, старшая, помнишь, меня вчера пригласила?
— Ну. И чё?
— Танцуем, молчим. Вдруг она начинает мне в ухо какую-то охинею вливать. Типа ей одиноко и что она только в этом лагере может как-то отвлечься от своих личных проблем. Она замужем, прикинь.
— Я знаю.
— Откуда?
— Да не важно. Давай еще по одной. За любовь.
— Ага! Слушай дальше. Вдруг чувствую, она мне ухо лижет, прикинь. А я после того, как она там строила всех, вообще не знаю, как реагировать. И говорит такая: “Боже мой, как ты похож на Вадика”. Я говорю: “На какого Вадика, Светлана Васильевна?” А она, прикинь: “Не важно. Уйдем отсюда”. Я говорю: “Куда? Там льет, как из ведра”. А она: “Пойдем ко мне. Проводи меня”.
— Ничё себе!
— Представляешь? Приходим к ней в корпус. Я говорю: “Светлана Васильевна, я пойду, завтра день тяжелый”. А она: “Нет, я прошу тебя, побудь со мной”. Ну, я присел там, сижу. Она одну за одной курит, молчит. Темно. На улице ливень. Кино, короче. И вдруг, прикинь, она просто раздевается, ложится, плачет, и такая: “Иди, — говорит, — ко мне”.
— А ты?
Он кивнул в сторону знамени и расхохотался.
— Ну вот, видишь! Представляешь, ей лет сорок уже, а она до сих пор…
— Сними.
— Да ладно, чё ты, прикольно. Знамя дружины получается.
— Да какое “прикольно”? Ты вообще ничё не знаешь. Сними и спали это.
— Да чё такого-то?.. Ладно, забыли.
Он сдернул простыню, запихал в печку, поджег.
— Все, забыли. Как там у тебя?
— Отстань. Зайдешь — увидишь. Наливай.
Мы молча допили остатки.
— Ладно, пойду. Никому об этом, понял?..
Когда я вернулся в отряд, то, к своему удивлению, застал лишь четверых девочек. Они лежали на кроватях и обсуждали что-то. Заметив меня, они притихли. Я спросил, где остальные, и в ответ услышал, что кто-то захотел уйти в другой отряд, а кто-то просто заскучал по дому и уехал обратно.
— Почему? — не понял я.
— Наверное, потому, что от вас разит, как от сапожника, — предположила одна из них. — Смотрите, поаккуратнее с этим, а то мы тоже от вас уйдем. Будете потом локти кусать, — она откинула свою французскую челку и как-то очень тепло улыбнулась.
— Ну, ладно, извините. Я просто… просто очень рад, что…
— Что? — подгоняла она, глядя в упор.
Я замешкался.
— То, что… Вообще-то в это время не полагается лежать на кроватях, тем более в одежде. Сейчас пообедаете, потом сон-час, вот тогда и отдохнете. А сейчас идите там, территорию убирать или познакомьтесь с остальными в лагере. И вообще, кто тут воспитатель, а?
— Вы! Вы! — завыкали они хором.
Я, довольный собой, вышел из палаты. То-то! Ну что ж, подумалось мне, так даже лучше. С этими-то я справлюсь наверняка.
Так. Я открыл скрипучую дверь комнаты, в которой мне предстояло жить этот сезон, и оказался в таком же ящике, как тот, утренний. Пыль, грязное окно, выходящее в лес, несколько сеток с оборванными пружинами, да вдобавок еще и бесхозные спинки кроватей в углу. Я заглянул в тумбочку, дверь которой осталась у меня в руках, и нашел там пачку из-под “Беломора”, сухой коричневый огрызок, корочку хлеба и электрическую плитку. Все содержимое, за исключением последнего, я собрал в горсть и направился к выходу, оставив дверцу где-то под сетками. Разберу все это барахло позже.
Вышел на веранду. На крыльце сидела Шустрая и художественно выгрызала подсолнух.
— Хочешь семечек?
— Не-а. У тебя сигареты нету?
— Не, я бросила. Неделю уже не курю. Вот грызу, подруга одна сказала: помогает. Ты чё вчера так напился-то? Слабоват! Как ты работать-то здесь собираешься?.. Ну, ничё, привыкнешь.
— Слушай, а чё у нас там всего четыре выдры лежит? Где остальные-то?
— А-а, не знаю, чё-то разбежались. Да вон эти чё-то там наговорили, — она кивнула на притихшую палату. — Про одну, вроде, всем растрепали, что ссытся.
— Чего?
— Ссытся, говорю. А вон она, по-моему, в беседке плачет. Слушай, сходи за углем.
— Зачем?
— Хе! Печку на ночь топить. Тут ночью, знаешь, какой дубак с речки.
— Давай попозже, а?
В беседке действительно, уткнувшись в коленки, плакала девочка. Я подошел к ней, тронул за плечо.
— Привет! Ты чего плачешь?
— Ничего.
— Кто тебя обидел?
— Никто.
— А чего тогда плачешь?
— Да ничё! Собрались суки из одного района и гнобят всех. А я что, виновата, что действительно…
Я не нашелся, что ей посоветовать.
— Тебя как зовут?
— Никак.
— Слушай, ну может, в другой отряд перейдешь?
Она вскочила со скамейки и закричала на меня сквозь рыдания:
— Не хочу я ничего! Понятно? Отстаньте вы от меня все. Я ни-че-го не хо-чу! Ясно вам?
На этот крик из некоторых дверей высунулись. Она сорвалась и побежала куда-то к воротам. Мне хотелось было догнать ее, но я понял, что толку не будет. Значит, вот так, да?
Вернулся в корпус. Девочки быстро разбежались по своим кроватям и улеглись, молча глядя то на меня, то на свою подругу, ту самую, со стрижкой. Она же не обратила никакого внимания на меня и, лежа на животе, продолжала листать журнал, болтая загорелыми ногами.
— Встать!
Она не шелохнулась.
— Я к тебе обращаюсь.
— А че я-то? — развернулась, села на подушке.
— Встань.
— Ну, встала.
— Как зовут?
— А тебя?
Остальные тихо хихикнули.
— Я смотрю, ты здесь главная? Что это значит?
— Значит что?
— Где остальные?
Она засунула руки в карманы шортиков и прищурилась:
— Во-первых, иди проспись. Во-вторых, на нашем корпусе висит цифра “четыре”, значит, и в отряде должно быть четыре человека. Зовут меня Ирина. И, кстати, когда мы жрать пойдем?
— Да! Да! Когда? — закапризничали остальные.
— Обращайтесь к вожатой.
Она продолжала смотреть на меня и улыбаться. Я не смог выдержать ее прямого взгляда и вышел на улицу, совершенно позабыв о Наташиной просьбе. Вернулся в кабинет старшего вожатого.
— Прикинь, всех выжили, крысы! Чё теперь делать?
— Забей! В худшем случае расформируют. Ну, музработником будешь. Какая разница? Правда, ставка одна полетит. А может, подселят кого-нибудь. А чё? Там в седьмом отряде, по-моему, человек сорок, и девки есть нормальные. Не суетись. Давай лучше покурим.
— Давай.
Он задернул занавески, закрыл дверь на крючок и откуда-то из-за печи достал спичечный коробок.
— В нашем вожатском деле главное — конспирация. Потому что пионер — всем ребятам пример.
Осторожно открыл коробочку и подмигнул мне.
— Анаша.
— Откуда?
— Сухпаёк. Местное начальство заботится о своих кадрах.
— А нас не накроют тут с этим?
— Мы сами кого хочешь накроем. За этим и поставлены. О-о, бля, а это чё такое? — он аккуратно расшурудил пальцем сухое зелье и извлек из него, видимо, сильно перекурившего и от этого засохшего кузнечика.
Мы расхохотались.
— Нелегал.
— Дармоед…
Максим размельчил дармоеда, прибавил его к горстке травы на ладони и ловко вдохнул все это в выпотрошенную папиросу. Помусолил “ракету”, прикурил и, на смачном вдохе, начал рассказывать мне вычитанную из подгнивших методичек технологию организации работы пионерской дружины:
— Значит, смотри, я тут в столе покопался и наткнулся на интересную литературу.
— Я заметил. Дай парика.
— Короче, с такими экземплярами, как у тебя в отряде, надо держать ухо востро.
— Ага. Таких, как у меня в отряде, надо за уши держать и периодически подергивать.
— Точняк. Дай мне… В общем, будем работать в ежовых рукавицах, иначе вся эта смена перетрахается тут, и никаких тебе впечатлений.
— Давай лучше в дикобразовых.
— Отлично. Дикобразовая дружина! Слушай короче, чё пишут. У нас семь отрядов, так?
— Так точно.
— Каждому отряду на каждый день мы даем определенную задачу.
— В смысле?
— Ну, например, дежурство по столовой или там какие-нибудь сюрпризы всем делать.
— И?
— И эти задания каждый день чередуются. ЧТП, короче.
— Чё за ЧТП?
— Чередующиеся творческие поручения.
— Понял. А при чем тут дикобраз? Они же забьют на эти ЧТП, и все.
— Мы подошли к главному. Каждую ночь один из отрядов дежурит по лагерю. Ну, типа дружинники. Заподлянцев всяких отлавливают.
— Ага. А сами бухают?
— Это неизбежно. Слушай. В середине поляны — костер. Ты, как музработник, отрабатываешь свою ставку, ну, поешь там час, аккорды им показываешь, а чё?
— Да не, прикольно.
— Так вот, эти дикобразы, чтобы иметь такую возможность, а не тупо спать или комаров считать, все эти ЧТП будут исполнять на пятерку. Понял?
— Гений! — я принял последний “паровоз” от своего товарища.
— А ты думал! — он закашлялся, принимая “обратку”. — Два часа, пошли обедать.
— Так, а че, мне же надо своих построить там, привести? Речевка.
— Да брось, это вожатские запары. Ты воспитатель, то есть в первую очередь должен нормально что? Пи-тать-ся!
Погодка разыгралась. Около столовой было полно народу. Все пытались штурмовать помещение, но Светлана Васильевна грозно возвышалась в дверях, контролируя ситуацию. Только завидев нас, она смягчилась, потеряла бдительность, и тут же голодная толпа с криками “Ура!” ворвалась внутрь. Максим издалека помахал ей пальцами, и она снова, строжась и раздавая оплеухи штурмующим, взялась за дело.
— Сначала вожатые! — вопила она.
Мы, сдерживая ползущие улыбки, вошли и уселись за покрытый натюрмортами клеенки вожатский стол. В голове тихонько трещал сушеный кузнечик.
— Ну, как? — откуда-то слева толкнул меня в бок курчавый, белобрысый и какой-то серо-розовый по жизни мужичонка. Это был Игорь.
— Сорок пять, — вдруг ответил я.
— Что сорок пять? — не понял он.
— А что — ну как?
— Дурак, трава как?
Я посмотрел на Макса, он сделал “тс-с-с”.
— Какая трава? Вы о чем?
— Укроп. Гы-гы-гы!
— А-а. Так как при Прокопе кипел укроп, так и без Прокопа кипит укроп, — вдруг протараторил я.
— Ясно, — хитро протянул Игорек.
Макс покрутил у виска.
Интересно, где мои? Их пока не было. Может, уснули? Может, бойкот какой-нибудь объявили? Может быть… Нет, не может. Сейчас придут.
В дверях появился Леха. За ним длинным хвостом волочился первый отряд. Шли по росту. Первый, видимо, командир, выкрикивал:
— Раз, два.
— Мы не ели, — хором отвечали остальные.
— Три, четыре, — продолжал заводила.
— Есть хотим, — отзывалась мелюзга.
— Открывайте шире двери, а то повара съедим. Поварятами закусим, а столовую снесем. А дежурных по столовой на добавку разнесем!
Строй замыкала вторая несимпатичная все с той же малюткой на руках. Отряд, галдя и толкаясь, расселся. Вошел печальный, не умытый от сна Овал. Тучно приземлился рядом со мной. Задумчиво зажевал хлеб.
Бесконечно целуясь, привели свой отряд Марина и Джек.
Где мои-то? Я уже хотел было пойти за ними, как вдруг… двумя парами под предводительством Шустрой они возникли на входе. Общее “О-о-о!” наполнило столовую. Безумие макияжа не оставило равнодушных в отряде серо-розового. Это было нечто среднее между Сандрой и группой “KISS”. Максим удивленно поднял брови. Леха из-под стола показал свой палец. Овал оживленно протер глаза. Мои смотрели на меня и весело перешептывались. Я зарделся.
Во главе вожатского стола возникла Светлана Васильевна и потребовала тишины.
— Дорогие ребята, я от лица руководства лагеря хочу поприветствовать вас, поздравить с открытием третьего сезона и пожелать хорошего отдыха и новых друзей!
В животе Овала громко забурлило. Столовая рассмеялась.
— Приятного аппетита!
Тут на стол опустилось тяжелое ведро с красной надписью “Первое”. Я вздрогнул. Из-за “Первого” возвышался румяный, увешанный золотыми цепями, аккуратно причесанный назад повар в белом халате и с половником в руке.
— Будьте добры, вашу тарелочку, приятного аппетита, кушайте на здоровье, — бабским голосом произносил он, наливая из ведра это самое “первое”.
Господи, что это было за первое! Это был борщ! Густой! Причем всю эту гущу, от мяса до лука, составляли продукты местного совхозного труда. Вода, конечно же, была родниковая. Белый свежий хлеб. Крупная соль. Перец, от которого становилось по-настоящему жарко. Зубчики чеснока на блюдце. И всего этого — сколько хочешь.
Повар, наконец, разлив всем это чудо, бабским голосом добавил:
— Если хотите добавочки… — и улыбнулся. Сверкнул золотой зуб в глубине пухлого рта, и закачались уносящие половник ягодицы.
Аппетит разыгрался нешуточно. Я проглотил тарелку вкусного, как у мамы, супа, попросил добавки. Повар надул губки:
— А как же второе?
Макс оторвал меня от тарелки, которую я, вылизав, принялся грызть:
— Слышь?
— Чего?
— Помнишь, как лагерь называется?
— “Мечтатель”. Ну и чё?
— А знаешь, почему?
— Почему?
Он посмотрел на Светлану Васильевну и продолжил шепотом:
— Тут за забором — плантарь конопляный.
— Да ладно!
Леха подтверждающе кивнул и попросил второе.
— Щас пожрем и смотаемся, — продолжал Макс, — прямо за воротами, прикинь.
Он еще раз толкнул меня в бок и принялся за компот, которого так же было в избытке.
— Тока, я думаю, седня побухаем, — через котлету вмешался Алексей, — а чё, бухло пока есть, зачем мешать? А завтра можно пожарить.
— А слушайте, у меня в корпусе плитка электрическая. Правда, не знаю, рабочая или нет.
— Проверим. Ну чё, пошли, позырим?
Макс закончил прием пищи, поднялся и ссыпал в карман косточки от урюка.
— Да не гоношись ты, чё, оно улетит, что ли?
Мне так хотелось еще чего-нибудь съесть, хотя я был абсолютно полон.
— Не-е, — причмокнул вареным яблочком Алексей, — все не улетит.
— А вы куда? — вдруг откуда-то влез Игорь.
— Ты, брат, в этом не рубишь ни болта, — отозвался Леха.
— А-а, ну-ну, — понятливо протянул серо-розовый и потребовал компотику.
Мы тяжело поднялись из-за стола и направились к выходу. По пути я разглядел своих. Вожатая обедала с ними, и все они впятером показались мне какими-то родными. Я сыто подмигнул, они замигали в ответ. Алексей поцеловал вожатую своего отряда, разбудил спящего в добавке малыша, пожелал всем доброго послеобеденного сна, и они хором отозвались:
— Спа-си-ба-а!
А за Максимом из угла наблюдала Светлана Васильевна, но ему, по-моему, это было абсолютно безразлично. Как уходящие на работу или на войну мужчины, мы выгрузились из столовой на теплое крыльцо и закурили.
Лениво разбредались по своим корпусам новоиспеченные отдыхающие, ребята, друг с другом в большинстве знакомые, так как половина из них была родом из Красного, а другая — из Зеленогорска, городка на горе за Томью.
Я:
— Слушай, Лех, а этот повар, он нормальный?
Леха:
— В смысле, Дима?
Макс:
— Чё, понравился, Димулька?
Я:
— Да пошел ты… Дай зажигалку. Ну, там, маслица, сахарку надыбать во внеобеденный час?
Леха:
— Легко.
Макс:
— А он, часом, не пидор?
Леха:
— Он повар.
Мы расхохотались.
— Пацаны! — окликнули нас с другой стороны лагеря.
Мы обернулись и увидели Антоху, отличного парня, с которым, так же как и с Сухарем, немало было съедено лапши быстрого приготовления и выпито паленой водки.
Макс:
— Антон, здорово!
Антон:
— Здорово, пацаны! Вы чего тут делаете?
Макс:
— Я старший вожатый, прикинь. А этот гнойный тип — музработник и воспитатель.
Я:
— Четвертого отряда!
Антон:
— А-а, знаю, где почти все ссутся по ночам. Так, а чё, какие планы?
Макс:
— Да вот, на разведку хотим сходить.
Антон:
— На плантарь?
Макс:
— Угу.
Антон:
— Красавцы! Погодите, я с вами.
Он ненадолго отлучился и вернулся с папиросами.
Антон:
— Там и покурим… А я во втором. У меня Маринка вожатая. Так что все отлично. Ну чё, пошли?
Мы оставили крыльцо.
Вдруг меня окликнули. Ира и остальные выходили из столовой.
Ира:
— Извините, пожалуйста, не угостите огоньком?
Макс:
— Вообще-то на территории лагеря курить запрещается, — он кокетливо протянул ей спички: — Дарю.
Ира:
— А вы не курите?
Я:
— Пошли, Макс.
Макс:
— Классные девки. Чё ты киснешь?
Я:
— Да знаю я. Отстань.
Леха:
— Только поосторожней с ними. Особенно с этой.
Макс:
— А че такое?
Леха:
— Потом как-нибудь. Пошли, пока брательник не увязался.
Мы вышли из ворот. Было настолько жарко и тихо, что дорожная пыль, которая пыхтела под нашими шагами, так и оставалась висеть в воздухе. Мы разулись и пошли босиком.
Антон:
— А помните, как нас из общаги поперли?
Макс:
— О-о, это вообще номер! Прикинь, Лех, сидим у девчонок, еще Бес с нами и Илюха были. Тихо-мирно бухаем портвейн. Этот, — на меня, — какое-то мясо в рассоле приготовил…
Леха:
— И чё?
Макс:
— Ну, короче, кипишь какой-то в коридоре. А у нас, вообрази, ни документов на вахте, ничего. А на столе ведро, короче, и бутылка плавает. Шмон стоит!..
Я:
— Эта дура без разговоров, короче, дверь топором вскрывает. Макс — в шкаф, девки — по койкам, Илюха — в сортир, Бес — к бабам под одеяло, а я, типа, не при делах такой, замер и какие-то фотки смотрю.
Макс:
— Она залетает: “Где? Где?!” Везде шарится, все открывает. Одеяла с девок сдергивает — Бес такой, как будто спросонья: “Ну чё такое, дайте поспать!” Она свет зажигает и — в сортир. Закрыто. Илюха оттуда: “Дайте посрать!” Она ему: “Щас просрешься!” Дверь взламывает…
Я:
— Она на зоне работала, на женской, по-моему.
Макс:
— Да-да. А этот, слышь, на унитазе встает, штаны падают, и ей просто в рыло такая елда!
Хохот. Пыль. Эхо на том берегу.
Антон:
— Да-а. Беса только жалко. Она его просто, как был, представляешь, зимой в тапках и с матрасом на плече прогнала. А законно тогда в общаге тока он жил.
Макс:
— Ага. Еще мы пошли, а он: “Удачи, братва!” А ноги по колено в снегу, и счастли-и-ивый.
Леха:
— Да, нехило вы отдыхаете. Ну все, пришли.
Мы опомнились от смеха и замерли. Она вставала перед нами резкой стеной. Она была выше нас. Ее было просто лес, густой и душистый. И это была она. Конопля.
Макс:
— Надо было на все лето сюда. Вот это я понимаю: “Мечтатель” так “Мечтатель”!
Ветерок как бы пригласил нас вовнутрь, шевельнув макушки нашей глупой мечты.
Я:
— Так, а чё, на кашу наберем?
Леха:
— Брось замороки лишние, лучше как-нибудь с утра. Давай затремся просто.
Антон:
— Ну. И покурим прям здесь.
Мы сняли мокрые рубахи и с песнями отправились на промысел. Песня лилась складно, и все то же эхо подпевало нам каноном. Иногда, увлекшись работой, кто-нибудь из нас останавливался и кричал “Ау!”, потому что в нескольких метрах друг друга было просто не видно. Натерли, вышли из прохладной чащи и уселись на обочине дороги смахивать. Тетрадный листок постепенно заволакивали черные катышки с наших ладоней.
Антон:
— А помнишь, мы с тобой в этой деревне, как ее?..
Я:
— А, да-да, в Елыкаево…
Макс:
— Чё такое?
Я:
— Да, короче, пошли искать хотя бы затереться. И нигде. Все облазили, смотрим, у котельной несколько кустов. Мы туда. Тут мужик выбегает с винтарем и нам, типа: “Нарики!..” Мы — дальше по деревне. Ничего… Решили обратно в санаторий идти. Я смотрю, на компосте около дома одного такой же вот кустище, и девочка во дворе.
Антон:
— Ага. Он ей: “Девочка, нельзя ли у вас попросить вот это растение? Нам для гербария”.
Макс:
— Чё, вырвала?
Я:
— Вырвала. И такая, с подозрением, нам: “Знаю я ваши гербарии!”
Леха:
— Антох, дай папиросу.
Он выпотрошил табак, смешал с катышками.
Покурили. Поймали. Помолчали. Где-то вдалеке прошла по Томи моторная лодка, и мне показалось, что вся плантация как будто повернулась и прислушалась к этому звуку. Как и мы…
Вернулись в лагерь. Встретили обиженного Игоря.
Игорь:
— Леш, Светлана Васильевна просила передать, что она к себе уехала. Завтра будет. И, вроде, завтра же должна Елизавета приехать. Так что ты понимаешь?
Я:
— Кто это?
Антон:
— Директриса.
Макс:
— Нормальная?
Леха:
— Типичная.
Я:
— Все понятно. Пойду, до себя дойду.
На крыльце моего корпуса развалилась стайка молодежи из отряда серо-розового. Овал, багровея от усердия, надувал огромную автомобильную камеру. Остальные вели счет выдохам. По всей вероятности, это было каким-то спором. Наташа выгребала из печки золу. Только тут я вспомнил о ее просьбе и решил направить свое бодрое расположение духа в сторону хозяйственного вопроса:
— Помочь?
Из палаты резануло девчачьим визгом. Дверь с треском захлопнулась.
— Чё такое?
Наташа:
— Эти купаться собираются. Купальники меряют.
— Ясно. А там кавалеры, что ли?
— Ой, да какие кавалеры? Шпана. Слушай, доделай, а я пойду, покурю. Заманалась. К бане оттащишь, и угля захвати, ага?
— Ладно.
Я выскреб остатки золы и зачем-то со всей дури дунул внутрь печи. За спиной рассмеялись.
Ира:
— А вы еще и музработник, да?
Я:
— Массовик-затейник.
Ира:
— Может быть, затеем чего-нибудь в честь первого вечера?
— В смысле?
В разговор, вставляя в уши гигантские кольца, вступила длинная девочка с длинным хвостом:
— Ну, мы ведь до сих пор не познакомились. Меня, кстати, зовут Ольга. Это вот Евгения, — она указала на коротко стриженную девочку в майке. — А вон то пухленькое чудо называется Настенька.
Женя:
— Она у нас еще маленькая, так что просьба не обижать.
— Понятно. И что же мы затеем?
— Ну, нам родители там всего с собой надавали. Домашнего. Свечки зажжем, посидим…
— А вы попоете.
— Посмотрим. Мне еще комнату надо разобрать. А перед отбоем, может быть, и посидим.
С крыльца донеслось:
— Ну чё, вы идете?
Оля:
— Да не ори ты. Видишь, у нас собрание!
Женя:
— Пошли, девки!
Настя:
— Мы к ужину будем. Не волнуйтесь.
Ира задержалась:
— Ну, так договорились?
— Договорились.
Она вытерла что-то с моей щеки.
— Смотри, не забудь.
И они побежали к воротам, гоня перед собой черное колесо. “А за территорию-то, наверное, выходить нельзя”, — подумал я. Взял ведро и отправился в баню.
Возле трубы на своем матрасе сидел тот самый одетый не по росту малый и читал толстенную книгу. Когда я подошел, он отвлекся от чтения:
— Что с вами? На вас лица нет, — достал портсигар и протянул мне.
Все лицо было измазано сажей. Только полоска на щеке.
— Черт!
— Идите в баню, умойтесь.
— Спасибо. Сигаретой не угостишь?
— Папиросы.
— Давай.
— А вы с четвертого, да?
— А что?
— Я слышал, у вас там с кадрами беда, а меня к самым маленьким определили. Из-за роста, наверное. Мне в декабре четырнадцать лет исполняется. Может, возьмете к себе, а?
— Ну… Тебя как зовут?
— Колеся.
— Коля, что ли?
— Нет, Колеся.
— Давай так, Колеся. Завтра директриса приедет, я спрошу. А то, может быть, нас вообще расформируют.
— Спросите, а! Вот увидите, я вам пригожусь.
Я посмотрел на обложку книги — “Капитал”.
— Хм! Верю…
А потом мы просто пили водку в кабинете Макса, рассказывали друг другу старые анекдоты, пели под раздолбанную гитару старые песни, а на кровати в обнимку дремали неразлучные Джек и Марина. Был ужин. А может быть, и не было. Дискотеки не было точно, так как аппаратуру еще не привезли. Мы долго еще сидели. Вспоминали. Поминали. Смеялись и плакали, давя паленую живительным “Юппи”.
Совсем стемнело, запели сверчки, я вышел от друга с гитарой и почему-то снова в кепке. Какое-то время мы перетирали завтрашний день в пучке падающего в направлении моего корпуса света из двери. Докурили последнюю “беломорину” и попрощались. По лагерю стелился отбой. Я, не спеша, добрел до своей веранды, еще раз оглядел с порога жужжащую насекомыми прохладную тьму, вдохнул желтеющий лес и вошел к себе.
В комнате девочек догорали свечи. Было ощущение, что все спали. Только тут я вспомнил про свое обещание, собрался было присесть на свободную кровать и наконец-то очаровать их, но Ирина остановила меня:
— Уже отбой был, мы спим.
— Мы почти все свечки сожгли, а вы нас бросили.
Я не знал, куда деваться от нахлынувшего стыда, попытался извиниться и уйти, но вдруг вспомнил, что моя комната завалена хламом, и спать там негде.
— Слушайте, девчонки, простите меня, пожалуйста. Такое больше не повторится. Мне спать негде.
Оля:
— Так ложись. Ой, ложитесь вон, у окна. Чё, места, что ли, мало?
Ира:
— Не фиг!
Женя:
— Да перестань ты.
Настя:
— Ложитесь, ложитесь.
Я поплелся к свободной койке.
— Только завтра, пожалуйста, в восемь меня — любыми путями. Мне на планерку. Расформируют, наверное, нас. Любыми путями, прошу…
Уносящие куда-то вертолеты закружили меня. И снилось мне, что бегу я с какой-то горы и не могу остановиться. Деревья, как те конопляные кусты, тянутся на звук моих шагов. Я уворачиваюсь. В руке у меня почему-то красный цветок. А все нутро заполнено непреодолимым ужасом. За мной гонится огромный сушеный кузнечик. Кричу и не слышу себя. Добегаю до реки и с размаху падаю в бугристую воду…
3
Оля:
— Девчонки, давайте еще раз!
Настя:
— Да, и все вместе, от души.
Женя:
— Да бесполезно, он уже пять дней спит.
Ира:
— Ну а что делать? Давайте будить.
“Какие пять дней?” — не успеваю подумать я, потому что на мою голову опускаются четыре подушечных удара. Продолжаю делать вид, что сплю.
Женя:
— Не, бесполезно.
Настя:
— Может, медиков вызовем?
Оля:
— Давайте последний раз, а потом вызовем.
Снова четыре подушки и стакан воды на лице. Это наконец-то разбудило меня окончательно, и я вскочил с промокшей сетки.
— Это чё за херня? Чё такое? А? Какие пять дней? Где Наталья? Вы чё, забыли, кто я?
Они рядком притихли на кровати рядом, с подушками в руках.
— Я ваш воспитатель, ясно?
— Да. И вы сами просили любыми путями…
Я не нашел слов и гордо удалился к себе в каморку, чтобы перенаправить гнев на штабеля сеток. Но что это? Аккуратно заправленная постель, свежие шторы, блестящий свежевымытый пол, а на тумбочке — накрытый тарелкой завтрак, который я, конечно же, проспал.
Я вышел в надежде успеть на планерку и с хмурым видом миновал комнату, из которой выглядывали пятеро довольных своим сюрпризом. Я был в шоке. Я твердо решил браться за их воспитание. Я не позволю расформировывать этот “отряд”.
— Дарю, — коротко встретил меня Максим и кивнул на угол с печкой.
Все прошлые тревоги мигом улеглись. Велосипед!
— Класс!
— Бахнем?
— Ни-ни-ни! Дай закурить.
Он протянул мне “Мальборо” и зажигалку.
— Слушай, короче, чего я придумал.
— А планерка была?
— Да погоди ты! Не было. Короче, экономическая игра!
— Чё за игра? Куда стряхивать?
Он протянул пепельницу.
— Короче, вот тебе карандаш, вот бумага. Рисуй валюту.
— ?..
— Ну, например…
Из часов десять раз появилась кукушка.
— О! Один ходик. Точно! Ходик! Десять, пять, пятьдесят и сто ходиков. Это, значит, пять штук. Рисуй, я пока забью.
Под этаким напором я быстро накидал то, что пришло в голову.
— Значит, я сейчас еду в город с пацанами-звукарями.
— А чё приехали?
— Да какой-то провод забыли в Зеленогорске. И, короче, захожу, делаю ксерокс, ну, денег, короче. Беру там водки, сигарет. Приезжаю обратно. Мы идем на плантарь. Жарим. Жрем. Идем на обед. После обеда — сбор лагеря. Правила, и так далее…
— Ну, ты и аппаратчик.
— А то! Потом, короче, у кого больше денег — аукцион. Но самое главное — в соседнем корпусе магазин с реальными товарами, ну, типа ларек, и за эти ходики торгует. Нормально? А? Нарисовал? Красавчик! Все, я полетел. Держи и просыпайся.
Он всучил мне тугой штакет и выбежал еще до мотоциклетного гудка.
Я вывел велосипед, оглядел его повнимательнее, немного подтянул цепь (колеса были в порядке) и выехал из ворот. Захотелось прокатиться. Взорвал забитое и, медленно руля, двинулся налево.
Облака стояли кучами, и солнце отдыхало на них.
Люблю высохшие после дождя проселочные дороги. Особенно, когда катишься по ним на двух колесах, которые в порядке. Справа навстречу мне текла Томь, речка, которая в этих краях также в порядке. Только потом в нее впадает река Аба, что в переводе с местного языка значит “Отец”, и они вместе, сильно почерневшие от угольной пыли, устремляются в Обь и дальше, в Северный ледовитый океан.
Я налег на педали, привстав с беседки. Дым, словно след реактивного самолета, оставался позади. В детстве у меня был велосипед. Подарил мне его дедушка, и кататься научил он. Потом я научился ездить под рамой, потом без рук, потом без ног, без рук и ног, и, наконец, этот велосипед сломался.
А хорошие девчонки. Бешенные, конечно, но хорошие. И “дурь” хорошая. И Макс. И вообще все хорошо! Разогнавшись до предела, я опустился в седло и глубоко затянулся. Конечно, если бы не обстоятельства, субординация там и тому подобное, я бы был с этой Ирой. Но нельзя. Я — воспитатель, она — моя подчиненная, и все, разговор окончен. А то что Леха говорил о какой-то там осторожности — бред. Нельзя просто, и все.
Какая-то ферма. Собаки. Старый, слепой и сиплый кавказец и какая-то молодая мразь загремели цепями. Я показал им язык и успокоился.
Дорога разделилась на две. Так бывает, когда расстаются две подружки. Одну из них кто-то встретит у ворот с собаками, которые будут рады ей. А другая так и будет брести куда-то вдоль бесконечной реки. Свернул в прохладный лес. Неудачно притормозил на скользком сосновом корне, лежащем поперек, и грохнулся. Наконец-то! Взял велосипед за седло и побрел вглубь.
Так дышалось, что хотелось дышать. Я шел и дышал. Я даже не сомневался, что эта дорога приведет меня обратно в лагерь. И я шел. Скорее, мы шли. Молчали. И все было в порядке, пока я не увидел его. Тот цветок, который мне приснился. В глубине леса он возвышался над травой и смотрел на меня своим красным взглядом. Я сел на велосипед и быстро уехал.
Припарковался на веранде, пошел к себе. Масло уже полностью растеклось на подсохшем хлебе, рисовая каша сильно пожелтела, сыр как-то съежился. В общем, съел все это в задумчивом удовольствии и запил приторным какао, пленка от которого осталась на губе. Закурил заныканную кем-то за рамами папиросу. За стеной было тихо и пусто. Красный цветок. А что если…
Вышел на крыльцо. Кто-то сверху надел на меня кепку. Они загорали на крыше веранды и грызли кислые ранетки, которые прямо сверху падали на горячий шифер.
Ира:
— Ты поел?
Настя:
— Хотите яблочко?
Оля:
— Простите, а мы так весь сезон и проваляемся? Может, затеем чего-нибудь?
Женя:
— Все понятно. Надо было тоже запастись.
Я:
— Скоро приедет все руководство и от затей спасу не будет. Кстати, Макса не видели?
Оля:
— Старшего вожатого?
Я:
— Угу.
Оля:
— Еще как видели! Это ваш друг, да? Симпатичный.
Я:
— Он приезжал?
Оля:
— К сожалению, пока нет. Слушайте, может, мы на “ты” перейдем, вы ведь не пожилой?
Я:
— Хм! Пожилой. Ладно, только слушайтесь.
Они:
— Слушаемся, товарищ воспитатель!
Я:
— К нам тут парень в отряд просится…
Они:
— Не-е-ет!
Я:
— Все понятно.
Взял ведро, ушел за углем. Захотелось растопить печь.
Возле бани воспитатель младшего отряда колол дрова. Он лихо подхватывал на запястье изувеченной руки тяжелый топор и одной левой разносил пополам увесистые чурбаны.
Леха:
— О, здорово! Макс не приехал?
Я:
— Да нет пока. Помочь?
Леха:
— Брось. Даже не думай об этом. Я привык давно.
Я:
— А как так случилось?
Леха:
— Не хочу вспоминать. Короче, лошадь откусила.
Я:
— Лошадь?
Леха:
— Ага. Курить будешь?
Я:
— Давай.
Леха:
— Как работа? Держишься?
Я:
— Да вроде.
Леха:
— Держись.
Сидели молча. Курили не спеша.
— Баню буду топить. У меня там один после ветрянки приехал, так эти, как следы от зеленки увидели, взяли и фломастерами разукрасились все, прикинь.
— Да ладно!
— Ну вон, видишь?
В направлении карусели действительно двигалось по-боевому раскрашенное племя карапузов, вооруженных ветками.
— Ничё себе. Вот тебе заморочек-то.
— А мне нравится… Давай, кстати, после ужина, мне Димка веники должен подогнать, попаримся нормально.
— Круто. Слушай, а чё ты тогда про осторожность какую-то говорил? Ну, помнишь, когда мы на плантарь ходили?
— Да забудь. Как говорится, делай все, что хочешь, если тебе есть, чем за это заплатить.
Погруженный в его слова я двигался обратно. Он был прав. При чем тут все эти дурацкие условности? Почему бы не плюнуть на все и не?.. Девочек не было. Только Шустрая переодевалась за своей занавеской на веранде, когда я вошел.
— О, ну наконец-то! Помоги застегнуть.
Я спрятал под непослушной молнией ее конопатую спину.
— Где все?
— Не знаю. Ты чё не заходишь?
— В смысле?
— Ну, это, ко мне.
— Зачем?
— Ой, все, иди топи.
Платье облепило ее тучное тело. Она, кокетливо оправляясь, вышла наружу. Я проводил ее взглядом, прикидывая, сколько надо выпить, чтоб зайти. Ужас!
Так, ладно, бог с ней. Где бумага какая-нибудь?.. О, “Красный вестник”. Так. Гастроли группы “Свободная земля”, открытие школы для особо одаренных, самая крупная за последние десять лет свинья и без вести пропавший в колонке криминальных происшествий. Сойдет.
Тяги не было. Видимо, завидев дым, в корпус вбежали загорелые. Долго матерились. Дым щипал им глаза. Мы вшестером молча бродили по корпусу, выгоняя в распахнутые окна древесный угар мокрыми полотенцами.
Ира:
— А ты еще и печник, оказывается?
Я:
— Ладно, хорош.
Наташа:
— По ходу, трубу забило. Иди, до Овала сходи в хозяйственный корпус, у него там палка есть специальная.
— А где это?
Наташа:
— Щас выйдешь, и влево до конца. А мы тут пока провентилируем.
Корпусом завхоза был тот самый сарай, в котором я ночевал. Хозяйственник Овал храпел, подложив под голову набитый чем-то мешок. В комнате пахло сырыми боксерскими перчатками, сушеной ягодой и бесконечной преданностью спиртному. Я постучал по чугунному умывальнику. Спящий затих, обернулся и сел, протирая заплывшие глаза. Сетка под ним коснулась пола.
— А, привет. Как тебе спалось у меня?
— Нормально. Спасибо, что определил. Слушай, у нас там труба забилась, Наташа сказала, у тебя какую-то палку попросить.
— А, щас.
Он, сопя, поднялся, чего-то хлебнул из почерневшей кружки и принялся натягивать вывернутые штаны, напевая:
— “Ах, Наташа, вашу свадьбу за четыре переулка слышат люди…” Сам-то справишься?
— Конечно.
— А то смотри, помогу?
— Пошли. А откуда так ягодой пахнет?
— А-а-а.
Он свернул кулек и насыпал в него сушеной земляники прямо из мешка, на котором спал.
— Спасибо. Классная подушка!
— Пошли за дом.
Мы осторожно, чтобы не сломать, подняли с земли длиннющую жердь. В ложбине под ней закопошились мокрицы.
— Ух ты, как же я раньше-то не догадался?
— Чего?
— Да я так, о своем. Точно справишься?
— Справлюсь, справлюсь.
— Так, а мне баночку надо. Где она у меня?.. Любишь рыбачить?
— Да как-то не приходилось.
— Что ты! Лучше этого ничего нет. Ладно. Если что — зови.
— Спасибо.
С этой жердью на плече я чувствовал себя прыгуном в высоту. По сути, что-то подобное мне сейчас и предстояло.
В корпусе стало намного свежее, но девчонки продолжали крутить свои пропеллеры, распевая хором что-то из “Комбинации”.
Наташа:
— Может, я залезу?
Я:
— Брось. Как туда попасть?
Наташа:
— За корпусом к сосне палки набиты — по ним.
Я, преодолевая лютые измены, все-таки добрался до вершины, принял снизу жердягу и устроился над трубой. Лагерь квадратом лежал внизу, и даже с этой небольшой высоты он казался таким маленьким среди всего этого могучего великолепия окружавшей его природы. А где-то там, не так и далеко отсюда, другая жизнь. Городская суета, шум и вечная обеспокоенность завтрашним днем.
Наташа:
— Ну ты чё, уснул? Давай, пробивай ее.
Я запихал жердь вовнутрь. Удар. Снова облако сажи в лицо, и мяч, непонятно каким образом застрявший в дымоходе, на свободе!
Между “спуститься тем же путем” и “спрыгнуть со стороны веранды” я выбрал последнее. Отбил себе пятки, но остался гордым победителем. А тут и Макс вернулся.
Макс:
— Та-а-ак, вижу, процесс пошел! А вот это видели?
Подбежали загоревшиеся.
— Ой, а чё это такое? Ой, а дайте, пожалуйста! Ой, а чё мы будем делать?
— Значит так, бригада, тихо! Все ко мне, и пока проветривается здесь, нарежете мне банк.
— Ура! — заорали дурочки и прямо в купальниках побежали во все окна. Не порезанная валюта трепыхалась у них в руках.
Макс повел бровью. Я пожал плечами. Он кивнул в сторону убежавших. Я махнул рукой. Он подмигнул. Я толкнул его в плечо.
— Ну, и чё за игра-то?
— Пошли.
Дошли до радиорубки. Она находилась в корпусе старшей воспитательницы. Звукари сортировали провода, приятно пахло канифолью. Достали перемотанный изолентой микрофон, и Максим, заправски прокашлявшись, объявил:
— Внимание, внимание! Говорит и показывает радиоузел лагеря “Мечтатель”…
Со всех сторон к колоколу потянулся народ. Из поварской, вытирая руки белоснежным полотенцем, появился Дима. Мои девочки оторвались от вырезания и высунулись на крыльцо. Где-то далеко на Томи заволновались рыбаки.
— После обеда убедительно прошу всех собраться там, где сейчас. Приятного аппетита! Спасибо! До новых встреч!..
Когда мы вышли из радиорубки, люди еще смотрели на колокол. И только заметив нас в дверях, вернулись к своим занятиям.
Макс:
— Так. Во сколько у нас обед?
— В два.
— А сейчас?
— Где-то около часа.
— Пойдем, настрижем?
— Пошли.
Мы вышли за ворота, играя полиэтиленовым мешком в волейбол. Добрались до места, распределили фронт работ. Принялись за дело.
— Макс, а ты не боишься, что всем твоим начинаниям вот так же вот, раз, и бошки пообломают? Директриса приедет, зачем ей конкуренты?
— Гонишь, что ли? Да она такой дисциплины за свою карьеру не нюхала никогда. Единственное, чтоб детей в принципе не заломало, а так идея-то отличная, согласись?
— Ну да. А когда она будет?
— Седня, вроде. Волнуешься?
— Да привык уже, блин, к ним.
— Не переживай. Главное, объясни им, что если будут наравне со всеми работать — никто их не тронет. А если все время на койках будут валяться и ногти отращивать — я сам первый в машину запихаю и по домам.
Повеяло свежестью. Кучи туч тронулись в путь.
— Опять, по ходу, дождь будет.
Я:
— У меня, слышь, одна тобой интересуется.
Макс:
— Да ты чё! Симпатичная?
— Ну да. Правда, болобока такая, а так ничё.
— Как зовут?
— Ольга.
— Оленька? Люблю.
— А как же Светлана Васильевна?
— Пошел ты… Давай сворачиваться. Печка, кстати, у тебя?
— Ага. Только я не проверял еще.
— Пошли, проверим.
Пакет был полон. Обед близился. Возвращаемся.
Неожиданно кусты наклонились от внезапного порыва — невдалеке по плечи в траве стоял бородатый мужик. Пучком травы он протирал блестящую косу и щурился в нашу сторону. Мы вздрогнули, пригнулись к земле и убежали.
Лагерь бездельничал в ожидании обеда. Мы прошли ко мне в коморку. Девочки красились. Мы метнули взгляды в щель их палаты.
Я:
— Которая с хвостом.
Макс:
— Понял. Отлично. Будем работать. Где прибор?
Воткнули плиту. Макс положил ладонь на спираль.
— Ай! Черт! Работает, сука!
— Надо сковородку надыбать.
— Давай, я найду, а ты режь. Ножницы у меня в столе.
— Не успеваем уже. Масла возьми.
Он махнул рукой и диагонально двинулся к домику старшей воспитательницы. Тут же вернулся со сковородкой, половиной брикета масла и пакетом сахара.
— А чё, по сто раз бегать? Пошли на обед. Потом…
Возле эстрады, треща передачами, разворачивался крытый грузовичок. Когда он полностью остановился, то почему-то наклонился вбок, как бы недоумевая, почему никто не встречает. На самом деле весь лагерь был настолько увлечен новым обеденным меню, что вылезающую из кабины директоршу никто не заметил. Только мы втроем отобедали в темпе и теперь направлялись готовить “десерт”. Елизавета Георгиевна, так звали начальницу, переваливаясь на своих отекших ногах и озираясь, прошла к себе. На пороге своего корпуса она еще раз обернулась, смерила нас своим едким взглядом, пошевелила усиками и на весь лагерь крикнула:
— Светлана Васильевна!
Леха:
— Ну вот, пацаны, кончилась наша свободная жизнь.
Макс:
— Да ладно. Мы ей такой план работы задвинем, она расплывется.
Я:
— Не дай бог! Еще затопит тут всех. Пошли резче, а то щас факт какая-нибудь летучка будет.
Грузовичок привез жвачки, конфеты, газировку, какие-то булочки, сигареты. Ну, в общем, гостинцы, которые пока за реальные деньги продавал сам водитель, сын директрисы, которого, видимо, назвали в честь дедушки — Георгий. Он был примерно моего возраста и почему-то сразу мне не понравился. Ладоням стало как-то скользко при взгляде на его лицо и на хорошие новые его кроссовки.
Макс:
— Скользкий типок.
Леха:
— Не то слово.
Я:
— А директриса, по ходу, тетка вообще железная. Видали усы?
Навстречу нам попалась Светлана Васильевна. Она спешила к начальству, на ходу разгоняя мешки под глазами. Показалось, что еще немного, и они лопнут под ее сильными пальцами. По ее осанке и расторопности было ясно: директорша — чудовище. Хотя, может, просто устала с дороги.
Мои побежали за сладеньким, а мы принялись готовить его самостоятельно.
Леха:
— Нормально вы настригли. А чё меня не позвали?
Макс:
— Да ты спал, вроде?
Леха:
— Ладно. Смотрите, в следующий раз обижусь. Ложку дай.
Я:
— Может, окошко откроем, а то запах будет — спалимся.
Потянулся в лесные дебри аромат балдежного блюда. Оживились белки, дятел задолбил громче и чаще, из норы высунула свою мокрую мордочку лягушка-голиаф. Природа провожала свою часть в последний путь. Эта часть шуршала и чернела на сковородке, постепенно превращаясь в сладкую чепуху.
Макс:
— Все, вроде?
Леха:
— Не, еще пара минут. Доверься мне.
Еще пара минут.
Макс:
— Ну?
Леха:
— Вот теперь, вроде, готово. Ну, кто первый?
Макс:
— Давай я. Сколько жрать?
Леха:
— Весла, думаю, хватит.
Макс:
— Тогда я пару.
Я:
— Смотри, кто ее знает. Нам щас знакомиться идти…
Макс:
— Не ссы. Я готов к любой атаке!
Под окошком собирались лесные твари. Вот парочка енотов с охапкой еловых веток присела на пенек. Самка бурундука пищит на своих детенышей, гонит их в дупло. Бабочки-пожарницы, переливаясь, занимают места на заборе. В дымчатой глубине треснул веткой и зашлепал губами старый добрый лось. Все ждали сближения с нами, хотели познакомиться поближе. А может быть, мне просто все это показалось тогда. Как этому, как его? А! Виталию Бианки.
Снизу медленно накрывало невидимым одеялом, и уже через каких-нибудь полчаса я поблагодарил себя за то, что съел лишь одну ложку. Все вокруг стало каким-то выпуклым. Конкретно обозначились цвета. Никаких тебе полуоттенков, все внятно и ярко. Как неваляшка, по которой меня учили распознавать: это красный, это белый. Животные превратились в облака, а мы в них. На всем разноцветном свете остались только они, мы и ветер.
Огромная железная баба в красном железном платке вытянула в стороны свои железные руки с железными балалайками, которые служили нам спинками. Сытые животы вдавливали нас в эти спинки. Я уже не видел ничего, кроме размытой фотографии и четкого Максима на ее фоне. Казалось, что его безвольное тело уносит куда-то неведомая страшная сила. Я знал, что он видит и чувствует то же самое. Улыбки тянуло за уши, и это было совсем не смешно. А Леха все продолжал зло раскручивать карусельную бабу. Со стороны это, наверное, напоминало пытку. И когда нас выгнуло до предела, а баба уже была готова к полету, откуда-то из-под кучевых грянуло:
— Воспитатели и вожатые, убедительная просьба, собраться в административном корпусе!
Пришло спасение. Баба постепенно угомонилась. Эхо повторило просьбу. Мы снова были в людях. Именно так. Многие наблюдали наш отрыв. Большинство лиц выражало полное понимание, оставшиеся были раздосадованы прерванным полетом. Незнакомый голос повторил в последний раз:
— Старший вожатый и воспитатели четвертого и первого отряда, пожалуйста, оставьте в покое то, что принадлежит детям, и быстро сюда!
Мы переглянулись, улыбки возвратились на места. Детскую беспечность сменила зрелая деловитость. И никаких тебе полуоттенков. Мы уверенно зашатались на зов.
Уже подходя к главному корпусу, я увидел того паренька с книгой, Колесю. Вернее, он заставил обратить на себя внимание. Колеся дергал свои штаны, показывал на меня и пучил глаза. Наконец я заметил, что весь в колючках. Я остановился и принялся отлепляться от них. Их же становилось все больше и больше. Вот уже они липнут к пальцам, чешутся в волосах и в носу, зудят под резинками носков. Интересно, что сейчас творится с Максимом? Я выпрямился. В это же время, тяжело скрипя, отворилась дубовая дверь, поросшая мхом и плесенью. Из влажной темноты на порог, жарко дыша, вышло оно. Чудовище заслонило собою весь дверной проем и стало наклоняться в мою сторону. Плотно сжатые старые губы главной головы, а было их три, тянулись ко мне. Правая голова напоминала старшую воспитательницу, но только глаза почти выпадали из нее. Левая, наверное, самая хитрая, была мужской и бороздила по порогу мерзкой рыжей бородкой. Главная росла, заслоняя собой темноту коридора. Давила выглядывающие из-за нее головы Светланы Васильевны и какого-то мужичка.
— Добрый день! — выпало из губ.
Я попытался ответить, но горло было забито репейником. Я сухо закашлялся.
— Ничего страшного, проходите, — продолжали губы. А химия Светланы Васильевны стала совсем примятой к потолку и давила на подглазники. Мужичонко же вдруг выплюнулся из-под ног главной и коснулся меня своей бороденкой. Крошечные глазки кольнули в сердце. На его шее висело что-то похожее на слушалку. Я решил, что это медработник. “Наверняка любит с детьми работать”, — промелькнуло у меня внутри при взгляде на него.
Он, всматриваясь в мою глубь, ровным голосом представился. Я не запомнил и через невозможность сглотнуть ответил:
— Очень приятно.
Рука у него была нежная. Я ненадолго удержал ее, вглядываясь в доктора. Вдруг я наткнулся на что-то милицейское у него внутри, сразу же разомкнул рукопожатие и опомнился. “Ну, конечно, — думал я, — так оно и должно быть. Куда же без препятствий? Все правильно”.
Он продолжал колоть меня своими глазенками в самую середину. И вот все закружилось и остановилось снова, но в другом месте. Длинное помещение. Я один стою перед столом, за которым восседает это чудище. Стол где-то далеко, на том конце комнаты. Мне становится страшно, но я точно знаю, что они не замечают этого.
В конце концов я услышал:
— Значит, так. Берете людей из седьмого, и ставка за вами остается.
— Мне и так достаточно, — вдруг ответил я и почувствовал, как зашевелился кабинет.
Главная снова начала было заполнять пространство, но сдержалась.
— Смотрите, — продолжала она. — Как хотите. Только когда ночью дежурить будете, вы уж не прозевайте, хорошо?
Я не мог понять, о чем она толкует и ответил:
— Хорошо.
Я почти не мог стоять, но боялся даже повернуться и выйти на улицу. Во-первых, я не знал, где она, а во-вторых, я не знал, как поведут себя мои ноги. Когда я все-таки вышел оттуда, то чуть не столкнулся с Игорем. На нем был выходной папин костюм, дедушкин галстук и бабушкина рубашка. В руках он держал мой красный цветок и многозначительно корчился.
— Глюки! — гавкнул я прямо ему в лицо и окончательно потерялся.
Нашелся в бане. После ужина съеденное после обеда разгулялось с новой энергией. Из низкой распахнутой двери меня обдало жгучим дыханием парной. Багровый Джек просипел:
— Заходи быстрее.
Через горячий туман я наконец-то разглядел присутствующих на “церемонии”. Их было пятеро. Все они сидели на лавке, подложив руки под жопы, и осторожно вдыхали кипящее на камнях.
Овал:
— Ну что, ребятушки, сдаетесь?
Леха:
— Не-не, давай, поддай еще.
Видимо, очередной спор был в разгаре.
Макс:
— Пацаны, я, по ходу, готов.
Он улегся на пол отдышаться. Я подсел к спорщикам. В это же мгновение справа шибануло новой порцией пара.
Овал:
— Ну, все, кабзец вам!
Джек:
— Нормуль, не через такое пекло ходили.
Антон:
— Максыч, я к тебе.
Макс:
— Давай, а то эти уроды щас сами как этот череп будут.
Джек:
— Не боись! Лех, дай еще.
Я:
— Чё за череп?
Леха:
— А вон, в кастрюле. Поддай там заодно.
Я медленно дошел до печи. В кастрюльке действительно что-то кипело. Приподнял крышку и ахнул. Человеческий череп скалился из-под бурлящей воды. Я бросил крышку. Подонки расхохотались.
Я:
— Епт! Это чей?
Джек:
— Овал директрису мочканул, вот от улик избавляется.
Леха:
— Ага. И от нас заодно как от свидетелей.
Овал:
— Не смешно. Поддай, а то я уже зябну.
Леха:
— Ну ты бегемот, с тобой тягаться…
Он присоединился к выбывшим. Я плеснул на камни.
Я:
— Не, а серьезно?
Джек:
— Ну расскажи, чё ты?
Овал:
— Нечего рассказывать. Взял у чурок в училище череп и пропил — вот и все.
Я:
— В смысле?
Джек:
— Он в городе в медучилище учится. А где он такой макет возьмет, вот и…
Леха:
— Они со Светланой земляки, кстати. Помнишь историю?
Я:
— Выкопал, что ли?
Макс:
— Вандал. Бей его!
Овал:
— Повторяю: не выкопал, а нашел. Пойду, проверю.
Он достал из кастрюли содержимое. Мы собрались кругом.
— Ну вот, осталось лаком покрыть, а то эти меня прикончат, если не верну.
О споре было окончательно забыто. Все увлеклись поделкой, когда дверь в баню отворилась и на пороге возникла главная. Глядя на кучку голых красных уродов с черепом в лапах, она только и смогла вымолвить:
— Понятно…
4
На следующее утро я проснулся раньше обычного. Было зябко. Видимо, печь совсем прогорела. Я выполз из-под остывшего одеяла и, ежась, выглянул в окно. Ничего не видно. Протер стекло — то же самое. Туман. Я влез во влажную кофту и, стуча зубами, вылез на крыльцо. Тишина стояла необыкновенная. Только где-то далеко-далеко капризно мычали сонные коровы.
“А почему бы не начать день с утра?” — подумалось мне и, прихватив вафельное полотенце, я направился к умывальнику. Ледяная вода сводила виски и перехватывала дыхание. Солнце вставало, туман садился. Денек обещал быть.
Палата девочек мирно сопела в объятиях утреннего сна. Клетчатые бугорки одеял хранили то, что снилось им. Вот под этим черно-зеленым спала она. Интересно, какие сны она видит? Запоминает ли она то, что видела во сне? А может быть, она вообще храпит? Да нет, она не может храпеть, она спит неслышно и путешествует во сне по фантастическим мирам. Было бы интересно послушать, как она об этом рассказывает.
Тишину нарушили радиопомехи, и над сонным царством грянуло:
— Подъем! — это был голос главной головы из вчерашнего видения.
Клетки холмиков лениво зашевелились. Я поднялся с корточек и бодро рявкнул:
— Подъем, четвертый отряд!
Из-за своей занавески появилась Шустрая и, пряча опухшее лицо в ладонях, убежала в туман.
Я повторил команду. Холмики заворчали в ответ и снова замерли. Я решил принять меры. Подошел к Ириной кровати и сдернул одеяло.
То, что я увидел, я увидел впервые в жизни. Все эти небылицы, которыми я удивлял своих друзей, красочные рассказы о любовных похождениях, небрежные вопросы о каких-то там случайных связях и количество побед на этом фронте — все это чушь собачья. Не было у меня тогда ничего такого. Но это секрет.
Она сквозь пробуждение потянула одеяло обратно и приоткрыла глаза. Я не мог шевельнуться. Она улыбнулась и зажмурилась. Мне хотелось взять ее на руки, вот такую вот укутанную, и просто бесконечно нести не важно куда. Вместо этого я еще раз строго скомандовал:
— Подъем! — и удалился.
Перед завтраком была первая планерка. Присутствовали все. Максим очень убедительно что-то рассказывал, чертя на доске замысловатые схемы. Светлана Васильевна не сводила с него глаз, директриса безразлично зевала, а медик подобострастно заглядывал ей в рот. В углу тихонько дремал Овал.
Я не мог понять, что происходило со мной. И мне не было от этого хорошо. Смотрел на божью коровку, которая ползала по стеклу, расправляла свои крылышки, но никуда не улетала.
— Вы меня слышите? — вдруг услышал я и опомнился.
Все были обращены в мою сторону в ожидании какого-то ответа.
Я:
— Что?
Е.Г.:
— Я вас спрашиваю: вы согласны остаться музработником и все?
Я:
— Извините, я не расслышал.
Медик:
— Музработником будешь, а девчонок переведем. Так, Елизавета Георгиевна?
Я не мог понять, о чем идет речь.
Макс:
— Елизавета Георгиевна, извините, может быть, мы дадим этому отряду возможность проявиться на мероприятии, а если не потянут, тогда уже примем меры? Тем более что я слышал, к ним из отряда Алексея мальчик просится.
Е.Г.:
— Испытательный срок? Друга выгораживаешь?.. Ну, ладно. Завтра поглядим.
Планерка наконец-то закончилась. Пошли завтракать.
Макс:
— Ты чё такой?
Я:
— Отстань. Чё ты меня выставляешь? У меня чё, языка нет? Я сам могу ответить.
Макс:
— Да ладно, чё ты? Потерянный какой-то сидишь там. Чё, влюбился, что ли?
На завтрак я не пошел. Вернулся к себе и закрылся в комнате. Наташа стучала несколько раз, я попросил ее не волноваться, сказал, что нет аппетита. Лежал на кровати и смотрел в потолок. В корпусе было тихо. В тумбочке что-то, шурша, переползло с полки на полку. Я открыл дверцу и замахнулся ложкой из целлофанового кулька. Снова вытянулся на одеяле. Облупившаяся штукатурка на потолке складывалась в сюжет. Пятно, похожее на крота, что-то принесло пятну, похожему на солнце, а рядом вокруг пятна, похожего на моего дядю, ползал длинноногий паук и улыбался. Потом от дяди отлепился маленький кусочек и упал мне на лицо.
В коридоре послышались шаги, в дверь постучали.
Макс:
— Эй, ты там?
Я открыл.
— Заходи. Ты извини, я чё-то…
— Не выспался? Забудь. Где там у нас эта? Щас пацаны должны подтянуться.
— В тумбочке. Я уже.
— Седня одной ограничусь. Я вчера вообще ничё не мог понять. Прикинь, с директрисой общаюсь, а ощущение, что она как-то на меня смотрит, типа очень трахаться хочет. И все сильней и сильней, слышь? А медик этот как будто укусить пытается. Меня так измена пробила, я просто в угол зажался и давай тараторить про эти методички. Они такие: “Да, да” — а сами скалятся и слюни пускают… А ты как?
— Да так же.
— Нормально все?
— Да нормально.
— А то я вчера видел, как ты на ужине жрал, я тебя даже трогать побоялся. Пошли. Там щас, это, линейка, короче, будет по поводу игры.
— А пацаны?
— Ну, а где они? Давай, своим скажи, чтобы строились, я пока до себя добегу, попить возьму…
На лавочках у эстрады собирался лагерь. Большинство отдыхающих были явно недовольны какими-то предстоящими реформами. Но некоторые с нетерпением ждали начала, рассевшись в первых рядах. На одной из скамеек сидели мои. Увидев меня, они замахали, но я присел с другой стороны и как бы сосредоточился. Краем глаза я заметил, как Ира примеряла кепку какого-то чувака из отряда Игоря. Она явно хотела привлечь мое внимание, громко красуясь перед подружками. “Бабьи уловки”, — зло прошипел я и напустил безразличия.
На эстраде под общие улюлюканья наконец-то появилась делегация, которую замыкал явно одурманенный Максим. Директриса, после длинного вступления и приветствий, дала ему слово. Он рассказал о новых правилах работы лагеря вообще и об экономической игре в частности. Доклад сопровождали излишне выразительные жесты и чересчур сложные предложения.
Новости были приняты по-разному. Единогласным “Классно!” было встречено только ночное дежурство и магазин, торгующий за бумагу. Главные стимулы сработали. Абсолютно счастливый к тому времени старший вожатый раздал всем начальные капиталы, прокричал “в добрый час!” и спустился с кафедры. Линейка закончилась.
Я все еще сидел на лавке и наблюдал, как Максим принимает поздравления от медика, когда справа хихикнули. Колеся.
— Ты чё улыбаешься?
— А чё, нельзя?
— Не чё, а что.
— Не что, а кто.
— Что кто?
— Я.
— Что ты?
— Я хочу к вам в отряд.
— А-а, точно! Ну, пошли.
— Я только за вещами и прибегу.
Внутриотрядное собрание проходило в палате девочек. Повестка: “Как приумножить начальный капитал и не попасть под горячую руку расформирования”.
Я:
— Ну, что будем делать с деньгами?
Женя:
— А чё за призы будут?
Я:
— Не знаю, а что?
Женя:
— Ну, если фуфло какое-нибудь, можно просто потратить. Там же магазин будет?
Оля:
— Да не, все тратить глупо. Дело-то не в призах.
Женя:
— А в чем?
Оля:
— Ну как, ты же слышала, нам как-то отличиться надо, так ведь?
Я:
— Ну да.
Оля:
— А то разгонят. Вон, к малышне определят. На фиг надо.
Настя:
— О! А давайте игрушки из подножного материала делать и продавать. Или макраме. А чё, я могу.
Я:
— Слишком долго, игра только до завтра.
Настя:
— Ну, не знаю. А может, порядок в корпусах наводить?
Ира:
— Ага. А кто нам платить будет? Всем “бабки” нужны. Давайте потратим, а потом, когда у всех дня через три голяк с удовольствиями будет, за реальные “бабки” толкнем.
Зачем она так говорит? Ей совсем не идет это.
На пороге комнаты возник новенький.
Настя:
— О, Колеся, привет! Тебе чего?
Колеся:
— Здрасьти.
Я:
— Проходи. Располагайся. Мы тут решаем, что с деньгами делать. Есть идеи?
Оля:
— А зачем ты его посвящаешь? Он всем разнесет потом.
Я:
— Не разнесет. Это новенький.
Общее:
— Бл-и-и-ин!
Колеся:
— Да ладно, не переживайте. Я сказал, что пригожусь — так и будет. Только мне для начала денег немного надо. Дадите? А я, если не получится, так и так верну.
Оля:
— Ну, конечно! Потратит все, и все.
Колеся:
— Не боись, малышка…
Мы все-таки доверили ему часть капиталов и разошлись по своим делам кто куда. Девочки отправились накрывать обед (нашим поручением на сегодня было дежурство по столовой), а я отправился поглядеть на товарища и поделиться с ним последними своими ощущениями.
Максим в неподвижной задумчивости сидел перед столом, заваленным деньгами, и резко вдыхал в себя кипяток из железной кружки. Он не обратил никакого внимания на то, что я вошел, как будто был слеп и глух.
— Ты че?
— А? Что? Привет. Будешь чай?
— Не, я срать хочу. У тебя бумага есть?
Он, не задумываясь, достал из-под кровати рулон грубого ватмана и отрезал от него большой угол. Я невозмутимо повесил этот угол себе на шею, наподобие пионерского галстука, и направился к выходу.
Макс:
— Ты щас иди сри, потом пиши “Банк” и жарь.
— Куда жарить? Там еще полпакета, а уже все мертвые. Ты Леху видел?
— Нет, а чё он?
— Да он со своей малышней по отрядам ходит и спрашивает: “Не нужно ли аккуратно расставить обувь? Вы не против, если мы принесем вам угля?” Такой Тимур. И, главное, сам прется.
— А чё, там все работают, что ли?
— Ну иди, посмотри…
Лагерь казался каким-то макетом, на который мы взирали с высоты крыльца, словно полководцы. Ребятня усердно приводила территорию в порядок, вожатые и воспитатели платили им за это отксеренными бумажками.
Макс:
— Мда…
Я:
— Слушай, у меня девки спрашивали, чё за призы-то будут?
Макс:
— А черт знает. Чё выпишут — то и будет. А твои чем занимаются?
Я:
— По столовой дежурят. Бесплатно. Все, не могу уже.
Я отправился в туалет, который был как бы в сторонке. Я не шел, а как-то маршировал, повторяя на каждый шаг: “Сри, пиши банк и жарь. Сри, пиши банк и жарь…”
Вдруг передо мной на тротуаре возник маленький чертенок. В каждой руке он держал по огромному черному ведру. Я остановился и снял с шеи белый бумажный галстук.
— Принести вам угля? — спросил черт.
— Ну, принеси, — отозвался я нерешительно.
Он тут же скрылся, а я снова зашагал к туалету.
Через какое-то время я вышел из кабины. Передо мной вновь стоял он и протягивал мне какую-то бумажку. Я взял. “Автограф, что ли, хочет?” — совершенно забыв об игре, подумал я. Довольно расписался на бумажке, и он снова исчез. Ладно. Я загнул первый палец — “сри”. Второй — “пиши банк”. И третий — “пойду еще весло закину”.
Войдя на веранду, я обнаружил художественно расставленную обувь, в которой копошилась Шустрая.
— Ну как?
Наташа:
— Блин, пришли какие-то девочки, лет по пять, и давай тут все расставлять. Я говорю: девочки, вам кого? А они мне бумажку протягивают и убегают. Вот теперь тапки свои не могу найти.
— Смотри, может быть, выкупать придется. Где девчонки?
— В столовой, мы дежурные.
— А, точно. Обед скоро.
— Ага, скоро! А картошку чистить? А воду таскать? А расставлять там все? И все впятером? Хоть бы нас расформировали, что ли.
— Да перестань, иди, я сейчас приду, помогу. Или, слушай, давай наймем кого-нибудь. У меня же “бабки” есть. Ну, “ходики” эти. Держи. Извини, у меня там государственные дела.
Наташа осталась довольна и смущенно спрятала деньги на себе.
Я дошел до штаба. Долго вырисовывал буквы надписи “Банкъ”. Накатило порисовать. Табличка получилась знатная. Максим вышел прибить ее над входом в корпус, а я отправился к своим на помощь, озираясь и почему-то боясь снова повстречать черта с ведрами.
На полянке за столовой, под тенью огромной сосны, кружком сидели мои воспитанницы. Наташи не было. Они о чем-то болтали. Мне захотелось подслушать. Я затаился в кустах лопуха и напряг и без того обостренный слух.
Ира:
— Ну и чё? Вот щас десятый класс. И куда? Не знаю, в принципе время еще есть, можно подумать.
Оля:
— Ну, иди в “фазанку”, тоже нормально: восемнадцать лет, а уже с профессией.
Ира:
— Ага, в “фазанку”! Жень, расскажи.
Женя:
— Да ну его! Стрём такой!
Настя:
— Расскажи, Жень.
Женя:
— Чё рассказывать? Ну, насрали одной в рот. Сеструха мне говорила.
Оля:
— В смысле “насрали в рот”? Фу ты!
Женя:
— Ну, по пьянке чё-то заспорили, эта Грязнова, помнишь?
Оля:
— Ну. Она торчит, кстати.
Ира:
— Да и черт с ней, слушай.
Женя:
— Ну вот. Заспорили чё-то с какой-то неместной за какого-то чувака. Ну, эта проспорила, и Грязнова, вроде, ей в рот насрала.
Настя:
— Ой, мамочки, меня сейчас вырвет!
Оля:
— Ужас какой. Не, Ирка, иди в десятый.
Женя:
— Ага, два года еще в запасе будет.
Ира:
— В смысле два года в запасе?
Оля:
— Да ладно, ты чё, она пошутила.
Женя:
— А чё ты напрягаешься?
Настя:
— Девочки!
В бак упали недочищенные клубни, а ножи остались в руках.
Я не знал, что предпринять, и уже хотел было обнаружить свое присутствие, как вдруг до боли знакомый голос дернул меня назад:
— А подглядывать нехорошо!
Я оглянулся — чертенок, только чистый и с огромным чупа-чупсом в руке. Вокруг него толпилось примерно двадцать его ровесников, все с конфетами поменьше. Из мелюзги возвышалась довольная Наталья.
Девочки повернулись в нашу сторону и как ни в чем не бывало вернулись к работе.
— Наташа. Вот, наняла!
После некоторого замешательства я все-таки вымолвил:
— Та-а-ак! А кто у нас сегодня за сюрпризы отвечает?
— Мы-ы-ы! — замахали они разноцветными шариками.
— Давайте-ка, дуйте в отряд и скажите дяде Леше, что ночное дежурство впереди.
Они убежали. Мы с Наташей пришли на помощь дежурным по столовой. Я ловко чистил одну картошку за другой, пока не порезался.
— Если хотите быть вместе, вчетвером, выполняйте условия. Не хотите — как хотите. Я — хочу.
Женя взглянула на Иру. Та не оторвалась от работы, продолжая выковыривать картофельные глазки…
Максим собрался в город за призами для аукциона. Директорский сынок согласился подвезти его. Мне вдруг показалось, что он знает про это самое мамино “не прозевайте”. Как будто нащупав мои мысли, Георгий ехидно оскалился в мою сторону и они уехали.
Хмурилось. Я зашел в корпус старшего вожатого, какой-то бесхозной железкой выкрутил петли на двери его кабинета, зачем-то вошел, собрал треть “банка” за пазуху и, проделав все это в обратном порядке, снова очутился на крыльце. Дымок от автомобиля еще рассеивался.
В корпусе никого не было, когда я осторожно выгребал краденое и почему-то прятал его под Ириным одеялом. Поправил постель и направился к выходу. На пороге стояла Женя. Я вздрогнул.
Женя:
— Ты чё делаешь?
— Э-э… Просто поправляю.
— Даже не думай, понял?
— Хм, ты про что?
— Я говорю: даже не думай. Без башки хочешь остаться?
— Да о чем ты?
— У нее пацан есть. Давно. Все знают. Полезешь — уроют так, что самостоятельно отсюда вообще не выберешься. Слышишь? Работаешь — работай, а это брось. Я все сказала. Пошли обедать.
На этот раз обеденное меню составляли нелюбимые мною блюда. В рассольнике плавали огромные куски моченого огурца, а гуляш резинками застревал в зубах. Я жевал хлеб, запивал его блеклым, еле теплым чаем и украдкой косился на своих. Точнее — на нее. Ольга о чем-то оживленно рассказывала ей, а она тихо улыбалась и отрешенно крутила ложкой сухую гречневую кашу. Женя через стакан смотрела в мою сторону. Допила чай, еще раз бросила взгляд и зашевелила остальных на кухню разгребать объедки.
Я ушел к себе и завалился спать…
Товарищ разбудил меня скрипом бутылочной крышки.
Макс:
— Слушай, ну, девки у тебя! Седня в магазине такие: “А можно это попробовать? А вот эта конфета сколько стоит?” Продавщицу вконец достали. Она им: “Вы брать будете что-нибудь?” А они, прикинь: “Да, магнитофон”. Представляешь? Он три штуки этими, новыми, стоит. Откуда у них “бабки”?.. Кстати, завтра, если хочешь, можешь до сельсовета смотаться, аванс забрать.
— Хорошо. Макс…
— Ну?
— Я банк твой зачем-то вскрыл. Хрен знает. Извини.
— Да брось. Сказал бы сразу, я б тебе за находчивость эту херню корейскую просто так бы подарил. Давай выпьем и пошли жрать…
Я ненавижу, когда недоеденную пищу в ведрах выносят через кухню и отдают какому-нибудь деду для скотины. Так и было. После ужина я на том же дворе, где чистили, передавал помои старику, который напугал нас на плантации. Как выяснилось, это был дед повара, тоже Дима. Митя. По ходу, они вместе обеспечивали кормежку лагеря. Светил огромный фонарь, и старая сосна всей своей тенью уходила вверх. Уже совсем стемнело.
Дед:
— Ну вот, Казбеку понесу.
— Это бык?
— Хи-хи, нет, это кобель наш. Старый уже, холуй, пора бы и уняться.
Он поставил ведра на телегу, запряженную старой, как Казбек, клячей по имени Галина, и обтер руки.
— Погоди-ка…
— Чего?
Дед некоторое время пристально вглядывался в мое лицо.
— А ты ведь не местный?
— Не местный, а что?
— Ничего. Ты заходи ко мне, тут рядом. Я тебя угощу.
— Хорошо, как-нибудь загляну.
Он заскрипел своей телегой. Его тень махнула мне из ворот. А я не мог понять, понравился он мне или нет…
Спортивные костюмы, мигающий светофор и доктор Албано. Стекла уже успели изрядно запотеть, а мы, не успев войти, уже начали двигаться в такт хрипящим битам. За аппаратурой сидел Георгий, рядом с ним — серо-розовый и еще какой-то тип. Я его здесь не видел. На середине раздвинутой столовой бесновался повар Дима. Вдоль стен толпились нерешительные.
Мы с Максом в ту пору плотно занимались танцами. Любили это занятие. И сейчас свободно отдыхали за ним. Разошлись не на шутку, но вспыхнувшая лампочка оборвала сначала музыку, потом светофор и, наконец, спортивные костюмы. Все остановилось.
— Отбой! — заполнила тишину директриса.
Все недовольно расходились, катая непонятно откуда появившиеся пустые пивные бутылки и разгоняя забивший помещение дым. Трое за столиком продолжали сидеть, а серо-розовый что-то шептал в ухо незнакомцу, поглядывая в нашу сторону. Всё разбрелось по домам и успокоилось в прохладной тишине. В ночь уходил отряд серо-розового.
Когда, напившись и напевшись за ночную вахту, я вернулся к себе и осторожно проходил мимо девочек, в палате кто-то плакал, тихо шмыгая носом. Заглянул.
Ира:
— Иди сюда.
— Ты чё не спишь?
— Спой, а?
— Да все спят уже, ты чего?
Ира:
— А ты так, чтобы не проснулись.
Я согласился, и через какое-то время понял, что она уснула. Долго сидел у себя, не мигая, глядел в окно и курил. Было так тихо, что даже комары смущенно затихли на стенах и потолке. Наконец я как будто отрезал летящую через голову мысль, затушил ее в банке с окурками, лег на кровать, закрыл глаза и сразу же проснулся.
Ущипнул себя. Почувствовал боль. И перед началом нового дня открыл тумбочку и замахнул порцию шелестящей “чепухи”.
5
Ну и, вроде, все было то же самое. Палату вымыли, поиграли в футбол. На улице дождливо канючило утро. Делать нечего, надо было ехать в город за нормальными живыми деньгами. А на чем? На велосипеде?.. Ну а на чем еще?
Напялив старый брезентовый плащ и верную кепку, я выкатил на крыльцо механического коня. Колеся попросился со мной, сел на раму, и мы поехали.
Через некоторое время под крылья набилась грязь. Остановились освободиться от нее. Все вокруг тонуло в моросящем дождливом тумане, и конца этому не было видно.
Я:
— Как думаешь, до обеда вернемся?
— Не уверен. Сейчас в сельсовете наверняка волокита возникнет. У меня мама там работала, пока компьютеры не завезли.
— Сократили?
— Ага. Курить будешь?
— Давай, да поедем уже. Слушай, а как это поле до сих пор не уничтожили? Это ж запрещено, вроде?
— Запрещено. Только не ясно, кому и кем. Вот когда определятся, тогда и… Хотя к тому времени его скурят всё или в пирожки запекут. Ел пирожки с ней?
— Не-а. Чё, вкусно?
— Не то слово! У меня мамка, знаешь, какие стряпает — пальчики оближешь! Поехали, а то еще под перерыв попадем.
Заелозили по глинистой почве стертые колеса.
Я:
— Так, а чё, реализовал ты замыслы-то свои?
— По поводу игры?
— Да.
— Ну, так. Времени мало. Посмотрим…
Последний перед Красным холм преодолеть не удалось. Слишком круто и скользко. Слезли с велика, зачавкали по сельскому бездорожью. Разруха жуткая. Возле одного домика, утонувшего в земле наполовину, росла громадная стройная ель. Колеся рассказал, что хозяин этой избушки привез ее с парада победы из Москвы. Тут же в куче золы валялись мертвые, разбухшие от воды щенки. В стельку пьяная пожилая баба несла на продажу соседям бидон парного молока. Ноги еле держали ее, и молоко брызгало на них. То тут, то там громоздилась неисправная совхозная техника. Она давно уже поросла полынью и безвозвратно проржавела. На неогороженных огородах догнивал неурожай.
Я:
— А ты где живешь?
Колеся:
— Тут. Но я не приглашаю, извини.
Добрались до центральной площади. Длинные деревянные прилавки сельского рынка вылизывали дикие коты. В дырах осевшего асфальта плавали разного рода отходы, над ними сквозняками кружило полиэтиленовые мешки.
Колеся:
— Ну вот, пришли. Вон та дверь. Я покурю пока.
По узкому коридору сельсовета текла вода. Через кирпичи над ней были перекинуты трухлявые доски. “Неужели здесь могут быть компьютеры?” — думал я, разыскивая нужный кабинет.
Одинокая женщина внутри сказала, что те, кто мне нужен, должны быть. Когда и наверняка ли — она не ведала. Я вышел из конторы. Колеся примостился на прилавке и гладил худющего кошака.
— Ну как?
— Ждать надо.
— Садись.
— Дай еще папиросу. Щас купим.
Было безлюдно. Время стояло на месте. Погода не менялась. Кот уже взобрался на колени моему попутчику и устроился. Колеся не прогонял его, но тот вскоре сам шмыгнул куда-то, услышав далекий собачий лай.
Я:
— А девчонки наши тоже где-то здесь живут?
— Не. Они с Зеленогорска. На автобусе минут сорок через Томь.
— Хороший город?
— По мне — такая же тоска, только бетонная… О, смотри, Антон, по-моему. А с кем это он?
Я всмотрелся туда, куда он показал.
— С Мариной. Ругаются, что ли?
— Похоже.
Антон очень быстро шел в нашу сторону, вытирая глаза. Марина что-то кричала ему вслед, пыталась догнать и тоже плакала. Они были далеко и пока не видели нас.
Марина:
— Антоша, подожди!
Антон:
— Отстань от меня. Мне уже надоело, слышишь ты? Я замучился уже твоим ребенком быть.
После этого он опустился на корточки и задрожал. Она подбежала, присела рядом, обняла. Он встрепенулся и заорал:
— Я люблю тебя!
После этого махнул рукой и быстро убежал. Она еще раз что-то крикнула ему вслед и обернулась.
Колеся:
— Хоть бы не заметила.
Но она заметила. Некоторое время смотрела на нас, а после медленно пошла в другую сторону.
Колеся:
— Представляешь, года два уже, наверное, тянется. Они, как тогда в лагере познакомились, так и мучаются.
— Почему мучаются?
— Ну как, она ведь старше намного, да и, потом, Джека своего ждала. Обещала, вроде как. Только между нами, ладно? Антон, по-моему, нас не заметил, так что, как было, так и есть.
— Понятно…
С порога сельсовета нам махнула добродушная женщина в телогрейке. Деньги были в кармане. Зашли в магазин, накупили разностей, поехали обратно. Небо медленно вылезало из-под серости одеяла. И чем ближе был лагерь, тем ярче разгоралась над ним низкая радуга. Я все быстрее и быстрее крутил педали. Да. Я соскучился…
После обеда и “тихого часа”, который никогда тихим не бывает, наконец-то прояснилось, и весь лагерь с нетерпением собирался у эстрады для подведения итогов игры. То и дело слышалось:
— Ну чё, у вас сколько?
— А у вас?..
Все отряды коллективно подсчитывали капиталы. Вожатые нехотя вкладывали отложенные на увеселения “ходики” в кучки общих денег. Наконец на эстраде появилась делегация: директриса, воспитательница, медработник и старший вожатый Максим, который пребывал в торжественно-приподнятом настроении.
Главная называла места, медработник вручал огромные мягкие игрушки.
Первое место занял мой новенький, Колеся. Оказывается, он открыл какую-то биржу труда, и практически все мы работали на него. В отрядном же первенстве, благодаря этому пацану, победил наш четвертый отряд. А еще почему-то повару Диме подарили громадного грустного льва. Он был так рад этому подарку, что споткнулся, сходя с эстрады. Медработник ласково поддержал его за локоток. Все разошлись. Было прохладно и свежо. Надо было решить, чем заняться на “Арбате”.
А “Арбат” — это только название. Как знаменитая улица в Москве, на которой можно купить все, что пожелаешь, и вообще отдохнуть по полной. На самом же деле по всему периметру лагеря расположились всякие гадальные палатки, аттракционы с мешками и подушками, какие-то конфетные лавки (одну из них, кстати, открыли из своих припасов мои девчонки) и так далее. Мы же с Максимом, уже готовые к мероприятию, благодаря доеденному из заветного пакета, бродили по территории с намерением придумать что-то свое и всех удивить.
Макс:
— Слышь, а у тебя в отряде вот эта, как ее, Ира…
— Что Ира?
— Ничё такая, а?
— Нормальная Ира. Тебе-то что?
— Да думаю, может, замутить с ней?
— В смысле — замутить?
— Ну, в смысле…
— Забудь, понял?
— Понял. О, смотри!
Мы заглянули в какой-то маленький сырой сарай. Выломали дверь и нашли внутри две тяжелые армейские шинели, два дряблых противогаза и кроватную спинку. Тут же было решено устроить “катание на слонах”.
Самым назойливым пассажиром, к сожалению, оказался Овал. Исколесил на наших плечах весь лагерь, сука. Мы перевозили на себе половину населения “Мечтателя”, и даже Елизавета Георгиевна не смогла отвертеться от нашего слонового такси.
Уставшие и довольные всей этой затеей, мы сидели в беседке, оформленной первым отрядом под комнату отдыха, и пробовали приготовленные малышней угощения. Игра удалась настолько, что большинство отдыхающих вовсе позабыли об экономической стороне вопроса и просто развлекались кто чем, транжиря припрятанные “ходики”.
Я зашел в корпус позвать своих на ужин. Девчонки прыгали на сетках в палате Колеси и портили аппетит привезенными из города гостинцами.
Оля:
— Прикиньте — охреневший чувак. О! Скажите ему.
Я:
— Что случилось?
Ира:
— Перестань, а.
Оля:
— Ни фига себе: перестань! А если он еще чего-нибудь захочет?
Я:
— Да что такое-то?
Оля:
— Ну, короче, мы у себя там в палатке сидим…
Ира:
— Я тебе сказала: заткнись!
Оля:
— И этот такой из седьмого отряда залезает…
Я:
— Кто?
Настя:
— Воспитатель.
Я:
— Игорь? И что?
Ира:
— Тебе приятно, что ли?
Женя:
— Ир, ну как так? Надо наказывать за такое.
Ира:
— Да идите вы…
Я:
— И что?
Женя:
— Ну, короче, Ирке предложил ему потрогать.
Оля:
— За деньги, представляешь?
Ира:
— Я его, сука, щас так потрогаю!
Я:
— Подожди. Он тебя трогал, что ли?
Ира:
— Да пошел ты…
Она выбежала из корпуса. Я вышел за ней. Ее нигде не было.
За ужином я не спускал с него глаз. Он как будто знал о том, что я знаю, и не смотрел в мою сторону. При этом настроение его было приподнятым, и это еще сильнее бесило меня. Подожди, я придумаю тебе казнь, серо-розовый ублюдок…
Вышли в ночное. Взяли немного выпить. Погода, вроде, тоже располагалась у костра, который разгорелся сразу и охотно. Разговоры не клеились, да и не надо было этого. Просто хорошо трещало в тишине. Грело спереди. Холодало сзади. Совсем стемнело. Ничего не хотелось петь. В голове крутились идеи мести Игорю.
Женя:
— Давайте выпьем, что ли?
Колеся:
— Налить им?
Я:
— Налей, чтоб не простыли.
Колеся:
— Ир, ты будешь?
Ира:
— А чем я хуже? Буду, конечно.
Настя:
— Мне вообще чуть-чуть, я быстро хмелею.
Оля:
— Ой, а спой, которую тогда пел.
Я:
— Когда тогда?
Оля:
— Ну, когда мы спали, помнишь?
Ира взглянула на меня и выпила. Я выпил и спел.
Снова стало тихо. Откуда-то нарастал гул двигателя. Потом послышался топот лошади и треск мотоцикла. В ворота лагеря, хохоча и матерясь, вваливалась колонна. Во главе ее верхом на резвом жеребце — всадник в лисьей шапке. За ним — человек пять-шесть на хриплом “Урале” с люлькой. И, наконец, “копейка” с единственным тусклым глазом на низких дряхлых колесах. Местные.
Колеся:
— Это зеленогорские. Щас начнется.
Оля:
— Пойдемте в корпус.
Ира:
— Да какая разница? Всё, хана!
Она закрыла лоб ладонью. Я выпил еще раз.
Наездник спешился. “Копейка” зарылась бампером в территорию лагеря. Из люльки выгрузились четверо. Все медленно пошли на свет нашего костра. Расселись. Предводитель шайки присел около Иры и грубо обнял ее за плечи.
Я встретился глазами с Женей, ее взгляд говорил: “Это он”. Я смотрел на этого отморозка и не мог понять, какое он имеет к ней отношение. Он что-то говорил ей, она натянуто улыбалась. Он скомандовал в темноту:
— Деда, тащи бухло!
Голос у него был сиплый, похожий на визг, глаза глубоко впали в череп, из глубины рта сверкали рандолиевые зубы.
В “копейке” заиграла музыка. Я вгляделся в лица гостей. Переломанные носы, осевшая на ресницах угольная пыль, кофты с зеркально перевернутыми надписями “adidas”. На пышной прическе какой-то взрослой бляди, приехавшей с ними, лихо заломленная на затылок бейсболка с треснувшим козырьком и надписью “USA”… Подскочил Деда. Человек, похожий на кучера из старой экранизации “Золушки”. На нем — свежая рубашка с кружевным воротником, застегнутая под горло, и меховой жилет. Или подклад от отцовской куртки.
Деда:
— Ну вот, товарищи мои, наконец-то мы дома. Здравствуй, Женечка.
Женя:
— Привет. Вы бы не шумели, а то директриса здесь.
Деда:
— Олег, слышишь, здесь Лиза.
Олег (наездник):
— Деда кончай болтать, наливай.
Он продолжал тискать Иру. Недалеко от меня заходился смехом человек с переломанным носом. Появилась бутылка, пошла по кругу. Дошла до меня. Вдруг человек со сломанным носом обратился ко мне:
— Ты чё, музыкант?
Деда:
— Князь, правильно не “музыкант”, а музыкальный руководитель.
Князь:
— Блядь, ты меня за седня затрахал уже, копец! Завали хайло. Ну, музыкант?
Я:
— Музработник.
Князь:
— Ни хрена себе! Серьезно? Ну, сделай!
Я:
— Что?
Князь:
— Слышь, Олег, культурно.
Олег:
— Да отвали ты… Деда, дай хлебну.
Князь:
— Ну, чё-нибудь оформи.
Звериные глаза кусали меня. Я пел что-то пионерское. Они галдели. Щипали бейсболистку. Пили. Только Деда слушал, наблюдая за моими левыми пальцами.
Олег:
— Ну-ка, дай сюда.
Князь:
— О, Олег, сделай по-человечьи!
Бейсболистка:
— Олежка, спой “Кольщика”… Оставьте мне там бухнуть. Жень, будешь?
Женя:
— Я не пью.
Бейсболистка:
— Ой, не смеши манду, а! Не пьет она…
Олег засипел какую-то песню. Деда, пританцовывая, крутился вокруг Жени. К Ольге подсел молчаливый амбал, водитель “копейки”.
Амбал:
— Ты чё скучаешь, красатуля?
Оля:
— С чего вы взяли, что я скучаю?
Амбал:
— Да ладно, чё ты… Поехали, покатаемся?
Оля:
— Я вас не знаю.
Амбал:
— Ну, познакомимся, чё ты…
Князь:
— Музыкант, а ты откуда?
Я:
— От верблюда.
Князь:
— Не понял…
Я:
— Я говорю: здесь дети спят.
Князь:
— Какие дети? Ты чё лечишь меня, а?
Олег:
— Уймись, на фиг. Ты видишь, люди культурно отдыхают, хрен ли ты прыгаешь?
Князь:
— Я его щас укушу, на фиг.
Бейсболистка:
— Бля-я-ядь! Опять!
Олег:
— Сядь, я тебе сказал. Быдло.
Князь:
— Кто быдло? Ты чё несешь?
Олег:
— Ё… я тебя щас улыбну, сука!
Амбал:
— Да все, хорош. Опять кукушку рвет?
Князь:
— Какую кукушку?
Бейсболистка:
— Олег, поехали отсюда, щас опять начнет.
Олег:
— Ты чё исполняешь, а? Иди, падла, в машину и заткнись. Заберите его.
Князь:
— Музыкант, мы еще увидимся, слышишь?
Бейсболистка:
— Ой, да не слушайте вы его, стращает только. Как нажрется, так начинает дергаться. Не обращайте внимания… Правда, поехали, Олеж? Бери Ирку. Жень, поедешь?
Женя:
— Нет. Мы здесь останемся.
Амбал:
— Поехали, а?
Оля:
— Вам же сказано: нет!
Князь:
— Музыкант, мы еще встретимся, поверь мне.
Олег:
— Поехали.
Музыка в машине заиграла громче. Затарахтел мотоцикл. Кто-то блевал. И я вдруг почувствовал, что это то самое директорское “не прозевай!”, в тот момент, когда он поднялся и повторил:
— Поехали.
Все стихло. Потом треснуло в костре.
Ира:
— Олег, уезжайте, а то…
Олег:
— Чё?
Она посмотрела на меня. Он перевел взгляд в мою сторону. Бейсболистка оживилась:
— Олежа, поехали отсюда. Детский сад, блядь! Поехали на станцию. Кня-азь!..
Деда:
— Поехали, Олег!
Он еще раз тяжело посмотрел на меня и глотнул из горла.
Олег:
— Ну, отдыхайте… пока.
Занюхал Ириными волосами, запрыгнул в седло, и через какое-то время все они растворились в тишине. Роса была готова выпадать.
Ира:
— Я спать пойду, устала.
Оля:
— Это чё за тетка с ними была?
Женя:
— Грязнова…
Колеся:
— Идешь?
Я:
— Посижу еще…
Все ушли. Я перебирал струны, пока костер совсем не стих…
6
Еще до завтрака я усадил своих, сонных, на одну кровать и аккуратно подстриг всем ногти. Потом забил их в сигарету, и мы отправились к Игорю пожелать доброго утра и угостить самой прекрасной сигареткой. Натощак. Он только что проснулся. Сигареты у него были, но он, долго отшучиваясь и будто подозревая неладное, все-таки закурил нашу. Все замерли в псевдобезразличии.
Он кашлял и плевался кровью. Ира была довольна. И мне от этого было хорошо. Никто не смеет ее обижать. Ни слова в ее адрес я больше не допущу.
Я позавтракал и уехал за территорию на велосипеде.
“Нет-нет-нет! Я не должен ей ничего говорить. Я не имею права. Ведь я воспитатель, а она… А кто она? В конце концов, мне восемнадцать лет, и я могу… А что я могу? Может быть, ей совсем и не нужно того, что я чувствую. Живет себе в этом зверином краю, любит урода и счастлива… Да нет, я же видел вчера, да и вообще… А тогда ночью, когда попросила спеть, я же помню. Скажу обязательно в последний день”.
У фермы был деда Митя. Я остановился, поздоровался. Он пригласил меня в дом. Казбек спал. А Мушка, вторая собака, мама Казбека, пробежала вперед нас к печке. В доме было как-то тесновато. Прихожая, спальня, кухня и еще одна комнатка, из которой, правда, выходила дверь вправо куда-то. Все было побелено. Лежали плетеные дорожки. Виднелся шкаф с “Большой советской энциклопедией”. Блестели железные кроватные шишечки. На столе в главной комнате сушился укроп и всякая трава. Лежала стопка газет с приклеенными к листам семечками редиса. Пахло жареной рыбой и присутствием кота.
Я присел на диванчик под ковриком с оленями, старым фотоаппаратом и новым биноклем. Дед ушел в ту дверь куда-то. Я огляделся. Телевизор с переключателем был накрыт вязаной белой салфеткой. Сверху стояли искусственные цветы. Сервант. Сиреневый рожок с цепочкой для вина. Перекидной календарь. Очки. Коробка с пуговицами. И яблони за окнами в ожидании осени.
Появилась темно-зеленая бутылка с кроваво-красным содержимым. Вино. Смородина. Выпили. Помолчали.
Дед:
— Ты кем быть хочешь?
Я растерянно пожал плечами:
— Космонавтом.
Он усмехнулся:
— Кем бы ни был — будь лучшим!
Выпили по второй.
— А если не так, так лучше и не быть. Пушок!.. — ласково обратился он немного в сторону.
В комнату странной походкой вошел огромный старый кот.
— Что с ним?
Он поднял Пушка на руки.
— Лапы кто-то выдрал. Я давно, лет двенадцать назад, кроликов держал. Ну, и на обвалы, за лопухами там, веточками еловыми, одуванчиками, ходил для них. Ну, режу эти лопухи, слышу: “Мяу! Мяу!..” Я: “Кис-кис!” Вылезает, а ножки задние волочит. Ну, вот так и не справился. Да, Пушок? Крыс ловит… Да… Ты вот возьми, а то конец смены скоро, а белую с ней глушить как-то не того, — он протянул мне такую же бутылку.
— С кем — с ней?
— Брось, космонавт, я ж тебе сказал. Будь!
Посошок.
— И вот еще что. Ты все это обязательно запомнишь, я тебе обещаю. Глаза у тебя хорошие, береги это. Мать, проводи его!
Я запихал бутылку за пазуху и вышел, не поняв ничего из того, что услышал. Назад поехал через “то” место. Цветок снова был на месте. “Обязательно скажу”.
Колеся:
— Слушай, тут Светлана приходила. С этим медиком…
— Зачем?
— Не знаю, но плитку забрали.
— Спалил кто-то?
— Мне кажется, я даже знаю, кто.
— И мне кажется. Макса не видал?
— У Лехи был. Там Игорек очень нашим отношением недоволен, так что смотри.
Я заглянул в тумбочку — пусто. Ни плиты, ни остатков “сырья”. Заглянул к девочкам. Ира лежала с журналом на кровати. Вид у нее был уставший, простуженный. Она была в палате одна. Я напустил деловитости и кашлянул.
— Привет!
Она не оторвалась от задумчивого перелистывания страниц:
— Здравствуйте.
— Не знаешь, зачем эти приходили?
— Нет, не знаю.
— Ты что, простыла?
— А вам какая разница?
— Вам?
Она ничего не ответила.
Я вернулся к себе, выпил бутылку и, уже засыпая, подумал: “Не скажу, не надо ей этого”.
Я спал тяжелым полуденным сном, и мне снилось, что сплю я на диванчике у деды Мити. Деда Митя, лежа в своей кровати, читает редисочную газету. А за кроватью у него сидит огромный, как человек, Пушок и смотрит на меня. Я голову запрокидываю, чтоб от его взгляда не отрываться, и падаю на пол на четвереньки. Он вдруг оттолкнулся своими ногами и прыгнул на меня. Я вздрогнул и проснулся. Хотелось водки. Я вышел на крыльцо.
Девочки возились на углу корпуса. Они ловили маленьких лягушек, сажали их в банку, и те не могли выбраться. Щурились от солнца и от нехватки воды. Вот стою я, смотрю на нее и понимаю, что послезавтра все это кончится. Она уедет, и я никогда в жизни ее больше не увижу. Водки.
Нашел пацанов. Выпить не было, была трава. Пошли жарить в лес. Огонь не хотел разгораться. Сковорода была какая-то грязная. Не было ни масла, ни сахара.
Макс:
— Чё, как дежурство?
Я:
— А ты не слышал?
Макс:
— Нет, а чё?
Я:
— Странно.
Макс:
— Короче, пацаны, это бесполезно, пошли в баню. Ее как раз седня топить должны. Тока надо масла хотя бы надыбать.
Я:
— Так зайди к Светлане, чё ты?
Макс:
— Не, там всё. Прошла любовь, завяли помидоры.
Я:
— А чё так?
Леха:
— Слушай, ты неспокойный какой-то, чё случилось?
Я:
— Да достало все. Зря я сюда приехал.
Леха:
— Перестань. Я к Димке зайду, мож, у него?
Макс:
— Спроси сахару, ладно?
Я:
— По ходу дела, в последнюю ночь гости будут.
Макс:
— Будет день — будет пища. Пошли.
Жара в бане стояла адская. Дышать было совершенно невозможно. Крестики обжигали грудь.
Макс:
— Короче, так. Давай, Лех, ложись на пол, я тебя буду водой холодной обливать, а ты, — обратился он ко мне, — бери лопату, захерачивай на нее жареху и прям в пекло запихивай. А то мы, пока она будет на камнях доходить, вообще кони кинем.
Возражений не последовало. Когда мне становилось жарко, у печи меня сменял Леха. Так и жарили. А Максим нас водой поливал. Вот. Ну и, в общем, совсем разошлись, ржем, жарим. Дверь открывается — Шварц стоит.
Шварц:
— Ну, здорово, педагоги! Вижу, время даром не теряете. Давайте, собирайтесь, берите с собой “дрянь” и айда на Томь, я на лодке.
Макс:
— Ты один, что ли?
Шварц:
— Не, пацаны там, бухие уже, купаются. Илюху в армейку загребают, будем провожать…
Шварц на самом деле был только лицом похож на знаменитого терминатора. Вообще же был сух, как ветка. Он приехал из деревни на отцовской моторке прямо по реке.
Пришли на причал. Грустно обнялись. Уселись в посудину. Затрещали против течения. Наливали помногу. Аппетита как не бывало. Развезло так, что уронили в воду гитару.
Илья:
— Слышь, братва, тут на ночлег остаться можно?
Макс:
— Да не вопрос. Спать, я думаю, все равно особого желания не возникнет, ну а если совсем приспичит — у меня койка есть, да и вон в четвертом место найдется, да же?
Я:
— Да же, да же. Только ни к кому не клеиться, поняли?
Илья:
— Да не ссы, сами налипнут. Призывник для старшеклассницы — это как выпускница для дембеля.
Комар:
— Надо молока замутить, меня кандрючит, охренеть! Шварц, мы сгущенки взяли?
Шварц:
— А как же, святое дело в таких-то местах!
Куда только доставало взгляда, места эти уже начинали желтеть и опадать желтыми каплями листвы. Вот — мои друзья. Славные, вроде бы, люди, да только почему-то теперь далекие, как вон тот осыпающийся за рекой лес…
Сидели в кабинете у Максима. Пили водку, запивали сладким конопляным молоком. Организмы растаскивало по просевшим кроватным сеткам. В голове слайдами скакали картины предстоящей осени: пыль города, институтские лекционные, дымные комнаты общежитий — все то, к чему не хотелось возвращаться. Что за жизнь продолжится там, за территорией этого маленького “пионерского” городка?
Илья:
— Вчера у Танюхи спрашиваю: “Ну чё, ждать-то будешь?” А она, прикиньте: “Постараюсь”.
Комар:
— Не будет, не надейся лучше. Бабы…
Я:
— Что — бабы?
Комар:
— Чё-чё — суки!.. Меня потащило, по ходу, вы как?
Антон:
— Я пока не понял. Дай еще зябну. Шварц, ты чё бледный такой, ты же Шварц?
Шварц:
— Пойду блевану.
Илья:
— Я тебе говорил: не стоит с водярой эту хрень мешать. Вот результат. Смотри, не обделайся.
Я:
— А чё ты так про девок? Не все же одинаковые.
Комар:
— Да какое там “не все”! Помнишь, у меня Ксюша была, ну, рыженькая такая?
Антон:
— С кулька?
Комар:
— Ага. Так вот, я на четыре дня к себе домой смотался, встретил там свою одноклассницу Аню на вокзале, когда обратно ехал.
Илья:
— Школьная любовь?
Комар:
— Ну, вроде того. Прикиньте — ночь, поезд спит весь, я к ней в плацкарт пришел, ну, просто пообщаться, молодость вспомнить…
Макс:
— Да ладно! “Молодость”!
Комар:
— Не, серьезно, ни одной такой идеи в голове не было. Просто рад был видеть, отвечаю.
Антон:
— Ну и?..
Комар:
— Ну и совсем уже тишина, поезд стучит, качается, говорить уже не о чем. Ну, знаете, напряг такой?
Макс:
— И чё?
Комар:
— Ну, я покурить пошел. И думаю такой, мол, Ксюха ждет, нельзя. Назад в вагон возвращаюсь — она около туалета стоит, в окошко смотрит, а я прям чувствую: хочет. Постоял у нее за спиной немного и спать пошел.
Макс:
— Балбес!
Я:
— Молодец!
Илья:
— И все?
Комар:
— Нет, не все. Лежал у себя в купе один, прикиньте, никого больше не было, и надеялся, что она придет.
Я:
— Пришла?
Комар:
— Не-а. Я, когда приехали, выбегаю, ну, телефон хотя бы спросить, а ее уже нету. Дай бахну.
Антон:
— И чё потом-то?
Комар:
— А потом звоню Ксюхе, еще гордый такой за себя, ну, что не повелся, а она мне: “Ты что, ничего не понял?” Я: “В смысле?” А она: “Между нами все кончено”.
Я:
— Почему?
Комар:
— А хрен его знает…
— Я пить хочу, — с порога пискнула маленькая девочка из Лехиного отряда.
— Пей, — ответил вожатый и протянул ей банку сладкого молока.
Она жадно напилась, не по-детски отрыгнула, и мы тревожно переглянулись.
— Ты чё творишь! — заорал Леха и выдернул у девчушки тару. — Блядь, быстро на улицу!
Вытащил девочку на траву, насильно вернул из нее выпитое, уложил спать.
Она проснулась только на следующее утро. Какая-то притихшая, не по годам серьезная, грустно улыбалась она нам при встрече. Повзрослела, что ли?..
Отвальная удалась на славу. Правда, Шварца ушатало так, что ни о каком возвращении из лагеря за штурвалом судна не могло быть и речи.
— Да я все эти мели местные с детства помню! — вопил он во все горло.
Насилу уложили его в каморке у Овала, пригрозив страшными карами и пытками за побег. Спекся парень, сдался Шварц. Мне тоже стало нехорошо от всей этой пьяной мешанины. Овал опять затеял какой-то спор, и теперь они с Илюхой тягались на руках.
Овал:
— Сдавайся, жалкий призывник! Нет тебе места в Советской армии и военно-морском флоте.
Илья:
— Ах ты, тучная скотина! Русский солдат никогда не сдается. Мы до последней капли крови будем сражаться против жирного врага!
Их побелевшие руки тряслись на месте, морды побагровели, слюни капали с губ, но спор так и не разрешился. Антоха с Максом давились слезами от хохота, Леха ушел глубоко в себя, а мне хотелось только одного: к ней.
Я:
— Парни, мне чё-то дурновато, пойду к себе. Если чё, приходите, место есть, только уговор помните?
Овал:
— А как же турнир, предатель?
Антоха:
— Мочи его, братва!
Макс:
— Бей фашистскую нечисть!
Илья:
— Души вражескую гниду!
Парней окончательно повело, и они толпой навалились на меня. Я, как муромский богатырь, распрямился из-под кучи и рявкнул:
— Я хочу к ней!..
Всё стихло и понимающе расселось за недопитым столом.
Я вышел на крыльцо, сел на ступеньку, закурил. То тут, то там загорались в домиках знакомые окна. Со всех концов приветственно махали мне руками знакомые люди. Знакомо шумело по верхушкам деревьев знакомой вечерней тишиной. Прав был дед: запомню!
Я встал, затушил сигарету, сплюнул на знакомую траву и, заплетаясь, отправился туда, куда хотел…
— 25, 26, 27, 28… — услышал я, войдя в до боли знакомую веранду своего кор-
пуса. — 31, 32, 33… — нарастало в моих ушах, когда я подходил к палате девочек.
Заглянул вовнутрь. В мерцающем свете свечей на середине круга она целовалась с кем-то незнакомым. Весь круг радостно скандировал:
— 39, 40, 41, 42…
Она как будто почувствовала мое присутствие, оторвалась от поцелуя и, не вытирая губ, медленно улыбнулась мне. Это был Георгий! Он продолжал держать ее за талию. Весь круг расхохотался. И она тоже. Голова моя вдруг стала ясной-преясной. Я твердой походкой вернулся к друзьям, сел за стол и быстро забыл все это.
Помню только, что снилось мне, будто лежу я в своей комнате на кровати. Вроде сплю. Потом открываю глаза, а на краю моей постели сидит она. Она не смотрит на меня. Она курит и плачет. У меня нет ни слов, ни желания, ни сил.
Я снова закрываю глаза и просыпаюсь в последнем дне этого последнего сезона…
7
Долго еще я пролежал не шевелясь. Потом тяжело поднялся и долго сидел на кровати. В голове назойливо вертелось вчерашнее. В корпусе было необыкновенно тихо. Мне даже показалось, что все разъехались по домам.
Я резко встал. Виски прокололо болью выпитого. Меня шатнуло, я ухватился за спинку кровати и медленно выполз из комнаты. Заглянул в палату — нет, не разъехались, но сумки уже собраны. Видимо, все на завтраке. Странный сон. А может, и не сон вовсе?
Пасмурно нависало прощальное небо. На веранде в банке кто-то любезно оставил для меня смачный бычок “Примы”. Спичек не было, но в печке любезно тлела толстая деревяха. Прикурил. Обжег кончик носа. Хрипло выругался и сплюнул в золу. Снова вернулся к себе. Докурил окурок до самого конца. Обжег пальцы и снова выругался. Опустил тяжеленную голову на подушку, а веки на глаза. Завертело так, что жадно вдохнул, сел и выпучился. Надо опохмелиться. Шаркая ногами, направился в сторону Овала.
На мое счастье, он рьяно храпел у себя.
— Овал! Ова-а-ал.
— Чё тебе?
— Выпить есть?
— Тебе чё, мало вчерашнего?
— В том-то и дело, что многовато.
— М-м-м. В лейке должно остаться.
— Ты будешь?
— Буду, а есть там?
— Есть. А где все?
— А сколько время?
— Не знаю. Давай?
— За отъезд…
— За отъезд…
— Слушай, ты седня на дискотеке шибко не лютуй, ладно?
— Ты о чем? Давай!
— За знакомство?
— За знакомство…
— Не помнишь?
— Нет, а чё?
— Наливай. Между третьей и второй перерыва вовсе нет… Чё, так зацепила девчонка?
— Хм, зацепила…
— Давай за любовь.
— Сигарет нету?
— Не курю. Может, у Шварца?
— А где он?
— Где-то тут был. Шва-арц!
Из-под куска брезента застонали.
— Вставай. Пора на оздоровительные процедуры. Наливай…
— Последняя.
— Нормально. У меня еще там где-то от деды Мити есть. Шва-арц, подъем!
— А чё я вчера, лишнего наговорил или чё?
— Да нормально все, не переживай. И на дискотеке не лютуй. Давай за дружбу.
— Шварц, есть курить?
Брезент, словно сухой осенний лист, отбросило в сторону, и взъерошенный постоялец присоединился к нам.
— Где я? Дайте выпить, только не белой, а то опять понесется.
— Там, под мешком, возьми бутылочку.
— А где ребзи?
Я:
— На завтраке, наверное, или тоже спят еще… Так чё я нёс-то вчера?
— Да так. Грозился сыну директорскому глаза на жопу натянуть. Шварц, наливай.
Шварц:
— А мне тоже этот типок давно не нравится. Я вписываюсь.
Я:
— Тогда дай закурить.
Овал:
— Бросайте, пацаны. За ним такая шушера стоит беспредельная. Ты ж, вроде, с ними пересекался уже?
Я:
— Я?
Овал:
— Ну да, во время дежурства.
Я:
— А ты откуда знаешь?
Овал:
— Я, друг мой, всегда начеку.
Шварц:
— Да они наверняка нагрянут седня, так что по любому кипишь какой-нибудь возникнет.
Я:
— Он про плитку стуканул мамаше, да и вообще конченный чувачок.
Овал:
— Все равно не рыпайся, себе дороже. Давайте лучше, други мои, выпьем за все самое хорошее! Пускай длится оно бесконечно, и всем-всем, даже таким вот конченным, как он, пусть от этого хорошего хорошо становится…
И опять я напился. И весь день еще пил. То ли оттого, что заканчивается то, что было, то ли за то, что еще ожидало впереди…
Последний вечер. Последняя дискотека в столовой. Последняя возможность сказать ей все то, что надо сказать. Все то, что уже не могло умещаться в груди. Все то, что должно перевернуть и остановить приближающуюся осень. И зиму. И всю жизнь без нее.
Хватило смелости пригласить. Прижать. Вдохнуть запах волос. Слегка прикоснуться к теплому ушку. И закончился танец. Вышел в дождь. Зашатался куда-то по диагонали территории.
Окликнули. Обернулся. Треснул нос. Шлепнулся локтями в слякоть. Закрыл глаза. Глухо застучали по телу чьи-то грязные кеды. По улыбке текла горячая соленая дрянь. И становилось легче.
Затарахтел выезжающий за территорию мотоцикл. Когда все это стихло, я перевернулся на спину, открыл глаза и долго лежал, глядя вверх, в глубину черного-черного неба. Мне казалось, что тело мое поднимает от земли, и я лечу туда сквозь мокрую сыпь холодного дождя.
Оттуда навстречу мне летело лицо Максима. Вдруг оно остановилось и спросило:
— Кто?..
Мы кого-то били. Потом я, рыдая, объяснялся Ире в своей любви, стоя на коленях в беседке. Она плакала и шептала:
— Что же ты раньше молчал?..
Гладила мою голову. Я не мог наглядеться на нее и тоже плакал и плакал, как дурак, как тряпка, как ребенок. Потом поднялся, высморкался, извинился и ушел в направлении столовой, где все уже стихло, и только местами из глубины ночи доносились чьи-то маты, чьи-то слезы, чьи-то тяжелые чоканья.
Как и зачем я влез в форточку поварского корпуса? Ну, конечно — громадный грустный лев. Вернулся. Положил его рядом со спящей своей любовью. Вышел на веранду и грубо пристроился на тесной кровати пионервожатой. Шустрая, как будто во сне, застонала что-то и отвернулась к стеночке. Ничего не снилось…
Кто-то толкал меня в гудящие плечи. Я открыл глаза и не сразу понял, кто это и где я. А-а, Антоха.
— Вставай быстрее! Вам валить надо.
— Чё случилось?
— Чё-чё. Вы вчера зачем этому долбоебу наваляли? Вас уже пасут, наверное, за лагерем.
— Какому долбоебу?
— Директорскому. Ты чё, не помнишь?
— А-а. А где Макс?
— Собирается. Вставай, давай.
— Щас. А пацаны?
— К деду за бензином пошли. Быстрее…
У девочек пусто. Только полосатые матрасы. Во дворе полно народу. Суматоха. Отъезжающие вахтовки. И она, со львом в обнимку. Почему-то стало стыдно. Хотелось подойти, но я так и остался стоять на пороге корпуса. Она какое-то время издалека блестела уставшими глазами в мою сторону, потом села в машину и уехала в свой далекий Зеленогорск.
Я вернулся в палату, лег на ее кровать, и мои глаза прорвало слезами. Мне хотелось во что бы то ни стало приехать к ней в город, найти ее и быть с ней навсегда…
Макс:
— Ну чё, ты готов?
Я протер глаза и поднялся.
— Готов. Только дождитесь меня, мне прихватить надо кое-что.
— Давай резче. Облажались мы с тобой вчера напрочь. Руку этому козлу сломали. С другой стороны, таких учить надо, чтобы не расслаблялись.
— Возьми сумку. На реке подождите, ладно? Я быстро.
— А куда ты?
— Да тут недалеко.
— Давай присядем, что ли?
— Да ну его. Поехали.
Лагерь опустел. Было ощущение, что домики, в которых все это время жили дети, как-то просели и грустно опустили свои оконные глаза в землю. Карусельная баба будто постарела и тихо поскрипывала своими балалайками. Как-то вдруг протухла застоявшаяся в бочках вода, и притихли, а может быть, улетели в теплые края лесные птицы. Все стихло и приготовилось к долгому ожиданию нового лета.
Мы вышли за ворота, оглянулись и быстро пошли вдоль реки к причалу. Все. Кончилось лето.
“Только бы он был там!” — вертелось в голове.
Вот еще один поворот тропинки, разбитая молнией сосна и… Он был на месте. Будто ждал меня, еще сильнее вытаращив свой пламенно-красный глаз. На секунду я остановился перед этим взглядом, потом решительно обхватил его горло и, спрятав бутон на груди, помчался к берегу.
ПОСЛЕДНЕЕ
Катилась навстречу нам мутная холодная вода. Мы тесно прижимались друг к другу, ежились и молча смахивали с лиц ледяные колючие брызги. Ветхая лодка тарахтела и надрывалась в неравной борьбе со стихией, которая как будто не давала нам покинуть это странное место. Как будто там, в этом затерявшемся среди мирской суеты лагере, оставалось что-то, чего никогда уже больше не повторится. Не знаю, чувствовал ли кто-то еще то же самое, но я точно знал, что там закончилось и осталось навсегда мое беспечное детство.
Как только мы добрались до Красного, я сразу же, несмотря на отговоры и предостережения товарищей, отправился на станцию и уселся в автобус до Зеленогорска. Медленно взбирался он по серпантину дороги, и чем ближе я подъезжал к городу, тем жарче разгорался на моей груди красный огонь.
Наконец автобус остановился. Мелко моросило. Маленький панельный городок, в котором наверняка все знакомы друг с другом настолько, что давно друг другу надоели. Городок до того безлюдный, что даже железные животные на детских площадках кажутся живыми. Глядят они своими грустными железными глазами в лесную даль и не могут сдвинуться с места.
Затянувшаяся новостройка, которая должна была принести своим новоселам счастье, но так навсегда и осталась чьей-то холодной бездушной каменной мечтой. Здесь она и жила. Первый встречный без труда показал мне ее дом. Я поднялся на этаж и постучал в мягкую дверь. Она открыла, и я сразу же почувствовал, что все то, что было, — было и осталось там, и невозможно этого ни вернуть, ни повторить.
Она как будто знала, что это я, но мне показалось, что ей это было совершенно безразлично. Я подарил ей цветок, который к тому времени превратился в блеклую мятую тряпочку, и она безразлично поставила его в грязную треснувшую рюмку. Молча и торопливо мы допили невкусный чай, и, обуваясь в прихожей, я заметил, что большой грустный лев одиноко сидит среди таких же брошенных на пыльной полке игрушек в ее комнате.
Она не вышла проводить меня до станции, а мне почему-то и не хотелось этого.
Молчал полупустой автобус. Стекла стекали по грязным его бокам. Все сильнее и сильнее барабанил по крыше дождь последнего лета детства. Кто знает, может быть, когда-нибудь я вернусь сюда, и это место по-прежнему будет называться “Мечтатель”.