Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 9, 2008
Александр РОДИОНОВ
УДОСТОЕН ВСЕСОЮЗНОГО ПОЗОРА
За пять лет томского студенчества я дважды в год имел возможность, пересаживаясь из поезда в поезд, заходить в барнаульский книжный магазин, именуемый теперь “Пенатами”. Влекло любопытство — что новенького на родине издали. И уходил на вокзал то с новой книгой стихов Л. Мерзликина, а то и с рассказами П. Бородкина. Но зимой 1966 года я, едва внедрившись в вагон, разломил пополам книгу Дмитрия Кобякова “Бессмертный дар”. Автор определил ее жанр как “повесть о словах”. Я утонул в повести и оглянулся в окно, когда мелькнуло название станции “Поспелиха”. Потом перевел взгляд на соседку по купе. Она была мила и молода — не заговорить было невозможно. К тому же выяснилось, что она тоже из Томска и тоже студентка. Филологиня! И тут меня бесенок дернул задать ей вопрос вполне филологический. Василий Макарович Шукшин очень верно подметил одно качество алтайского мужичка — задавать вопросы собеседнику каверзные, ставящие в тупик. Вспомните рассказ “Срезал”. Вот и я решил блеснуть знаниями, только что полученными из книги Дмитрия Кобякова. Знает ли она словарь русского языка Нордстетта? Получилось. Срезал. Филологиня такого словаря не знала. И нет ее вины в том, как я сейчас понимаю. Ибо совсем недавно спросил уважаемого ученого-лингвиста, и выяснилось: “зубр языкознания” словаря Нордстетта не знает и ничего о нем не читал.
Между тем Кобяков-словотолкователь неоднократно ссылается на этого древнего автора и даже вспоминает, у какого художника в Париже он имел возможность держать в руках эту библиографическую редкость.
Но коли названы Париж и писатель Кобяков, то не пора ли выстроить все по порядку.
Фамилия Кобяковы на Руси по “Ономастикону” С. Б. Веселовского прослеживается с 1500 года. Служил у великого князя Московского дьяк Иван Кобяк. Попозже, в начале XVI века отмечены Кобяковы у князей Рязанских, среди новгородцев Кобяковские ветви прослеживаются.
Из личного архива писателя ясно — Кобяков приехал в Барнаул, будучи 60-летним. Стало быть, родился в 1898 году. Кобяков происходит из московских дворян, родился, вырос и получил гимназическое образование в столице. Что делала русская революция с гимназистами в октябре 1917 года — теперь хорошо известно. Поначалу Кобяков на стороне красных баррикад — в 1918 году в Одессе он вступает в комсомол, но Гражданская война распорядилась судьбой будущего писателя по-своему: с 1920 года он оказался в эмиграции. Так и встают перед глазами кадры из Булгаковского “Бега”, и лошадь пытается переплыть Черное море, спеша за последним белогвардейским пароходом, на котором оцепенело застыл ее хозяин. Как расставался с Россией молодой Кобяков — мне не известно, но известно — с 1920 года он в Югославии. Эта страна для множества русских стала транзитной территорией, перед тем как они взвалили на плечи неотвратимый крест европейского мытарства. Как пишет сам Кобяков, в Югославии, где он поступил учиться на медицинский факультет, неприятности у него возникли из-за публикации перевода, сделанного совместно с Венавером, поэмы Александра Блока “Двенадцать” (студент-медик одновременно с учебой редактирует журнал “Медуза”), но власть оценила публикацию поэмы как большевистскую пропаганду. Кобякову ясно — если он останется в Югославии, то окажется за решеткой. И он пешком через город Марибор отправился в сторону Австрии. Побег удался. Недолго оставаясь в Вене, он получил сведения, что в Праге к русским эмигрантам отношение более благоприятное, нежели в Австрии. И снова пешком — теперь на Прагу. Так и оказался странствующий москвич в столице Чехии и поступил теперь уже на юридический факультет. Но жить без участия в каком-либо печатном органе Кобяков уже не мог. Студенты-русаки выпускали в Праге свой журнал. И Кобяков в нем активный автор. Как вспоминает Дмитрий Юрьевич, самым примечательным в этом журнале была фамилия редактора: Жаба. Ничего не скажешь, редкая фамилия!
Когда читаешь об этих перемещениях, невольно на память приходят стихи Ф.И. Тютчева:
“Из края в край, из града в град
Судьба, как вихрь, людей метет…”
В Праге молодой Кобяков встретился с Мариной Цветаевой. Может быть, именно она рассказала Дмитрию Юрьевичу о том, какой цвет русской культуры собрался в Париже. И легкий на крыло молодой литератор уезжает во Францию, чтобы остаться там почти на три десятка лет. Кобяков, не офранцузившись окончательно, тем не менее учился в Сорбонне на собственный кошт — студентам в Париже стипендии не предусмотрено. А потому была у Дмитрия Кобякова ночная смена: то маляром, то электриком, то воскресный день для фотографии урывал. Кстати, электрик — это по будущей профессии. Эмигрант Кобяков учится еще и в Русском народном университете на электротехническом отделении.
Вот что пишет сам Кобяков об этом периоде парижанства: “Поднакопив денег, стал издавать и редактировать журнал “Ухват”, в котором принимали участие жившие в Париже русские писатели и художники: Алексей Ремизов, Саша Черный, Михаил Осоргин, Юрий Анненков (первый иллюстратор поэм А. Блока “Двенадцать” и “Соловьиный сад”)”. Русские писатели приняли молодого стихотворца в свой союз. Тогда и вошли в свет первые сборники стихов Дмитрия Кобякова. Всего их известно четыре: “Керамика” (1925 г.), “Вешняк” (1926), “Горечь” (1927 г.), “Чаша” (1936), хотя в автобиографии было указано шесть сборников. Названий двух он не приводит.
Вот еще пунктирные подробности судьбы русского эмигранта: в годы войны 1940-1945 гг. был угнан на работу в Германию, сумел оттуда бежать и перешел на нелегальное положение в составе французского Сопротивления. За год до окончания войны вступил во Французскую компартию. В ту пору ему пришлось трудиться сцепщиком вагонов, и один эшелон со снарядами для немецких частей в Нормандии бойцы Сопротивления с участием Кобякова пустили-таки под откос. Этот опыт работы на железной дороге стал основой романа, не изданного до сих пор. Рукопись романа хранится в краевом архиве — это личный фонд Дмитрия Юрьевича.
Пожалуй, достаточно перечисления вех пути Дмитрия Кобякова. Не пора ли оглянуться на его опыт, послуживший ему бесценно, когда исследовательская натура писателя обратилась к лексикологии. Вспомним: изучает медицину, юриспруденцию, электротехнику. Это пригодится позже. Науки все далеко отстоящие от лексикологии. Но за два года до расставанья с Францией, а это пришлось на 1948 г., Кобяков вплотную занялся происхождением слов русского языка. Думаю, что побудительным мотивом к этому было знакомство с трудами Измаила Ивановича Срезневского, автора множества статей и изданных “Материалов к словарю древнерусского языка”. Судя по записям Кобякова, он боготворил Срезневского! К слову сказать, Срезневский один составил свой словарь, состоящий из трех толстенных томов. Ныне целый академический институт русского языка, расширяя словарные ячейки Срезневского, достиг только буквы “С”, и это 26-й том “Словаря русского языка XI-XVII вв.”! А Кобяков, основываясь на материалах Измаила Ивановича, составил свой словарь древнерусского языка для школьников, о чем свидетельствуют и его автобиография, и письмо к нему от 20 августа 1968 г. от известнейшего автора учебника по русскому языку С. Бархударова, с которым барнаулец вел активную переписку. Бархударов ободрял Дмитрия Юрьевича: “Уверен, что ваш словарь получит широкое распространение. Беспокоиться Вам нечего…”. Нет. Повод для беспокойства так и остался до последних дней Кобякова. Словарь мертво залег в краевом издательстве, была бесконечная “обещалка” издать его. Но слаб в коленках оказался директор, не пробил позицию в Госкомиздате, где утверждалось издание даже “Блокнота агитатора”. И лежит этот словарь кобяковский в одной связке с рукописями романа и цикла рассказов “Русский Париж”.
Рукописи Кобякова ждут своего часа.
Но, к счастью, не все. Да, он писал стихи и они издавались. Он писал статьи и публиковал их в зарубежных изданиях. Но это там, за железным занавесом. Оказавшись в Барнауле и трудоустроившись электриком в какой-то конторе, он получил возможность работать на кухне в третью смену, работать над рукописью по истории слов, по этимологии старо- и младо-русского языка. И у этой рукописи судьба сложилась удачно. Эта та самая книга “Бессмертный дар”, в которой я утонул, следуя из Томска на родину в зиму 1966 года. Вот всего лишь один пример. Слово “позор” первоначально означает зрелище. Но в старинных словарях (и у Нордстетта) оно означает и бесчестие. Далее Кобяков погружается в богатство языка Пушкина и Державина: у них слово “позор” встречается и в древнем, и в современном смысле. Литературный критик И. И. Панаев придавал слову “позор” значение “выставить на зрелище публики”.
Разнообразие примеров и источников, к которым прибегает Д. Ю. Кобяков, поражает. Это не только творчество русских классиков, начиная с Ломоносова, но и Четьи-Минеи, и памятник русской словесности “Житие протопопа Аввакума…”, и “Хождение за три моря Афанасия Никитина”, а то и летописные своды. А какое богатство иностранных словарей нужно было держать в рабочем обороте, чтобы добраться до первородства слова! В этом благоухающем смыслом букете были и арабские, и еврейские, и многоязыкие европейские словесные цветы. И по ночам на кухне квартиры на Потоке Дмитрий Кобяков купал свой нос в этом благоухании, чтобы потом, расцветая душой, поделиться с людьми древним неповторимым ароматом слова, который неистребим и по прошествии столетий.
Я не знаю, сколько ботинок износил Кобяков, переступая порог Алтайского книжного издательства, но книга его все же вышла. Одновременно он пробивал ей дорогу в московские издательства. Кому он только не писал! Рассчитывал, надеялся — помогут и Паустовский, и критик Осетров, и гигант советского реализма Леонид Соболев. Все они в той или иной мере обнадеживали автора, но вот К. Симонов — тот просто вернул рукопись Кобякову, ничего не обещая. А помогли ему два ныне малоизвестных писателя: Жариков и Полторацкий. Это они дали Кобякову рекомендации для вступления в Союз писателей СССР. И книгу его “Приключения слов” в издательстве “Детская литература” пробили! Так принято было говорить в те времена — “Пробили!”. Памятуя древнее значение слова “позор”, можно сказать: Кобяков был удостоен всесоюзного позора!
Но Жариков и Полторацкий — это москвичи, ясно осознающие, что они имеют дело с литератором-ученым. И они, более именитые, нежели барнаульские переполненные выше бровей местечковым превосходством писатели, сердечно занимались жизнеустройством Дмитрия Кобякова, звонили в крайком первому секретарю Пысину, в Москве о нем хлопотали. Да он и сам старался, как мог, вписаться в контекст советской жизни: окончил университет марксизма-ленинизма, добивался перехода из членов компартии Франции в ряды КПСС. Но, увы! Туда репатриантов не пускали. Так же как не мог преодолеть Кобяков и отчужденности от приезжего человека алтайских классиков литературы. Вот строки из его письма неизвестному мне Тимофею Алексеевичу от 18 июня 1970 г.: “Анна Дмитриевна (Люмина — депутат Верховного Совета. — А. Р.) покажет Вам все, что я написал о себе. Верю, что Вы поможете избавиться от злобы и зряшной ненависти здешних людей ко мне”.
Дождался дружеской поддержки из Москвы Кобяков, его приняли в Литфонд. А это немало: в дома творчества дорога открыта, можно и в поликлинику Литфонда явиться. Но… это в Москве. А писатель к 1964 г. уже и ослеп почти совсем, и на ноги слаб — из жилья почти не выходит. Куда такому путешествовать до Переделкина и Коктебеля?..
Кобяков пытается через местную организацию вступить в Союз писателей, чтобы утвердиться в статусе советского литератора. Но в Барнауле мэтры местного розлива читают его стихи и хмурятся: “Декадансом попахивает… Подумаешь — явился парижанин! С Буниным и Куприным чай пил. Четыре книги в Париже издал… Знаменитость из заводской многотиражки. Да мы тут на одной целине и под одним солнцем с Михаилом Светловым портянки сушили!” Будто невдомек местным мэтрам, что поэзия эпохи имеет свое дыхание вдали от Родины… Тема любви в стихах Кобякова — это спасительное дыхание. “Бессмертный дар” Д. Ю. Кобякова был издан трижды. Сейчас книгу можно встретить только на развале у драмтеатра.
Последние пять-шесть лет Кобяков почти не выходил в люди.
Но вот запись в его дневнике за 1962 год, опубликованном в архивном сборнике “Судьбы” (Барнаул, 1996): “Сегодня очень устал — возился с бутылками и банками: продал в аптеку и в магазин, получил три с полтиной, и еще молочные бутылки остались. Живем!”. Это март. А вот октябрь: “…Тошнит от голода. Ничего не достал, даже хлеба. Хотел купить макарон — нигде нету! Нашел язык, но сварил его и не могу есть: слишком твердый. Зато кошки сыты. Денег осталось две копейки. Даже хлеба не смогу купить завтра. Но днем работал и сейчас поработаю часов до двух: все классифицирую материал по алфавиту…”. И в ноябре: “Ничего не написал сегодня. Вчера до трех часов ночи читал Срезневского. Именно читал. Как роман…”. И еще в ноябре: “Слепота прошла (зрение плохое, как у Ремизова в Париже!). Пока еще быть, жить самостоятельно не в состоянии…”.
Художник Александр Потапов в последние четыре года жизни Кобякова постоянно навещал его. Дмитрий Юрьевич жил среди своих книг на кухне, а жена Лида с приемным сыном занимала комнату. Кроме художника, писателя навещали еще и опекуны не то из райкома, ни то из горкома комсомола. Приносили кое-какую снедь, дежурно отмечались. Но с каждым их визитом библиотека Дмитрия Кобякова таяла. А он, полуслепой, не видел этого.
Писатель рассказывал художнику Потапову, что он ведет свой род от князя Кобяка, а это времена Игоря Святославича… Когда княжеский потомок Кобяков появился в 1958 г. в Барнауле на положении репатрианта, он жил около года под лестницей в одном из домов на Советской. Только после усыновления мальчика Саши, восьми лет, Кобяков поселился в однокомнатной на Потоке.
После смерти Дмитрия Юрьевича, а произошло это в студеном январе, 22-го, в 1978 году, краевой архив отрядил ведущего археографа, чтобы принять личный архив потомственного князя, московского дворянина, бывшего парижанина, писателя, которого советская пресса ставила в один ряд с Успенским, Казанцевым и Чуковским. Археограф углубился в материал, изучил содержание и отсортировал бумаги. Интимные дневники Кобякова ведущий археограф Алтайского края, воспитанный на образцах высокой коммунистической нравственности, распорядился сжечь. Как язык повернулся? Как рука поднялась?
Вот и все, что мне известно о Дмитрии Кобякове. На каком кладбище он упокоен — мне неизвестно. Может быть кто-то знает? Ау!