Роман. Окончание
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 3, 2008
Окончание. Начало в №2
4
Создавалось впечатление, что Есейск готовится к гражданской войне. По городу день и ночь гремели музыкой и слоганами увешанные предвыборными плакатами грузовики. Нанятые байкеры со знаменами кандидатов на пиках носились по окрестностям, как революционные самокатчики. На перекрестье крупных городских магистралей и площадях шли бесконечные митинги. Ораторы, сменяя друг друга, поливали своих оппонентов на чем свет стоит, иной раз словесные баталии переходили в настоящие потасовки, раздавались надрывные женские крики, гудели милицейские сирены, заливались свистки, резиновые палки глухо молотили по сгорбленным спинам.
Больше всего в этих потасовках доставалось ветеранам войны и пенсионерам, они со своими красными знаменами вклинивались в первый попавшийся митинг и начинали слаженно скандировать: “Ельцинскую банду под суд!”, “Жидо-масоны, прочь с Руси святой!”, “Беззубов! Верни украденное у народа!”, “Поплавок — ставленник Москвы!”.
Митингующие бросались переубеждать “краснопузых”, и каждый стремился перетащить их на свою сторону. Но старики, которым все равно дома делать было нечего, молодежь детей не рожала, а сажать картошку и копаться в огороде было еще рано, упорно стояли на своем, и если что, ощетинившись древками флагов, они, как ратники на Куликовом поле, моментально с “Интернационалом” переходили в наступление. Когда налетала милиция, и все бросались врассыпную, старичью порой доставалось. Потом, в машине “скорой помощи”, нюхая нашатырь и глотая слезы, они горько жаловались молоденьким медсестричкам с равнодушными глазами на свои старческие юдоли, а им все повторяли, дескать, сидели бы вы лучше дома, целее были б. Но им не хотелось сидеть дома, им хотелось уважения к их старости, голодному детству, страшной юности и пропитанной черным потом зрелости.
Однако, как ни странно, постепенно большинство из них перешло на сторону Плавского.
Стоило только закатному солнцу коснуться окрестных холмов, как сибирская почти бессумеречная ночь накрывала растянувшийся вдоль большой реки город, а на его улицах появлялись подпольщики — специально нанятые команды, расклеивающие левую и прочую крамольную агитацию. Чего только ошарашенные горожане утром не узнавали о кандидатах в губернаторы! Как уж здесь разобраться, где правда, где полувымысел, а где голимая ложь?
Подливали маслица в огонь и центральные СМИ. За неделю до повторного голосования авторитетная московская газета “Секретные новости” добрую половину посвятила личности Беззубова, который, оказывается, всю жизнь борется со своей подавленной гомосексуальностью и прочими врожденными комплексами. Мозги у простого гражданина кипели, как паровые котлы, готовые взорваться в любую минуту.
Но самое страшное, что произошло с жителями богатейшего края этой некогда великой лагерной державы, так это то, что в их душах поселилась смута. Разделившись на пролетарско-крестьянское большинство, стойкое властно-приватизаторское меньшинство и вечно проституирующую прослойку умников и творческого люда, край буквально тонул в атмосфере всеобщей ненависти и злобы. Припомнились все старые обиды, неурядицы, зависть, каждый надеялся урвать хоть что-нибудь для себя. Вероятно, так всегда бывает в смутные времена, а смута на Руси, так уж повелось, как правило, заканчивается бунтом или революцией. Дикий пролеткультовский стишок двадцатых годов “Есть истина одна на свете, в крови отцы — в достатке дети!” смутно будоражил и без того не всегда трезвые умы есейцев, глаз недобро косился на топор или канистру с бензином, а руки так и свербели неудержимым зудом.
До повторного голосования оставалось несколько суток…
Малюту в аэропорту встречали добрые его знакомые, продолжавшие верой и правдой служить Плавскому. Наконец, изрядно наобнимавшись и выспросив у Малюты горячие столичные новости, все разъехались по своим делам.
Маленький юркий праворукий автобусик мчал по относительно сносной есейской дороге. Давно замечено, что чем дальше на восток от Урала, тем “косоглазее население и праворукее машины”. Вот только опасности этой очевидной истины до сих пор не могут оценить окопавшиеся вокруг Кремля аналитики и стратеги, истины, могущей легко обернуться той самой трагедией, о которой так проникновенно писали каторжане Потанин и Ядринцев.
— Малюта, ну как там Москва на наши успехи реагируют? — теребил его Валерка Литвинов, с которым их еще в давние годы свела судьба военных журналистов. — Наверное, все в предпоносном состоянии?
— Москве, Валера, все абсолютно по фигу, — пожал плечами Скураш. — Ну, Старую площадь и Застенки, конечно, слегка лихорадит. Еще бы, столько “бабок” в Беззубика вбухали, и всё на ветер! А здесь-то что? Как шеф? Кто из старой команды рядом?
— Знаешь, я в их штабных раскладах не очень силен. Мне командир нарезал казаков и один из дальних западных районов, в котором я в основном и обретаюсь. За свои результаты я спокоен, а в штабе смута какая-то. До первого тура всем рулил Виктор Попов, ты его по Совету должен помнить, длинный такой…
— Конечно, помню, преданный Плавскому человек. Мы тогда, в девяносто шестом, вдвоем с ним и остались рядом с шефом, когда его арестовывать собирались. Правда, еще Санька Укольник коробки паковал и из-под носа у фэсэошников вытаскивал. Кстати, как он здесь?
— Нормально, на штатной должности адъютанта. И братец его здесь. А когда Попова погнали за то, что с первого тура не победили, и их дядька Черномор объявился. Сейчас они с Мариной всем и заправляют в штабе. Лично мне как-то без разницы, кто там верховодит, главное, чтобы по деньгам рассчитались, а то уже третью неделю под честное слово работаем, — слегка нахмурился Литвинов, но тут же его лицо озарила широкая улыбка. — А ты тоже хорош гусь, мог бы мне и позвонить, что прилетаешь.
— Пробовал, все без толку. Твой московский отключен, а домашний не отвечает, — Малюта стащил плащ и бросил его на соседнее сиденье. — Послушай, а у вас что, все за деньги работают? Идейных, значит, совсем нет? А Плавский-то во всех газетах трубит, что он на выборы пошел с одной десантурной тельняшкой и верными единомышленниками, — поддел он друга.
— Давай, давай подкалывай! Ты, я вон вижу, тоже прилетел пеночки снимать, — набычился бывший сослуживец. — Да что-то рановато ты, основной десант москвичей ожидается в воскресенье. На триумфальное, так сказать, итоженье. Но ты у нас, конечно, всегда шустростью отличался.
— Какими мы все здесь нервными стали, чуть что — и сразу в бутылку. Ты еще на меня надуйся. Не собираюсь я ни у кого ни хлеб, ни должности будущие отнимать, как прилетел, так и улечу. Откуда ты знаешь, может, я со спецмиссией прибыл — вывезти проигравшего Беззубова, чтобы вы его в победном пылу не вздернули, на радость местному народонаселению.
Литвинов состроил притворную гримасу и откинулся на сиденье.
— Да этого мудака хоть сегодня можешь увозить. Вот уж кто полностью соответствует своей фамилии. А насчет должностей, ты же знаешь, шеф многое обещает, да Черномор все ловко урезает. И откуда он его только выкопал? Вот уж воистину сморчок поганый… Да ладно, все эти интриги никогда и не кончались, главное в другом. Главное, Малюта, победа. Представляешь, мы смогли победить Москву! Всю эту зарвавшуюся свору. Что они только здесь ни творили, кого только ни засылали — а мы их всех сделали. Молодчина генерал!.. Пригнали Аллу Пугачеву, она неделю по сельским клубам во славу Беззубого пела, а перед самым отъездом, уже почти на трапе, ее спрашивают журналисты, причем, заметь, не наши, чужие: “Ну и все-таки, за кого бы вы сами проголосовали, Алла Борисовна?” И ты знаешь, что она им ответила?
— Понятия не имею, если помнишь, я телек уже лет десять не смотрю.
— Так вот, прима, не моргнув глазом, заявляет, что агитировала она честно за кандидата Вениамина Семеновича Беззубова, к чему всех и призывает, но сама бы она, как женщина, значит, отдала бы свой голос генералу. Он де настоящий мужик. Представляешь, что здесь началось? — засмеялся Литвинов. — А когда Ален Делон прилетел, тут всё — и реки, и горы, и тундра — на ушах стояло! А он, красавчик, стоит рядом с шефом, автографы раздает, улыбается — это, говорит ваш русский Де Голль! Все, Малюта, теперь нас хрен кто остановит! Это надежда, надежда, понимаешь? — Валера прошелся рукой по взъерошенным волосам. — Да и черт с ними, с этими деньгами, которые были лично мне обещаны, главное, чтобы они с активом рассчитались. А я хочу работать с ним и дальше, понимаешь, работать! Я на Плавского поставил свое будущее, и, между прочим, таких, как я, миллионы! Мне действительно кажется, что он сможет спасти Россию. Да и мне ли тебе это говорить, я же прекрасно знаю твое к нему отношение. Ладно, сейчас едем в штаб…
Скураш с нескрываемой радостью глядел на старого друга, постепенно заражаясь его энтузиазмом.
— Давай сначала в гостиницу, время раннее, может, какой-нибудь номер себе вырвать успею. Из Москвы пытался заказать — без толку. Все занято и в “Есейске”, и в “Октябрьской”, только по выписке.
— Ну, “Есейск” это вражеский лагерь, — кивнул головой Литвинов, — там твои кремлевские коллеги сумрачный отходняк празднуют. Сейчас Сане Укольнику позвоним, и все вопросы решатся. Я его предупредил, что поеду тебя встречать, он, наверное, уже и командиру доложил. Давай, Илья, сначала в “Октябрьскую”, — отдал Литвинов команду водителю и добавил: — Там наш лагерь.
— Да вы здесь действительно развернулись: тут красные, там белые, и негде бедному путнику коня напоить, — тряхнул головой Малюта. — Анна Александровна с шефом?
— Здесь уже давно, они почти все время вместе. Парой классно смотрятся. Ладно, скоро сам все увидишь.
Зазвонил телефон.
— Литвинов. Слушаю.
“Армейщину из нас палкой не вышибешь, — рассматривая друга, подумал Малюта, — давно я его таким окрыленным не помню, разве что после Белого дома, где он со своими казаками пытался защищать оплот народовластия в очередной раз обманутой России. Хотя что ерничать, когда ты и сам остался в душе предан Плавскому и на него надеешься. Конечно, губернаторство это всего лишь этап наращивания мышечной массы, а дальше время покажет. С Плавским загад небогат…”
— На, с Укольником поговори, — прервал его раздумья Валера и протянул мобильник.
— Привет, Саша.
— Доброе утро, Малюта Максимович! Я в гостинице. Жду. Выпьем кофейку. Шеф проснется, пойдем к нему, он вчера поздно вернулся. О вашем прибытии ему Алексей Викторович доложил, он вас тоже ждет.
5
Алексей Викторович Стариков был самой таинственной и непонятной фигурой в окружении Плавского. Среднего роста, худощавый, слегка кособокий, с бесцветным погнутым лицом, отчего рот заметно кривился, а губы, сворачиваясь в трубочку, выплевывали шепелявые и при быстрой речи плохо различимые слова. Серое, словно никогда не знавшее солнца, лицо было малоподвижно, меланхолично и полно необъяснимой, пугающей скорби. За несколько лет знакомства Малюта только однажды видел на его лице некое подобие улыбки. Зато у этого мрачного и нелюдимого человека были необычайно выразительные, слегка раскосые, карие глаза, которые, казалось, иногда светились изнутри неестественным, гипнотизирующим светом. Морщины и ранняя седина говорили о нелегкой жизни, выпавшей на его долю.
Алексей Викторович никогда ни с кем не разговаривал прилюдно. Он обязательно уединялся, запирался, уходил из помещения и что-то быстро нашептывал собеседнику, пронзая его недобрым взглядом. Особенно непроницаем он был с женщинами, иногда даже казалось, что он их тайно ненавидит. Или боится.
Единственной представительницей слабого пола, которую он терпел и даже, создавалось впечатление, уважал, была некая Марина Яковлевна, увядающая, но недурно сложенная дама, с таким же, как у Старикова, бесцветным лицом и абсолютно невыразительными, по-птичьи пустыми глазами. От нее всегда веяло холодом и надменностью. Молва приписывала Марине Яковлевне недюжинные финансовые способности и превосходное знание современного экономического мира. Надо сказать, что вместе эта парочка смотрелась жутковато и больше смахивала на опытных подельников-аферистов. Никто не знал, чем они глянулись Плавскому, но таскал он их за собой всюду.
К этим двоим примыкали братья Укольники, которых все почему-то считали племянниками Старикова, многие даже находили в них какие-то схожие черты.
Кроме этого, в группу “темных сил”, как ее окрестили приближенные к генералу военные, входили еще три и вовсе экзотические личности. Лохматый, нечесаный и всегда неопрятно одетый колдун Яков и его помощница Гелла, высокая, довольно эффектная девица с ярко-рыжими волосами. Им неизменно отводилось отдельное помещение, которое они за пару дней угаживали до необходимости полного ремонта, развешивали по стенам кабалистические знаки, карты звездного неба, столы заваливали бумагами с астрологическими схемами, книгами по черной магии, шаманству и прочей дрянью. По углам на полу стояли шарообразные аквариумы, в которых под тусклыми лампами обитали огромные черные скорпионы, ящерицы и иная нечисть. Окно, словно паутиной, было затянуто пыльной серой марлей, а под ним стоял неизменный не то диван, не то топчан. Без особой нужды в эту по-булгаковски нехорошую комнату заходить никто не любил. Правда, еще в Москве, когда штаб-квартира опального генерала находилась в старинном здании рядом с Третьяковкой, Малюта, проходя мимо злополучной двери, частенько слышал протяжные стоны Геллы, громкое сопение Якова и жалобный скрип топчанистого дивана. “Неплохо они там колдуют”, — с легким отвращением думал он, на минуту вообразив сцену любви в окружении копошащейся по углам мерзости.
Замыкал эту галерею старый, безобидный, плешивый еврей с круглыми на выкате глазами, редкой бороденкой, от рождения испуганным лицом, всегда суетящийся и ничего не умеющий делать. Арон Моисеевич Басир числился по хозяйственной части и постоянно жаловался на притеснения и несправедливости, чинимые ему чуть ли не всем миром.
Почти все, кто сталкивался с эти людьми, искренне недоумевали, зачем они нужны Плавскому, но, зная его крутой и злопамятный нрав, спрашивать не решались. Есть они, ну и есть! А у кого сейчас нет придворных колдунов, предсказателей, прорицателей, астрологов и прочих чародеев? Конечно, эта честная гоп-компания в полном составе никогда на большой публике не появлялась, в чем, наверное, и заключалась суть придворной интриги. Чем выше поднимался в стране авторитет Плавского, тем больше людей вовлекалось в его орбиту, и тем большему их количеству требовался, так сказать, доступ к его телу. А доступ этот бдительно контролировал полностью подвластный Алексею Викторовичу круг.
Надо сказать, Малюта, в силу своей врожденной толерантности, состоял с этой командой в самых добрых отношениях. Он мог, дожидаясь, пока освободится шеф, битый час слушать Арона Моисеевича с выражением неподдельного интереса на лице, чем доставлял тому явное удовольствие. Он не забывал нахваливать прозорливость Якова и, если подворачивался подходящий случай, откровенно заигрывал с Геллой, отчего та моментально заводилась и, похоже, была явно не прочь утянуть его в свои ведьминские чертоги. Однако присутствие там насекомых, хоть и родственных ему по знаку, но симпатии явно не вызывающих, его пыл начисто охлаждало, и он всякий раз грамотно смывался под самым благовидным предлогом. И только однажды ему все же не удалось улизнуть от рыжеволосой, потому что приключилось это прямо в лифте.
С Алексеем Викторовичем у Скураша были свои особые отношения. После изгнания Плавского со Старой площади Малюта по-прежнему продолжал вращаться в привычных ему кругах политиков, журналистов, депутатов и средней руки чиновного люда, так что иной раз за день ему удавалось выудить весьма ценную и небезынтересную для Плавского информацию.
Просто диву даешься, как поразительно доверчивы и полны мужества наши люди! Бьет их жизнь, бьет, а они все равно остаются патриотами, радеющими за лучшее будущее своей поруганной и оскверненной земли. Это нынче что-то произошло с народом, он сник, замкнулся в себе, затаился и вовсе потерял надежду, осознав, что больше от него ничего не зависит, а тогда, восемь лет назад, все были смелее, активнее, еще во что-то верили и мечтали. На этих-то мечтах страну подловил и опустил бессовестно бывший обкомовец со своей прожорливой семейкой.
Многие, узнав, кто такой Малюта Скураш и на кого работает, прямо предлагали свои услуги и готовы были выполнять любые поручения, лишь бы помочь Плавскому вернуться в большую политику. Народ был, конечно, разный, подходили и актеры, и политики, не желавшие светиться в прямых контактах с опальным генералом, и свой брат, журналист, и менты, и чекисты. Один из них, так, по дружбе, бывало, притаскивал весьма ценные сведения чуть ли не литерного характера. Так вот, какой-то частью собранной информации Скураш и делился с Алексеем Викторовичем, и не только с ним одним, но и с тем же Поповым, и с перекочевавшим из Совета в кресло руководителя аппарата партии Обрушко. Одним словом, отношения Малюта выстраивать умел, его ценили, почитали водить с ним дружбу, и всяк считал его своим человеком. Единственной, с кем у него никак не ладился контакт, была Марина.
Скураш незаметно выпал из общей команды где-то вскоре после учредительного съезда Российской народно-республиканской партии, которую Плавский, втайне от широких масс, пытался выстроить по образу и подобию американского аналога, даже втихаря встречался с несколькими конгрессменами и политтехнологами республиканцев. Насилу его отговорили приглашать подобных господ на сам съезд, хотя телеграмму от американского посла, ярого республиканца, торжественно зачитали.
6
Надо сказать, подъезжая к бывшей крайкомовской гостинице (а имя “Октябрьская” в былые времена носили все без исключения подобные заведения во всех краях, областях и республиках), Малюта слегка волновался. Он не совсем представлял себе, как сложатся его новые отношения с бывшим шефом.
Однако Плавский, вопреки ожиданиям Скураша, принял его как дорогого гостя в огромной гостиной своего гранд-люкса. Зная, что Анна Александровна в городе, Малюта предварительно заехал в цветочный павильон и, к своему удивлению, обнаружил там почти московский выбор привезенных из Голландии растений. Примостив огромный букет на одном из роскошных диванов, он с искренней радостью обнялся с Плавским. Разговор как-то сразу заладился, они оба явно были рады встрече, так что Малюта вскоре расслабился и перестал чувствовать неловкость. Они устроились у окна, за большим круглым столом, сервированным к позднему завтраку.
Плавский мало чем изменился за то время, что они не виделись, разве что слегка похудел, лицо загорело, а в глазах опять засветились искорки азарта. Он с воодушевлением принялся рассказывать о своей борьбе за симпатии народа. В искусстве нравиться людям он был явно силен, и это ему льстило, будоражило кровь и возвращало былую уверенность в свою непобедимость. Вообще, как показалось Малюте, вокруг генерала все было буквально пропитано воодушевлением, эйфорию излучали не только его приближенные, но и абсолютно посторонние люди, даже девушки за гостиничной стойкой и те лучились какой-то особой радостью.
Поданные блюда оказались на удивление вкусными, и мужчины, разгоряченные интересной беседой, ели с отменным аппетитом. Когда завтрак подходил к концу, Малюта совсем уже было собрался изложить цель своего приезда, но тут, как назло, словно боясь надолго оставлять своего начальника без присмотра, нарисовался вездесущий Стариков, а буквально следом за ним в комнату вошла Анна Александровна. Мужчины поднялись.
— Господин губернатор, — подхватывая тяжеленный букет, расплылся в улыбке Малюта, — позвольте мне от всей души поздравить первую леди края с очередной блистательной победой ее супруга.
И, не дожидаясь ответа, вручил даме цветы.
— Спасибо большое, конечно. Только вот не знаю, стоит ли заранее… — начала было Плавская.
— Стоит, уважаемая Анна Александровна, — самым почтительным тоном перебил ее Малюта. — Это я не от себя говорю, а, так сказать, от Москвы коленопреклоненной.
— Я понимаю, Малюта Максимович, что вы, как всегда, оригинальны. А ну как возьмет ваша коленопреклоненная да и отчебучит что-нибудь в последний день. Что тогда делать будете, букетик назад заберете?
— А это, кстати, вполне может быть, — торопливо встрял Стариков. — У нас вон вторые сутки сидят эти гаврики, представители Центризбиркома, и еще пара угрюмых типов из администрации президента, всё что-то копают…
— Измениться уже ничего не может, — категоричным тоном человека, облаченного особыми полномочиями, перебил его Малюта. — А с “угрюмыми”, если вы, Иван Павлович, позволите, я попробую поговорить сам.
Плавский басовито хмыкнул и пожал могучими плечами.
— Ну что ж, Малюта Максимович, поговорите, а то чего уж тут напоследок без толку ушами по щекам хлопать. За поздравление спасибо. Будем считать, что Скураш прогнулся первым, ты согласна, Анна Александровна? — Плавский с ухмылкой глянул на Алексея Викторовича, дескать, увереннее надо быть, товарищ, вот видишь, как старая гвардия работает.
— Вообще-то у меня к вам разговор есть, Иван Палыч, — воспользовавшись удобным моментом, начал наконец Малюта, — желательно бы тэт-а-тэт.
— А Алексей Викторович нам не помешает? — бросив на него испытующий взгляд, спросил вдруг Плавский.
— Да нет, конечно. Вопрос все равно требует обсуждений, — ожидая такого поворота дела, ответил Скураш. Секретничать все равно не имело смысла, когда вокруг Плавского вертелось столько советчиков. — Лишняя умная голова делу не помешает, — польстил он моментально сделавшему стойку Старикову.
Внимательно выслушав пересказ беседы с Таниной и от души посмеявшись над розовой историей, Плавский вставил в мундштук очередную сигарету и изрек тоном, не допускающим возражений:
— Хорошо, передайте Победе Игоревне, я согласен на встречу. Успокойтесь, Алексей Викторович, — остановил он явно порывавшегося что-то возразить советника, — военные действия на время сворачиваем. Людям передых нужен, да и обозы надо подтянуть. Малюта прав: пока следует задружиться, тем более, не я их об этом прошу, а они сами белый флаг выкинули. Вечером по этому случаю тесной компанией выпьем. Все, решено, — генерал поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. — У меня сейчас встреча с избирателями, а вы давайте с москвичами разбирайтесь.
С московскими гостями все прояснилось довольно быстро. Оказывается, им уже поступила команда сворачиваться и отправляться домой, а в случае возникновения каких-либо непредвиденных ситуаций ничего не предпринимать без доклада Скурашу…
Покрутившись три дня в окружении будущего губернатора вплоть до самых выборов и откровенно перегрузив печень в ночь подсчета голосов, Скураш, полный впечатлений и тревожных мыслей, возвращался восвояси.
В самолете его соседом по бизнес-классу оказался заместитель бывшего губернатора Андрей Михайлович Шалейко, грузный, болезненного вида господин, некогда ведавший краевыми финансами. Шалейко явно чувствовал себя ужасно плохо. Вероятно, от всего вместе: и от выпитой с горя лишки, и от проигранных выборов, и от предательства трусоватого шефа, который под конец выборного марафона стал обвинять своих заместителей и соратников во всех смертных грехах с обещанием пересажать их в тюрьму, если народ повторно окажет ему доверие, и от неурядиц в семье.
Все это он спутано поведал Скурашу во время перелета: и про сына, которого-де сволочи нарочно на иглу посадили, а он у него последыш, всего-то в шестой класс пошел, и про воспалившуюся на нервной почве простату.
Правильно оценив ситуацию, Малюта, не дожидаясь милости стюардесс, решительно налил бедолаге, которого даже и в депутатский зал не пустили, стограммовый стопарь коньяка из своей верной серебряной фляги.
— Да неудобно как-то, — замахал руками Андрей Михайлович. — У меня ведь тоже в портфеле есть. И выпить, знаете ли, и закусить, жена собирала. А, да ладно. Со знакомством, что ли!.. Уф-ф! Хороший коньяк. Французский?
— Приднестровский, из Тирасполя.
Алексей Михайлович едва не поперхнулся:
— Как же это вам не совестно меня такой отравой потчевать? Хотя вы победители, вам уже все можно… Поговаривают, что до инаугурации ваш горлопан вообще собирается край отдать на разграбление своим приднестровским янычарам?
— Будет вам, какие янычары, генерал ничего подобного себе даже на войне не позволял, да и бандитов в его окружении никогда не было…
— Не было, так уже есть, — и, осознав, что сболтнул лишнее, Шалейко нахмурился и засопел. — А вы, собственно, кем будете новой власти? — доставая из-под сиденья портфель, обратился он к Малюте.
— Никем. Так, прохожий, вернее, старый сослуживец.
“Чего он так испугался?” — исподтишка взглянув на соседа, подумал Скураш и представился.
— А-а, так вы из администрации президента? — со вздохом облегчения произнес бывший. — А то я уже струхнул, думаю, вдруг с каким-нибудь вурдалаком пьянствую. Давайте-ка закусывайте, жена утром испекла. Пирожки наши, сибирские, здесь вот разные — и с капусткой, и с мяском, и с картошечкой. Берите, не стесняйтесь.
Выпили еще, пожевали пирогов. Малюта нутром чуял, что человек хочет выговориться, выплеснуть наружу что-то важное, что его точит, гнетет и, похоже, уже долгое время вертится на языке.
— Вы меня простите великодушно, а можно полюбопытствовать ваше удостоверение? — по-детски конфузясь, спросил финансист.
— Пожалуйста, — Малюта достал корочку. — А то вдруг вы не то что с вурдалаком, а с кем и порогатее соседствуете.
— Так вы что же, из органов? — не то с разочарованием, не то с уважением произнес Шалейко, возвращая книжечку и конфузясь еще пуще прежнего.
— Нет, Андрей Михайлович, к органам я, к счастью, не имею никакого отношения. Служу исключительно государству и его народу, в этом вы мне можете абсолютно верить.
— Хорошо, хорошо. Тогда давайте выпьем! — он наскоро чокнулся и опрокинул только что принесенный бортпроводницей коньяк. — Понимаете, здесь у нас в крае такое творится! — он опасливо посмотрел по сторонам и перешел на шепот: — Это хорошо, что вы не из органов, я их побаиваюсь, это генетическое: когда с детства растешь среди лагерей, то весь мир представляется, знаете ли, этаким огромным концлагерем, где всем заправляют всесильные органы. Я отчетливо помню, когда отец в пятьдесят втором первый раз привез меня, пацана желторотого, в Есейск, знаете, что больше всего меня поразило в большом городе? Нет, не высокие дома, хотя у нас в Решотах выше, чем два этажа, бараков не строили, не машины и трамваи, даже не красивые игрушки в магазинах. Нет, меня поразило совершенно другое: как это столько людей могут ходить без конвоя, без овчарок и не строем?.. Представляете? Так какие уж тут любовь и уважение к чекистам?.. Да ладно. Сейчас меня совсем другое мучает. У нас в крае, не берусь точно сказать, кто, но кто-то взрастил монстра и выпустил его на свободу…
— Кого? — искренне удивился Малюта. — Какого монстра?
— Самого настоящего, щупленького такого, невзрачненького. Вы думаете, это Плавский на выборах победил? Как бы не так, почтеннейший Малюта Максимович, это монстр слопал Беззубова со всей его свитой.
— Андрей Михайлович, да какие монстры! Вы, верно, просто переутомились. Вчера с горя лишку хватили да утром на старые дрожжи добавили. Успокойтесь, такое иногда бывает. Давайте еще по маленькой да поспим немного, что ли, — теряя к собеседнику интерес, произнес Малюта и махнул рукой проходящей мимо стюардессе: — Еще по сто коньячку, пожалуйста.
— Да не пьяный я, — поморщился Шалейко, — и, уж поверьте, не сумасшедший… Вам фамилия Драков что-нибудь говорит? Спортсмен он, знаете ли… Ага, смотрю, и вы в лице переменились. Так вот слушайте…
На болотистой границе сибирских степей и таежного кряжа уныло примостился небольшой уездный городок. Дома, хилые палисады, чахлые огороды, сколиозные деревья, да и сами люди — все было серым и невзрачным, как затертые кадры черно-белого послевоенного кино. Взрослый люд городка изо дня в день копошился в огромном котловане, отвалы которого белесыми горами вздымались прямо за крайними огородами. Город, как тысячерукий крот, выворачивал из земных недр ценнейшую руду, из которой добывался самый стратегический в стране металл. Начальство и медики в один голос убеждали всех, что руда практически не радиоактивна, но мужики в городе чахли, не успев состариться, и уже после сорока начиная с тоской поглядывать на безлесое кладбище, растопырившее кресты вдоль московского тракта. Сами жители неприглядность своей жизни как-то не замечали и были по-своему счастливы.
Вот в этом городке с татарским названием и прошло не очень сытое детство и спортивная юность неприметного паренька, которого улица окрестила Пашка Драка. Вообще-то драться он не любил, но, где-то вычитав, что добро должно быть с кулаками, Павел забросил детские забавы, озорство, а заодно и учебу, и с головой ушел в бокс. И бокс дал ему все. Он сотворил из него сначала Петровича, а затем и непререкаемого авторитета, депутата, легенду края — Павла Петровича Дракова. Каких только былей и небылиц, сплетен и толков о нем не носила всезнающая людская молва. Как складывалась его команда и как постепенно прибирала она к рукам самые лакомые куски краевой экономики — пожалуй, лучше всех знают сами же тому активно способствующие славные всевидящие органы. Они-то — когда-то истинные хозяева каторжного края — просто хотели по накатанной схеме, а именно, чужими руками заполучить в приватное пользование заводики, пароходики и прочие золотоносные атрибуты растущего капитализма, а заодно и умную партию разыграть: указание об усилении борьбы с преступностью руками самих же преступников выполнить. А тут — на тебе — обломилось! Правда, “синяки” и ворье авторитетное в округе как-то сразу извелись, и собственность перераспределилась, да все мимо кассы пролетело. Да мать твою! Где такой-сякой? А подать его сюда!
А в ответ-то — кукиш. Оказывается, бывший клиент по понедельникам не принимает, а нищим подает по пятницам. Сорвался, одним словом, карась с крючочка и не думает назад в садок возвращаться. А тут еще, гляди-ка, с опальным генералом спутался, создал в крае отделение гремевшего тогда по России движения “Родина и Честь”, и мало сам, так еще и с добрый десяток своих соратничков в краевое законодательное собрание усадил.
Приблизительно вот такую красочную картину и нарисовал Малюте бывший главный финансист региона.
— И никто, никто его уже не сможет остановить. Представляете, он даже нам с губернатором предлагал свое, г-мм, кураторство…
— И что же вы, согласились?
— Чур вас, чур! Нет, конечно. Взяли время на раздумье до окончания выборов.
— Думаю, в свете последних событий, — с ехидной улыбкой прервал собеседника Малюта, — все может очень усложниться. Я слышал, что в таких случаях с физических лиц подушная подать многократно превышает издержки, так сказать, лиц юридических. Да к тому же, юридическое лицо не своим кровным рассчитывается, а казенным. Так что для приватного кармана потери сразу становятся ощутимее.
— Ну что же вы такой бесчеловечный! Я к вам за сочувствием, а вы ерничаете, — сосед махнул рукой и нажал пальцем кнопку вызова. — Давайте, что ли, еще по маленькой. Эй, девушка! — и опять понижая голос: — А я ведь предупреждал Беззубова, что так и будет, как вы мне сейчас сказали. Уж вы-то наверняка знаете, какие деньги Павел Петрович ввалил в избрание генерала, — и, придвинувшись ближе, Шалейко зашептал в самое ухо Малюты.
— Да будет вам! — пораженно отмахнулся Скураш.
— Настаивать не стану. За что купил, за то продал. Но говорят, генерал на иконе клялся, что дружба у них навек, и деньги “сиротам” вернет, а совершив марш-бросок на Москву, Петровичу отдаст всю губернию, восстановив ее в прежних советских границах. Вот и думайте теперь уже вы там, в Кремле, что делать? А то глядите, как бы не пришлось и вам Пашке Драке ковровые дорожки на Красной площади раскатывать, наши-то иные генералы уже давно катают, а Павлу Петровичу это ох как нравится…
Вскоре объявили посадку. Народ в салоне зашевелился, и разговор прервался сам собой.
С востока в Европу лететь одно удовольствие: взлетел в Есейске в семь утра, в семь утра в Москве и приземлился. Из самолета недавние соседи вышли совершенно незнакомыми людьми и, даже не глянув друг на друга, разошлись в разные стороны, чтобы больше никогда в жизни не встретиться.
7
Появление Малюты в Есейске не осталось незамеченным не только среди штабных Плавского, но и в супротивном лагере. Народ, окружавший Беззубова, моментально смекнул, что проигравшего губернатора списали в тираж и никаких судов и пересудов по итогам второго тура не будет, так что всем, кто не полный дурак, надо срочно, толкаясь локтями, прорываться к телу нового избранника и любимца общенародного. Одним словом, Есейская губерния вступала в пору очередного “межлизня”.
Традиционно российский чиновник — человек тихий и незаметный. Скоблит своим перышком по бумажке и снимает с того малую толику на достойное пропитание. И Бога не забывает, и с начальством делится. А что поделаешь, уж такие они, бюрократовы палестины: сам взял, другому дай да и начальство не забывай! Придерживайся этой грамматики, и все у тебя будет по-доброму. Только совсем уж лихоимец да неразумный станет вымогать у обычного средненького бедолаги его неправедные сребреники. Нет, такого в порядочном учреждении или департаменте отродясь не водилось, ни в былые, ни в нынешние времена. Правда, чего уж греха таить, в околотках и ныне могут вместе с зубами деньгу вышибить, что да, то да! Ну, еще могут иной раз прокурорские или грефовские поозоровать, а так полнейшая тишина.
Особенно такая благодать заметна в провинции. Там народ приученный и доплату за поспешание в решении любого вопроса несет исправно. Главное, что ни просителю, ни чиновнику и в голову не придет, будто они какие лиходеи. Просто тот злосчастный конверт, за которым так гоняются серо-васильковые, из зависти, что ничего другого, более путного, чем рыться в чужом белье, в жизни-то и делать не умеют; так вот конвертик этот служит своеобразным мостиком, поручительством того, что дело ваше будет исполнено и непременно в благоприятную для вас сторону. Все делается по веками заведенному к обоюдному удовлетворению сторон чину. Убыток-то невелик вышел, а посчитай, в каком прибытке остался! В канцелярию идут не отдавать свое, последнее, кровное, а спрашивать дозволения на прирост капиталов или достатка. Так что кроху дал — каравай умял! И что в этом крамольного? Нет, не чиновник в своем лихоимстве повинен, а лукавое высшее руководство государства, которое его, своего, можно сказать, подневольного пахаря, гнобит и в черном теле держит.
Как и весь люд иной. На чиновное жалование, что партикулярного, что военного служаки, квартиру порядочную не купишь, да что порядочную, и непорядочную тоже, детишкам образование не оплатишь, отдохнуть на курортах не сможешь. А на пенсию выйдешь — ее наши умники-депутаты именуют сроком дожития — так особо долго не заживешься и, ежели кто не поможет, то и похоронить-то по-человечески не на что будет. Об этом-то и болит голова у канцеляриста.
А здесь форменная катастрофа. Власть меняется! И притом — не просто местный междусобойчик: пообливали друг дружку помоями, как в былые времена на отчетных пленумах крайкома, сходили после этого в баньку, посидели за мировым столом — и живи себе спокойно дальше до следующего отчетного. А здесь дело труба: чужак наступает! Чужак, он, вестимо, чужих не любит, а чужие ему все, кто не свои. И в первую голову — местное, так сказать, аборигенное население.
У Плавского своих в Есейском крае не было. Да и откуда им было взяться? Местные коллаборационисты, бросившиеся в добровольные помощники, как правило, не в счет. Такие пригодны лишь во время избирательных баталий, а в мирной повседневной жизни годятся разве что на роль мелких полицаев. Вот и потек служилый люд покрупнее в “Октябрьскую”, дабы любыми путями примазаться к близкому кругу прединаугурационного лица.
Но не в “Октябрьской” решались эти вопросы. В гостинице орудовала оставленная Алексеем Викторовичем без присмотра мелкая нечисть в лице Якова, Басира, рыжей Геллы, крестящейся и постоянно сплевывающей через левое плечо Арины Сергеевны, полной дамы преклонного возраста с вострыми глазками и тонким подвижным носом. Арина Сергеевна называла себя “мать солдатская” и всех именовала не иначе как “сыночек” или “деточка”. На изрядном ее бюсте блестели какие-то медали и казачьи “потешные” кресты. В одном из дальних, слабо освещенных углов гостиничного холла нет-нет да и мелькала худая подтянутая фигура будущего всесильного начальника контрразведки Плавского — Ляскаля, в общем-то доброго украинского парня, со странной, отнюдь не хохляцкой фамилией. Даже бывший сослуживец и кореш Малюты, Валера Литвинов, и тот, не удержавшись от соблазна, принимал духовенство и казачество, обещая заступничество и всяческое покровительство.
Плавский с самыми близкими людьми сразу же после второго тура перебрался в официальную резиденцию президента России, располагающуюся неподалеку от Есейска, на живописном берегу великой сибирской реки. Такие резиденции начали строить еще при Хрущеве, который первым из советских руководителей решил проинспектировать работу партподданных непосредственно на местах. До этого лично “осматривать империю” было заведено только у нерусских Романовых, ни Ульянов, ни Джугашвили, при всей их людоедской любви к народу, в этот самый народ никогда не ходили.
Имелась такая резиденция и в Есейском крае. Представляла она собой огромную, огороженную и хорошо охраняемую территорию прибрежного соснового бора, на береговой линии которого были выстроены весьма скромные по московским меркам деревянные коттеджи и два капитальных каменных дома, они-то, собственно, и являлись официальной резиденцией президента.
Ближний круг не без труда отговорил Плавского занять апартаменты гаранта конституции, напирая на то, что с недавнего времени, при всем его теперешнем величии, он все же является вассалом пока еще всесильной Москвы. Самый убийственный аргумент неожиданно выискал Саша Укольник, на голубом глазу задавший наивный вопрос:
— А вы, Иван Павлович, когда станете президентом, кому-нибудь разрешите спать на своей кровати?
— Чего?! — прорычал генерал и расположился в соседних, не менее шикарных, апартаментах.
В это утро уже давно закончился завтрак, но едоки, сдвинув в сторону тарелки с недоеденными омлетами и кашами, выпроводив сконфуженных горничных и поваров, приставив к дверям охрану из своих людей и погромче включив телевизор, сгрудились на одном конце длинного обеденного стола. Решался самый главный вопрос — кадровый.
— Иван Павлович, Иван Павлович! Вы подумайте хорошенько, — в волнении кривил рот Алексей Викторович. — Отдать место зама по финансам и экономике какому-то чужаку…
— Алексей Викторович, не уподобляйтесь аборигенам, — жестко оборвал его Плавский. — И я вас очень попрошу забыть это дурацкое слово “чужак”! В делах государственных нет ни чужаков, ни свояков, есть только нужные и профессиональные люди. Всё, закрываем эту тему. А Музадохов со своей командой закрывает экономическую тему. Так было обещано Ювиношвили за его добровольный вклад в наше общее дело.
— Но Иван Павлович! — не унимался Стариков.
— Никаких “но”! — отмахнулся Плавский. — Вы прекрасно знаете, сколько в нас ввалил этот банк, а с учетом будущих проектов и вообще говорить нечего! Так, это решили, что там дальше, Марина Альбертовна?
— Промышленность и строительство. Эту тему просил Драков, — заглянув в свои записи, натянутым голосом произнесла женщина. Ей тоже не нравилось сегодняшнее упрямство шефа, который все самое лакомое раздавал направо и налево. — Но здесь надо хорошенько подумать, насколько это будет выгодно нам, — холодно добавила она, не поднимая глаз.
— А что он еще просит? — закуривая новую сигарету, кашляя и щурясь от дыма, спросил Плавский.
— О, да много чего! — встрял Стариков и, вскочив, как молодой солдат пред генералом, зачастил: — Промышленность — раз; строительство — два; северный завоз — три; курирование силовых структур — четыре; лесной комплекс — пять; спорт — шесть! Да все, короче, буквально все…
— Извините, что вас перебиваю. Он еще предлагает администрацию преобразовать в правительство края с председателем во главе, — вмешался доселе молчавший старший брат Александра — Михаил Укольник.
Густые брови Плавского медленно поползли вверх.
— Не понял. А губернатор что? В смысле, какие ему отводятся детородные функции?
— Иван Павлович, разрешите, я попробую насчет детородных функций пояснить как экономист, — бесстрастно произнесла Марина.
— Давай, тебе эта тема ближе, — съехидничал Стариков.
— Идея правительства для нас весьма заманчива, — пропустив колкость мимо ушей и зная, что генералу нравятся скабрезности, которые Алексей Викторович, чтобы потрафить шефу, вворачивает при любом удобном случае, продолжила экономическая дама. — Такие схемы “губернатор–правительство–законодательный орган” давно уже существуют во многих регионах и неплохо себя зарекомендовали. В принципе, это калька системы государственного управления, но в меньшем масштабе. Для нас, с учетом ваших дальнейших планов, это вполне приемлемо. Считаю, что и нам вполне можно было бы обкатать эту схему.
— Но с этим спешить не будем, — подытожил генерал, не собиравшийся ни с кем делиться только что привалившей властью. — Вы пока думайте, пишите законопроекты, привлекайте специалистов. В целом предложение о правительстве заслуживает внимания, это действительно интересно, так Павлу Петровичу и передайте. Дайте-ка мне перечень его запросов.
Укольник-младший молча протянул губернатору листок.
— Да-а, здесь и невооруженным глазом видно, что аппетит у союзничков явно зашкаливает. Ничего, подумаем и будем урезать.
— Да ему, бандитской роже, вообще ничего давать не надо! — взорвался вдруг Стариков. — Обнаглел совсем! Экономику ему отдай всю, но этого, оказывается, мало! Его, видите ли, еще и премьер-министром надо поставить. В тюрьму его надо, Иван Павлович! В тюрьму!
— Прекратить истерику! — рявкнул генерал, шарахнув кулаком по столу с такой силой, что неприбранная посуда подскочила вверх, жалобно зазвякав вилками и чайными ложечками. — Мой вам совет, Алексей Викторович: не вздумайте где-нибудь еще нести подобную чушь! С Драковым шутки плохи. Ему пока оставляем северный завоз, спорт, ну, и силовиков…
— Как силовиков? — не унимался Стариков. — Бандиту — и силовиков?
— Смотрите, я вас при всех предупреждаю, что подобные реплики вас до добра не доведут. Весь правоохранительный блок будет под пристальным наблюдением Ляскаля, но он пока в этой области никто, просто бывший мент невысокого полета. Так что пусть Драков предлагает своего, а Ляскаль пока за ним поприсматривает, заодно и опыту наберется, чтобы самому голову сразу в петлю не совать.
— А что будем делать с промышленностью? — спросила Марина Альбертовна.
— По вопросу так волнующей всех промышленности мы сегодня примем половинчатое решение, — не терпящим возражения голосом заявил Плавский.
— А это как? — искренне удивилась женщина.
— А вот так! — шумно вставая, подытожил шеф. — Я сейчас еду на заслуженную мной рыбалку, а вы садитесь и выстраивайте весь будущий штат до техперсонала включительно. И готовьте предложение по половинчатому решению главного экономического вопроса. Вот вам подсказка: мы должны его дорого продать, при этом сохранив за собой полный контроль. Без этого контроля делать нам в крае нечего.
8
Самолет из Есейска прибывал по расписанию. Малюта вдруг почувствовал, что начинает волноваться. Вчера поздно вечером, когда он выходил из кабинета Таниной, сегодняшний день представлялся ему простым и понятным: приехал в аэропорт, встретил губернатора, сопроводил до Старой площади, сдал с рук на руки Победе Игоревне — и все. А вот сегодня почему-то с самого пробуждения его бил мандраж.
В кармане заверещал мобильник.
— Малюта Максимович?
— Да, Скураш. Слушаю вас. Кто это?
— Это из администрации президента. Вы встречаете Плавского?
— Да, встречаю, только что объявили посадку самолета. Как встречу, сразу же перезвоню Таниной, как мы с ней и условились. А вы, простите, кто?
— Танину сегодня отстранили от должности в связи с переходом на другую работу, — после короткой паузы отчетливо сказал голос.
— Что? — в глазах Малюты потемнело, он моментально представил медленно багровеющее лицо генерала.
— Да вы не волнуйтесь. Все договоренности остаются в силе. Встречайте генерала и к четырнадцати часам сопроводите его в третий подъезд. Знаете, где это?
— Да, конечно.
— И ведите его прямо в приемную Николая Николаевича Пужина, который уже назначен вместо Победы Игоревны. Вы все поняли?
— Да, понял, — стараясь не выдать голосом оторопь, произнес Скураш. — Но Пужина я не знаю. Мы только однажды мельком встречались в кабинете мэра Ульянограда.
— Это не важно. Он вас знает. Удачи. Главное, настраивайте вашего бывшего начальника на позитив, — произнес голос и отключился.
“Вот дела! — Малюта засновал по залу официальных делегаций. — Просто дурь какая-то! Почему не позвонила сама Победа? Может, здесь кроется какой-то подвох? — он принялся названивать Таниной, однако, все ее телефоны, включая мобильный, глухо молчали. — Да, пожалуй, и не стоит сегодня звонить опальной знакомой, говорят, это дурная примета. Главное, успокоиться. Плавскому подобная перемена должна, по всей видимости, понравиться… Если я только не ошибаюсь, этот Пужин — из чекистов, службу закончил не то майором, не то подполковником, и это в предстоящей встрече может сыграть весьма положительную роль. При всех раскладах генералу с полковником любых войск и служб будет разговаривать привычнее и легче, чем с занудным гражданским клерком, а уж тем более с государственной матроной. Вот это я понимаю — карьерный рост: подполковник, зам мэра, главный контролер, первый заместитель главы администрации! Вот это растут люди! Выходит, не зря тебя сегодня с утра колотило, Скураш… Ну, ничего, Пужин так Пужин. Нам, кривичам, один хрен”.
Плавский прилетел вместе с Анной Александровной и Стариковым. Супруге губернатора был подан отдельный автомобиль, и она отправилась по своим делам. Пересадив одного из охранников в свою машину, Малюта устроился в “Мерседесе” Плавского и, с трудом уняв волнение, стал докладывать резко изменившуюся обстановку.
— Так, говоришь, “розовую дамочку” ушли? Может, это и хорошо. Баба у власти, да еще на регионах…
— Иван Павлович, может, это они специально к вашему приезду постарались, — воспользовавшись паузой, вставил Малюта, — для полного, так сказать, замирения? Надо же как-то восстанавливать с вами отношения. Да и администрацией сейчас управляет неглупый человек, по слухам, скоро может зятем “царя” сделаться…
— Да при чем здесь зять! — раздраженно выпалил сидевший рядом с шефом Стариков. — Здесь просто чья-то умная разводка. На самостоятельные игры такого масштаба ваш бывший коллега-журналист неспособен, на какую должность его ни поставь.
В голосе Алексея Викторовича чувствовалась нескрываемая досада, видимо, что-то непоправимо рушилось в его заранее выстроенных схемах. И вдруг его словно осенило:
— А что если это начало худшего варианта, Иван Павлович? Ваш заклятый друг вам давно звонил?
— Ты думаешь, это его игры? — насторожился Плавский.
— А кто его знает? Только на связь с ним выйти стоит, и лучше до визита на Старую площадь.
Малюта напрягся каждой частицей своего естества, пытаясь не пропустить ни единого слова из этого, как ему казалось, очень важного разговора.
За короткое время работы в Совете национальной стабильности он только мельком соприкоснулся с тайными механизмами, приводящими в движение властные структуры. Как обычный, не ведающий никаких тайн гражданин, он по наивности еще до недавнего времени верил в существование некой высшей державной справедливости, которая непостижимым образом нисходит на властителей страны, и те из обыкновенных смертных чудным образом превращаются в носителей и распорядителей народной воли, заступников и судей своих подданных. Народная вера в доброго и мудрого царя, комиссара, начальника, секретаря политбюро и, наконец, президента продолжала жить в народе и преспокойно здравствовать. И не было в том ничего случайного и необычного, так как вера эта была замешана на такой гремучей смеси, что и черти, и угодники посворачивали бы себе шеи. В основе вековой российской веры в светлого царя лежало все — и христианство, и язычество, и основы земледельческой общности, и древние цеховые традиции, и врожденный славянско-татарский коллективизм, и почти столетняя уравниловка, а главное, звериная тоска по свободе и лучшей доле. Самое поразительное, что этот крутой замес никуда не исчез из душ людей. Тот древний и простецкий человек по-прежнему жив и, как тысячу лет назад, продолжает с тупым упрямством обожествлять государство и своего властителя, желая видеть в нем героя, жреца и жертву одновременно. И только окунувшись в темную бездну самой власти, испытав на своей собственной шкуре всю ее мерзость и подлость, человек прозревает, но это не приносит ему ни радости, ни счастья, ни достатка. Боль и безысходность поселяются в душе, страдания и муки совести сотрясают ее, а главное, начинает денно и нощно точить страх. Страх собственной несвободы и беззащитности.
Однако человек, не сломленный этим грузом, как переболевший чумой, получает иммунитет и становится опасным для власти и ее жрецов. Также опасен для какой-нибудь из жутких сект прозревший адепт или вырвавшийся из ложи масон-отступник. Вот почему власть не может терпеть в своих рядах честных, добрых и совестливых людей, она их иссушает и черствит еще на первых побегушечных должностях, доводя до среднестатистического уровня обезличенной исполнительской массы. Если же этого не происходит, человек изгоняется, как прокаженный, превращается в сумасшедшего, смутьяна, революционера, врага народа, предателя демократии, расхитителя народного достояния. Постижение тайной интриги власти, ее приводных ремней — одна из величайших тайн, тяжкая и весьма опасная затея.
Поэтому, внимательно вслушиваясь в разговор Плавского со Стариковым, Малюта понимал, что каждая фраза этого диалога может стать для него ответом на множество мучающих его вопросов.
— Если это начало, первый шаг на большой доске подвижек — то он полная сволочь, — продолжал Стариков. — Значит, он готовится кинуть вас в очередной раз.
— Ну, я-то ему не козел, чтобы покорно ходить за морковкой! — с пол-оборота начал заводиться генерал. — Давай, соединяй меня с ним…
— Иван Павлович! Не надо пороть горячку, — покосившись на притихшего и старательно демонстрирующего свое равнодушие Скураша, с предупредительными нотками в голосе возразил советник и, как бы испугавшись своей прилюдной дерзости, уже более мягким тоном добавил: — Вот сейчас доедем до офиса и по нашим опробованным каналам будем пытаться связаться с нашим “всеобъемлющим”. Горячиться и спешить мы не имеем права, к тому же день сегодня очень важный для вас. Сейчас главная задача — обаять этого расстригу-комитетчика.
Во дворе невысокого старинного особняка в Замоскворечье творилось самое настоящее Вавилонское столпотворение. Все подъезды к дворику, где располагалась штаб-квартира партии Плавского, были забиты дорогими иномарками, а сам двор, тесный и по-московски захламленный, был заполнен пестрой толпой ожидающих. Эти господа, дорого одетые и вальяжно покуривающие, поразительным образом разнились с теми людьми, которые еще неделю назад несли к избирательным урнам свои бюллетени, как свою последнюю надежду на лучшее будущее.
Когда машина генерала остановилась и охрана распахнула дверцу, раздались громкие аплодисменты. Под эти угодливые овации, с чувством собственного превосходства и видом победителя, из недр автомобиля выбрался ослепительно улыбающийся Плавский. Сделав приветственный жест, генерал, ни с кем не поздоровавшись персонально, прошествовал к подъезду.
— Иван Павлович!.. — разноголосо заволновалась толпа, выпячивая вперед разномастные коробки, пакеты и свертки с подношениями.
— Приму всех! — как на плацу рявкнул Плавский. — Только где-то в обед. Нанесу непродолжительный визит в Кремль и вернусь к вам. Недоступная власть народу не нужна! Спасибо за теплую встречу!
Генерала распирала искренняя гордость. Он вновь победил, победил назло всем, и теперь ему никто не страшен. Есть цель, достигнув которой, он исполнит свое предназначение — спасти огромную, красивейшую и богатейшую, но смертельно хворую державу с ее нищим народом. Только он сможет раз и навсегда излечить души людей, изгнав оттуда унижение и обиду и воскресив их веру в силу справедливой и мудрой власти.
Генерал особенно не задумывался, кто возложил на него эту тяжкую миссию. Бога он не знал, на духовенство смотрел как на скопище дармоедов и пройдох. Однако в свою исключительность верил и был искренне убежден, что за его спиной стоит некая всемогущая сила. Его не мучил вопрос, что это за сила: Бог, Дух, Дьявол, Инопланетяне? — ему было все равно, кто им управляет. И чаще всего он думал, что эта сила — он сам!
Это он, гордый и сильный человек, смог, сумел повернуть бесстрастное течение темной реки времени и повел за собой многомиллионную армию верящих в него людей. Как военный, он любил и умел командовать, но там, в армии, власть была какой-то куцей, пришибленной, лишенной размаха и полета, а главное, она распространялась только на подчиненных. Сегодня за ним миллионы, и это не только те, кто поддержал его в Есейском крае, за ним миллионов двадцать по всей стране, а может, и больше… Конечно, нельзя было поддаваться на уговоры этого афериста и во втором туре президентских гонок поддерживать живой труп гаранта, не лежало нутро к этому, да уж что сделано, то сделано! Стариков тогда из кожи вон лез, доказывал, что гарант к зиме кони двинет, а мы за это время освоимся в Кремле, правительство и администрацию на свою сторону перетянем… Перетянули! Через пару месяцев поганой метлой погнали вон! И, главное, ничего в стране не произошло, вчерашние его избиратели, как ходили покорно на работу, где им ни хрена не платили, так и продолжают ходить, никто не бросился создавать партизанские отряды! Близкие сторонники и соратники, мать их в душу, мало того что поотворачивались, так еще и в предатели его записали, на пленумах движения, под его имя созданного, стали причитать о смене лидера. О новой программе, новых перспективах… Суки! Ну, ничего, скоро со всеми разберемся!
С подобными мыслями Иван Павлович поднялся на второй этаж своего старого московского офиса.
9
Встреча есейских визитеров с новым фактическим управителем администрации должна была произойти в его старом кабинете, расположенном в непрестижном третьем подъезде Старой площади. В свое время сюда, почти на Варварку, загнали второстепенные управления и кабинеты разных бездельников, типа призванных крепить дружбу с Белоруссией и прочими сателлитами, обитали еще здесь и какие-то утробные структуры, обслуживающие огромный комплекс спецзданий.
Николай Николаевич Пужин, мужчина невысокого роста, слегка лысоватый, с глубоко посаженными круглыми глазами, длинноватым чувствительным носом и хорошими манерами, принял их весьма радушно. Сам вышел в приемную, долго тряс генеральскую руку и, конфузясь, сбивчиво поздравлял его с избранием.
— И вас тоже, как мне донесли, — Плавский выразительно глянул на Скураша, — можно поздравить с назначением на один из ключевых постов.
— Да, вот сегодня как раз президент принял такое решение и обнародовал свой указ, — слегка смущаясь, произнес Пужин, приглашая гостей пройти в кабинет. — Признаюсь, для меня так все неожиданно произошло, что до сих пор не могу прийти в себя.
— Привыкайте, он на неожиданности да рокировочки ох как горазд, — тоном большого знатока произнес Иван Павлович и явно хотел еще что-то добавить, но, натолкнувшись взглядом на умоляющее лицо Старикова, промолчал и только криво усмехнулся.
— Вы, Иван Павлович, извините, я пока не знаю, что вы предпочитаете, чай или кофе…
— Кофэ! — с характерным южным произношением бросил генерал, усаживаясь напротив хозяина.
Рядом бочком примостился Стариков. Малюта, немного поколебавшись, присел на крайнее кресло с Пужинской стороны. Разговор шел, вроде как, и ни о чем, стороны обменивались любезностями, комплементами, рассказывали какие-то забавные случаи из своих биографий. Чувствовалось, что ни один, ни другой большого опыта переговоров такого уровня не имели и пытались, как могли, прощупать друг друга, прежде чем задать заранее заготовленные вопросы.
— Ну вот, выборы позади, и что вы можете сказать о крае, о бывшем губернаторе?
— Да что тут говорить, уважаемый Николай Николаевич, вы вот сейчас, насколько я понял, на губернии брошены, поездите, сами увидите, что творится. Я вам, как военный военному, скажу: слюнтяям такой ответственный пост, как губерния, доверять нельзя. Беззубов просто довел край до ручки! Нет, вы только не подумайте, что я, там, его крови или репрессий каких хочу? И в мыслях не держу! Хотя, по-хорошему, надо бы создать независимую комиссию и провести основательную ревизию, но, увы, таких традиций в нашей державе не заведено. Ничего, обойдемся! Мне Беззубов ни к чему.
— А как вы думаете, Иван Павлович, куда его можно трудоустроить?
— Да никуда… Хотя, может, в какую науку засунуть? Пожалуй, не знаю, что вам и посоветовать. А край мы поднимем, попомните мое слово. Вам, наверное, понарассказывали, что, дескать, сейчас приедет такой горлопан и начнет права качать? Да нет, мирный я, с природно-ласковым голосом и лицом. Не надо мною детей пугать. Будем работать вместе. Президенты — они, знаете ли, приходят и уходят, а держава наша и ее терпеливый народ остаются. Я, кстати, рад, что убрали вашу предшественницу, пустышка полная была…
— Ну, это в вас еще предвыборные страсти кипят, — видя, что генерал действительно начинает закипать, перебил его Пужин. — Она, кстати, весьма толковый работник, да и встреча наша — это ее задумка…
— А может, вы и правы, — неожиданно легко согласился генерал. — На самом деле меня сегодня больше всего волнует окончание посевной и будущий завоз на Север…
— Северный завоз, — извиняющимся тоном поправил шефа Стариков и пододвинул к нему лист бумаги.
— Ну да, конечно, северный завоз, — и, заглянув в листок, отодвинул его обратно. — Здесь мне напоминают, что надо бы поднять кадровый вопрос…
— Интересно, готов вас выслушать.
— Знаете, я вот с вами пообщался и решил пока повременить. Не стоит горячку пороть! Хочу как следует разобраться на месте, все взвесить, а потом уже, если понадобится, обращусь к вам за содействием. Договорились?
— Безусловно. По этому пункту остаюсь вашим должником. У меня к вам встречный вопрос: а как вы относитесь к наместнику президента в крае?
— Да никак не отношусь, как, впрочем, и федеральные структуры! Пару раз видел это чудо в штанах, но если президента такое устраивает, то, по мне, пусть себе бродит. Все равно — от него ни вреда, ни пользы.
— А как вы отнесетесь к тому, если наместником в край назначат Скураша?
От неожиданности Малюта дернулся так, что чуть было не свалился со своего стула. Все повернулись в его сторону с любопытством и некоторой долей недоумения, дескать, кто такой, откуда взялся и почему такое доверие? Стариков, громким сопением и нервным ерзаньем невольно выказал свое недовольство подобным поворотом дела, у него на этот счет явно были свои соображения.
— Ну что ж, я возражать не стану, приходилось с ним работать в Совете национальной стабильности, нареканий к нему не имел, да и на войне его видел… — с некоторой долей удивления, но, как показалось Малюте, не без удовольствия кивнул генерал.
— Но Иван Павлович… — не выдержал весь издергавшийся Алексей Викторович.
— Никаких “но”! Ваше предложение, Николай Николаевич, принимается.
Дальнейшего разговора Малюта почти не слышал. Кровь стучала в висках. Реальность отказывалась восприниматься, голоса беседующих звучали глухо, как из погреба. Вот так, что называется, без меня меня женили! Только отвык от обязаловки каждый день таскаться на службу, только начал налаживать жизнь, а главное, стал вытаскивать нос из финансовой безнадеги, так на тебе. Да еще семья, ведь придется уехать из города… И что теперь делать? Встать и отказаться, мол, уважаемые товарищи, никуда я не поеду, оставьте меня в покое? Тебя и оставят, причем навсегда, и первым это сделает тобой обожаемый Плавский, а про этих, со Старой площади, и заикаться нечего. Дураки никому не нужны. И ведь, как ни крути, серьезная должность. Второй раз не предложат. Здесь — к бабке не ходи — понятно, откуда всплыла его фамилия в устах этого, в момент ставшего ему симпатичным, человека. Победа Игоревна все же исполнила свое обещание, данное ему после возвращения из Есейска, и протолкнула вперед, сама угодив в яму монаршей немилости.
— Малюта Максимович! Малюта Максимович! — повышая голос, обратился к нему Пужин.
— Да он, наверное, охренел от счастья, — засмеялся Плавский. — Скураш, вас ваше начальство дозваться не может. Эй, очнитесь!
— Извините, Николай Николаевич, действительно от неожиданности малость загрузился…
— Ну и как, разгрузились? День от ночи уже отличаете? — с приятной улыбкой отозвался хозяин кабинета. — Пока вы там сами с собой искали согласие, мы с губернатором договорились, что вы так и остаетесь нашим связником во всех щекотливых вопросах, при необходимости, возможно, придется и курьером поработать. В моем аппарате все вопросы будете решать вот с Игнатием Ивановичем Речиным.
Пужин поднялся со сдержанной улыбкой, давая понять, что разговор окончен и его ждут другие неотложные дела, все-таки первый день в должности. По спокойному статичному лицу трудно было определить, какое впечатление произвел на него губернатор и остался ли он доволен встречей с ним. Генерал же явно поднялся из-за стола с хорошим настроением и чувством исполненного долга и, как поднаторевший в подаче себя публике политик, от окружающих этого скрывать не собирался. Он сверкал, словно начищенный самовар, давая всем понять, что добился главного: не он пошел в Москву на поклон, а царева челядь позвала его сама. Такой расклад, если его правильно использовать, многого может стоить. Да и сам Пужин, судя по всему, ему понравился, поэтому Плавский не лукавил, когда на прощание расточал комплименты хозяину кабинета. Напряжение, еще час назад существовавшее между этими людьми, незаметно испарилось, уступив место непринужденной раскованности и взаимной симпатии. Казалось, пообщайся они дольше, встреча закончилась бы неминуемым офицерским застольем.
В приемной, когда посетители уже выходили в коридор, Речин, продолжая улыбаться генералу, почти не шевеля губами, сообщил Скурашу:
— Шеф просил вас задержаться.
— Хорошо, — едва заметно кивнул Малюта и, выйдя в длинный коридор, ведущий к лестнице, громко, чтобы стоявшее за его спиной новое начальство слышало, произнес: — Иван Павлович, если вы не возражаете, я задержусь для уточнения задач и получения дальнейших указаний.
— Да, конечно, оставайтесь, вон теперь какие у вас высокие покровители, — как показалось Малюте, с грустью произнес генерал и, резко повернувшись на каблуках, пошел прочь.
Эта генеральская грусть, если она только не пригрезилась, отозвалась в душе Скураша какой-то странной тоскливой обидой, ведь его только что без зазрения совести разменяли на будущую выгоду, которую Плавский явно надеялся получить, имея своего человека на посту “государева ока” — так называли президентского наместника в народе.
Подавив в себе эту минутную слабость и нацепив на лицо маску озабоченной сосредоточенности, он вернулся обратно в приемную. Речин ожидал Малюту и, пройдя вперед, толкнул дверь кабинета, который они только что покинули.
Пужин разговаривал по телефону и, прижимая трубку плечом, что-то быстро писал в большом блокноте. Подняв глаза на вошедших, он едва заметно кивнул и левой рукой указал на стол совещаний. Скураш сел на уже ставший ему привычным обитый коричневой кожей стул. Оглядевшись, он поразился непритязательности обстановки кабинета. Ничего лишнего, никакой отсебятины, которую любят почти все чиновники и которая, придавая рабочему помещению индивидуальность, в той или иной мере приоткрывает особенности и пристрастия проводящего здесь большую часть суток человека. А здесь полная, почти на манер сталинских времен, аскеза.
Малюта поискал глазами Речина, но того в кабинете уже не было. “Тихо ходят, и двери у них хорошо смазаны”, — отметил он про себя.
— Извините, — закончив разговор, который и разговором-то назвать было сложно, потому что за все время Николай Николаевич произнес только четыре слова: один раз — “да”, и в заключение — “хорошо, я понял”. — Расскажите кратко о себе, семье, чем увлекаетесь? — подсаживаясь к Скурашу, попросил он.
Человек, которому часто приходилось рассказывать свою биографию, знает, что нужно говорить в подобных случаях. Опуская сотни раз написанное во всех анкетах, акцент следовало сделать на конкретные эпизоды из своей жизни, не отходя от этой линии, и Малюта начал излагать свою жизнь, особый упор сделав на службу в военной газете, заочную учебу и работу в ветеранских общественных организациях.
— Хорошо. Судя по вашему рассказу, вы должны лучше моего знать, что и как надо делать, прибыв на место. В том, что вы справитесь с работой, я нисколько не сомневаюсь, главная загвоздка в другом. Вы, наверное, почувствовали, что генерал, без колебаний согласившись с моим предложением, надеется использовать ваши добрые взаимоотношения в своих целях. Это закономерно. Кто откажется иметь своего человека на должности чиновника, который обязан контролировать тебя самого и регулярно информировать об этом президента? Так вот, именно эту загвоздку вам и необходимо преодолеть еще до отъезда в край. Вы должны помнить: те люди, которые вас рекомендовали, были единодушны в своем мнении о вашей честности и преданности, как это ни пафосно звучит, идеям государственности. Я не призываю вас, что называется, стучать на вашего бывшего начальника, но принципиальная позиция по отношению к его действиям и поступкам у вас должна быть всегда своя. Ну вот, пожалуй, и все. Хотя нет, одну минуточку… — Пужин вернулся к своему рабочему столу, взял несколько листов бумаги и протянул их Скурашу. — Я бы хотел услышать ваше мнение по этому документу, который при расставании вручил Игнатию Ивановичу советник Плавского…
— Стариков Алексей Викторович.
— Спасибо, я помню. Фамилии, имена, отчества и лица я запоминаю автоматически, — с легкой улыбкой произнес Николай Николаевич, — издержки бывшей профессии, что поделаешь. Каково, кстати, ваше мнение об этом советнике?
— Сложный человек, крученый, с какой-то тайной в прошлом, но на Плавского имеет огромное влияние, — и, предвидя дополнительный вопрос, Малюта добавил: — С чем это связано — я не знаю, но, не проконсультировавшись с ним, генерал не принимает ни одного важного решения. Кроме того, Стариков — своеобразный руководитель ближайшего круга губернатора.
— Хорошо, читайте бумаги, у нас мало времени.
Документ, набранный на трех листах, представлял собой банальный анонимный донос, так как не был никем подписан и извещал о преступной деятельности Павла Дракова и прикрывающих его генералов, руководящих силовыми ведомствами края. Малюта почти обрадовался знакомой теме, которой его так неожиданно заинтересовал недавний попутчик, и он уже собрался было все пересказать бывшему пэгэушнику, но какой-то внутренний сторож практически снял с языка уже готовые сорваться слова.
— О Дракове я что-то подобное слышал, но с Плавским они, как меня уверяли, на сегодняшний день друзья-партнеры. Говорят, чуть ли не на иконе в дружбе клялись. Вы знаете, Николай Николаевич, мне кажется, что о содержании этого письма Плавский, скорее всего, ничего не знает. Да и не стал бы он вам оставлять неподписанный документ.
— Документ он бы, может, и не оставил, а вот информацию к размышлению, как говорится в известном фильме, нам подбросили. Спасибо. Вопросы ко мне есть?
— Собственно, вопросов нет, но, признаться, волнуюсь я сильно, и определенные противоречия меня еще долго будут раздирать. Но вас не подведу, об этом можете не беспокоиться.
— Еще раз спасибо. Всегда рассчитывайте на мою поддержку и, не стесняясь, звоните мне или Игнатию Ивановичу. Уверен, что мы сработаемся, подполковник подполковника всегда поймет…
10
В эту ночь над Москвой разбушевалась какая-то нездешняя, пришедшая из далеких веков буря. Такого Скураш, сколько жил в столице, не помнил. Летняя мирная темнота, столь желанная для влюбленных на укромных аллеях московских парков и скверов, в считанные минуты превратилась в почти живое косматое существо, облепившее и пронизавшее собой весь этот огромный город, с его многомиллионным населением, помпезными зданиями, мириадами электрических огней и пятью тлеющими углями кремлевских рубинов — все исчезло с лица земли. И только клубящийся, сизый от безостановочно летящей сверху воды и бешеных вспышек молний мрак, подобный огромной, свалившейся на землю туче, накрыл холмистую землю древних угро-финнов, некогда отнятую у них коварными вятичами. Уличные фонари были бессильны справиться с небесной вакханалией и выглядели беспомощными огарками свечей в пульсирующем зареве нездешней, потусторонней электросварки. Ветры всего мира, как ополоумевшие, носились по площадям и улицам обезлюдевшего города. Казалось, что всесильный и безразличный к судьбам людей сварщик решил наконец выжечь по контуру городских границ несостоявшийся Третий Рим и, отбив окалину молотком, забросить его на мрачную свалку своих неудавшихся проектов. Ветры, получившие полную свободу, бесновались, как почуявшие кровь наемники, ворвавшиеся в побежденную крепость. В воздухе летали, словно обрывки газет, огромные рекламные щиты, падали троллейбусные остановки, пингвиноподобные урны и вырванные с корнем деревья. Местами легковые машины кувыркались и скакали по площадям, как воланы перекати-поля в степи. С Большого театра содрало кровлю и, скатав ее в огромные рулоны, расшвыряло в разные стороны. Старинными кленами, росшими на набережной, повышибало огромные драконьи зубы кремлевской стены, и они валялись у ее подножья бесформенными рыжими глыбами. Особенно ужасающую картину представляли собой старые столичные кладбища. Вековые деревья были выворочены, обнажая истлевшие гробы, порушенные ими надгробия и кресты обратились в груды битого мрамора и гранита, испещренные золочеными осколками эпитафий. Прах из разбитых погребальных урн, перемешавшись с дорожной пылью, разлетелся окрест и, смытый дождем, к ужасу бессмертных душ, стекал пепельно-желтыми потоками в городскую канализацию.
Утром, как ни в чем не бывало, взошло радостное и беспечное, словно улыбка идиота, солнце. Оно безразлично щурилось на учиненную ночью разруху.
Люди, беспечнейшие из созданий, когда-либо живших на земле, влекомые своими каждодневными делами, пробегали по искореженным улицам и, бросив мимолетный взгляд на раздавленные деревьями машины, в душе радовались своему безденежью, не дающему возможности обзавестись собственным автотранспортом, и, с облегчением вздохнув, спешили на троллейбусные остановки. И только здесь, не найдя на месте привычные рогатые вагоны, начинали громко возмущаться… Где-то ближе к обеду добравшись до места работы, народ с круглыми глазами оправдывал опоздание ужасной бурей, которая, оказывается, ночью (а мы спали и ничего не слышали!) чуть было не сдула их родной город с лица Среднеевропейской возвышенности.
Проблемы города — это проблемы городских служб, и отдельно взятого человека они, как правило, не касаются, как не касаются его последствия цунами в Индонезии или выборов президента в собственной стране. Событие произошло, свершилось, о нем поговорили и дружно забыли.
Так было и после той страшной ночи. Стараниями городского головы в самые короткие сроки в столице все было прибрано, вычищено, отреставрировано, на что из городской копилки были изъяты соответствующие средства, которых с лихвой хватило бы на возведение нового, тысяч на четыреста жителей, города. Конечно же, эти деньги городу были компенсированы за счет госбюджета, а проще говоря, за счет окраинных территорий необъятной страны. Там природные катаклизмы — явление привычное, народ попроще, да и от чужого глаза подальше. Так что устоявшие клены на набережной выкорчевали, ямы засыпали и разбили на их месте клумбы, зубья стене вставили, крыши починили, местам пристанищ мертвых вернули первозданный вид, благо родственники, как мураши, набежали собирать, спасать и восстанавливать свои дома скорби.
И все. Буря забылась. Метеорологи, как всегда, объяснили причины ее возникновения перепадами атмосферного давления, столкновением холодных и теплых фронтов, и этого научного мракобесия оказалось достаточно, чтобы люди в него поверили. Только несколько городских сумасшедших да с десяток стареющих, прозорливых и потому никого уже не боящихся батюшек стали что-то невнятно бубнить о знамении Божьем, о его попустительстве, а самые буйные и дряхлые со страхом заявляли о посещении города главным супостатом, самим Люцифером. Не могла, дескать, простая буря посшибать кресты на многих церквах, сколько и каких ветрищ-то было прежде, а кресты столетиями стояли, а здесь — на тебе — в одночасье и оземь! Нет, неспроста это все, по грехам и делам нашим воздается!
И проломы в кремлевской стене не случайны, так ли уж ее деревцом прошибить можно? Нечто она не крепость, не детинец? Ее вон большевики с орудий разбомбить не могли, а здесь гибкой макухой клена кирпичагу разворотило? Быть такого не может! Видно, сам рогатый ходил туда! Ох, не все чисто нынче за этой стеной, а ведь там испокон томятся чаянья и надежды народные! Молись, молись, Русь православная и инославная молись, как умеешь, ибо не ведаешь ты, что грядет, и отчего туча та пришла с северо-запада.
11
Инаугурация из чужого, непонятного и труднопроизносимого слова в российском сознании быстро превратилась в синоним пышного праздника с хорошей затяжной пьянкой. Особенно гулял и веселился служивый люд, для которого восшествие на руководящее место президента, губернатора, мэра или иного главы означало окончание Межлизня соответствующего уровня. Наконец-таки, после стольких волнений, интриг и подлостей, появилась новая властная жопа, которую, согласно древней традиции, следовало впредь обихаживать своим чиновным языком, служа ей и поклоняясь. Ну, а уж если тебя соизволили позвать на само таинство снисхождения власти на избранника судьбы, то веселью твоему и оптимизму не должно быть ни конца, ни края.
Большой концертный зал (БКЗ) Есейска гудел, как улей. Старая краевая знать чинно фланировала по просторным и светлым вестибюлям, учтиво и весьма сдержанно здороваясь друг с другом, ибо никто еще доподлинно не знал, кем завтра будешь ты, а кем будет притворно улыбающийся тебе бывший сотоварищ. Заметив средь зала небольшой кружок, в центе которого неизменно находился кто-нибудь из приехавших с Плавским людей, местные бочком подкатывали и внимательно прислушивались к речам, как правило, небогато одетого, в стоптанных башмаках господина, несущего с блеском в глазах порой откровенный вздор. Но, поди же ты разберись, что ныне вздор, а что рациональное зерно, из которого и должна чудным образом произрасти модель отечественного капитализма с дозированной демократией.
Церемония вступления в должность нового, шестнадцатого, губернатора Есейского края была обставлена с подобающей такому случаю пышностью. Полный симфонический оркестр играл торжественную музыку, сцена была задрапирована государственными флагами и державными орлами, так как собственных гербов и знамен в крае еще не было. Официальную Москву представлял главный контролер президента — Платонов Николай Платонович, занявший этот пост после ухода Пужина, а до этого служивший у Николая Николаевича заместителем. Человек из органов и к публичной политике никакого отношения не имевший. В накопителе для особо почетных гостей он нервно теребил накрахмаленную салфетку, пил воду и от непривычной для здешних мест духоты неимоверно потел, серый, теряющий форму костюм, давно не глаженые брюки и поминутное заглядывание в красную папку делали его длинную нескладную фигуру смешной и жалкой. Николай Платонович понимал всю возложенную на него ответственность и больше всего боялся что-нибудь напутать при оглашении президентского поздравления. Помогать и ассистировать ему в этом деле был отряжен Замойленко Леонид Сергеевич, низкорослый щупленький человек с неразличимой в толпе внешностью, некогда служивший директором сиротского приюта одного из сибирских городов. В свой нынешний кабинет на Старой площади Леонид Сергеевич был поднят силой первой волны отечественной демократии. За шесть лет своего пребывания в Москве провинциальный тихоня умудрился сделать головокружительную карьеру и занимал пост начальника главного управления провинций, и, как поговаривали знающие люди, эта должность не была для него пределом. Залогом такой уверенности был тот факт, что за весь свой чиновничий век Леонид Сергеевич не принял ни одного самостоятельного решения.
Малюта, хотя его официальное назначение пока еще не состоялось, держался поближе к официальным москвичам, решив про себя, что для пользы дела, пожалуй, следует произвести на них благоприятное впечатление.
К назначенному времени народ не спеша стал подтягиваться в большой подковообразный зал, разделенный почти пополам широким поперечным проходом, на котором и располагались кресла самого престижного ряда. В центре разместился генерал с супругой, справа и слева от губернаторской четы расселись почетные гости. Малюте тоже определили место в этом ряду недалеко от правого края. Чуть дальше, явно смущаясь, скромно сидел Драков. Молодой, худощавый, со слегка вытянутым лицом, ярко выраженными скулами, внимательными цепкими глазами, он не производил впечатления монстра, каким его рисовали милицейские сводки и народная молва. Дорогой костюм сидел на нем нескладно, было видно, что к одежде подобного кроя он еще не особенно привык.
И вот оно — начало торжества! Свет в зале постепенно гаснет, невольно приковывая внимание к сверкающей огнями сцене, и тишину взрывают торжественные звуки гимна. Эта державная музыка, призванная олицетворять мощь и величие государства, в последнее время вызывала у Скураша противоречивые чувства. Старая мелодия неизбежно тянула из памяти и старые слова: “Союз нерушимый республик свободных…” — так что вместо трепета сопричастности к великим делам в душе рождалась форменная ностальгия с горьковатым привкусом досады на нынешних властителей, которые сами ничего стоящего придумать не могут, только рядятся в чужие обноски.
С первыми звуками гимна зал, как принято в подобных случаях, дружно встал; и в это же время из боковой двери по центральному проходу, не обращая внимания на державную песню, к своему месту гордо прошествовала Алла Пугачева, приглашенная на торжества самим генералом. Только умопомрачительных размеров шляпа скрывала ее самодовольную и слегка шалую улыбку. Если бы кто-то наблюдал за происходящим, не слыша звука, ему бы представилась презабавнейшая картина: в зал входит примадонна, и весь народ, во главе с губернаторской четой, торжественно встает. Злые языки потом долго обсасывали этот анекдот, а Плавскому Алла Борисовна с того момента резко разонравилась.
Но на этом казусы генеральской инаугурации не закончились. Возложив свою огромную лапищу на “Конституцию”, Иван Павлович прорычал краткий текст клятвы, обращенной к жителям края, после чего, согласно сценарию, на сцене появился владыко Евлагий, тогда еще находящийся в чине епископа Есейского и Тунгусского. Пропев приятным баритоном полагающиеся по такому случаю молитвы, он торжественно благословил генерал-губернатора на подвиг богоугодного служения народу образом Христа Вседержителя и по привычке протянул икону для целования, чем настолько сконфузил не верящего ни в черта, ни в бога Плавского, что тот замер в изумлении.
Неоправданная пауза затягивалась, из зала, с первых рядов, пытаясь исправить положение, принялись подсказывать, кто во что горазд и, как всегда в таких случаях, невпопад. Между тем, архиерей, воспринявший замешательство Плавского как приглашение молвить слово, обернувшись к залу, изготовился толкнуть проповедь. По рядам прокатился легкий ропот отчаянья. Местный люд, хорошо знающий о пристрастии своего епископа к публичному пустоговорению, предвкушая предстоящую веселуху, замер в ожидании.
Ситуацию спас ведущий. Ловко оттеснив ничего не подозревающего владыку от стационарного микрофона, он громко возвестил повеселевшей публике:
— Благодарим честнейшего нашего архиерея за духовное напутствие губернатору. А сейчас слово предоставляется главному контролеру президента Российской федерации Платонову Николаю Платоновичу.
Все с облегчением вздохнули. Владыко, крепясь изо всех сил, чтобы не вспылить, с явной обидой направился в правую кулису. Но тут поднимающийся в этот момент на сцену главный контролер неожиданно споткнулся на ступеньке и чуть было не растянулся ему вослед. Серьезности это собравшимся не прибавило.
— Уважаемые есинтуковцы! — обратился сконфуженный Николай Платонович к аудитории.
Зал, несмотря на всю солидность собравшейся здесь публики, грохнул давно рвущимся наружу смехом. Со всех сторон послышались реплики:
— Есейцы мы! Есейцы!
— В Ессентуки мы загорать летаем!
— Да что же это такое?..
Причина столь бурной реакции на банальную оговорку была заключена в том, что по приезде в край Плавский первое время упорно называл его почему-то не Есейским, а именно Ессентуковским, что, естественно, кого-то забавляло, а кого-то и откровенно злило. Политические противники тут же взяли географическую малограмотность генерала на вооружение и раздули из этого настоящую контрпропагандистскую кампанию. Конечно же, Платонов этого всего не знал и стоял за легкой, по американскому образцу изготовленной, трибуной смущенный и красный, как школяр перед грозным педсоветом. Он не понимал, что произошло, и недоуменно смотрел на стоявшего рядом Плавского.
— Край наш называется: Есейский, — слегка наклонившись к посланнику Москвы, громко произнес Иван Павлович.
— Извините, — выдавил из пересохшей глотки контролер. — Я — не профессиональный оратор и прошу меня простить за волнение. Разрешите мне все же огласить приветствие президента Российской Федерации.
И огласил его, надо отдать ему должное, практически без запинок и даже с неким подобием логических ударений.
Позже, когда весь официоз остался позади, многие подходили к Николаю Платоновичу со словами сочувствия и поддержки. Скураш, находившийся рядом с высоким гостем, видел, что тому неприятны подобные знаки внимания, и решил вмешаться.
— Извините, почтеннейший… К сожалению, не знаю вашего имени, — выступил вперед Малюта, когда некий господин, отлепившись от своей супруги, затянул очередное: “да не берите так близко к сердцу, государство огромное и областей уйма”. — Должен заметить, вы будете уже сорок третьим человеком, заявляющим о слабом знании вашим губернатором географии. Отчего бы вам все это не изложить ему лично?
Господин моментально делался пунцовым. Не зная, куда деть глаза, он бормотал невразумительные извинения и торопливо смешивался с толпой, двигающейся в сторону ресторана, где зрел большой инаугурационный банкет.
— Спасибо вам, Малюта Максимович, а то действительно достали они меня. Другие бы пропустили мимо ушей, а эти галдят и галдят…
— Провинция наша неисправима, Николай Платонович, — махнул рукой Малюта. — Как была гениальной и бестактной, таковой и осталась. А ваша оговорка проскочила бы незамеченной, если бы Плавский по приезде в край сам пару раз не назвал его Ессентуковским.
— Так вон оно в чем дело! А я думаю, с какого боку вы генерала ввернули? — рассмеялся Платонов. — Ну да ладно. Какие тут дальше планы? А то у нас сегодня, ближе к вечеру, самолет.
На самолет успели, хотя в ресторане пришлось добрый час дожидаться прибытия виновника торжества, которого неожиданно отвлекли от банкета неотложные дела. “Я сюда не шутки шутить приехал, работать придется всем!” — оповестил губернатор заждавшихся гостей.
В ускоренном порядке, соблюдя все формальности и обменявшись дежурными тостами с Плавским, московские гости в сопровождении Малюты и местного представителя главного контролера поспешили откланяться.
По дороге в аэропорт все больше молчали, каждый думал о своем. Где-то на полпути Малюта позвонил в депутатский зал уточнить время вылета, и ему сообщили, что рейс задерживается на час. Чувствуя пасмурное настроение гостей, Скураш решил разрядить обстановку и предложил выйти прогуляться и подышать свежим воздухом. Идея всем понравилась, и группа расположилась на небольшой опушке живописной березовой рощи. Запасливый Малюта немедленно извлек из багажника две еще не успевшие согреться бутылки “Сибирской”.
Как же все-таки хорошо пьется наша “русская” на природе! Блаженство — ни с чем не сравнимое! После напряженного дня гости отдыхали душой и телом, а вскоре расслабились окончательно и, чувствуя себя в своем кругу, постепенно разговорились.
— Николай Платонович, вы заметили, что Плавского, который еще толком-то и в должность не вступил, уже, похоже, понесло? — начал Замойленко. — О чем только ни говорил в течение дня, а вот о президенте даже словом не обмолвился. Я уж молчу о каких-то там благодарностях, понимаю, обижен он на нас, но протокольный тост за здоровье гаранта конституции мог бы поднять, язык бы не отвалился. Чует моя душа, огребем мы с ним хлопот.
— Драматизировать, конечно, не надо, но тревожные звоночки уже присутствуют, — по-чекистски уклончиво ответил Платонов. — Сейчас, конечно, еще рано говорить что-то определенное, первые шаги все-таки не показатель, хотя кто его знает? А вот за здоровье и мудрость нашего президента мы сейчас и выпьем.
Вставать, как подобает в таких случаях, не пришлось, импровизированным столом служил застеленный бумажной скатертью багажник служебной “Волги”, так что, подобрав животы, народ дружно выпил. Никто из них тогда не знал своего завтрашнего дня; а расскажи им про их будущее — никто бы и не поверил.
12
Сухопарый мужчина в белой рубахе с высоким расстегнутым воротом резко остановился у окна выходящего в колодец двора комплекса зданий московского Кремля. Загадочная не то улыбка, не то гримаса блуждала по его лицу. Невысокий господин имел яркую запоминающуюся внешность: открытый лоб, которому большие залысины придавали сократовскую выпуклость, продолговатый, с небольшой хищной горбинкой нос, выдающийся вперед подбородок, толстоватые чувственные губы и небольшие, глубоко посаженные, с характерным национальным выкатом, глаза, сверкающие лихорадочным блеском одержимого человека. Весь его облик, какая-то дерганая, изломанная фигура придавали ему сходство с неким мифическим существом, которое в разные времена и у разных народов называлось по-разному: у кого дьявол, у кого шайтан, у кого недобрый дух.
Михаил Львович Амроцкий, по прозвищу Гоблин, подлинного смысла этой клички, прицепившейся к нему еще со школьных времен, не знал, а трактовал ее всегда по-разному, в зависимости от обстоятельств. Так или иначе, существо это виделось ему не особенно кровожадным, азартным и очень авантюрным. В конечном итоге его юношеские представления об этом неведомом нечистике и предопределили его дальнейшую судьбу. Амроцкий из штатного и весьма незаурядного служителя науки почти в одночасье сделался великим комбинатором, о масштабах и размахе прокруток которого местечковый Ося Бендер даже и мечтать не мог. Армагедоныч, или Гоблин, как его за глаза называли близкие и друзья, умудрился превратить Кремль в огромную контору “Рога и копыта”, а главного его насельника — в своеобразного директора Фунта, в обязанности которого входило сидеть, в данном случае на троне, до скончания века. Именно оттяжка этого неминуемого “скончания века” сейчас и будоражила кровь и воображение великого комбинатора.
Всякая смута рождает своих выразителей, иногда их много, иногда мало, как масть ляжет. Российская смута девяносто первого года родила полчища своих наперсников, но самым зловещим и одиозным из них, безусловно, был Михаил Львович, своеобразный Распутин нашего времени.
Человек небесталанный, он один из первых почуял запах огромных денег, которые можно без сопротивления и каких бы то ни было серьезных последствий присвоить себе. Нынешняя государственная власть со старыми советскими мозгами в словах “демократия” и “капитал” видела новые синонимы понятий “коммунизм” и “народное благо” и без зазрения совести рассовывала это самое достояние по собственным карманам. Именно поэтому она особенно нуждалась в ярких и талантливых теоретиках, умеющих оправдать любое воровство, представив его борьбой с красно-коричневой угрозой и необходимостью создания условий необратимости раздирающих страну процессов. Короче, страна решила в одночасье жить по-новому, по капиталистически, а все атрибуты и механизмы, управляющие этой страной, остались старыми, цэковско-обкомовскими, и понятие “народ и государство” все еще продолжало звучать как некое единое целое. Вот и бросились Амроцкий и ему подобные обирать это самое государство под благовидным предлогом обогащения самого народа. Как и подобает истовому продолжателю дела Троцкого-Ульянова, предложивших в свое время остроумный вариант “грабь награбленное”, он с радостью согласился заменить известный лозунг “все вокруг колхозное — все вокруг мое” на еще более неопределенный и емкий “всем — все и поровну”. Однако совершить это без высочайшего благословения никто не мог, и Михаилу Львовичу понадобились годы труда, унижений и финансовых издержек, прежде чем он оказался у подножья российского престола.
Романтики демократизаторы, во главе со своим крепко пьющим вожаком, тешились наивными и оттого жестокими экспериментами, словно дети, потрошащие осколком стекла живую лягушку. Им казалось: еще немножко, и они узнают подлинную суть страны, их взрастившей, — но чем дольше затягивались эксперименты, тем страшнее жилось людям, тем быстрее богатели самые недостойные, а высокие и правильные безвозвратно деградировали, унося с собой в небытие самое сокровенное — живой и древний дух земли. Тень Гоблина, зловещая и черная, медленно вставала над Кремлем.
Все, как всегда, решил случай. Начиная вторую предвыборную скачку, мало кто надеялся, что спивающийся “Боливар” вывезет. Лучшие отечественные умы демников, как стали именовать демократов, ломали свои извилины, только треск стоял в высоких кабинетах. Им на подмогу, словно тараканы, из всех щелей лезли разные иноземные советники и консультанты. Мобилизовывалось все, однако парадокс состоял в том, что, чем больше привлекалось сил и средств, тем пессимистичнее виделся результат. Вот здесь и подсуетился Амроцкий, как нельзя вовремя подсунув гаранту две хитрые идеи. Первая — организовать своеобразный “общак”, куда бы скинули деньги главные буржуа страны, ведь это именно они, а не народ, были в первую очередь заинтересованы в продлении сроков правления “царя”. Вторая затея заключалась в перекупке уже раскрученного кандидата в президенты. Рабочая схема: до первого тура все идут самостоятельно, а перед вторым “темная лошадка” сливает своих избирателей в их пользу, и грозные коммуняки остаются с носом.
И обе идеи выстрелили с блеском! Михаил Львович в одночасье из средней руки миллионера-поскребыша превратился во всесильного фаворита монаршего клана.
Все это вспомнилось Амроцкому сегодня у кремлевского окна. Самым трудным было уговорить Плавского, идущего в той предвыборной скачке третьим, а вернее, заставить генерала поверить в обещания и незыблемость слова гаранта. И он это сделал. Никто бы не смог, а он сделал! Конечно, пришлось потратиться на подкуп главного советника претендента, но это оказалось самым плевым делом, труднее было с самим Плавским. Он фордыбачился и набивал себе цену, а главное, требовал реальных гарантий. Ночные бдения на даче грозили обернуться форменным пшиком, если бы не одна крамольная мысль, осенившая Гоблина как-то под утро. Тогда он, провожая генерала до машины, предложил ему в лоб стать преемником престола в случае ухода со сцены гаранта. Генерал, набычившись, буркнул: “Подумаю!” — и уехал. К вечеру следующего дня дело было улажено. Ликованию “семьи” не было предела.
Возможно, все бы и развивалось по его сценарию, будь генерал хоть чуточку гибче, дальновиднее и умнее. Но его понесло с первых же недель работы секретарем Совета национальной стабильности. И Михаил Львович был первым, кто предложил зарыть обратно в народный перегной народного любимца.
Но это все прошлое, прошлое. Сегодня другие заботы, другие реалии, и снова, как нельзя некстати, всплыл этот Плавский, да еще где? В Есейском крае!
“Да, пожалуй, сейчас его надуть будет потруднее. Но нет задач невыполнимых, так, кажется, любит повторять Плавский. Обуем, дайте время. Коли уж целую страну обули, то отдельно взятого генерала, да еще без армии, обуем за милую душу. Главное в другом: идея преемника, возникшая тогда спонтанно, сегодня обрела осязаемую оболочку многоходового действия и, можно сказать, стала реализовываться. Возможно, следует и поиграть с нынешним есейским губернатором, черт его знает, что там будет к двухтысячному году?.. Чтобы остаться в прикупе, надо карты в разных рукавах держать, — Михаил Львович механически почесал свой подбородок, словно потеребил невидимую бороду. — То, что Плавский попрет в президенты, тут особой прозорливости не требуется. Сейчас главное — не дать ему возможности отвязаться и начать искать союзников и спонсоров. В Есейск пролез с помощью местного криминального металлурга, а уж когда на Москву пойдет — охотников будет, хоть отбавляй. Так что сейчас — только самая крепкая и искренняя дружба, самая верная поддержка, главное, чтобы раньше времени не учуял, что он не одинок в очереди на должность преемника. А вон как он засуетился после последних перестановок! Дурак дураком, а чует, что заветное может уплыть. Прилетел с выпученными глазами: “Что за игры, Михаил Львович? Мы так не договаривались!” Можно подумать, что мы как-то по-другому договаривались. Стратег хренов!.. Одно хорошо, что прибежал он именно ко мне, значит, помнит, с чьей подачи взлетел. Это, может, самое главное и есть, может, именно это, когда надо, и выстрелит. Главное, не перегнуть палку, а так он, как наркоман, никогда с этой иглы не слезет”.
Амроцкий любил иногда в часы недолгого досуга порассуждать на отвлеченные темы, и тогда он вырастал в собственных глазах до масштабов Спинозы и Макиавелли.
“Странное дело политика, — с удовольствием зацепившись за любимую тему, думал Амроцкий. — И игра, и бизнес, и возможность самовыражения, и страсть, и наркотик, и все это в одном флаконе, вот уж поистине дьявольская смесь; стоит ее однажды попробовать — и все, сгинул, пропал прежний человек, вместо него рождается кто-то новый, необузданный, самовлюбленный, тупо верящий в свою особую роль, готовый перегрызть глотку любому, кто посягнет на его заветное место. Ницше, безусловно, прав со своей белокурой бестией, но лишь отчасти. В большинстве своем перерожденный человек, приняв новую оболочку народного героя или избранника, духовно ломается и обращается в обычного безвольного слизняка, дрожащего за свое место. Его спокойно можно заставить выполнять самые немыслимые и мерзкие задачи. И нет в мире никого более подневольного, чем эти, в принципе, глубоко несчастные люди. Единицы, конечно же, пытаются остаться верными своим принципам и то, как правило, до прихода во власть. И нет сегодня в этой стране силы более аморальной и продажной, чем партия власти… И так в России было всегда. Однако простому народу это неведомо, он продолжает свято чтить своих кумиров и, после их смерти, выпрягаясь из последних сил, возводит им помпезные монументы, невзирая на царящие повсюду голод и разруху. И вот я — один из тех, кто все это видит, прогнозирует, одним словом, кашеварит на этой дьявольской кухне!.. Да, от скромности ты точно не помрешь. Главное, тебе самому не уподобиться тому приснопамятному коту, который настолько обожрался сметаны, что так и не смог из погреба вылезти”.
Михаил Львович, отошел от окна, вид из которого не пленял взора особым колоритом, скорее наоборот, ломаные стены внутреннего двора, серые до монотонности, являли не совсем приглядную изнанку фасадной строгости и напускной помпезности. Боковая замкнутость пространства всегда вызывала в нем неприятные ощущения, ассоциируясь с тюремным двориком для прогулок. Подойдя к рабочему столу, он, не прерывая своих раздумий, начал механически собирать разложенные на нем бумаги и аккуратно складывать их в небольшой кожаный портфель.
“Так, вот ты и зачислил себя в “кукловоды”, но так ли это важно для тебя сейчас? Только не ври! Тебя это увлекает и будоражит кровь, без этого ты уже и сам не можешь, ты постепенно становишься заложником созданной тобой системы. Чем это может закончиться? Да по-разному, вплоть до полного обнуления — как тебя самого, так и всех твоих замыслов. Ну и пусть, ну и черт с ним! Однако я свое дело сделаю, я завершу то, что начал. Пусть потом придурки с университетскими дипломами ломают свои умные головы, доискиваясь, как мне это удалось, что в моих действиях было первично, а что вторично, был ли я масоном, и трудились ли рядом со мной невидимые полчища вольных каменщиков? Пусть ищут, пусть создают новые легенды, из которых со временем и вылупится новая история новой страны, история, которую я сделаю вот этими самыми руками. А пока — чем больше небылиц, тем лучше. И все же пора в аэропорт, в ночь перед инаугурацией Плавский должен не своих чертей, а меня созерцать. Так будет спокойнее и мне, и ему, и всем. Сибирским богатырем следует опять заняться вплотную и постараться держать его под рукой”.
Минуту поколебавшись, он позвонил.
— Женя, давай дозировано, не через наши каналы, запускай генеральскую тему. “Пророкам” хорошо заплати, пусть сорят до хрипоты на тему “если не он, то кто же?..” Ты понял, это к нам никакого отношения не имеет, так, идет само собой, пока “царь” колеблется, на кого ставить окончательно. И неплохо бы сегодня вечером уже что-нибудь запустить, пусть самое легкое. Хорошо? Я уже в полете.
Параллельно с этим разговором в голове комбинатора, как на невидимом дисплее, пронеслись сцены долгих дебатов по выбору кандидатов в преемники. Разговоры эти велись пока без привлечения гаранта, фактически за его спиной, но, как говорила его любимая дочь, исключительно в его интересах.
“Да, увлекательнейшая это все-таки страна — закулисье”, — Михаил Львович, нацепив на лицо маску озабоченного державными заботами человека, суетливой, слегка подскакивающий походкой покинул свой кабинет, чтобы через час с небольшим забыться чутким сном в салоне своего самолета, уносившего его в далекий Есейск.
13
Не было бы этой ночи, неизвестно, как бы повернулась судьба не только Плавского, но и всей матушки России.
Что же за великая тайная сила сокрыта в сумерках ночи, и почему она может творить подобные метаморфозы с судьбами людей и государств? Почему почти все отечественные перевороты, включая большевистский, происходили по ночам? Почему одна пьяная ночная посиделка в захолустном Беловежье обернулась крахом великой державы? Почему совсем недавно, в ночь повторного восшествия на трон, багряное пламя пожара тревожно полыхало над центром столицы, и страшные сполохи метались по оробевшим стенам вечного Кремля? Почему в отечественной истории ночь занимает едва ли не заглавное место?..
Ночь постепенно разгоралась над величавой рекой, стремительно несущей свои темные воды на север, к берегам скрытого льдами океана, к древней, так и не найденной до сих пор колыбели таинственных ариев.
Торжественный день генеральского триумфа мало-помалу подходил к концу, официал и следующее за ним шумное застолье благополучно отгремело салютами, чтобы к ночи плавно перетечь в небольшой уютный зал загородной резиденции губернатора, где собрались только близкие из близких и проверенные из проверенных. Скураш многих из присутствующих не знал и раздавал свои визитные карточки просто так, на всякий случай.
Проводив высоких московских гостей, он вернулся в город в хорошем настроении, успев за этот день обзавестись новыми знакомствами и нужными контактами. Да и высокие гости, слава богу, кажется, остались довольны. “Хотя, если честно, — думал Малюта, — что-то гости для подобного случая оказались не такие уж и высокие; принимая во внимание значимость края в экономике и геополитике страны, Москву должен был представлять кто-то более значимый, ну, скажем, глава администрации или премьер-министр, а не новоиспеченный контролер и неприметный демократ”. Получалось, что Кремль как бы намекал вновь избранному сановнику и на его низкий рейтинг, и на то, что ничего из его прошлых выходок не забыто, а поручая прочитать казенный текст приветствия с факсимиле гаранта главному контролеру, недвусмысленно давал понять, что следует ожидать постоянной опеки и будущего контроля за действиями генерала. Это ничего хорошего Малюте в его будущей работе не сулило.
Тем временем в гостиной шла довольно оживленная беседа. За всеми этими мыслями Скураш несколько отвлекся от происходящего и теперь с любопытством разглядывал присутствующих. Многие из них оказались родственниками четы Плавских, близкими или дальними, в этом он еще разобраться пока не успел, но к разговору начал прислушиваться с интересом.
— Может, и есть где-то какие-то тайные и невидимые организации, — явно со знанием вопроса вещал высокий, грузный человек с легким кавказским акцентом, кажется, приходящийся мужем сестры генеральской супруги, — и якобы, они творят некое пагубное дело, олицетворяя собой темное начало всего мира. Возможно. Но в отечественной истории таковых замечено не было. А кои если и существовали, то являли собой группы фанатиков и, как правило, людей ущербных, готовых за свое болезненное мироощущение принести в жертву не только самого себя, но и порядочную часть всего человечества. И, что самое главное, их тайные союзы всегда открывались народному взору и заканчивались судебными процессами, виселицами, Сибирью, а позднее — психушками и выдворением за пределы государства.
— Извините, ну, а как же быть с масонами? — перебил его сын генерала, Семен.
— Вольные каменщики, которых всегда в любезном нашем отечестве существовало в избытке, более являлись филантропическими клубами управленческих страт, чем некими паутинными творцами истории. Хотя их деятельность, кроме карьерного подтаскивания своих оккультных практик и приятного времяпрепровождения, и влекла к разжижению государственности и патриотизма в мозгах нашей творческой и научной интеллигенции, что в свою очередь давало благотворную почву для окукливания всевозможных крамольных партий и групп, а главное, рождало в широком обществе всеобщее к ним сочувствие. Это, пожалуй, и все, в чем можно было бы обвинить наивных романтиков, носителей фартуков, приверженцев циркуля и наугольника.
— А вот отец говорит как раз наоборот. Они коварные, сильные и сплоченные, готовые выполнить любые указания своего руководства, и у нас в России они, якобы, воротят, что хотят. Ну, а если они такие безобидные, с чего бы тогда им прятаться? Выныривайте из подполья и работайте открыто, как клуб по интересам…
— Вы знаете, Сема, вопрос это сложный, и так сразу на него ответить трудно… Нет, вы скептически не улыбайтесь, я не собираюсь уходить от прямого ответа. У меня есть предложение перенести наши скучные для окружающих, и особенно женщин, разговоры на более подходящее время. Тем более, что всех уже к столу зовут.
— Олег Гайкович, ловлю вас на слове, масоны за вами. Только уж правду, по-родственному, хорошо?
— Обязательно, молодой человек, и непременно по-родственному.
“Вот уж где не ожидал столкнуться с этой темой, так именно здесь, — озадаченно размышлял Малюта, пробираясь к своему месту, обозначенному соответствующей табличкой, — было бы интересно дослушать их разговор до конца”.
Первым слово взял сам виновник торжества:
— Все наши пути ведут к победе, и она у нас одна на всех! Я никогда не устану повторять, что только великий коллективный разум может победить черствость индивидуализма, поэтому мы сегодня сидим за одним столом, едим один хлеб, пьем одно вино, и за это единство я вам весьма признателен. По-хорошему, надо бы, конечно, сказать о каждом из вас хотя бы несколько слов, но вы за день сегодня так устали от речей, что я не рискну вас загружать новыми. Поэтому просто человеческое вам спасибо! Предлагаю не спеша выпить и закусить. Вы, все здесь сидящие — моя родня, по крови и по духу. Вы те, с кем бы я хотел пройти свой путь до конца, какие бы испытания нам ни выпали. За нашу победу, друзья!..
И понеслось, в самых лучших традициях наших, застолье широкое, а иными словами — среднерусская лихая и бесшабашная пьянка, когда не надо оглядываться на соседа, не надо контролировать свои эмоции и слова, когда все хорошо и славно. Со стороны посмотреть, так действительно гуляла родня. Очень близкие люди. Кто-то что-то вспоминал, кто-то над кем-то подшучивал. Тостующие сменяли друг друга, но суть здравниц оставалась неизменной — мудрость, сила, воля и иные превосходные качества генерала, “о которых еще сегодня не говорили”.
Отдельно генералом был провозглашен тост во здравие главного его союзника в крае — Павла Петровича Дракова. Скорее это был не столько тост, а, как показалось Малюте, публично повторенное какое-то более раннее признание, что-то вроде клятвы в вечной дружбе. Генерал говорил настолько прочувствовано, что все замолчали, а у Дракова глаза предательски заблестели непрошенной слезой.
Ввиду малочисленности присутствующих по первому кругу прошли быстро, и компания постепенно распалась на маленькие группки по интересам и знакомствам. К перемене блюд многие вышли из-за стола размяться и покурить. Плавский удалился с Драковым на воздух, и проговорили они на берегу реки не менее часа. Стариков, как ни кружил, не нашел предлога примкнуть к увлеченно беседующей паре, а охрана, видимо, получив соответствующие указания, никого и близко не подпускала.
Видя, что попытки его тщетны, Виктор Алексеевич обратил свой взор на Скураша, усердно выпасающего Семена и Олега Гайковича, чтобы принять участие в заинтересовавшем его разговоре о масонах.
— Ну, посмотрите, Малюта Максимович, куда это годится? Губернатор богатейшего в России края уже битый час секретничает с бандитом. И как вы думаете, о чем они говорят?
— Признаться, я и не обратил на это внимания… — слукавил Малюта, старательно делая вид, что любуется верхушками огромных старинных кедров, в изобилии растущих вокруг здания резиденции.
— А зря. Кому-кому, а вам на подобные вывихи обращать внимание надо. Тоже мне, око царево! И мало того, что обращать, но и докладывать, куда следует. Что, вас там еще не инструктировали?
— Видите ли, любезный Виктор Алексеевич, я здесь присутствую как частное лицо, пригласил меня Иван Павлович лично, на должность я пока, к счастью, не назначен, и докладывать ничего никому не собираюсь. А то, что они секретничают, так у них на то, наверное, есть свои основания. Союзники, как никак.
— Не дай бог вам такого союзничка! Пойдемте-ка, я просвещу вас, что это за птица Паша Драка, — и, не дожидаясь реакции Скураша, Стариков крепко уцепился за его локоть и почти силой потащил к утопающей в зелени беседке.
Однако поговорить им не удалось, потому что как раз в эту минуту губернатор и основной союзник крепко обнялись, расцеловались и, не спеша, направились к уже заскучавшим гостям. Стариков, хоть и был обращен к начальнику тылом, очевидно, спинным мозгом почувствовал его приближение, резко обернулся и, моментально забыв про обескураженного такой переменой Малюту, опрометью бросился навстречу Плавскому.
“Ревнует он его, что ли? — недоуменно глядя вслед Виктору Алексеевичу, подумал Скураш. — Странный человек. Это же надо так беситься из-за присутствия у “тела” постороннего лица. Да, чудны дела твои, Господи! Надо же подобрать себе такое окружение — что ни персона, то фрукт. В Совете все было как-то по-другому, по-военному. Проще и понятнее, что ли, а здесь черт ногу сломит. Хорошо, что хоть мне не придется драться за доступ к телу, я ж теперь, вроде, и свой, и вместе с тем “хозяйский”. В таком положении есть свои выгоды. Надо только ими правильно пользоваться, и это уже полностью будет зависеть от тебя самого, от того, как ты себя поставишь после назначения… Вот баламут!” — продолжал дивиться Малюта, глядя, как Стариков в своей излюбленной манере ухватил Плавского за локоть и поволок все в ту же беседку.
Малюта, чтобы лишний раз не мозолить глаза, ушел на боковую тропинку, ныряющую в зеленые заросли какого-то декоративного кустарника. Тропинка оказалась коротким тупиком, упирающимся в крохотную площадку с ажурной садовой скамейкой, которая, казалось, парила над великой и быстрой рекой. Понимая, что он попал в весьма щекотливое положение, Скураш присел на лавку, рассудив, что уж лучше полюбоваться местными красотами, чем, как ошпаренному, выскакивать перед носом Плавского из кустов.
Вид действительно открывался потрясающий. Живая, бугристая и перекатывающаяся вода, окрашенная последними густо-розовыми бликами заходящего солнца, беспечно неслась мимо, выказывая полное безразличие к кипящим на ее берегах страстям. Точно так же она неслась и тысячи лет назад, и ничто не может остановить этого раз и навсегда предопределенного движения. А все потуги человека что-то изменить во вселенской механике не оставались безнаказанными и, при минимуме сиюминутных выгод, оборачивались в будущем несравнимо большими бедами. Но в гордыне своей человек не замечал их истинных причин и списывал свое невежество на бессмысленную жестокость неразумной стихии. Не избежала подобной участи и эта величественная река. Перегороженная некогда огромной плотиной, она напрочь отказалась замерзать в самые лютые морозы и парила в зимние месяцы на протяжении добрых двухсот километров, словно прорванная теплотрасса в затрапезном городишке. Последствий этого парникового эффекта никто не анализировал, и даже мысли подобной никому в голову не приходило. Парит да и парит, зато иней красивый!
— Иван Павлович, Иван Павлович, нет, вы меня выслушайте… — раздался прямо над головой у Малюты голос Старикова.
“Только этого мне не хватало, — подумалось Скурашу. — Еще, чего доброго, заподозрят, что я их подслушиваю, позора не оберешься”.
— И слышать я этого больше не желаю, — зарокотал генеральский бас. — Какая вас муха покусала, черт побери? Еще неделю назад вы же сами мне его нахваливали: “Паша — это наша надежда! Кроме него, никто нам в союзники не годится! Он именно тот человек, на которого можно оставить край в случае похода на Москву!..” А сейчас что я от вас слышу? “Вор, бандит, посадить, с землей сравнять…” Кажется мне, что вы опять поверили в бескровную революцию, постоянно подсовываемую нам Амроцким. Если мне память не изменяет, именно после вчерашнего свидания с ним вы запели тут новые военные песни против Дракова. Не пойду я на прямое предательство, не по-мужицки это как-то, не по-честному…
— Иван Павлович, а вам и не надо ничего делать, а уж тем более светить свое честное имя в борьбе с этим оборотнем. Да, да и еще раз да, вы правы, я переменил к этому проходимцу отношение, но дело здесь не во мне и уж, тем более, не в Михаиле Львовиче, дело в самом Драчуне! Это ведь не вы, не я, а он первым начал нарушать договоренности и требовать от управленческого пирога самые лакомые куски. Что, я не прав? Вы же сами видите его аппетиты, он слопает нас всех за милую душу.
— Запарится лопать, — голос генерала, как показалось Малюте, прозвучал уже не так категорично, что, по всей видимости, не ускользнуло и от внимания Старикова, и основной советник взвился пуще прежнего:
— Я просто поражаюсь вашей гениальности и способности все взвешивать со скоростью компьютера, и принимать единственно правильные решения. Ох, как не хватает, — с придыханием в голосе продолжил Алексей Викторович, — сегодня нашему многострадальному народу именно такого человека, именно с такими волевыми качествами, одно только и утешает, что ждать уже недолго осталось. Иван Павлович, — чуть ли не взвизгнул советник, — во имя своего будущего, во имя спасения нашего народа, отдайте Пашку в руки справедливого правосудия! Не вы, а суд и все, кому это положено, пусть решают его судьбу. Не виновен — никто его казнить не собирается, может себе работать вам и краю во благо, а виновен — в кандалы его да в тюрьму! — с неприкрытой злостью заключил он и, слегка успокоившись, продолжил: — А потом, он ведь не единственный наш союзник, да и высота, для штурма которой он, собственно, и был предназначен, уже взята. Сегодня о другом надо думать, а это другое и других средств, и других союзников потребует. Есть точные сведения, что “царь” очень плох. Врачи сомневаются: протянет ли лето? И слова мои — не пустые эмоции! Я вас очень прошу, когда разойдутся гости, уделить мне для разговора с глазу на глаз часа полтора. Я вам все подробнейшим образом изложу… А сейчас пойдемте, близкие уже заждались, пока вы там с этим бандитом миловались.
— Да с чего это вы взяли, что я с ним миловался, вы, это, давайте, бросьте околесицу нести, и потом, я бы посоветовал повнимательнее относиться к словам, которые произносите, а то ведь, неровен час, я и обидеться могу, а в обиде я…
— Что вы, что вы, и нисколечко я вас обижать не собирался, — лисой заюлил советник. — Если я что и делаю, то только вам во благо, а за это вы меня можете и казнить, и увольнять — воля ваша. Мне главное — Плавского для будущего сохранить и помочь ему осуществить предначертанную ему миссию!
Звук шагов и голоса постепенно стихли.
Малюта сидел, словно статуя, боясь дышать полной грудью. Только сейчас он почувствовал, что основательно взмок от напряжения, и, посидев еще минут пятнадцать в своем укрытии, благо, уже почти стемнело, он перемахнул через невысокие перильца и начал спускаться к реке по крутому косогору, засеянному невысокой травой. У самой воды серо тускнела выложенная искусственным камнем тропка.
— Гражданин, кто вы такой и что здесь делаете? — неожиданно раздался голос, и из тени на дорожку вышел милиционер.
— Фу ты, черт! — невольно вырвалось и Скураша. — Напугал… Да гость я, гость, вот пошел прогуляться, но, видать, с перебору заплутал. Как мне отсюда выбраться-то?
“Этого только не хватало, — подумал он про себя. — Интересно, заметил ли мент, откуда я спускаюсь?”
— Ты лучше подскажи, как мне до всей частной компании добраться?
— Да что здесь подсказывать, идите прямо, там будет лестница вверх, вот по ней и поднимайтесь, как раз в первый корпус и упретесь. А еще лучше, я вас сам сопровожу. Извините, служба.
— Хорошо, давай сопровождай, — пытаясь изобразить в голосе нетрезвые нотки, согласился Малюта. — Эх, красота у вас здесь неописуемая.
— Это у вас там, в Москве, красота. А у нас что? У нас дичь голимая. Так, денек-другой природой полюбоваться… А вот жить здесь, да еще в какой-нибудь таежной деревне, не приведи Господь! — милиционер замолчал, не то испугавшись откровенности с незнакомцем, не то вспомнив свою таежную деревеньку. — Вы бы это… — продолжил он. — По траве поостереглись бы ночью ходить…
— А что такое, змеи?
— Да какие змеи! — с иронией в голосе отозвался не то сопровождающий, не то конвоир. — Клещи у нас здесь энцефалитные свирепствуют. Вы в помещение когда придете — в туалет или в свой номер — не стесняйтесь, разденьтесь да попросите кого-нибудь вас с заду осмотреть. Клещ, он, сволочь, укромные места любит — подмышки или, уж простите, мошонку. Так что я вам советую, обязательно осмотритесь, они, стервецы, новеньких любят. Хоть у нас здесь и травили по весне, а подстраховаться все-таки следует.
У Малюты сразу все зачесалось. Начало отчетливо казаться, что по его враз остывшему телу заползали какие-то неведомые насекомые.
— Слушай, ты меня так не пугай, с меня, вон, хмель враз слетел! Что, действительно так все серьезно?
— Чудной вы человек. Что же я вас, как дите малое, пугать бы начал? Вы же начальник, да еще из столицы. Ну вот и дошли.
У лестницы их встретил еще один страж порядка, а с ним и начальник охраны Плавского, бритый налысо, почти квадратный крепыш с незамысловатой польской фамилией Каминский.
— Ну, слава Богу, Малюта Максимович, а мы вас уже обыскались. Шеф стал беспокоиться, говорит: может, наше будущее “государево око” похитили местные развратные девицы?
— Да нет, Геннадий Адамович, какие девицы, вон служивый говорит, что если кто и отсосет, так только клещ, и тот энцефалитный, — усмехнулся Малюта.
— Они вам наговорят, слушайте их больше. Весь участок раза три травили, так что клещи маловероятны, хотя осмотреться на всякий случай не мешало бы.
— Вот и я о том же, — оживился было милиционер.
— А вот тебя персонально никто и не спрашивает, — не слишком любезно отозвался Каминский. — Смотри, если покусал начальника клещ, отвечать тебе придется.
— Да будет вам, Геннадий Адамович, пойдемте. А вам большое спасибо за помощь, — обернулся Малюта к стушевавшемуся сержанту и протянул руку.
— Пойдемте, пойдемте, — чуть ли не перебивая рукопожатие, заторопился Каминский и, пройдя буквально пару шагов, не понижая голоса, явно для того, чтобы его слышали оставшиеся, с укором добавил: — Вы нам так всю дисциплину и субординацию порушите. Нечего с ними ручкаться, пусть знают свое место. А то хорошо устроились: вчера одному служили, сегодня другому. Дармоеды! На Кавказ их надо, пусть немного растрясутся… И не волнуйтесь так насчет клещей. Шеф приказал всем собираться в баню, чтобы завтра, так сказать, с чистыми помыслами и светлыми головами приняться за святое дело. Там и посмотрим, присосался ли кто к вам. А то, может, действительно клещиху настоящую кликнуть? Здесь они ядреные и столичных ох как любят, надеются, дуры, что западет на них кто да с собой в Москву увезет.
— Нет уж, любезный Геннадий Адамович, платными услугами двуногих “клещих” никогда не пользовался и вам не советую, уж как-нибудь потерплю до жены.
— Ну, воля ваша, наше дело предложить. Где баня, знаете?
— Приблизительно.
— Тогда до встречи! А если передумаете насчет девчонок…
— Поздно мне уже передумывать. Спасибо!
Малюта зашагал по дорожке к непритязательному двухэтажному строению, где ему был определен номер. Наконец оставшись наедине, он принялся обкатывать случайно полученную информацию. В сухом остатке получалось, что Стариков со своей командой решил в одночасье покончить с опасным конкурентом и остаться безраздельным распорядителем генеральской головы и тела. Жмет он на самую больную и слабую клавишу в губернаторской душе и, судя по всему, дожмет и своего добьется. Знать бы только, кого они планируют в очередные генеральные союзники на новом этапе? Да и будет ли он, этот новый этап? Может, все краем и ограничится?
“Хотя, судя по всему, Плавский уже закусил удила и видит себя в Кремлевском кабинете. Конечно — дай-то Бог, а там, глядишь, и нам чего-нибудь обломится… Да мечтается-то оно всегда легко и приятно, но что мне сейчас предпринять? Ну, уж точно не звонить в Москву! Сначала дождись назначения, приезжай в край, утвердись, а там посмотрим, что к чему…”
На всякий случай покрутившись нагишом перед зеркалом и клещей не обнаружив, он переоделся в спортивный костюм и собрался в баню. Он прекрасно помнил, что для генерала есть два святых действа — рыбалка и баня.
Задумавшись, Малюта чуть было не столкнулся с неспешно прогуливающимися у их корпуса Стариковым и Драковым.
— А вот и Малюта Максимович, наш будущий наместник президента в крае, — вальяжно растягивая слова, прогнусавил Алексей Викторович. — Познакомьтесь, прошу вас.
— Драков, депутат законодательного собрания края.
— Скураш, пока никуда не назначенный гость губернатора, — пожимая протянутую руку, сказал Малюта.
— Ну, вот и прекрасно. Вы, главное, не забудьте, кто вас познакомил… — ввернул Стариков.
— Спасибо, Алексей Викторович, — поблагодарил Малюта. — А то мы сегодня весь день с Павлом Петровичем то там, то здесь сталкиваемся, а представить нас друг другу так никто и не удосужился. Вот вы, с присущей вам прозорливостью, и устранили эту досадную неловкость.
— Да, конечно, спасибо вам, Алексей Викторович, — немного в нос пробубнил Павел. — Ну, так я пойду, а то еще дела есть. Завтра обедаем у меня дома, как мы с вами договорились. Я сам чего-нибудь вкусненького из старины сварганю. Жду. А вы, простите, — поворачиваясь к Скурашу, продолжил Драков, — что так и не поговорили пока, может, завтра, может, еще когда, ладно? Думаю, что, э-э-э, времени у нас будет вдосталь.
“Пожалуй, для меня Дракова на сегодня уже предостаточно. Но Стариков — красава, юлит, как котенок, такому яда в чай ближнему капнуть — раз плюнуть! Интересно бы послушать, о чем они за обеденным столом говорить будут?..” — как бы подвел итоги Малюта, шагая по направлению к бане. Ему почему-то было немножко жаль этого неискушенного и во многом наивного боксера.
14
Назначение Малюты состоялось только в августе. Никаких особых инструкций и напутствий после выхода указа он не получил, в державные кабинеты приглашен не был, только будущий его начальник, которому, неизвестно с какого перепугу поручили контроль за наместниками, носился по шестому подъезду Старой площади с воплями, что в Есейск не того назначили, что у Малюты дырка в голове, и вообще он безбашенный, но переплюнуть волю первого зама главы не так-то просто, а если честно, то всем было до фонаря. Державная Москва готовилась к очередному шунтированию, и никого чужие проблемы не интересовали. Это уже позже, поскитавшись по коридорам власти, Скураш стал догадываться об истинных причинах тех давних стенаний пыхтящего трубкой рыжебородого начальника. А причина была банальной и древней, как мир: сладкая должность проплыла мимо без всякой личной пользы и выгоды.
Ох, и не взлюбили его за это в родном управлении! А кому ты взлюбишься, когда чужому кошельку аборт сделал? Только на второй год наместничества Малюта сообразил, что к чему, и стал возить в Москву подношения. Пусть и мелкие, но всегда начальству желанные. Так уж устроен чиновничий мир: низшие волокут высшим, а те, свою очередь, еще более высоким, и так до… аж и боязно представить! Но как только Скураш принял условия игры и поволок, так у него тут же по-свойски оттяпали кусок безлюдной территории, благо, формальные поводы были, и посадили туда парочку его бывших подчиненных, наделив их наместническими статусами. Вот так — не мытьем так катаньем — начальство свое выкружило… Да и Бог с ним, что на тех липовых субъектах людей меньше проживало, чем в большой столичной многоэтажке, кого это волнует? Малюта еще когда написал докладную о ликвидации этих потешных субъектов, жрущих бюджетные деньги, как кот Василий дармовую сметану.
В Есейске нового наместника ждали с кипучим нетерпением, как когда-то давно дожидались в глухой провинции приезда справедливого барина: вот, дескать, он приедет и ужо всех рассудит. Как позже оказалось, нетерпенничали все; а пуще всех дожидалась нового объекта публичного обсасывания пишущая братия, которая прежде всего ждала от нового “царева ока” открытых баталий с губернатором и укорота генеральского аппетита, не по дням, а по часам растущего. И каково же было всеобщее разочарование, когда пришлый чиновник закопался в бумагах, стал встречаться с простыми гражданами, начисто отгородился от журналистов, принялся ездить по городам и весям и летать по национальным поселкам, станкам и факториям, куда не то что москвичи, а и свои местные, районного уровня, начальники раз в десятилетие заглядывали порыбачить да поохотиться.
Иной раз, намотавшись по богом забытым углам необъятного края, Малюта просто за голову хватался от беспросветной нищеты и дикости им увиденного. Страшные, выдубленные ветрами, дождями и метелями до металлической серости избы, глухие, такого же колера, заборы, сараи и амбары, в беспорядке приткнувшиеся по берегам рек среди чахлой тайги, казались призраками, пришедшими из далекой древности. Они еще потом долго стояли перед глазами, не давая уснуть по ночам.
Скурашу, как всегда, повезло с подчиненными. В отличие от общепринятой традиции всюду таскать с собой своих людей, он еще с армейских времен предпочитал доверять и работать с теми, кого Господь поставил под его начало, и, как правило, они очень редко его подводили. Да и подводят, по неписанным законам бюрократического дарвинизма, в основном свои выкормыши, которых тянут и которым черствый сухарь службы неведом. Вот эти как раз и готовы в одночасье слопать своего благодетеля со всеми потрохами.
Руководителем его небольшого аппарата был человек в годах, в прошлом — из неудавшихся ученых, рассудительный до занудства, щепетила и педант, каких не сыскать уже в наше суматошное время, хотя само время для Потапа Филимоновича Третьяковского существовало лишь как философская категория и никакого касательства к обыденной его жизни не имело. Он, как никто другой, соответствовал внутреннему духу той земли, на которой родился сам и все его, хранимые в памяти, видимые и невидимые предки. Детишек Бог ему не дал, оттого достаток в доме водился, и жили они с супругой тихо, без зависти и в свое удовольствие. И только одна небольшая страстишка жила в душе Потапа Филимоновича: он до безумия любил коньяк, и не просто любил, а по-настоящему знал, ценил и мог о нем говорить часами. Но коньячная закавыка была, что называется, только запевом, потом наружу неизбежно вырывалась извечная болезнь русской интеллигенции — либеральное брюзжание о непотребности нашей действительности. Да, Третьяковский был неисправимым либералом. Как правило, он и ему подобные индивидуумы являются как бы хранителями, жрецами, что ли, великих идей, они служат им преданно, бескорыстно и фанатично. Возможно, именно им, а не запыленным томам и иссушенной собственной значимостью профессуре, человечество обязано сохранностью жизненной силы этих самых будоражащих мозги знаний, именно такие народные подвижники и не дают угаснуть Прометееву огню человеческого разума. Должностью своей Потап Филимонович тяготился, но вынужден был обязанности исполнять прилежно, так как по-другому работать был не приучен, иных же способностей для изыскания средств к существованию не имел.
Малюта, подметивший такую необычность в своем помощнике, стал ее исподволь стимулировать, помаленьку перетаскивая из своего рабочего кабинета в комнату Третьяковского дорогие коньяки, которые наместнику в изобилии подносили по всякому случаю. Даже младенцу в нашей достославной державе известно, что бутылка спиртного, невзирая на свое достоинство и цену, взяткой не считается. Иногда после рабочего дня, не нарушая издревле заведенных традиций, тесный коллектив сгруживался вокруг Третьяковского стола и предавался банальному выпивону.
Всякая выпивка на рабочем, так сказать, месте — дело нужное и неискоренимое. Иной раз она является единственной отдушиной в зачерствелой чиновничьей душе, через которую в нее проникает хоть какое-то дуновение свежих ветров и веяний. Главное, пьянка не только способствует сближению народа и руководящих сил, но становится первотолчком большинства служебных романов — этого лучезарного солнца романтики в холодной воде бюрократической обыденности, да и для обычного, ни к чему не обязывающего и, однако, весьма разгружающего, секса подобные события служат наипервейшим толчком. Унаследованный Малютой коллектив для романов и интима, ввиду своей степенности, был неподходящим, так что с полным самозабвением отдавался словоговорению на самые что ни на есть крамольные темы. Так уж в здешних местах исстари повелось: народ попроще — молчун, откровенности из него клещами не вытянешь. Властители же дум, мужи ученые, до преступного говорливы, им-то терять нечего, одна отрада — языком натешиться, а страх, страх он как-то стороной от них сквозит, да и куда далее Сибири сослать могут, разве что в соседнюю, сибирскую же, волость. В тюрьме тюрьмой не испугаешь. Так что застолья на третьем этаже Серого дома, как именовала здание крайадминистрации местная молва, были порой бурными и всегда интересными.
— Незнающему человеку, простому обывателю, — после нескольких рюмочек коньяку издалека начинал Третьяковский, — рутинная работа бюрократа вашего ранга, Малюта Максимович, кажется каким-то таинственным действом, в результате которого как раз и происходит мудрое управление государством. На самом же деле, как все мы изволим наблюдать, всё намного проще и примитивнее. Большая часть наших коллег приходит в присутствие и департаменты просто просиживать штаны, перекладывать бумажки и до самозабвения трепаться, а в последнее время шариться в Интернете…
— Ну, что вы опять за свое: бюрократы, бюрократы… Да нет их уже, этих бюрократов, погноили всех в наших лесных колониях еще до Второй мировой, — словно торпеда, врезалась в разговор Людмила Борисенко, средних лет и пышных форм женщина, отвечающая в команде за связи с общественностью и территориями. — Да и чего это вы на шефа наезжаете? Он и сам особо штаны не просиживает, да и нам, бывает, покурить некогда.
— Вы без подхалимажа уже, значит, не можете? Ну, я не в обиде, что с вас, молодой формации, возьмешь? Нынешний младобюрократ — пренеприятнейший субъект, впитавший в себя самые худшие качества партократа, разбавленные новомодными западными веяниями. Вас, досточтимая Людмила, это, конечно, не касается…
— Да, куда уж мне, с моей-то биографией… — фыркнула Борисенко.
— Людмила Даниловна, да не заводитесь вы, что, не видите, он уже после второй рюмочки на своего любимого конька присел, — как ни странно, поддержала свою всегдашнюю оппонентку Мария Михайловна Варковская, доставшаяся Скурашу по наследству пенсионных лет секретарша, дама, что называется, приятная во всех отношениях. Первый порыв сменить ее на более молодого и покладистого сотрудника был придушен Малютой в самом его зачатке, и он до сих пор не мог надивиться своей прозорливости. Мария Михайловна оказалась незаменимым и наипреданнейшим человеком.
— И отчего же это вы все сегодня на меня нападаете? Малюта Максимович, голубчик, может, еще по махонькой нальем этим фуриям, а то ведь раздерут они меня.
— Да нет никаких проблем. Давайте по маленькой, только я бы попросил вас продолжить тему о пустопорожнем времяпровождении нашего чиновничества…
— Ох, и зря вы его об этом просите, — разливая на правах младшей коньяк, игривым тоном предупредила Борисенко.
К слову сказать, работала она в аппарате вместе со своим мужем Геннадием, которого нещадно ревновала ко всякой мелькнувшей в коридоре юбке. И, надо признаться, Геннадий действительно постоянно подавал к этому поводы. Во всем остальном это был прекрасный сотрудник: умный, молчаливый человек двухметрового роста и недюжинной физической силы, к тому же прекрасный аналитик и стилист.
Выпили третий, традиционный для здешних мест, тост “за присутствующих здесь дам”.
— Малюта Максимович, — зажевав коньяк крохотным кусочком лимона, вкрадчиво принялся развивать прерванную мысль Третьяковский, — вы ведь знаете, что я во время избирательной кампании искренне поддерживал Беззубова и активно работал против Плавского? — бросил он первый пробный шар.
Не дождавшись реакции Скураша и проигнорировав недоуменные взгляды остальных участников застолья, Потап Филимонович продолжил:
— Да и сейчас я к вашему кумиру особыми симпатиями не пылаю. И вовсе не оттого, что он избрался, благодаря поддержке откровенных бандитов, и вовсе не оттого, что край наш для него всего лишь трамплин для прыжка в Москву, нелюбовь моя иного свойства, она, если хотите, местечковая: чужой он нам, нашему сибирскому миру, укладу. Сибирь, она ведь испокон веков отдельным континентом для России была, со своей честью, гордостью, укладом, со своим менталитетом, своей воровитостью и стыдом, да и со своим пониманием власти и чиновничества. Мы ведь в прошлом из-за Камня (так, кстати, ранее Урал именовали) и русского-то русским не признавали и требовали от него подтверждения своей русскости. Даже при большевиках и то с нашими традициями и былями считаться изволили, а ныне полный беспредел. Валит сюда всяк, кому не лень, гребет все под метелку, пользуясь нашей беспросветной нищетой, а нам только руками приходится разводить да обиду вместе с соплями на кулак наматывать. Я вот себе того простить не могу, как это я купился на посулы сановного алкоголика? Ведь изначально видно было, что врет беспробудно, а душа, истомленная темницей большевизма, просила надежды на свет и свободу, вот и поверили. И таких, как я, миллионы, между прочим… Легковерен, однако, интеллигент, и, заметьте, таким он был всегда, сколько бы его ни гноили и ни резали.
— Извините, Потап Филимонович, — воспользовался короткой заминкой оратора Малюта, — интересная у вас философия выходит: Плавского не любите, хотя его не знаете ни как человека, ни как руководителя; Беззубова, который без зазрения совести за копейки распродал ваш, заметьте, ваш край местным и пришлым бандитам, вы поддерживаете и при этом требуете какой-то местечковости в назначении или избрании руководителей губернии!
— Все так, да и не так, — хитро улыбнулся Третьяковский, который, похоже, и ожидал такой реакции собеседника. — Продал, говорите, край бандитам? Ну что вам на это ответить?
— Правду и ответьте, — выпалила, как отрезала, Борисенко, наполняя янтарной жидкостью разношерстную посуду, за неимением бокалов используемую коллективом в подобных случаях, — только уж не виляйте, все, как есть, и скажите. А насчет идейной преданности Беззубову, так это детский лепет. Я так, по-простому, по-женски скажу: идейность — это комсомольские сопли юности, а мы просто отрабатывали свой номер, чтобы на месте небедном остаться. И это еще чудо, что нас до сих пор не выперли, хотя мы-то как раз и есть тот самый пресловутый московский административный ресурс. Танина дала команду, вот мы Плавского и крыли по всем мастям. Да что вам, Малюта Максимович, говорить, вы сами в таких делах дока, насколько я понимаю, диссидентов в наместники не ставят.
— А с чего вы решили, что я диссидент, и, главное, откуда такая уверенность в моей привязанности к Плавскому?
— Так ведь народ говорит… и биография… — смутилась женщина. — И служили вы вместе, и в Совете нацстабильности…
— Ну, допустим, служить я с ним никогда не служил. В Совете, может, с ним, а может, и при нем был… Так что говорить могут много, а правду знают единицы…
— Ну, вот за правду, за нее, родную, давайте и выпьем, — незлобиво, умиротворенным тоном произнес доселе молчавший Геннадий.
— Филимонович, вы поглядите, до чего договорились, мой молчун и тот слово из себя выдавил, — приобняла мужа Людмила. — Ну так давайте за сказанное, а там и посмотрим, насколько вы в ладах с этой вертлявой особой по имени Правда.
— Невзирая на голосистых комсомолят, повествую вам, Малюта Максимович, чистейшую правду: да, Беззубов продал, и безобразно дешево продал, промышленность края откровенным бандитам, а если быть еще более точным, продал он ее людям Паши Дракова. Надеюсь, вы, Людмила, сейчас довольны?
— Ну, в какой-то мере.
— Это уже хорошо. Счастье женщины в ее удовлетворенности. Все-все, я более не смею касаться больной темы, — поднял руки кверху Третьяковский, предваряя очередной натиск Людмилы Даниловны. — Да, бывший губернатор продал флагман советской индустрии и иже с ним Дракову. Так ведь по закону продал! По вашему федеральному закону! Не все же родиной из Москвы торговать. Или вы думаете, что всякие там столичные Пробанины, Гринские, Туменские, Хохморовские, Хадеры и прочая, прочая, прочая сволота менее криминальны? А ведь именно им и спустил гарант, не к ночи будь помянуто его имя, за бесценок самые лакомые куски отечественной общенародной промышленности и природные закрома в придачу. Вы вот полетаете по нашим Северам, подивитесь, что там творится. Народ вымирает, притом весь: и аборигены, и наши с вами единородцы, все подчистую — а нефть, газ, золото, платина, одним словом, все, что выворачивают из нашей земли пришлые ловкачи, все это уплывает невесть куда. Безвозвратно уплывает, и проку нам от этого нет никакого, потому как граждане мира нам и ломаного гроша, даже в виде подаяния, оставлять не желают. Вот так-то, любезный Малюта Максимович! Хотя как знать, может, вы такое состояние дел считаете верхом справедливости? Так вот, по мне лучше уж пусть будет наш доморощенный бандит, которого мы знаем, который здесь живет и никуда уезжать не собирается, ибо землю нашу любит и блюдет ее как родную. Он такой же, как и мы, у него, равно как и у нас, другой родины нет, и, подчеркиваю, он нисколько не бандитестее ваших безродных беспризорников!
— Ничего себе вы завернули! — искренне изумился Малюта. — Хотя с какими-то вашими доводами я, честно говоря, вполне солидарен. Но прежде чем мы продолжим наши дебаты, я бы хотел задать вам один весьма щекотливый вопрос: вы антисемит?
— С чего это вы взяли? — опустив на стол бумажный стаканчик, спросил Третьяковский.
— Во-первых, все перечисленные вами московские фамилии далеки от славянских корней. Во-вторых, как понимать термины “безродные беспризорники” и “граждане мира”?
— Да как хотите, так и понимайте, только, будет вам известно, я сам немножечко еврей по материнской линии. Далекие предки ее как раз были выходцами из ваших родных мест в Белоруссии. Потом, у меня жена тоже с подгулявшей наследственностью, так что для антисемитизма, извините великодушно, слишком много нестыковок. Хотя как знать? Ныне все, что хочешь, могут о тебе рассказать, особенно наша непродажная пресса. Не удивлюсь, если и Шаевича кто-нибудь в антисемиты записать умудрится. Теперь о фамилиях. А вы что, сможете мне назвать какие-то другие, более благозвучные для русского слуха имена банкиров и собственников, кому пропивший мозги обкомовский секретарь пораздавал народное достояние, обратив тем самым народ, чьей кровью и потом все это было построено, в нацию нищих? Представьте, в канун двадцать первого века, под боком просвещенной Европы, вдруг возникла, в одночасье образовалась нация нищих и оборванцев. Кому это нужно? Нет, это не я антисемит, это банкиры и олигархи антисемиты! Начнутся погромы, не их, а меня и мне подобных будет волочить по кровавым улицам толпа, а им что, они сядут в свои самолеты, на свои яхты и уплывут в свое никуда. Так уже было, и не раз.
— Ладно, вы только, Потап Филимонович, на меня не обижайтесь, мы же только узнаем друг друга, поэтому какие-то недоразумения на первых порах вполне возможны. С национальными принадлежностями, слава богу, разобрались. А вот у меня, к сожалению, кроме бульбашско-кривицкой крови иной в родне, как говорят, не было…
— Ой ли? — разливая остатки коньяка, не совсем твердо произнесла Борисенко. — А татары, а шведы, а немцы, а поляки, наконец? Кто там еще через вашу незапятнанную Белоруссию к нам на Русь ходил?
— Все, согласен и на татар, и на поляков, и на литовцев…
— Вот видите, Малюта Максимович, — лукаво улыбаясь, иронически произнес Третьяковский, — и вас в антисемиты следует зачислить! Как быстро вы свое родство признали со всеми, даже с ненавистными поляками, а от нас, пархатых, отмежевались ловко. Нехорошо как-то, согласитесь? А ведь мы бок о бок годков триста с лишним живем! — и, заметив, что начальник слегка насупился, со смехом добавил: — Ну как, оказывается, не такие мы и простофили периферийные, а?
— Правы, правы вы во всем! Действительно самый сложный вопрос — национальный, так давайте его оставим на совести наших предков и запьем вот этим замечательным напитком, который всех уравнивает и примиряет. За интернационал и вечную дружбу людей, какая бы кровь ни текла в их жилах! — и, не дожидаясь возражений хмелеющих подчиненных, Малюта опрокинул в рот свою рюмку. — Действительно хорош коньячок. Я вот все никак не могу понять, Потап Филимонович, почему у нас нет, да, оказывается, и не было, хорошего отечественного коньяка? Раньше пили и восхищались армянским, дагестанским, молдавским, а границы открылись — и эти когда-то небесные настои сразу приобрели вкус тривиальной сивухи, настоянной на гнилых дубовых опилках. Что, у них виноградники лучше?
— Мозги у них лучше, и совесть на месте, — зажевывая выпитое неизменным лимоном, со вздохом произнес Третьяковский. — У них коньяк с курсом партии и правительства никак не пересекался, это, пожалуй, главное, ну и традиции, хранителем которых является прежде всего семья, род, община, живут там со времен открытия виноделия. А у нас сами знаете, что! Последний осиновый кол в отечественное коньякокурение забил, совместно со своей ретивой супругой, ставропольский партсекретарь… Вы меня сейчас опять в экстремисты зачислите. Можете убивать меня, только я не верю, что все наши несчастья творились сами собой, уж больно все складно получается. Под благородным лозунгом борьбы с пьянством вырубили лучшие лозы, посадив народ на суррогаты и наркотики; не поделили два партийных недоумка кабинет в Кремле — развалили величайшую державу; решили озолотить народ — все достояние передали в руки проходимцев и жулья! И что, опять во всем виноваты дураки и дороги?
— Я, знаете ли, Потап Филимонович, не сторонник мысли о всемирном антироссийском заговоре. Изредка шевеля остатками извилин, волей-неволей приходишь к страшноватому, прежде всего для самого себя, выводу: самым коварным врагом для всех нас являемся мы сами. Почему и как это происходит — другой вопрос, но, к ужасу, это все, наверное, так и есть. И нет других монголов, кроме нас самих! Пока мы не перестанем искать вражью силу где-то на стороне, мы от этого очумения так никогда и не избавимся… Так вот, на самом деле приблизительно это говорит и пытается претворять в жизнь Плавский. Пока, правда, только в своих политических заявлениях. И здесь я его сторонник. А о том, что все вокруг жулики, так это не совсем объективно. И хотя наши политические оппоненты вовсю кричат об этом, однако я, равно как и вы, не видел ни одного секретаря райкома или обкома, который бы после девяносто первого года ушел в леса и организовал партизанский отряд. Так что, огульно зачисляя всех в жулье, мы только льем воду на их мельницу, а это для госчиновника, я считаю, неправильно.
— Да я знаю, что вы считаете! — неожиданно для Скураша взвился Третьяковский. — Если вам от этого станет легче, я могу завтра же написать заявление об уходе!
— Здравствуйте, бабушка, вот тебе и Юрьев день! — раскинув руки, как рефери, подскочила со своего места Мария Михайловна. — Ты что, Потап, мозги совсем пропил? Не обращайте на него внимания, перекалился он, Малюта Максимович, клинить начало нашего ученого, пора уже по домам расходиться. Вот дурила, взял и вечер испортил! Правда, Малюта Максимович, перегрев у него на политической почве. Он про бескорыстность в отношениях с Беззубовым не придумывает, они с ним друзья еще со студенческих времен. Ты ведь это прекрасно знаешь, — напустилась Варковская на Людмилу Даниловну. — “Мы административный ресурс”, “за место цепляемся”, — передразнила она сослуживицу. — Не надо было масла в огонь подливать…
— Весь вечер сидела, сидела, молчала, молчала и, на тебе, прорвало! Пошли, Гена, домой. Извините, Малюта Максимович, сами видите, что за народ.
Компания быстро распалась, оставив в душе у Малюты неприятный осадок и удивленный вывод, что не все так просто в его малом совнаркоме, и, при видимой гладкости, у всех растут свои зубы, уже давно наточенные на ближнего.
Но ни Скураш и никто другой даже предположить не мог, что подобная чересполосица и нервозность прочно угнездились не только почти во всех коллективах, семьях и, что самое поганое, в головах многих и многих добропорядочных жителей этого сурового края. Они, вслед за Третьяковским, повинуясь невесть кем заложенной в них программе, с маниакальным упорством хотели видеть и видели в специалистах, приехавших с Плавским, оккупантов, а всех активно сотрудничающих с новой властью спешили записать в полицаи. Почему это происходило — неизвестно, однако что-то же толкнуло Антона Павловича Чехова еще во время его знаменитого путешествия на Сахалин оставить в своем путевом дневнике не слишком лестные слова о местных обывателях.
Возможно, некая душевная червоточина и является исторически сложившейся чертой характера местного населения, хотя и само население местным-то назвать можно с большой натяжкой. Так уж сложилось, что край этот благодатный в основе своей был этакой приблудно-сбродной империей, по большей части заселенной каторжно-конвойным людом, свободолюбивыми авантюристами, бродягами да комсомольцами-добровольцами великих строек социализма. Пройдя сквозь века и кровавые невзгоды, гремучая получилась смесь, имя которой пресловутый “сибирский характер”. Не потому ли, особенно в последнее время, все кардинальные шаги, предпринимаемые Москвой, частенько делаются с оглядкой на Сибирь? Нет, не то чтобы Москва боится своей огромной колонии, хотя, возможно и не без этого, она, скорее, страхуется и оттого спешит половчее обдурить и задобрить этих сильных, нелюдимых, пожалуй, немного завистливых, но все же доверчивых и наивных людей. И хоть за Уралом их и осталось с гулькин нос, народ они отчаянный, спуску могут и не дать… А кому нужны все эти буйно стучащие по исторической брусчатке Красной Пресни шахтерские каски? Так, они там, чего доброго, могут и про Сибирские полки вспомнить, и про Колчака с Семеновым, нет уж, лучше от греха подальше. Это только единоличный властелин Белоруссии Лукашенко по простоте колхозной мог перед своими депутатами в сердцах воскликнуть: “Всем прэзыдентам люди как люди попались, а мне — дурни”. У нас правитель посметливее пошел — или сладко соврет, или промолчит с кислой улыбкой, или из-под бровей так зыркнет, как серпом по одному заветному месту полоснет. Наши от америкосов быстро усвоили: народ не выбирают, это народ выбирает, а из этого и соответствующий вывод — хоть и противно, да терпи — царем будешь.
15
У Плавского что-то произошло со сном. Раньше никакие тревоги и нервные перенапряжения не могли отдалить минуты благодатного забытья, и генерал, как только его голова касалась подушки, погружался в крепкий здоровый сон с практически полным отсутствием каких бы то ни было сновидений. Но, переквалифицировавшись из бравого вояки в периферийные губернаторы, Иван Павлович почувствовал себя не в своей тарелке, и нервная система, хоть и закаленная войнами и стрессами, стала давать сбои. Плавскому начали сниться сны. Это до такой степени удивило генерала, что он от мелькания несуразных и, главное, никаким боком от него не зависящих картинок стал просыпаться по ночам и в первые секунды, путая сон с реальностью, продолжал с кем-то спорить, кого-то ругать или отдавать распоряжения. Позже, очухавшись и окончательно придя в себя, он долго сидел в тупом оцепенении на смятой постели, понапрасну пытаясь отыскать логику и первопричины того, что ему только что пригрезилось.
Не найдя ответа и не связав концы с концами, Иван Павлович принимался психовать, глотать прямо из бутылки свой любимый “Боржоми” и хвататься за сигареты. После трех-четырех затяжек, невзирая на глубокую ночь, обманутый организм, получив свою полагающуюся после пробуждения порцию никотина, автоматически приводил все органы в состояние бодрствования, и о скором возвращении сна можно было забыть.
Пошатавшись по протокольно безвкусно обставленной опочивальне, в очередной раз порадовавшись отсутствию на широченном казенном ложе законной супруги, которая непременно стала бы приставать с пустыми вопросами и придирками, он, затолкав за спину подушки, пытался читать, но, не имея навыков регулярного общения с книгой, быстро уставал, отчего внутри нарождалась противная волна раздражения, и он снова хватался за спасительные сигареты.
Генерал был человеком обязательным и чрезвычайно исполнительным, не важно, отдавали команды ему или же он сам ставил перед собой какие-то цели, все это должно было быть исполнено точно и в срок. “Приказ командира и рвение подчиненного могут горы свернуть!” — частенько говаривал он. Однако в этой новой и, чего греха таить, пугающей его своей непредсказуемостью жизни, все у него выходило как-то не так, ничего не спорилось и не давало нужных результатов. Ну, казалось бы, что еще надо: собрал людей, поставил задачи, определил средства, увязал, кто с кем взаимодействует, уточнил сроки докладов. Так нет же, сидят они перед тобой, глазами моргают, расходятся с озабоченными, недовольными, как двухпудовые гири, рожами, а главное, никто и не пошевелится, чтобы на полусогнутых броситься исполнять губернаторскую волю. Все вразвалочку, все с оговорками, с обязательными бумагами, а то еще, глядишь, и про неконституционность намекнут или на решения законодательного собрания кивать станут, одним словом, по армейским меркам — полный бардак. Вот и рули губернией с такими управленцами!
Но самое противное, что подобным образом к делу относятся не только аборигены, доставшиеся ему по наследству. Они-то чинуши старой закваски, что с них возьмешь? Вредят, сволочи, и саботируют, памятуя прошлую вольницу и воровскую безнаказанность, норовят все наперекор сделать. Отвратительно другое — когда вслед за местными держимордами подобную мелкотравчатую позицию занимают и новые, прибывшие с ним, люди! Вот где форменная подлость! Казалось бы, свои, а туда же, так и глядят, как бы чего для себя урвать, намутить, а дело, им порученное, заволокитить. Хотя какие они, к черту, его люди! Тоже все с бору по сосенке. Того тот порекомендовал, этого — этот, а что поделаешь, отказать невозможно: и тот, и другой, и третий, и четвертый — все как-то участвовали и в его раскрутке, и в финансировании его избирательных кампаний. А кампаний этих за пятилетку было целых три и притом каких!
Избирательные баталии он любил и всегда вспоминал с особой охотой, как и краткое свое пребывание на войне, где ему пару раз чуть не пришлось погибнуть. А что, выборы это та же война, только другими средствами и методами!
Но не о предстоящих, самых главных выборах болела сейчас у него голова. Надо было в обязательном порядке обустроить эту дурацкую провинцию, сделать из нее конфетку, всем показать, что он собой представляет как масштабный руководитель. Вот был всюду бардак, а он сумел навести порядок, дал людям не только надежду, но и реальный достаток, а раз сумел это сделать в крае, сумеет совладать и со всей страной.
Если бы ему сказали раньше, что избранник народа настолько неволен в своих поступках и решениях, он бы не только не поверил, но и послал бы куда подальше подобного сказочника. А здесь это пришлось испытывать на собственной шкуре. Да если губернатор, высшее должностное лицо провинции, с почти неограниченной властью, избранный народом, так опутан обязательствами перед своими явными и тайными кредиторами, то можно представить, в какой зависимости находится первое лицо всего государства. Страшно подумать! А чего ты хотел? Если нет за тобой ни партии с ее казной, ни наследства с заводами и пароходами, тут уж крутись, не крутись, а по неписаным правилам все равно придется кому-то продаваться.
Возможно, в этом и скрыта основная фишка народовластия. Противно, но что делать, когда такова реальность: или сам под кого-нибудь ляжешь, или дожидайся, когда тебя кто-то заметит и сделает ставку как на резвого и перспективного скакуна. Не зря же политику часто сравнивают с ипподромом. Кто и когда это придумал — генерал не знал, но спинным мозгом чувствовал, что демократию в современной России изобретали не для того, чтобы народ мог сам собой управлять и жить по справедливости, а совершенно для других целей. Он сам видел, что уже давно в недрах родной компартии, сами собой или надоумленные кем-то, возникли новые силы, озабоченные единственным вопросом: как бы устроить все так, чтобы на законных основаниях и, главное, бескровно одна группа удачливых людей могла отнять власть и деньги у другой подобной ей группы. Не гноить же себе подобных прохвостов в лагерях да подвалах Лубянки, мир не тот и время не то. Наверное, это и есть цивилизованный подход к проблеме власти. На хитром Западе к этому пришли уже века четыре тому, а мы в своей татарщине всё по старинке мутузим друг друга смертным боем. Даже большевики, и те, кстати, начинали с народовластия, да и Гитлер, кажется, тоже.
“Что за бред мне в голову лезет? — думал генерал, с остервенением гася очередной окурок в переполненной пепельнице. — Может, сказать Старикову, пусть своих шаманов и ведьм пришлет, хоть бы сон нормальный восстановился, а то я такими темпами не только до Кремля не доживу, а и в здешнюю дурку угожу. Хотя Москва — Москвой, дурка — дуркой, а о дне нынешнем надо думать, именно этот день будущее и кормит. Действительно, чехарда получается с кадрами: одного советуют — ставлю, другого — ставлю, а третьего советуют — надо кого-то из предыдущих снимать, штаты не резиновые, кого-то смещать приходится. А кого уволишь без вреда самому себе? Кругом одни засланцы, за каждым стоит мое обещание, и если что, не избежать обид… Надо что-то срочно предпринимать, иначе все это тебе может вылезти боком. Наверно, так, Палыч, — обращаясь к себе как бы со стороны, продолжил свои рассуждения Плавский, он часто в долгих диалогах с собой прибегал к этому нехитрому приему, — садись и пиши тезисы своего завтрашнего совещания с ключевыми замами и направленцами. О бессоннице и планах на будущее будешь потом вздыхать”.
Ни в чем не повинные подушки и книга разлетелись в стороны, пустая бутылка из-под “Боржоми” глухо бухнулась на прикроватный ковер. Приступ кипучей энергии охватил генерала. Он быстро прошел в кабинет, затворил окно, из которого уже тянуло предрассветной прохладой и речной сыростью, поежился и, накинув на плечи куртку от спортивного костюма, уселся за письменный стол. Ручка сама собой лихорадочно заскользила по клеткам толстой, как амбарная книга, рабочей тетради.
Генерал писал долго, перечитывал написанное, зачеркивал и снова вписывал почти те же, только что зачеркнутые, слова. Промучившись таким образом не менее получаса, он с досадой швырнул ручку на стол. Далее десятка маловразумительных и общих фраз он так и не продвинулся, хотя исчеркал добрых четыре страницы, зато его нестерпимо потянуло в сон. Боясь упустить этот благодатный момент, он поспешил обратно в спальню. Остывшая постель обдала приятной прохладой, и легкий сон мягко, по-кошачьи смежил его веки.
Генерал проспал долго. Обеспокоенная охрана, осторожно заглянув в опочивальню и найдя охраняемое лицо мирно сопящим, не стала прерывать его отдых, а сообщила в город, что шеф задержится на неопределенное время в связи с особой занятостью. Поинтересоваться, что за экстренная “занятость” образовалась у губернатора с утра, никому и в голову не пришло. Занят, значит, занят…
Плавский проснулся по-военному резко, как будто внутри сработала стальная пружина. Взглянув на вокзального вида часы, висевшие над дверью, он присвистнул от удивления: шел уже двенадцатый час.
Внеплановое совещание руководящего состава началось через два часа после прибытия главы края на работу. Каждому служивому человеку издавна известно, что нет ничего более отвратительного, чем послеобеденное совещание. Да и как же по-иному, если разомлевший после обеда организм непременно требовал покоя, легкой дремоты, к примеру, в курилке завода, на охапке душистого сена, просто на теплой, нагретой солнышком землице, на кожаном диванчике в комнате отдыха, или в уютном кресле прямо за рабочим столом, или же, на худой конец, на скрипучем расшатанном стуле обычного канцеляриста — все зависело от того, кто ты есть в этом мире и какого качества и весомости занимаемая тобой должность.
И почему это тонкие натуры поэтов до сего часу ни разу не коснулись столь нежной и пикантной темы, как состояние послеобеденной чиновной души? А ведь этот заветный час-получас ох как важен в серой, обыденной жизни бумаговодителя. О, как сладостны недолгие поклевывания носом в легком мареве чуткого сна, как необычны и дерзки для казенных интерьеров и строгих начальствующих портретов интимные звуки утробного сопения молоденькой сослуживицы, а чего стоят пугливые, приглушенные обстоятельствами стоны все умеющей и преданной секретарши! Чем не ода во славу торжества жизни и естества!
И вот, вся эта красота и нега псу под хвост — со-ве-ща-ни-е! Страшное, словно чума, слово ропотом прокатилось по коридорам и кабинетам Серого дома. Чиновничий дом, словно муравейник — все накрепко связаны друг с другом, и если старшие подались к главному, то средние не дадут младшим покоя, задергают, загоняют, изведутся сами и других изведут предположениями и страхами.
Собравшиеся в просторном губернаторском кабинете властители края единодушно отметили, что шеф в прекрасном расположении духа, и ничего не предвещает потрясений и нагоняев, да и какие нагоняи могут быть после обеда? Чиновный люд все это моментально оценил и, поудобнее расположившись на жестковатых стульях, расслабился. Вот тут-то и грянула гроза.
— Я, по воле народа, с некоторых пор работаю в этом крае губернатором, — мягким, вкрадчивым голосом начал губернатор. — Уже почти три месяца мы с вами трудимся, а вот толку от моего правления и от наших с вами общих трудов всего-то с гулькин нос. Вот вы, Музадохов, ведаете, что это за мера такая “гулькин нос”, а?
Кирилл Вениаминович Музадохов, отвечающий в крае за состояние финансов, робко приподнял со стула свое молодое, но уже изрядно заплывшее жирком тело и с нескрываемым недоумением уставился на губернатора. Молодой засланец столичного банка за время работы в команде Плавского так и не понял своего основного предназначения. Более того, во время еженедельных полетов в столицу он слезно жаловался своему руководству на дуболомство краевого начальника, собственники понимающе хлопали его по плечу и ненавязчиво продолжали требовать возврата вложенных в генерала денег с оговоренными процентами. Кирилл Вениаминович волновался, его банкирская истовость, так похожая на примитивную украдайку, никак не могла смириться с тем, что губернатор требовал основную массу денег отправлять на социалку, то бишь на выплаты каких-то задолженностей по заработной плате учителям, медикам и инвалидам. Бред да и только, с точки зрения практичного финансиста новой формации, постигавшего премудрости банковского дела в далекой смурной Америке. По всем тамошним экономическим букварям деньги нужны исключительно для того, чтобы работать и делать, как это ни банально звучит, новые деньги. Правда, еще задолго до этих букварей сию примитивную формулу капитализма четко сформулировали основоположники марксизма и ярчайшими эпитетами в своих литературных произведениях описали классики соцреализма. Но ни тех, ни других в американских хайскулах не преподавали, да и в отечественных, к слову, тоже в последнее время не особенно жаловали, а посему о “гулькином носе” банкирец впервые услышал только на данном совещании.
Затянувшаяся пауза грозила обернуться бестактной неучтивостью.
— Иван Павлович, я вас, простите, не понимаю… Вы извините…
— А как же! С нижайшем поклоном, — переходя на свой устрашающий бас, резко поднялся с места губернатор. — Я гляжу, вы быстренько и притом не в одиночку, — с недобрым прищуром осмотрел он собравшихся, — а все сообща решили, что я здесь специально как раз и посажен исключительно для того, чтобы подобных вам недорослей “извинять”, “прощать” и переучивать работать на российский манер. Нет уж, дудки! А вы, голубчик, Кирилл Вениаминович, будете первым, кого извинять не стану, да и за что извинять-то? Вы не красна девица, а я не заезжий поручик, но одно я с прискорбием могу констатировать: в финансах вы соображаете не более, чем сибирская свинья в марокканских апельсинах. По вашему гиреподобному лицу вижу, что познанием устного народного творчества разум ваш не особенно отягощен, но это дело наживное, возможно, когда-нибудь мы доживем до светлого времени, когда нынешние банкировы дети будут ниспровергнуты с плутовского олимпа, и там, в недрах народных, с кайлом в руках постигнут азы русскости, к которой они с таким пренебрежением до этого относились. Что же, — переходя на обыденный тон, вздохнул Плавский, — объясняю отдельно для выученных в заморских академиях: человек вы, по всей видимости, хороший и где-то даже старательный, однако для должности моего заместителя этих детсадовских качеств явно маловато, так что попрошу к исходу завтрашнего дня сдать дела своему заместителю и отправляться домой к мамочке. И не надо мне ничего мычать! — предвосхищая оправдания совсем скисшего финансиста, рявкнул губернатор. — Все, хватит, мне надоело за вами сопли подтирать. Это мое окончательное решение.
Тягостное молчание, как мрачные, насквозь пропитанные бурей облака, повисло в кабинете.
— Теперь, дорогие работнички, я обращаюсь ко всем вам. Ко дню послезавтрашнему моим заместителям и начальникам ведущих управлений предоставить конкретные предложения по привлечению в край денег и отчеты об использовании тех крох, которые вы растащили. При этом не вздумайте мне подсовывать план ради плана, ибо выполнять их придется вам самим. А нет, — голос генерала опять стал наполняться металлическим рокотом, — я держать никого не стану, можете прямо сейчас написать заявления об уходе по собственному желанию. Павел Анатольевич, — обратился он к своему помощнику Ляскалю, — раздайте господам чистые листы для написания рапортов.
Павел с нескрываемым удовольствием обнес всех белыми, как мел, бумажными прямоугольниками, от которых на присутствующих неотвратимо повеяло холодом забвения и страхом нищеты.
— Все, я больше вас не задерживаю, идите работать, — победно оглядев своих и вовсе сникших подчиненных, с явной издевкой подвел итог губернатор.
Задвигались стулья, и только люди, стараясь не глядеть друг на друга, потянулись было к выходу из недоброго кабинета, как им преградил путь генеральский окрик:
— И еще! Все в течение недели обязаны пересесть с персональных иномарок на автомобили отечественного производства, а ваши закордонные ландо будут реализованы на аукционе, и вырученные деньги пойдут на оплату долгов по заработной плате учителям и работникам культуры. Вот теперь все. Новые машины получите в течение квартала, а пока на своих покатаетесь или на общественном транспорте. Что будет для вас весьма полезно: заодно посмотрите, как народ живет и что про нас, бездельников, по утрам в автобусах говорит… Ну, вот теперь я, кажется, точно всем вам пожелал приятной и плодотворной работы! До свидания. А вы, Ляскаль, останьтесь.
Подчиненные из начальственного кабинета вышли хмурые и озадаченные, ни тебе привычных шуточек, ни дружеских подначек. Только миновав приемную и предваряющий ее холл, народ вполголоса стал выпускать скопившийся пар, да и то, делалось это очень осторожно, иносказательно, с оглядкой, так сказать, на завтрашний день. Неизменные чиновничьи атрибуты, папки и большеформатные общие тетради, жгли руки и терзали уязвленное самолюбие, вернее, не столько сами атрибуты, сколько притаившиеся в них чистые листы бумаги; никто из подчиненных генерала так и не рискнул оставить эту “белую метку” на отполированном столе совещаний. Но чиновничья обида долгой не бывает и длится, как правило, до первой похвалы начальника, до первого доброго слова, приветливой улыбки, одобрительного кивка властной головы. Канцеляристы про то ведали и гнали прочь недобрые мысли.
Кабинеты быстро всасывали людей, длинный коридор опустел, только одинокая бесформенная фигура Кирилла Вениаминовича сиротливо темнела на фоне подслеповатого, выходящего во двор окна.
Непонятно, по чьей архитектурной прихоти, но почти все бесконечные коридоры казенных заведений при повороте обязательно упираются в большое окно с широким, удобным, как трамплин, подоконником. Такими же окнами заканчиваются и коридорные тупики, которых особенно много в сталинской архитектуре. Темный, почти трагический силуэт изгнанного чиновника уже виделся этим стенам чем-то чужим, инородным и только что окончательно потерявшим всякий смысл своего пребывания в этой громадной серой кирпичаге, некогда построенной на месте взорванного большевиками величавого храма. Сейчас часто разводят руками, а что, дескать, поделаешь, время было такое, да и обкомовские чертоги тогда замышлялись и возводились, как новые кумирни нового божества, в которых должны были творить и фактически жить новые жрецы.
А что, если вдуматься, в этом действительно была своеобразная преемственность, некогда византийцы и латиняне под корень рушили молельни и капища доверчивых и слабовольных славян и на их местах строили храмы своему Богу; не прошло и тысячи лет, как и эта уже полюбившаяся и ставшая родной красота пошла в одночасье на слом, так что места под эти помпезные строения выбирались со смыслом, а если хотите, и с умыслом, дабы тропа страха, ведущая к любому богу, не остывала. О, этот страх! Великий и неистребимый, он всегда живет внутри каждого из нас, какие бы клеточки на шахматной доске социального неравенства мы бы ни занимали. Гнездится это вечное чувство и в душах самых больших и самых непотопляемых руководителей любезного Отечества. Правда, чувство сие отлично от обычного липкого страха лишиться работы, которое постоянно гложет и держит в жесткой узде простого рабочего или мелкого служащего. Конечно же, крупному чиновнику новой России не грозит голодная смерть, и отвратительная нищета никогда не постучится в окно дома, где живет его семейство. Боже упаси, никому из обитателей Кремля или Белого дома даже и в голову не придет мысль броситься с близлежащего моста в Москва-реку, как это, осознав свое полное ничтожество в великой стране равных возможностей, некогда делали американские безработные и банкиры, сигая с Бруклинского чуда в великую реку обманутых и истребленных индейцев. Нет, такого конца наши властители душ и дум не страшатся, в них живет иной страх, страх с потерей властного места очутиться, подобно сказочной старухе, у разбитого корыта и обратиться в обычного, хоть и не бедного, но бесправного, маленького человека. Какими средствами ты ни гони этот страх, он все продолжает жить в бюрократовой душе и ждет своего часа; и чуть ты запнулся на скользком кремлевском ковре, попал в немилость, или какая иная приключилась с тобой напасть — так сразу летишь в бездну потных рядов рядовых сограждан нищей страны. И вот ты уже как все, как тысячи других, да еще с позорным тавром “бывший”! И никакие социальные гарантии не спасут тебя, а главное, не успокоят и не вылечат твою душу от этого страшного родового проклятия чиновничьего племени.
Одно слово “бывший” чего стоит! Бывший — то есть уже использованный, как известное всем резиновое изделие, тобой попользовались и выбросили за ненадобностью! Кто знает, может, поэтому чиновник в России, при всем своем всесилии, по сути, всегда был самым бесправным и запуганным гражданином, если словечко это, “гражданин”, вообще применимо к нашим палестинам. Выкинули тебя — и кончилась лафа! Так что греби изо всех сил, пока из тебя “бывшего” не сделали, а то, что сделают, в этом уж не сомневайся. У нас мода на власть проходит быстро, как ветрянка, правда, иногда с серьезными и весьма затяжными осложнениями.
Когда Кирилл Вениаминович наконец добрался до своего кабинета, который, как и подобает финансовому ведомству, располагался в некотором отдалении, у дверей двое рабочих в синих спецовках старательно снимали со стены вывеску с именем и фамилией теперь уже бывшего владельца кабинета.
— Мишка, а кто он такой, этот Мудадохов? Фамилия какая-то чудная, не то бурятская, не то казахская, — подавая гербовую рамку, спросил совсем еще молодой усатый работяга.
— Музадохов, грамотей хренов! И чему вас только в этих колледжах учат! Названий громких понавыдумывали, а по сути, как были “пэтэухами”, так ими и остались, — и, машинально смахнув пыль с рамки, безразлично добавил. — А кто ж его знает, видать, какой-то московский жучок. Тебе-то что за дело? Ты, знай, саморезы крути… Да пробки, пробки куда ты, раззява, выкручиваешь, может, к вечеру новую трафаретку вешать придется.
Кириллу Вениаминовичу хотелось властно, до петуха в голосе, крикнуть: “Это я Музадохов! И не вам, недоумки, полоскать мою древнюю фамилию!” Но вместо этого он еще сильнее втянул голову в плечи и бочком просунулся в некогда принадлежащий ему кабинет.
На одного маленького человека в стране стало больше.
16
В уютной небольшой каминной, на удобных креслах вокруг продолговатого журнального столика, сидели четыре человека. Судя по утомленным лицам и по тому, как время от времени они вставали и прохаживались по комнате, пытаясь размять затекшие от долгого сидения ноги, можно было догадаться, что народ томится здесь уже не час и не два.
— И все-таки давайте итожить, — настойчиво предложила единственная в компании женщина, обликом и манерами очень похожая на своего державного отца.
Как будто некий дух облегчения осенил ее собеседников, они одобрительно закивали, приготовившись выслушать резюме.
— Ну и прекрасно. Значит, вы, Михаил Львович, согласны с кандидатурой Пужина?
— В принципе да, на этом этапе он наиболее предпочтителен и уж ни в какое сравнение с нашим генералом не идет, хотя…
— Не с нашим, а с вашим, — перебил его долговязый рыжеголовый господин, с лицом, отдаленно смахивающим на Гитлера. — Нам только еще раз не хватало прихода в Кремль этого самовлюбленного истерика. Достаточно и тех трех месяцев, когда он тут всех доставал своим дурковатым рыком…
— Генерал такой же мой, как и ваш, уважаемый Гол Владленович, — взвился, не сдержавшись, Амроцкий, — и не будь его на том этапе, неизвестно еще, где бы мы сейчас все были! И давайте без мелких подначек, момент не совсем подходящий. Да, уважаемая, Наталья Николаевна, я еще раз подтверждаю, что солидарен с Голом Владленовичем и наиболее подходящим кандидатом в преемники на сегодняшний день считаю Пужина.
— Вы уж простите, может, я чисто по-женски чего-то недопонимаю, только странно, отчего это вы, Михаил Львович, все время, как заведенный, повторяете “на сегодняшний день”, “на этом этапе”? Если вы в чем-то сомневаетесь, тогда давайте соберемся в другой раз, поищем более достойных, а если нет, тогда зачем же дергаться туда-сюда? Ведь именно с вашей подачи мы носились с генералом, как дурак с писаной торбой! И Совет национальной стабильности ему, и ранги помощников и советников, и постоянное членство в добром десятке международных комитетов и комиссий. А в итоге что? Хамство и черная неблагодарность! А главное, как он, подонок, мог желать смерти отца моего, и притом, не таясь, не скрывая этого, обсасывать его болезни! Мразь!
Лицо Натальи побагровело от гнева, казалось, еще немножко, и она с кулаками бросится на Амроцкого. Но, в отличие от отца, она еще могла держать себя в руках и усилием воли подавила эту нечаянную вспышку. Да и перед кем метать молнии! Набрав полную грудь воздуха, она с шумом выдохнула его через нос:
— Хорошо. Хотя хорошего, конечно, мало. Однако мои эмоции к делу не относятся, если мы убедимся в необходимости передать наше дело генералу, да хоть черту лысому, мои сантименты тому помехой не станут. В одном я уверена: спешить надо. Мы и так слишком много времени пустили псу под хвост. После генерала не менее полугода просеивали сквозь разные сита десятки других претендентов, наконец вроде забрезжил свет в конце этого дурацкого тоннеля, а вы, Михаил Львович, опять пытаетесь прятаться за свои “этапы” и, уж простите, вечные еврейские сомнения. Хватит. Если мы сейчас принимаем консолидированное решение, то это сегодняшнее решение и станет завтрашним днем для всей страны. Времени в обрез: не более полугода. Так что я жду от каждого, подчеркиваю, от каждого, персонального решения. Договоримся — обратного хода не будет! Потом надо иметь в виду, что мне понадобится неделя, а может, и больше, чтобы подготовить маму, и уже только после этого вдвоем с ней начать осторожно и не спеша подводить отца к принятию этого важнейшего для него решения. А это, боюсь, может растянуться и на месяц, и на два, и на три, а может, и более. Так что давайте решать… Эдуард Валентинович, — обратилась Наталья Николаевна к сидящему рядом с ней летописцу “царя”, щуплому невзрачному человеку, претендующему на роль ее будущего мужа, — посмотри в свои записи, на чем мы при обкатке Пужина больше всего спотыкались?
— Да здесь и глядеть не надо, при всех поворотах всплывали всего два вопроса, — монотонным голосом ответил суженый. — Первый — кагэбешное происхождение, и второй — возможность появления компромата времен работы в мэрии Ульянограда. Конечно, комитетское прошлое, — все так же монотонно продолжил Эдуард, — с точки зрения полноценного пиара, вещь проигрышная и ни в какое сравнение не идет со славой боевого генерала, миротворца и рачительного хозяина. Здесь есть над чем подумать…
— Нет уж, Эдуард, в этом деле не все так прямолинейно, — перебил его Гол Владленович, — может, для каких-то двух-трех сотен тысяч интеллигентов гэбэшное прошлое и покажется Каиновым пятном, но не в целом для всего народа. Именно комитетчику народ, скорее всего, и поверит.
Голос “Ржавого Голика”, как его в свое время окрестил Плавский, звучал излишне натянуто и недружелюбно, что не ускользнуло от чуткого уха Амроцкого: “Да, хорош союзничек! Он бедному Эдику увод доченьки “царя” никогда не простит. Хотя мне какое дело! Да хоть глотки себе перегрызите, мне все будет в лыко”.
А вслух произнес:
— Гол Владленович прав, ген стукачества в наших согражданах так и не подавлен ни временем, ни материальным благополучием, так что сын стукача и внук стукача предпочтут последователя железного Феликса, это уж точно…
— Опасаться не выборов надо, — как бы не замечая реплики Амроцкого, продолжил Гол, — опасность будет нас подстерегать после вступления в должность нового хозяина страны. Где гарантии, что он, как человек системы, не потащит за собой своих? А что там за люди — не мне вам рассказывать. В целом я с кандидатурой согласен и даже был, так сказать, инициатором, знаю его не первый год, и о неблагодарности с его стороны ни разу не слышал. Главное, он волевой и умеет держать слово, все остальное нарастет.
— Может, волевые качества в данном случае как раз и не столь важны, — мягко вставил, дождавшись паузы, Амроцкий. — Вот в этом, уважаемая Наталья Николаевна, как раз и заключаются все мои сомнения. Уж очень ответственно. Ошибешься — и прежде всего сам себя живьем закопаешь.
— Волевой, честный! Все это, конечно, хорошо, но вздорный и самовлюбленный дурак в погонах может быть более полезным и покладистым при определенных, а главное, критических обстоятельствах. Где гарантии, что он не взбрыкнет, вместе со своей волей, и не откажется выполнять наши условия?
— Наталья Николаевна, — видя, что она опять начинает закипать, хрипловато остановил ее Гол Владленович, — если позволите…
— Да, конечно…
— Это смотря что заложить в условия, которые мы ему предложим. Если вам хочется стоя за его спиной рулить государством и чувствовать себя заправским кукловодом, тогда да, ни чести, ни воли такому человеку иметь не надо. Да, для безропотной марионетки наш кандидат не годится, как, кстати, и тот же генерал… — и, видя, что Амроцкий дожидается малейшей паузы, чтобы его перебить, Гол предостерегающе поднял правую руку. — Одну минуточку, дайте мне закончить. Если же мы ему доверяем и предлагаем ограниченную самостоятельность в единой команде, сами при этом от активной политической деятельности устраняемся и собираемся заняться какими-то своими крупными и нужными для страны проектами, тогда дело другое, здесь и воля, и честность, и все прочие так называемые положительные качества понадобятся. Мне кажется, это абсолютно обоснованно.
— Непонятный и какой-то мутный термин: “ограниченная самостоятельность в единой команде”. Что это такое? А если он со своей самостоятельностью совсем не туда всю эту махину повернет? — возразил Амроцкий.
— Да бросьте вы, — не сдержалась Наталья. — Пусть куда хочет, туда и поворачивает, главное, чтобы нас это никаким боком не касалось, и чтобы лет пять-семь людей, которых ему назовут, никто пальцем тронуть не смел. Политики нам всем, надеюсь, хватило за последние годы с лихвой? — внимательно оглядев присутствующих и натолкнувшись на их непроницаемые физиономии, она, скривив губы в презрительной ухмылке, добавила: — Что же это я, как дура, обо всех по себе судить пытаюсь? Дело ваше, а лично мне этих политических свар на всю оставшуюся жизнь хватит! Давайте, что еще у кого есть?
— Наталья Николаевна, так ведь и до второго пришествия можно из пустого в порожнее переливать, — с неожиданным напором произнес Эдуард Валентинович, — думается мне, следует все это итожить. К чему лукавить, Пужин нравится всем, все его обсмотрели со всех сторон, даже вечно мятущемуся Михаилу Львовичу и то возразить нечего, кроме смутных сомнений. Да какие могут быть сомнения о еще не состоявшемся событии? Говорите, может куда-то переметнуться? Но куда? Кроме нас, в стране нет другой силы, которая могла бы его поддержать. Мы — одна единственная партия, стоящая у власти, другой нет и, надеюсь, не будет, а если и появится, то им уже будет не до нас. Сегодняшние коммунисты, демократы и прочие комики абсолютно ничего собой не представляют, да и вам ли мне это говорить! Стоит только дать команду их не подкармливать, как нагулянные рыла моментально спадут, и спеси поубавится. Так что нечего дергаться, останавливаться надо на Пужине, благо, крючков на него у нас имеется в избытке. Дергаться начнет — пожалеет. Разве я не прав?
— Спасибо, Эдик, за поддержку, — положив руку ему на колено, произнесла будущая супруга. — Прав ты во всем. Пока наш ставленник собственным политическим мясом обрастет, пройдет не один конституционный срок, а время и не такие изъяны в нашей истории лечило. Будем считать, что вопрос решен, да?
Мужчины в знак согласия дружно встали.
— Нет, дорогие друзья, я прошу вас однозначно ответить: одобряете ли вы наш общий выбор? Не надо на меня так таращиться, — не то в шутку, не то всерьез произнесла женщина. — Как-никак я отцовская любимица, и обкомовские замашки из меня никакими перестройками не вышибить, так что голосуем персонально. Кто за кандидатуру Пужина, прошу определиться! — и первая высоко подняла руку.
Остальные последовали ее примеру.
— Вот и чудненько! О следующей встрече договоримся по телефону. И просьба: Пужину — ни слова, — при этом, она нарочито пристально посмотрела на Амроцкого.
— Наталья Николаевна! Я же могила…
— Знаю я вашу могилу, еще папин охранник о вашей чрезмерной болтливости не раз говорил.
— Клевета, чистейшей воды клевета…
Расходились быстро и молча, как воры с места только что совершенного преступления. Каждый уходил со своими, одному ему ведомыми мыслями и задумками.
Вот так незатейливо и почти буднично было принято решение о совершении очередного дворцового переворота. Что за паскудная в России власть, ну никак она не может без переворотов, что встарь, что ныне, и деться от этого некуда.
17
Амроцкий торопился.
Опасаясь слежки, он прибегнул к самой проверенной тактике: заехав к одной из своих многочисленных подружек, громко попрощался с водителем, демонстративно выгреб из салона увесистый букет цветов, коробку со снедью и в сопровождении охраны отправился, якобы, на сладкую ночевку… Часа через полтора, так и не прикоснувшись ни к ужину, ни к подружке, он вызвал такси и уехал к еще одной зазнобе… Проговорив с опешившей от неожиданного визита девицей битый час, он с ее мобильного телефона вызвал машину жены и, какое-то время покружив по городу, отпустил ее в районе центра. Пробежав для страховки еще пару проходных дворов, Михаил очутился в уютном московском дворике, на удивление не тронутым урбанизацией. Казалось, что время замерло у его ограды и, залюбовавшись патриархальностью архитектуры эпохи Растрелли, так и не посмело переступить некую незримую черту. Хотя это могло показаться только на первый взгляд и весьма неискушенному человеку. Старинный особняк со всех сторон был защищен небольшим старым парком, вернее, его остатками, и окружен глухими стенами более поздних построек. Через один из дворов сюда вела широкая сводчатая арка с ажурными воротами и маленькой калиткой, перед которой, переводя дыхание, и остановился Михаил Львович. Раздался негромкий металлический щелчок, кованая створка отошла в сторону, не оглядываясь, Амроцкий быстро пробежал по неширокой дорожке и скрылся в предусмотрительно распахнутом кем-то парадном.
В просторной двухсветной зале, с огромным, почти рыцарским столом посередине, в ожидании маялось человек двенадцать. Даже непосвященного взгляда было достаточно, чтобы смекнуть: народ здесь собрался непростой, всей стране известный и друг для друга не всегда приятный, однако прочно повязанный одной незримой цепью, имя которой “отечественный капитал”. Где-то там, вне стен этого хитрого домика, все нынешние ожидальцы слыли непримиримейшими врагами и оголтелыми конкурентами. Они денно и нощно вели друг против друга настоящие войны на полное финансовое, а иногда и физическое, истребление друг друга, но здесь, в этих заповедных стенах, как по мановению волшебной палочки, они превращались в обычных, может быть, излишне серьезных и излишне располневших обывателей из старого и милого их сердцу местечка. Почему все произошло именно так, а не иначе, и именно им достались все ключевые позиции в отечественной экономике и финансах — вопрос весьма серьезный и настолько запутанный, что ответить на него с наскоку нелегко. Уж как-то так издревле повелось, что Россией, в общем-то, русские никогда и не управляли — и при великих князьях, и при царях, и при коммунистах, да и сегодня эта традиции не нарушена, и, возможно, правы те философы, которые считают “русскость” категорией наднациональной и к вопросам рода и крови никакого касательства не имеющей.
Амроцкий буквально ввалился в парадную залу, ни с кем не здороваясь, осушил пару бокалов шампанского, расторопно поднесенного на подносе лакеем в ливрее Александровских времен, и плюхнулся в первое попавшееся кресло.
— Все, господа, Рубикон перейден! — громко возвестил он.
Присутствующие в зале, до этого времени мирно беседовавшие, моментально повскакали с мест и окружили того, которого так долго дожидались. Всем не терпелось узнать из первых уст новость, о которой уже давно поговаривали в московской правящей макушке. Итак, все сгрудились вокруг Михаила Львовича в трепетном ожидании.
Амроцкий, явно набивая себе цену, сидел, как каменный истукан, с полузакрытыми глазами, только едва уловимая улыбка загадочно блуждала по его толстым губам. Это был очередной пик его славы, его всесилия и значительности.
— К порядку, господа! — ударив небольшим молотком о бронзовый гонг, возвестил преклонных лет господин в старомодном сюртуке и сатиновых нарукавниках. — К порядку, господа! Прошу всех к столу. Начнем наше неформальное общение.
Все, включая виновника собрания, безропотно потянулись к столу, за которым у каждого было свое строго определенное место. Странный человек с молотком так и остался стоять у небольшого, расположенного чуть в стороне от основного стола, изящного бюро с резными золочеными ножками. Публика рассаживалась по местам и, казалось, не обращала на него никакого внимания. Восстановилась тишина, и взоры всех с нескрываемым нетерпением устремились к Амроцкому.
— Пужин! — как самую сокровенную тайну торжественно возвестил Михаил Львович.
Звенящая тишина длилась долгие две-три секунды, показавшиеся всем вечностью. И тут вдруг грянула буря! Заговорили все сразу, вернее, не заговорили, а закричали в полный голос. Народ снова повскакал с мест, замахал руками, не то ропот разбитой надежды, не то стон проклятий, не то рык возмущения метался по древнему залу и, отражаясь от высоких потолков и мраморных колонн, переплетаясь в нечто причудливое, нечеловеческое, превращался в почти живое существо, живущее своей мистической жизнью.
— Да вы там все с ума посходили! — вопил один из ведущих банкиров.
— Все! Это полный конец! Это конец! Бежать, бежать отсюда надо и как можно скорее! — обреченно махал рукой нефтяник с ярко выраженным татарским лицом.
— Да с чего такой шухер? Можно подумать, хрен редьки слаще! Выживем и при этом! Чего галдим, единомышленники? Это еще далеко не погром! — пытался угомонить собравшихся смешной лысый человек, по совместительству, на пару с женой, работающий мэром одного из самых крупных городов в стране.
— Только нам октябрят не хватало! Они, конечно, ребята хорошие, но если какую ерунду замутят, так все лет тридцать кровавым поносом срать будут. Михаил Львович, надо что-то делать! Что вы молчите? — распалялся сосед напротив и медиамагнат по совместительству.
Кричали все, наверное, с полчаса. Постепенно первые эмоции выдохлись, повисла тишина, и вдруг в нее ворвался громкий раскатистый хохот. Смеялся высокий молодой человек, в очках-велосипедиках, из бывших комсомольцев, умудрившийся прихватить в собственность огромный кусок нефтегазовой отрасли.
— Миша, ну и чего ты ржешь? — стараясь перекричать всех, обратился к нему кто-то из собравшихся.
— А что же мне, по-вашему, плакать, что ли? Вот придурки, возомнили себя солью этой земли! Надо было столько денег вбухать в переизбрание этого пьяницы и параноика, чтобы заменить его на верного внучка железного Феликса! Вы как знаете, а я больше в разводках моего тезки участвовать не собираюсь и вас к тому же призываю, — бывший комсомоленок прекратил смеяться и, зло уставившись на Амроцкого, прошипел: — Что, Гапон, сияешь, как медная лампа? Думаешь, еще раз удастся нас законоводить и сбить влегкую приличный куш? Вот тебе хрен! — и он лихо закрутил кукиш.
— К порядку, господа! — дзынкнул молоток, и хрипловато прозвучал голос старика. — К порядку, господа!
— Действительно, — взвился мэр-миллионщик, привыкший всегда и всюду председательствовать. — Одумайтесь друзья, так, чего доброго, мы друг другу в космы вцепимся…
— Ну, вам, допустим, с вашей лысиной это не грозит…
— При чем здесь моя лысина, на карту поставлено будущее страны, наше с вами будущее! Здесь не орать, не юродствовать, не вспоминать прошлые долги и обиды надо, здесь серьезный разговор требуется. По правилам нашего клуба, каждый имеет право высказать свое мнение и каждый волен его обсуждать, так давайте не будем нарушать вековых традиций. А вам, Михаил Самуилович, следует помириться с господином Амроцким…
— Или, согласно правилам, покинуть наше собрание навсегда, — ненавязчиво, но тоном, не терпящим возражений, перебил мэра человек с молотком.
В зале воцарилась гнетущая тишина. Каждый из собравшихся знал, чем обернется для изгнанника отлучение от клубного сообщества. Смерть могла стать радостью избавления по сравнению с теми унижениями и мытарствами, в которые автоматически обращалась жизнь изгоя.
Хадера, именно такое древнее слово служило нефтяному олигарху фамилией, сидел весь пунцовый и тупо буравил ненавидящим взглядом пространство перед собой. За последние годы он отвык не то что просить у кого бы то ни было прощения, а вообще видеть в людях себе подобных. Для него существовало только его слово и подвластная его воле покорная человеческая масса. Несмотря на свою молодость, он прекрасно знал, что банальные слова извинения, которых у него так домогаются, всего лишь дань традиции, и, выйдя с этого вонючего собрания, он будет волен, если захочет, стереть выскочку и клоуна Амроцкого в порошок; но сейчас традиция требовала повиниться, а повиниться значило, в первую очередь, унизиться. Унизиться все же было неизмеримо выгоднее, чем бросить открытый вызов всему миру. Зал, с кровожадностью римского Колизея, ждал его слова.
— Я беру свои обвинения обратно и прошу у господина Амроцкого извинения за мои несправедливые слова в его адрес.
Теперь все взоры обратились к Михаилу Львовичу, который в своем природном компьютере лихорадочно прокручивал сотни вариантов предполагаемой ответной реакции. Конечно же, он мог не принять дежурной фразы этого зарвавшегося спесивца, а потребовать объяснений по брошенным в его адрес обвинениям, но тогда собрание должно будет голосовать за проведение дознания и собираться еще раз, специально для разбирательства их тяжбы. Все это могло затянуться на годы, и в другое время он бы именно так и поступил, чтобы клещами, по миллиметру вытягивать из этого цэковского щенка нервы и деньги. В своем успехе Михаил Львович нисколечко не сомневался. Однако нынешние обстоятельства фактически не оставляли ему иного выбора, как принять извинения обидчика.
— Досточтимое собрание, братья! — с пафосом начал он звенящим от напускной обиды голосом. — Ныне не время для глупых обид и кухонных склок. Я бы мог вообще не информировать досточтимого мажордома, — он почтительно повернулся к старику с молотком, — и не просить о срочном сборе нашего общества, чтобы поделиться с вами этой важной для всех новостью. Однако я пошел на это, пошел осознанно, рискуя собственной головой. Надеюсь, что все понимают, чем обернется для меня, а сейчас и для каждого из вас, разглашение этой тайны? — он с нескрываемым злорадством обвел взглядом притихших собратьев. — Я принимаю ваши извинения, Михаил Самуилович, ввиду вашего возраста и присущей ему недальновидности. Пройдет время, и оно покажет, насколько вы были несправедливы сегодня.
Вздох облегчения прокатился по залу, собравшиеся, вытянув шеи, оборотились к загадочному старику с молотком.
— Примирение свершилось! — возвестил он, стукнув молотком в гонг. — Однако с нарушителя порядка полагается отторгнуть на общие нужды единовременно десять миллионов условных единиц. Продолжим нашу работу.
Амроцкий торжествовал, все складывалось как нельзя лучше, он одним махом накрепко привязал к себе всех этих снобистских нуворишей, а огласив сенсационную новость через клуб, значительно повысил свой рейтинг не только в любезном отечестве, но и далеко за его пределами. Теперь главное — не ослаблять нажима, в ближайшее время обязательно встретиться с Пужиным и по секрету уведомить его о его же будущем, пока это не сделал кто-то другой. Он как бы невзначай глянул на часы — половина девятого, вечер только начинается, можно еще и сегодня успеть.
— Господа, господа! — обратился он к собранию. — У меня есть к вам предложение обсудить, взвесить все за и против, главное, не спешить, у нас есть еще время, думается, с полгода, и собраться здесь же где-то через месяц с уже готовыми предложениями. За месяц страсти поулягутся даже в самых буйных головах. Кандидат — это всего лишь кандидат, никто не исключает возможности его замены, тем более что уже существует фигура известного вам генерала, она тоже обсуждалась, но пока была отставлена… А сейчас прошу меня простить, мне необходимо срочно встретиться еще с одним человеком, от которого будет многое зависеть в разрешении нашего вопроса.
— Нет, нет! — чуть ли не одновременно вскочили братья-банкиры, вне этих стен усиленно создающие себе имидж единственных покровителей православной церкви. — Расходиться преждевременно! Пусть уважаемый Михаил Львович идет по своим важным встречам, а нам таки следует остаться и все хорошенько взвесить. Встретиться через месяц, конечно же, можно и даже нужно, но и сегодняшнее обсуждение по горячим следам будет далеко не лишним! Да и многое прояснить необходимо, у меня лично в голове полная каша: какие преемники, когда существует конституция? Как это можно провести, не нарушая даже наших кондовых законов? — развел руками старший из братьев.
— Конституция — не помеха, скорее, даже наоборот, — не вставая, пустился в рассуждения мэр, по его озабоченному и слегка рассеянному виду можно было предположить, что он и сам бы был не против примерить на себя тогу преемника. — Главное, безболезненно довести кандидата до премьерского кресла. Именно премьер, в случае недееспособности гаранта, принимает на себя высшую власть в стране. Здесь все ясно. Конечно, следует отпустить нашего досточтимого вестника богов, а самим, у кого есть такое желание, поговорить. Наши братья-христиане правы, — не без издевки продолжил он, — дома мы замкнемся в своих переживаниях и ничего путного, кроме затяжного стресса, не получим. Сам с собой много не обсудишь, а делиться подобного рода информацией лично я ни с кем не собираюсь, да и вам, господа, не советую. Время-то еще есть, кто спорит, главное, его правильно использовать. Можно, безусловно, зациклиться на предложенной кандидатуре, можно и другую поискать, не такую мутную, возможно, и из нашей среды. На “царя” и его семейку, хвала всевышнему, имеет влияние немало людей. Одним словом, есть о чем подумать!
— Ну, если из нашей среды, — давясь смехом, подал голос Хадера, — то моя кандидатура должна быть первой, раз уж я сделал первый, пусть и не совсем добровольный, взнос!
Народ, обрадовавшись поводу, принялся зубоскалить, подначивать молодого коллегу, да и не только его одного. Многие поднялись с мест, чтобы попрощаться с Амроцким, иные тихо, по-английски, поспешили улизнуть под общий шумок от греха подальше. Эти, всегда молчаливые и тихие, неистово исповедовали древнейшую истину: меньше знаешь — крепче спишь.
Подошел к Амроцкому и Хадера.
— Михаил, ты действительно не обижайся на меня. Хрен его знает, что нашло, не мне тебе говорить, как я ненавижу всю эту лубянскую шарагу! А здесь какого-то майоришку — и в преемники! Охренеть! Вот и клинануло…
— Да я, собственно, и не обижался, если только самую малость, и то больше не за себя, а за тебя. Мы же не чужие люди, и сделал я для тебя добра вагон, а ты мне всюду гадишь. Хочешь повоевать, давай повоюем, только не здесь и не сейчас. Ты уж прости, некогда, я действительно спешу, другим разом договорим.
Он, не подав руки, повернулся и, набирая скорость, засеменил своей слегка кособокой походкой к выходу. Чуть-чуть не дойдя до распахнутой для него лакеями двери, Михаил Львович остановился, круто повернулся и неожиданно буквально сгреб в объятья совершенно обалдевшего Хадеру.
— Мой тебе совет, Миша, — зашептал он ему прямо в ухо, — меньше вякай и про майора (он, кстати, подполковник), и про свое желание стать преемником. Будь хитрее, вроде нашего мэра, начинай делать все издалека и меня слушай. А то и миллиарды твои не спасут… — и громко для всех добавил: — Я рад, господа, что наш юный друг прозрел, а всякий зрячий осилит свой путь. До скорого свидания!
18
Пужин был человеком системы и долгое время не сопротивлялся этому. Первый внутренний бунт против ее засилья произошел в нем относительно недавно, когда ему, как и тысячам других офицеров, ненавязчиво предложили попытать счастья в гражданской жизни. Нет, его никто не выгонял, но и особо не удерживал в родной конторе. Система рушилась, и с циничной откровенностью обнажалась ее омерзительная сущность. И в один прекрасный день он собственным загривком почувствовал леденящее безразличие своего всесильного ведомства. Просто в одночасье, когда ему было как никогда трудно, он своей шкурой, всем естеством ощутил бездну своего одиночества и незащищенности. Понапрасну он ожидал помощи друзей и сослуживцев, впустую обрывал телефоны своих некогда чутких и справедливых начальников — холодная невидимая стена отгородила его от них. Осторожно и неумело, как безногий ходит на протезах, он учился жить без служебной ксивы и подпорок грозного ведомства.
С трудом, но жизнь постепенно обретала новые, не менее привлекательные, чем в прошлом, очертания. К одному было сложно привыкнуть: то, что он делал сейчас, сильно рознилось с тем, чем приходилось заниматься в прошлом. Все было, скорее, наоборот: оказывается, своим рвением по службе он не укреплял основы своей родины, как это ежедневно ему внушалось, а, наоборот, разрушал их и, служа народу, делал этот народ одним из самых несчастных и самых бесправных мире.
Новая работа ему нравилась и забирала всего целиком, без остатка. Да, скорее, это была даже не работа, а некая новая, неведомая и пьянящая своей свободой жизнь, жизнь, которой он не знал и которой втайне побаивался, очутившись за высоким забором внутренних запретов и ограничений. Только сейчас открылись его недюжинные организаторские способности, пригодилась феноменальная память и старые проверенные связи за рубежом. Он быстро, даже по новым меркам, делал карьеру, и ему это откровенно нравилось.
Как только у Николая Николаевича появился свой собственный кабинет в историческом доме Ульянограда, а служебный телефон стал отвечать поставленным и вежливым голосом опытной и всезнающей секретарши, тут же, словно гномы из-под земли, возникли бывшие сослуживцы, коллеги, полинявшие и готовящиеся к выходу на пенсию начальники. И он, не помня обиды, всех их принимал, чем мог, помогал, куда-то пристраивал, кому-то рекомендовал, ничего не требуя взамен. Так постепенно складывался круг обязанных ему людей.
Беда пришла неожиданно, как сама демократия: грянули выборы, и по воле его милости народа, а также благодаря излишней самонадеянности мэра, свято верившего во всенародную к нему любовь, победил один из лучших его, мэра, друзей, который по замыслу хитромудрых политтехнологов обязан был прикрывать шефовы тылы.
Еще раз убедившись, что подлость — она и при демократах остается подлостью, Пужин двинулся дальше по руслу своей извилистой жизни. Однако новые мытарства ни в какие сравнения не шли с мытарствами прошлыми. Отказавшись от иудиного предложения бывшего коллеги остаться на своем хлебном месте и служить теперь уже ему, новому мэру Ульянограда, Николай Николаевич попытался заняться чистым бизнесом, но, не имея к этому ни склонности, ни особого таланта, вскорости загрустил.
И опять подвернулся счастливый случай. Ему всегда везло на эти случаи! Совершенно случайно он столкнулся, что называется, нос к носу со своим бывшим университетским однокашником, а ныне одним из отцов новой экономики, всесильным москвичом Голом Владленовичем.
Встретились, обрадовались друг другу, повспоминали студенческие годы, позубоскалили над преподавателями, перешли к делам нынешним, и получил он предложение перебраться в столицу и усилить контроль за неимоверными деньгами, отпускаемыми на улучшение условий быта и работы всеми любимого гаранта конституции. Вот так и состоялось его первое пришествие в первопрестольную…
Пужин наматывал круги по живописному участку новой дачи. Бегать он не любил, а предпочитал быструю ходьбу, считая ее наиболее эффективной, равномерно нагружающей все мышцы и дающей возможность спокойно обдумать и проанализировать все, что произошло за минувший день. А задумываться в последнее время было над чем. Какие-то странные и не совсем ясные веянья завитали над его слегка лысеющей головой.
Разговор с главой “царевой” администрации, по совместительству придворным летописцем и будущим зятем, сначала не вызвал никаких побочных мыслей и тревог. Разговор как разговор, как и полагается у начальника с подчиненным. Хотя на этого начальника без улыбки смотреть было невозможно. Потертые джинсы и ковбойскую рубашку, хоть и с боем, но все же удалось с него снять, и переодеть его в приличный костюм, однако носить обязательный для Старой площади галстук не смог заставить даже сам “царь”. Ходил этот начальник подпрыгивающей походкой, сторонился большого скопления чиновного люда, на заданные вопросы отвечал односложно и весьма неопределенно, однако, при всей его косности и угловатости, был самым доверенным человеком у “царя”, а особенно у злопамятной и подозрительной “царевой” супруги.
Итогом второй их встречи стало предложение сделаться первым заместителем главы администрации, а иными словами, фактически, ее возглавить, так как сам Эдуард Валентинович был сейчас полностью занят работой над очередной книгой главы государства. В принципе — вполне лестное предложение и, как считал сам Пужин, вполне заслуженное, но было в нем одно “но”! Место первого заместителя занимала всесильная подруга “царевой” дочки Победа Танина, и ухудшения их отношений никто, насколько ему было известно, не замечал. Он тогда о ней напрямую и спросил Эдуарда Валентиновича, чтобы избежать ненужных кривотолков в будущем.
— А как же быть с Победой Игоревной?
— Ей будет предложено вполне весомое по значимости место, да и, между нами, не тянет она, не все губернаторы ее адекватно воспринимают, опять-таки завалила избирательную кампанию в Есейске, еще неизвестно, чем вся эта сибирская эпопея закончится. Так что пусть ее судьба вас особенно не смущает. Все будет нормально. Вы — другое дело, и хватка у вас бульдожья, так что мы вам доверяем. Ну, так как, согласны?
— Не согласиться было бы с моей стороны глупо. Считаю, не о моем согласии следует говорить, а о благодарности “гаранту” за его доверие, можете ему передать, что жалеть о своем решении ему не придется.
— Вот и хорошо! У меня, не поверите, камень с плеч свалился. Администрация — это же, прежде всего, сумасшедшая ответственность и колоссальные трудозатраты, а мы с хозяином по три-четыре часа в сутки над книгой работаем. А потом мне весь материал надо с диктофона обрабатывать, систематизировать, перепечатывать, вычитывать, чтобы на следующий день представлять ему на просмотр. Колоссальный труд! Так что спасибо вам, а президенту добрые слова за доверие вы сами в ближайшее время скажете.
На том и расстались.
Потом были встречи с “царем” — и официальные, и в домашнем кругу. Были длительные беседы с женой самодержца, странные какие-то беседы, все больше о честности, преданности, о благодарности и неблагодарности, о доверии и предательстве.
Приблизительно о том же пыталась с ним говорить и державная дочь.
В последнее время Гол Владленович зачастил. Придет в кабинет, посидит, чаю попьет, пустопорожние вопросы позадает и уйдет. А здесь, буквально вчера, ни с того ни с сего спрашивает:
— А ты по бывшей своей работе не скучаешь?
— В мэрии, что ли?
— Да в какой, к черту, мэрии! В ВЧК твоем, некогда любимом? Ностальжи не гложет?
— Нет, вроде? Ты к чему клонишь?
— Да так, просто спросил, — и, помолчав, добавил: — Упущенное напрочь ведомство. А ведь когда-то основой государства считалось. Ну, ладно, я, пожалуй, пойду…
Все это и многое другое непрошено и бессистемно лезло в голову ровно шагающего Пужина. Помимо разговоров, встреч, собственных мыслей, в мозгу всплывали и вовсе неясные впечатления, какие-то вскользь замеченные мелочи, которых раньше не было. Все его встревоженное естество ожидало чего-то особенного и очень важного.
— Извините, Николай Николаевич, — прервал его размышления помощник, — вам уже третий раз звонит Амроцкий и, судя по определителю, с разных телефонов. Голос встревоженный, просит срочно с ним связаться.
— Пусть приезжает…
— Нет, он хотел бы встретиться на нейтральной территории, подальше от любопытных глаз.
— Любопытные глаза есть везде и всюду. А где он сейчас?
— Говорит, что в машине, недалеко от вашей дачи.
— Скажи, пусть едет к лесной развилке, я туда подойду. Тоже мне, конспиратор доморощенный выискался.
Из всего близкого “царева” окружения Пужин особенно недолюбливал Амроцкого, каким-то скользким он ему казался, и после общения с этим то заискивающим, то невыносимо самодовольным господином неизменно хотелось вымыть руки. Но раз и навсегда приняв правила придворных игр, Николай Николаевич старался ни на йоту от них не отступать. В сегодняшнем пасьянсе Михаил Львович занимал не последнюю позицию, и с его закидонами следовало считаться, а главное, опасаться его вечных интриг, непревзойденным мастером коих он не без основания числился.
Еще не дойдя до развилки, Пужин увидел спешащего ему навстречу Амроцкого.
“Хорош гусь, — переходя с бега на быстрый шаг, чтобы выровнять дыхание, подумал он. — Машину оставил за поворотом, чтобы не светить контакт… Ох, не простой он проныра, не простой. Надо бы бывшим коллегам подбросить задание негласно собрать все об этом субъекте”.
— Ну, наконец! Здравствуйте, Николай Николаевич! Знаете, давайте свернем на тропинку, она вон там, за кустиками, а то, неровен час, с каким-нибудь бегуном, вроде вас, столкнемся, а это совсем ни к чему.
— Добрый вечер. Можно и на тропинку, — как можно спокойнее произнес Пужин. — Так что же такое стряслось, к чему вся эта конспирация, и где это вы освоили ее азы?
— Книжки детективные в детстве читал. Не сочтите меня сумасшедшим, но я вам сейчас скажу такое… — зашептал он ему прямо в лицо. — Только умоляю: никому ни слова, иначе голова моя полетит с хилых еврейских плеч долой!.. Нет, вы должны дать мне слово офицера, что все это останется между нами.
— Михаил Львович, не ставьте меня в дурацкое положение! Я же государственный чиновник и себе фактически не принадлежу, поэтому, естественно, авансом никаких слов никому давать не могу, мало ли что вы мне собираетесь поведать!
— Ладно, хорошо! Какой вы, право, строптивый. Но после того, как вы все услышите, вы пообещаете мне молчать?
— Смотря чего это будет касаться.
— Вас! В первую очередь вас и только вас!
— Хорошо, излагайте свою тайну, а то она, неровен час, взорвется внутри вас и погубит одного из творцов новой России, — понимающе улыбнулся Пужин.
Амроцкий огляделся по сторонам и снова приблизился к самому уху Пужина:
— Мы приняли решение. До истечения второго срока президент подаст в отставку и предложит вас в качестве своего преемника, — выпалил он на одном дыхании и замер.
— Кто это — мы? — после долгой паузы спросил Пужин, глядя на своего визави, как доктор психиатрического отделения на вновь поступившего пациента.
— А вот этого я вам пока сказать не могу, даже и не пытайте. Одно сообщу: люди достойные и действительно могущие все.
— По-моему, это какая-то чушь. Даже если предположить, что вы говорите правду, а не сошли с ума, то вся эта чушь не выдерживает никакой критики и отдает ирреальностью.
В голове бывшего чекиста творилось форменное короткое замыкание. Мысли скакали, словно блохи на его любимом далматинце. Что это, бред сумасшедшего? Провокация? Подстава? Ловкая ловушка?.. Надо было что-то ответить этому человеку, ответить так, чтобы не дать ни единого повода усомниться в его, Пужина, лояльности к президенту.
— Скажите, Михаил Львович, — окончательно взяв себя в руки, продолжил Николай Николаевич, — а зачем вы мне это рассказали? Ведь ваша информация касается меньше всего меня, а прежде всего связана непосредственно с безопасностью страны и лично гаранта конституции. Странный вы человек, пришли к одному из руководителей администрации поделиться новостью, что где-то и кем-то готовится антиконституционный переворот, и требуете от меня слова офицера молчать об этом. Знаете, как это называется?.. Так вот, мы сейчас же едем к Эдуарду Валентиновичу, и вы ему все подробно поведаете…
— Никуда я из этого леса не двинусь, даже под конвоем, можете меня сразу прикончить, — на удивление волевым и твердым голосом заявил Амроцкий, куда только делось его холуйское подобострастие, — ничего ни о каких преемниках я вам не говорил, это вы сами, своими кагэбешными мозгами, придумали весь этот бред и решили меня в это впутать! Что вы на меня уставились, как, простите, баран на новые ворота? И скажу я это не борзописцу вашему, а лично, заметьте, лично самому “царю”.
Такой эскапады Пужин не ожидал и, признаться, слегка опешил, чем незамедлительно поспешил воспользоваться Михаил Львович, закрепляя свой успех.
— Я все же держал вас за более умного и сообразительного человека! Неужели вы думаете, я вот так, с бухты-барахты, явился к вам с одной только целью испытать вашу верность деградирующему обкомовцу? Вы только не обижайтесь на меня, сами виноваты. Еврея, как и волка, не следует загонять в угол, за последствия вам никто и ломаного гроша не даст… Ладно, я вас на этой оптимистической ноте и покину. Главное вы услышали и, надеюсь, когда придет время, этого не забудете.
Он, не прощаясь, повернулся на каблуках и, подавшись всем телом вперед, засеменил по тропинке, довольный собой, представляя, какой рой догадок и терзаний оставил в душе недавнего собеседника.
19
Утро субботы нельзя спутать с утром никакого другого дня. Внутренние часы, равномерно тикающие в каждом из нас, безошибочно сработали, едва их невидимые стрелки растопырились на половине седьмого. Малюта проснулся, словно от подземного толчка, и организм уже был готов сбросить с себя путы ночного оцепенения, как в мозгу проскочила по-школьному озорная мысль — суббота! И светлая волна какого-то лучистого облегчения окутала его, возвратив в приятное состояние досыпания.
Провалявшись в этом блаженстве часа два, Малюта осторожно открыл глаза. В комнате было уже почти по-осеннему холодно, и он не спешил вылезать из-под одеяла. Катерина, наверное, улизнула из спальни еще ночью, после того как они надышались друг другом, и он безмятежно заснул сном курсанта, только что совершившего марш-бросок. Вообще жена не разделяла его пристрастия спать с раскрытыми настежь окнами и в минуты их семейных войн неизменно укоряла, заявляя, что он специально придумал эти проветривания, не зависящие ни от времени года, ни от погоды, специально для того, чтобы выкурить ее из спальни. Но спать в душном помещении он не мог, ему неизменно снились военные кошмары. Наверное, эта чертова война будет тянуться вслед за ним до самой гробовой доски, как родовое проклятие. Отогнав неприятные мысли о прошлом, он принялся думать о нынешнем. В целом Малюта был доволен своей теперешней жизнью. Работа нравилась, времени хватало для всего, даже на общение с детьми.
Вот странный парадокс: пока дети росли, времени на них катастрофически не хватало, а теперь он мог позволить себе часами спокойно общаться с детьми, говорить, спорить, что-то им рассказывать. Как-то так уж получилось, что всю семью вместе удалось собрать только здесь, в Сибири. И они с Катькой были счастливы, глядя на сыновей и дочку, которые, тоже устав от ранней самостоятельности, с радостью тянулись к родительскому теплу. Да и компания подобралась в закрытом для посторонних поселении на берегу великой реки на редкость симпатичная. После долгих метаний Плавский наконец обзавелся стоящими и профессиональными заместителями и помощниками. Хотя, конечно, подковерная борьба за близость к телу не прекращалась и поныне, но в нее, слава Богу, были втянуты не все, а только некоторые главы семейств, что позволяло прочим домочадцам наслаждаться роскошью общения, тишиной и налаженным бытом. Почти каждую субботу ближе к вечеру, как правило, затевалась вечеринка вскладчину, на которую неизменно приглашали губернатора, и он действительно нередко присоединялся к ним. Пили вино, смеялись, ели необыкновенно вкусные шашлыки и слушали анекдоты, непревзойденным рассказчиком которых был Плавский, пели старые, уже начавшие забываться песни, резались в “переводного дурака” или стучали костяшками нардов. Мужики уходили в свою таинственную баню, женщины, сгруппировавшись вокруг мудрой и обаятельной Ноны Шалвовны, принимались за перемалывание произошедших на неделе событий и новостей, и несчастен был тот человек, который попадал под их жернова.
Одним словом, за окном Малютиного дома текла размеренная жизнь колониального поселения середины девятнадцатого века, обустроенная с современным комфортом. Так повелось исстари, в Сибири выходца из-за Урала никогда не считали своим и неизменно требовали от него подтверждения своей персональной, особой приверженности местному патриотизму, что ли. Посланцы с большой земли этого, как правило, не понимали, обижались, а если их было много, как в администрации Плавского, замыкались в свои поселения, вели себя по отношению к местным с вызывающим высокомерием, чем еще больше настраивали против себя местную элиту. Представители аборигенного населения на заповедной территории спецобъекта “Кедры” появлялись редко, не считая, конечно, обслуги и охраны. Но именно сегодня должен был состояться большой сбор местных управленцев. И инициатором этого сбора был Скураш.
Первые звоночки чего-то неладного Малюта почуял еще в начале недели. На еженедельном совещании губернатора с руководителями основных федеральных структур в минувший вторник царила какая-то звенящая отчужденность. Это заметил даже Плавский и попытался своими анекдотами и армейскими шуточками хоть как-то расшевелить насупившихся силовиков, однако в ответ получил лишь натянутые дежурные улыбки. Доклады и ответы генералов были до предела сухими. Совещание, как правило, растягивающееся, с обязательным чаепитием, часа на полтора, в этот раз закончилось в какие-то тридцать минут.
— Чего это они у вас сегодня такие сухие, как рыбец осенью на ростовском базаре? — спросил губернатор у Малюты.
— Сам удивляюсь. Пойду разбираться, — пожал плечами Скураш.
— Ну, разбирайтесь, разбирайтесь… И еще, я бы вас попросил не препятствовать Пилюрскому формировать генеральский клуб. Ничего здесь противозаконного нет, а вот лишняя смычка губернатора с силовиками и сильными края сего не помешает, да и вас туда следует ввести, а то как же мы без “царева ока” водку пить будем?
Малюта предпочел ничего не ответить и, попрощавшись, ушел.
Москва очень настороженно и ревниво относилась к смычке региональных федералов с губернскими структурами. А здесь и вовсе нечто странное получалось: губернатор, сам в прошлом боевой генерал, создает генеральский клуб во главе с самим собой. Запретить ему это формально никто не мог, но и поддержать этакую затею Москва опасалась — мало ли до чего они там в неформальной остановке доклубничают? Скурашу начальство строго-настрого наказало: в клуб войти и о каждом его заседании докладывать отдельным сообщением…
Полдня Малюта бился над разгадкой утреннего молчания лампасных ягнят — все без толку, а после обеда заглянул без предупреждения к начальнику местного управления ФСБ, с которым у него сложились приятельские отношения, да и жены их сдружились.
Владимир Леонидович был уже изрядно навеселе.
— А, Малюта Максимович, проходи, проходи! А я тебя почему-то раньше ожидал…
— С чего это ты, Володя, при свете рабочего дня водочкой пробавляться решил?
— А вот решил, и все, — и, заглянув в свою крохотную комнатку отдыха, половину которой занимал огромнейший сейф, позвал: — Выходи, Никита Савельевич, негоже от царева наместника прятаться, мы же с тобой, как-никак, государевы люди.
Никита Савельевич, крупный, почти двухметрового роста мужик, был генерал-лейтенантом милиции и возглавлял краевое управление МВД. Разные о нем ходили слухи: и что отец его из бывших немецких пособников, и в здешние края был сослан по путевке “Смерша” сразу после войны; и что сам главный милицейский начальник крепко связан с небезызвестным Драковым и его руками в одночасье расправился со всем организованным уголовным элементом. Однако все это было далеко от Малютиных интересов, если что не так, пусть с этим разбирается министерство и служба собственной безопасности, а лично его милицейский начальник вполне устраивал.
— Я тебе, Савельич, говорил, что вдвоем пить негоже, но вот, слава Богу, третий подошел. Малюта, вы не побрезгуете скромным генеральским застольем? Прошу вас.
Скураш не стал отказываться и молча присел за стол совещаний, уставленный нехитрыми закусками.
— Ну, так с чего генералы горькую глушат, а? Не скажете — буду пить не чокаясь…
— Ты видишь, товарищ главный мент, как за больное сразу цепляет? Главное, и пить, вроде, не отказывается и в то же время сам по себе, особняком! Покажи-ка ему бумагу, Савельич.
— Да зачем? Можно подумать, что он ее не читал еще до отправки? Давайте выпьем, да я побегу…
— Никуда ты не побежишь! Кабинет твой за стенкой. А послушай, давай прямо сейчас дадим команду размуровать дверь, что соединяла наши кабинеты. И на черта ее наши предшественники заглушили? Нет, это несправедливо. Органы должны быть во! — он с силой сжал кулак. — Вместе должны быть органы! Малюта Максимович, ты это поддерживаешь?
— Да вы и так уже вместе, ближе не бывает. Никита Савельевич, а какую бумагу я должен был прочитать до отправки? — не удержался Скураш.
— Какую-какую? Да вот эту! Которую вы со своим губернатором в Москву направили, — ответил вместо милиционера Владимир Леонидович и, вынув из-под милицейской фуражки, лежащей на столе, вчетверо сложенные листы бумаги, шлепнул их перед Малютой. — Вот, читай! Мне на Лубянке говорили, что ты иезуит и на иезуита учился, но я не думал, что до такой степени!
Малюта пропустил мимо ушей пьяную колкость и принялся читать адресованное министру внутренних дел письмо. Довольно-таки неплохим языком на двух страницах излагались все сплетни и слухи о начальнике местной милиции, сам он обвинялся в потворстве бандитам и коррупционерам. Завершалась эта дурно пахнущая бумага призывом срочно прислать комплексную проверку и отстранить от должности нынешнего краевого милиционера. Под письмом красовалась птицеподобная подпись Плавского.
Малюта онемел от прочитанного и машинально опрокинул в рот налитую рюмку водки.
— Дурдом какой-то… Откуда это у вас?
— Из министерства, сегодня утром “фельдом” доставили министру, а мне ребята по дружбе копию скинули… — досадливо крякнув, ответил Никита Савельич.
— И на меня приблизительно такая же телега на Лубянку сегодня прикатила, только я там — конченый алкаш и бездельник. Директора на месте пока нет, так что дружескую копию показать не могу, без доклада побоялись передать.
— Прокурор тоже алкоголик и мздоимец, — перебил чекиста милиционер, — начальник налоговой полиции — казнокрад и развратник, председатель краевого суда — гомосексуалист, мужику почти семьдесят лет, позор! А заправляет всей этой бандой дегенератов спикер краевого законодательного собрания господин Шусь!
— Да бросьте вы! — вскочил Малюта.
— Мы бы и рады бросить, Малюта Максимович, да как бросить, когда рюмки уже налиты?.. Так ты что, в самом деле про эти писания ничего не знал? — абсолютно трезвым голосом спросил Владимир Леонидович.
— Если бы знал, ты думаешь, они бы из кабинета Плавского вышли? Это же полная чушь, и ударит она прежде всего по самому губернатору! И что, по всем силовикам такие пасквили разослали?
— Если бы только по силовикам, — хмуро отозвался начальник милиции. — Вон, краевого ветеринара уже временно отстранили от исполнения обязанностей и вызвали в Москву для разбирательства.
— Я же тебе говорил: не мог Малюта в этом участвовать! Ну, сейчас сам убедился? Чтобы рассеять окончательно твои сомнения, скажу по дружбе, мне еще в пятницу ночью доложили, что в администрации края готовятся какие-то секретные бумаги, и в воскресенье их курьер должен доставить в столицу…
— Блин! И что же, ты не мог мне позвонить и сказать об этом? Ты, кстати, и по закону обязан меня информировать, — перебил его Малюта.
— Конечно, обязан, но только по согласованию со своим руководством. Да и потом, о чем бы я тебя проинформировал? Что-то, где-то, кто-то пишет! Все, проехали, ничего уже не поделаешь… А пока — быть добру!
Чокнулись, выпили, задумались.
— Давайте так: вы шерстите по своей линии и готовьтесь к защите по всем пунктам этих дурацких обвинений, а я пока пойду к себе, чует мое сердце, что нечто подобное в обобщенном виде должны они были направить и на самый верх…
— Ну, в обход тебя, — разливая водку, усомнился Владимир Леонидович, — это вряд ли. Это чистейшей воды тебе подстава. А ты, как-никак, ставленник Плавского, его союзник.
— Я, между прочим, сюда, как и вы, назначен указом президента, — взвился Малюта, — и на должность наместника мою кандидатуру, да будет вам известно, не Плавский предложил, а Пужин! Да, я был и остаюсь политическим сторонником генерала и полностью разделяю его взгляды на обустройство страны. Но я отнюдь не его приспешник в сведении мелочных счетов! Хотя, с большой долей вероятности, я уже догадываюсь, кто мог быть инициатором этих цидулек.
— Ладно, Малюта, проехали. Мы тоже кое-чего знаем. Давай на посошок — и расходимся…
В канцелярию президента никаких бумаг от губернатора Есейского края не поступало — таковым был казенный ответ на звонок Малюты в Москву. “Это уже легче”, — подумал он и попытался связаться с Плавским.
Губернатора нигде не было. Как в песне о нужном человеке: все его видели, но нигде его нет. В конце концов через всезнающего Ляскаля он узнал, что ИП срочно улетел в один из отдаленных районов Эркийского округа по неотложным делам, и дня три с ним связи не будет. Командировкой по неотложным делам в губернаторском окружении называли рыбалку, но в Эркию, как правило, улетали или после обеда в пятницу, или рано утром в субботу, да и на подобные мероприятия Плавский всегда приглашал Малюту. Чем это было вызвано, никто толком не знал, однако Скураш неизменно занимал место в вертолете напротив губернатора.
К вечеру следующего дня весь край стоял, что называется, на ушах. Все письма дошли до адресатов, пришло подобное и на адрес президента. В нем требовалось срочное создание большой межведомственной комиссии, тотальной проверки всего и вся и срочных оргвыводов, иначе губернатор за спокойствие вверенного ему края ручаться не мог и снимал с себя всякую ответственность.
Малюта переговорил со всеми близкими Плавскому людьми не только в Есейске, но и в Москве, выслушал все их чертыханья и возмущения, договорился о консолидированной позиции и решил действовать, не дожидаясь губернатора. Придумал себе на субботу именины и созвал всех втянутых в этот конфликт чиновников.
Вдохновителем и инициатором всего этого паскудства, как он и предполагал, оказался Стариков и его люди. Они, видите ли, для поднятия всероссийского имиджа шефа, решили инициировать громкое уголовное дело по образцу узбекского и были стопроцентно уверены, что в Есейск пришлют если не Иванова и Гдляна, то хотя бы кого-то им подобного. Но все вышло с точностью до наоборот. Содержание писем преднамеренно слили в местные СМИ, и пошла писать губерния! В Москве недоумевали и сразу же выдвинули версию об управленческой несостоятельности недавно избранного губернатора, да еще приписали попытку через замену неугодных ему силовиков на своих людей фактически вывести край из-под контроля центра.
Плавский вернулся с рыбалки в уже другой, абсолютно враждебный ему, край. Узнав о несанкционированной инициативе Малюты, он поначалу напрочь отказался идти на импровизированные именины. Но после двух часов уговоров и мощного давления своих проверенных сторонников из столицы дал добро и пришел во второй корпус президентской резиденции. Все честное собрание к именинному столу не прикасалось и готово было демонстративно покинуть “резервацию” (так местные журналисты окрестили поселок “Кедры”), если первое лицо края их проигнорирует. Но возмутитель спокойствия явился, и все поспешили усесться за стол.
Однако “именины” не задались. Плавский сидел взъерошенный, словно обиженный воробей, и без особого интереса слушал весьма колоритные и в основном верноподданнические тосты генералов и депутатов. Во время небольшого перекура Малюта, улучив минуту, когда губернатор, поговорив по телефону, остался один, в лоб задал так мучающий его вопрос. На лице генерала не отразилось ни единой эмоции.
— Какие письма, Малюта Максимович? Не знаю я ни про какие письма.
— Как не знаете, когда у меня есть все их копии, поручение разобраться во всем и доложить руководству?
— Что? Вам поручили разбираться? — моментально взвился Плавский, хватаясь за сигареты.
— А вы что, Иван Павлович, думали, сам президент бросит все и примчится раскручивать очередную интригу Старикова? — ледяным тоном спросил Малюта. — Однако, уверяю вас, суть сейчас не в этом. Сейчас главное — успокоить силовиков и местных депутатов, попытаться перетянуть их на свою сторону, иначе, мне кажется, краем управлять будет очень сложно.
— А зачем же вы тогда всем растрезвонили про мои докладные? И вообще, откуда они все знают? — Плавский по-бычьи мотнул головой в сторону высыпавшей из обеденного зала публики.
— Иван Павлович, неужели вы действительно такой наивный? Из своих министерств, естественно.
— Так они что там, в Москве, не собираются присылать сюда комиссию?
— Какую комиссию? И, главное, зачем? — закипел Малюта. — Все, что вы написали, в министерствах давно знают как сплетни и наветы. Единственное, что может сделать Москва, так это проверить вашу финансовую и организационную деятельность… Вы за федералов не беспокойтесь, у них с результатами проверок все будет нормально, их по два-три раза в году проверяют, а вот для вас это будет первым испытанием и, насколько я понимаю, совсем несвоевременным. Мой вам совет: примиритесь с вполне лояльными к вам чиновниками. Своих людей на их места вам никто поставить не позволит, а пришлют, я уверен, не лучше этих… И еще мой искренний совет: гоните от себя Старикова, иначе будет поздно. Только профессиональный провокатор мог вам такое присоветовать и в одночасье поссорить почти со всеми министрами.
— Да при чем здесь министры, что вы такое несете?.. — загремел Плавский. — И еще. Если вы собираетесь и впредь со мной работать, не позволяйте себе давать мне никогда и никаких советов. Вы слишком многого не знаете. Идите к своим гостям, мне надо сделать еще один телефонный звонок…
19
— Какие, к черту, именины? Он же родился где-то в ноябре или декабре! — негодуя, метался по гостиничному номеру Стариков. — Я вам давно говорил, что он — засланный казачок! И имя-то какое — Малюта! Если ничего не предпринять, то он точно нас всех на дыбу вздернет и шкуры на лоскуты рвать будет.
В комнате, кроме Плавского, находилось еще человек пять верных Алексею Викторовичу людей. Губернатор собрал свой малый круг той же ночью и подробно рассказал собравшимся о том, что происходило на мнимых именинах Скураша. Однако было и кое-что, о чем он предпочел умолчать. Например, о том, как он, после разговора с Малютой, когда все присутствующие снова расселись за столом, предпринял весьма неуклюжую попытку примирения и даже своеобразного покаяния перед местными. Он также предпочел опустить свое обещание непременно наказать людей, готовивших эти злосчастные документы и убедивших его в необходимости их отправки. Послушав его рассказ, человек непосвященный мог бы подумать, что вся эта канитель была заранее спланирована Плавским исключительно для того, чтобы проверить силовиков и местных на их лояльность к нему. Он с самодовольным видом курил, вставив сигарету в неизменный мундштук, набранный из редкого сорта янтаря. Генерал оставался верен своему принципу: никогда не проигрывать, а перед подчиненными и неискушенной публикой оставаться всегда победителем, даже если для этого необходимо откровенно врать.
— Иван Павлович, поздравляю вас с очередной победой! — четко держа нос по ветру, произнесла Михайлина Гаржинова, молодящаяся женщина лет пятидесяти, исполняющая не совсем понятную роль в свите губернатора. — Нет, я без всякого подхалимажа, всегда поражаюсь вашему таланту заставлять любую ситуацию работать на себя…
— Вы в корне ошибаетесь, Михайлина Михайловна, я никогда в жизни не заставлял никого работать на себя лично, и в этом моя сила и мое отличие от тех, кто растаскивает сегодня Россию. Я умею и знаю, как обратить любое действие или бездействие во благо нашей общей с вами идеи, идеи всенародного благоденствия, — придав голосу выражение суровости, изрек генерал.
— Да, да, я вас пониманию! Но будущее народа настолько ассоциируется во мне, как и в мыслях миллионов простых людей, с вашей титанической деятельностью, что мы имеем полное право называть его вашем именем, — с деланной обидой возразила Гаржинова.
— Иван Павлович, да хрен с ним, с народом, он у нас никогда не умел быть благодарным, надо думать, что делать с Москвой и местными законодателями, вы ведь понимаете, что они вам фактически объявили войну? — возбужденно обратился к губернатору Стариков.
— Виктор Алексеевич! — рявкнул генерал. — Я бы вас попросил впредь о народе в моем присутствии так не говорить! Это раз. Второе — война это привычное для меня состояние, и не было еще ни одного боя, который бы я не выиграл! Вот женщины, — он бесцеремонно ткнул пальцем в Михайлину Михайловну, — и те это понимают, хотя, в отличие от вас, не мнят себя великими аналитиками и комбинаторами. И, наконец, третье — Скураш прав, полную ерунду вы со своими дармоедами придумали, какие комплексные проверки, какие следователи по особо важным делам, вы-то хоть проверили, есть сейчас такие зубры в генпрокуратуре?
— Иван Павл…
— Не сметь меня перебивать! — грубо одернул Старикова начавший заводиться губернатор. — Что, не нравится, когда против шерсти? Ничего, придется выслушать. Не надо мне городить ерунду, что Малюта роет под вас и вашу группу, выполняя задание своего начальства со Старой площади. Чушь это полная! Я проверял по своим каналам, там даже не догадываются о вашем существовании! А вы тут возомнили из себя этакую ужасную грозную силу! Да тьфу вы, а не сила! Более того, они на полном серьезе уверены, что весь этот бред с силовиками я придумал сам лично, чтобы увести край из-под контроля Кремля и начать развал России. Так кто в моем окружении враг? Я вас всех спрашиваю! — генерал обвел присутствующих ненавидящим взглядом.
— Товарищ генерал-губернатор! — срывающимся от напряжения голосом вскочил навытяжку старший из братьев Укольников. — Мы же выполняли ваш приказ и хотели, чтобы все было как лучше…
— Что?! — взревел Плавский. — Так, выходит, это я сам додумался до всей этой херни? Вон отсюда, и чтобы духу вашего поганого завтра в Есейске не было! Ну, кто еще желает обвинить меня в разрушении моей родины?
Желающих возражать или оправдываться больше не нашлось. Все сидели, понуро опустив головы, и ждали любого повода, чтобы улизнуть подобру-поздорову, пока и их не постигла участь Стариковского любимчика.
На их счастье в кармане у генерала зазвонил телефон. Вообще-то Иван Павлович считал ниже своего достоинства носить с собой мобильные телефоны, их с полдюжины таскала за ним охрана, однако для одного аппарата было сделано исключение, номера которого никто не знал, даже Стариков. Вот именно этот телефон и зажужжал сейчас в одном из генеральских карманов. Зажужжал как-то особенно противно и настойчиво.
— Все свободны, — зло бросил Плавский, недовольный тем, что пришлось прервать разнос.
Буквально через секунду в помещении никого не было. “Тараканы ошпаренные”! — с пренебрежением глядя им вслед, подумал генерал и распахнул крышку телефона.
— Прошу извинения за ночной звонок, это я, — зачастила трубка голосом Амроцкого. — Здравствуйте. Я, наверное, вас разбудил?
— Да какой разбудил! Я здесь со своими советничками секстренаж провожу. Так что ваш звонок для них прозвучал как глас Спасителя. Добрый вечер, чем обязан?
— Да это я вам обязан вашей благосклонностью, — слегка польстил московский полуночник, уловив суровость в голосе Плавского. — Есть обнадеживающие новости, Иван Павлович… — Амроцкий замолчал, побуждая собеседника задать встречный вопрос. Однако трубка упрямо молчала. — Удалось переместить “головную боль”, завтра выйдет указ, — многозначительно завершил Михаил Львович.
— И куда, хотелось бы полюбопытствовать? — голос генерала сразу стал почти бархатным. — Действительно на ночь подняли настроение, а то чуть было не разогнал половину своей администрации.
— Гоните, если того обстоятельства требуют. Мы толковыми людьми всегда поможем; а о том, что у вас бестолочей полно, Москва уже, если не ошибаюсь, дня три как судачит. Что же касается нашего вопроса, так к бывшему месту службы его определили…
— В помощники градоначальника, что ли?
— Нет, по первой, основной, специальности. Чистить совсем уже запаршивевшее ведомство.
— Вон оно как! Это хорошо, а там, неровен час, и голову свернуть можно, народу одичавшего сейчас всюду полно, обязательно в чьи-нибудь интересы встрянет. И кому же это такая светлая идея пришла?
— Не поверите, не мне! При встрече все подробно расскажу, я к вам на днях собираюсь, не прогоните?
— Да Бога ради! Хорошим людям да с хорошими известиями всегда рады. Прилетайте, только время заранее сообщите, а то хозяйство у меня ныне хлопотное, подготовка к зиме, северный завоз… — и, уже собираясь попрощаться, Плавский как бы спохватился: — Так, говорите, шумит Москва? Может, мне на поклон к “царю” напроситься?
— Шумит, шумит, а нам сейчас шум вовсе ни к чему. Лучше бы обзвонить всех министров, извиниться и сказать, что в общей папке бумаг, представленных на подпись, скрытые недруги, еще от бывшего губера оставшиеся, умышленно подсунули… А насчет поклона “царю” — весьма своевременная и дельная мысль. Принять не примет, а положительный момент останется. А того, кто вам дурацкую идею с письмами подсказал, гоните, да еще громкий приказ издайте. Да что это я! Не мне же вас, боевого генерала, учить, когда надо быть грозным и беспощадным, в том числе и к друзьям. Все, удачи вам!
— Спасибо за совет. Жду в гости… — произнес Плавский в уже всхлипывающую короткими гудками трубку. — Вот сука!.. — и, выйдя в коридор, раскатисто приказал: — Ляскаль и Михайлина Михайловна — за мной!
— А мы? — заискивающе подал голос Стариков.
— Скажите спасибо, что здесь женщина, а то бы я сказал, куда вам следует направиться.
Стариковские остались стоять в коридоре сиротской группой.
Не успела богатырская фигура генерала и семенящих за ним приспешников скрыться за поворотом длинного коридора первого корпуса, как снизу по лестнице на их этаж вбежал запыхавшийся Петр Затеев — молодой человек из местных, когда-то крутившийся в подручных у Дракова. Во время избирательной кампании Петр сидел на черной кассе, а в последние месяцы, искушенный посулами весомой должности, которую ему обещал пробить в администрации Стариков, фактически открыто перешел в лагерь москвичей.
— Алексей Викторович! Можно вас на минуточку? — не переведя дыхание, выпалил Затеев и, не обращая внимания на недовольную физиономию Старикова, схватил его за рукав и чуть ли не силой увлек в открытую дверь комнаты, которую только что покинул Плавский. — Беда, Алексей Викторович, Драков встречался с Шусем, час как разошлись. Принято решение на завтрашнем заседании заксобрания начать против вас настоящую войну…
— Против меня лично? — перекосился Стариков.
— Прежде всего против губернатора, ну, и всех не наших! А вас, вас… — молодой человек понизил голос и запнулся, настороженно обводя комнату колючим взглядом.
— Ну, так что там насчет меня? — с нетерпением дернул его за рукав Стариков. — Да не крути ты головой, здесь все чисто, это же моя комната! Позавчера Саня лично проверял на “жучков”.
— Страшно, Алексей Викторович, — зашептал он почти в самое ухо Старикову. — Вас решили убрать, если останетесь в крае…
— В каком это смысле “убрать”? — возмутился считающий себя всесильным тайный советник генерала.
— Да тише вы, у нас воздух слышит! — отшатнулся от него Петр.
— Как?.. — почти закричал побледневший Стариков, до которого начал доходить страшный смысл услышанного.
— Как — не знаю, но команду он уже отдал.
— Да как же это так, да какое он имеет право?! Надо же что-то делать!.. Петенька, родной, надо быстрее к губернатору…
— Так поздно уже…
— Не поздно, он только что пошел к себе… Нет, вместе пойдем! Ты ему все расскажешь. Пошли, пошли, — теперь уже Стариков толкал перед собой слегка упирающегося Затеева, сначала из своей комнаты, а потом и по коридору, невнятно причитая ему в спину: — Здесь своей жизнью рискуешь, а он ни в грош не ставит…
— Алексей Викторович! А нам что делать? — крикнул им кто-то вдогонку.
— Не спать, дожидаться меня! — обернувшись, приказал всесильный.
К Плавскому их долго не пропускала охрана, ссылаясь на то, что губернатор уже отдыхает. Наконец из апартаментов выскочил озабоченный Ляскаль.
— Алексей Викторович, шли бы вы отсюда от греха подальше, он продолжает буйствовать. Приказал кадровиков разбудить. Мой вам совет, не ходите вы к нему сейчас.
— Да я не один, ты ему передай, что я с Затеевым, тут такое дело!.. В общем, меня заказали.
— Что?! — Ляскаль юркнул обратно и через пару минут возвратился. — Проходите! — и, обращаясь к охраннику, распорядился: — Вызовите к губернатору Забродина и заварите для всех крепкий кофе.
— Ну, и что вы уже успели высосать из пальца, чтобы поправить свое пошатнувшееся положение? — не вставая из-за стола, изрек Плавский. — Только не надо меня пытаться разжалобить своим несчастным видом и страшными сказочками.
Стариков, как самый ценный аргумент, молча вытолкнул вперед Затеева. Петр, сбиваясь и путаясь, повторил то, что недавно рассказал своему покровителю.
— Сейчас люди Дракова, — почти обреченным голосом продолжил он, — обходят всех депутатов и предупреждают о последствиях, которые наступят для них в случае неправильного поведения на сессии.
— Ляскаль! Начальника милиции ко мне! — стукнул своей лапой по столу Плавский.
— Не надо, — тихим, сдавленным голосом произнес Затеев и, не обращая ни на кого внимания, отодвинул от стены стул и сел посреди кабинета.
Никто даже и представить себе не мог того ужаса, который в одночасье выстудил душу этого раздавленного самим собой человека. Петр со всей отчетливостью понял тоскливую безысходность своего положения. Увидев мелочность и трусость Старикова, на которого он сделал свою ошибочную ставку, ревущего и, казалось, вовсе не замечающего людей Плавского и всех этих копошащихся вокруг чужаков, он позвоночником почувствовал обжигающий холод Есейской воды. Как расправляются с неверными — он хорошо знал: колосник к ногам — и с обрыва. За двадцать минут сумасшедшее течение и острые, как резцы, придонные камни превращали человеческое тело в измельченный корм для рыб.
— Не надо никакой милиции… Шусь хвалился, что он уговорил главного мента завтра обратиться к депутатам с заявлением и попросить от имени всех федералов защитить его от клеветы и нападок губернатора.
— Кто, я — клеветник?! — взорвался Иван Павлович. — Да я их всех в бараний рог согну!..
Затеев разрыдался, оттолкнул бросившуюся к нему со стаканом воды Гаржинову и выскочил прочь из комнаты.
Больше его никто ни живым, ни мертвым не видел.
20
Если Государственная дума у нас в стране — цирк с более или менее подготовленными и обкатанными клоунами, то законодательное собрание в провинции времен позднего “царя” представляло собой цирк самодеятельный, с весьма разношерстной труппой, состоящей сплошь из непризнанных гениев. Чуя вековую любовь народа к юродивым, во все выборные органы в начале нашей недолгой демократии первым делом ломанули деревенские дурачки, всевозможные выскочки да самоучки-всезнайки, на которых всегда была богата наша провинции. Уж кто-кто, а они, вслед за приснопамятным Маниловым, до точности знали, как нам и страну свою, и весь мир обустроить.
Есейские законодатели мало чем отличались от своих собратьев. Под вместилище народных трибунов был приспособлен большой зал партийных торжеств в бывшем крайкоме партии. Со сцены убрали, как это теперь было принято, огромный гипсовый бюст бывшего шушенского сидельца, саму сценическую площадку разломали, заменив ее нешироким подиумом, ряды с бархатными креслами еще сталинского формата выкинули, сделали хороший ремонт, расставили весьма симпатичные столики на двоих, наподобие ученических парт, с удобными вращающимися креслицами. Каждое рабочее место снабдили микрофонами и специальными, заказанными за рубежом, механизмами для голосования. Вот так и завели мы во второй раз у себя парламент на западный манер и, с издевкой над собою, назвали его так же, как в начале века, Думой, начисто позабыв, к чему прошлые думцы страну привели. Вообще не зря мудрые люди так опасаются тектонических временных сдвигов на стыках веков, есть в этих двух первых десятках лет что-то зябкое, даже при относительно мирной погоде, а уж тем более, в нашей искони расхристанной державе. Но река времени несет песок забвения, и заносятся следы прошлого, и мы, ступая по девственной целине, мним себя первопроходцами, не ощущая под собой сонма чужих грехов да старых могил.
Судя по обилию журналистов в зале и присутствию почти всех руководителей региональных управлений федеральных структур, заседание обещало быть интересным. Это Малюта отметил, как только вошел в зал и с трудом пробрался сквозь лес рукопожатий к своему месту. С утра ему шепнули на ухо, что после “именин” губернатор всю ночь буйствовал, уволил старшего Укольника, Старикова отправил в московское представительство чуть ли не простым клерком, а вместе с ними сегодня утром в первопрестольную отбыли наконец все экстрасенсы и колдуны, задержавшиеся в крае после выборов. Случились и еще разные увольнения и подвижки. Малюта недоумевал: с чего бы это? Вроде бы, вчера вечером все разошлись с миром или, по крайней мере, с надеждой на примирение, так, во всяком случае, ему показалось. Все это было довольно странно, да к тому же еще и Владимир Леонидович, здороваясь в коридоре, коротко шепнул ему о готовящемся на сегодняшнем заседании побоище. “Да, и черт бы с ними, — подумал Скураш, — в конце концов, своих мозгов никому не вставишь…”
Однако волновал его сейчас не столько сегодняшний день, вся эта канитель как-нибудь сама собой рассосется, не такие уж и безгрешные эти федералы на местах, и, будь его воля, он больше пяти лет чиновника на одном месте держать не стал бы. Но “царю” виднее, если он, конечно, еще в состоянии хоть что-нибудь видеть… Сейчас Скураша волновала прежде всего проблема самого Плавского. До этого он как-то особенно о его внутреннем мире и не задумывался, нужды такой не было, да и знал его плохо, так, встретились в служебных кабинетах и разошлись. Он — начальник, Малюта — подчиненный, вот и все взаимоотношения. Политическая составляющая генерала не в счет. Несгибаемый борец, трибун, говоривший пламенные и правильные слова, — такого Плавского знали и любили миллионы людей, не один Малюта. А здесь, в Есейске, судьба заставила их жить, что называется, бок о бок, здесь никуда не денешься, все на виду, как в маленькой деревне, и захочешь спрятаться — не получится. И вот чем больше они общались, тем большее количество Плавских он узнавал, нет, не черт характера и особенностей личности одного человека, а именно совершенно разных людей, живших в одном человеке. Иногда ему даже становилось от этого немного страшно. Временами Малюте казалось, что он наконец узнал все столь различающиеся между собой “я” этого человека, но проходило время, и он с грустью признавался себе, что еще очень далек от полного понимания внутреннего мира того, который претендует стать очередным властителем России. Наблюдая за непредсказуемыми кульбитами народного любимца, Малюта приходил в ужас, на секунду представив, что все это вытворяет президент!
— Добрый день, уважаемые коллеги, начинаем нашу работу, — прервал размышления Малюты голос Шуся, открывшего заседание.
Зал притих и напрягся, казалось, вокруг Скураша не было ни одного человека, не знавшего того, что здесь сейчас должно произойти. А может, все уже давно произошло, и сейчас разыгрывается последний акт этой трагедии или фарса?..
Утвердили повестку дня и изменения в ней; без особых обсуждений отклонили все инициативы, поступившие от администрации, отослав их в согласительные комиссии; единодушно утвердили обращение к Госдуме в поддержку письма курских законодателей и перешли к разному. Скураш давно заметил: почему-то так уж повелось на подобных мероприятиях, что “разное” всегда оказывалось гораздо более содержательным и животрепещущим, чем основное.
— Дорогие коллеги, — буднично возвестил председательствующий, — в наш адрес поступило заявление от начальника главного управления внутренних дел края. Сам уважаемый Никита Савельевич по служебным делам убыл в командировку и обратился к почтенному собранию письменно. С этим, гм-м, полным скорби документом поработал независимый депутат Семитрусов, позвольте ему и предоставить слово. Пока Николай Захарович идет к трибуне, я бы попросил работников секретариата раздать депутатам текст данного документа…
— Арсений Викторович! У комиссии по этике есть реплика по регламенту!
— Товарищи депутаты, никто не возражает против реплики комиссии по этике? Прошу определиться.
Все проголосовали “за”.
— Прошу вас, если вы не возражаете, с места.
— С места так с места. Этика никогда у нас в почете не была, — обиженно произнес депутат Мурченко. — Итак, господа, комиссия по этике в перерыве ознакомилась с только что розданным вам документом и пришла к выводу, что данное заявление не может слушаться в открытом режиме, так как речь идет о чести и достоинстве высших федеральных чиновников, а также впрямую касается действий первого лица исполнительной власти края. У нас имеется мнение попросить удалиться приглашенных и представителей прессы и далее продолжить наше заседание в закрытом режиме.
По залу прокатилась волна недовольного ропота. Шусь, приняв озадаченный вид, бессильно развел руками, дескать, извините, не по моей вине, и произнес в микрофон:
— Будут ли у кого мнения по реплике председателя этической комиссии?
Неожиданно для всех первым руку поднял депутат Драков.
— Прошу вас, Павел Петрович!
— Я, если можно, со своего места.
— Да, пожалуйста.
— Здесь, э-э-э, такое дело. Мы должны думать о будущем нашей, э-э-э, малой родины и ейной чести, потому что без чести, э-э-э, нашей мы станем бесчестными людями, а так жить неправильно, э-э-э, не очень хорошо так жить, — чувствовалось, что бывшему боксеру каждое слово, произнесенное публично, давалось с великим трудом.
— Так что вы предлагаете, Павел Петрович? — поспешил на выручку председатель.
— Я предлагаю, э-э-э, — еще более смутился Драков, — согласиться с предложением комиссии, э-э-э, по этикету.
Кто-то на фоне оживления зала негромко захихикал.
— Цицерон ты наш! — с явной издевкой негромко произнес сидевший перед Скурашем депутат от коммунистов Смирницкий.
— Будут ли еще предложения?
— Поддержать мнение Дракова, — послышались реплики с разных сторон.
Все посторонние без особого удовольствия покинули зал пленарных заседаний. Но более других, конечно же, по поводу неожиданно сорванного реалити-шоу были возмущены телевизионщики.
Информация Семитрусова и жаркие дебаты по ней растянулись на три с половиной часа. В зале не было ни одного человека, не высказавшегося по этому вопросу, и все мнения были явно не в пользу Плавского и его администрации. Резолюция и вовсе прозвучала как приговор:
“Указать губернатору на грубейшие нарушения конституции РФ и устава Есейского края в части, касающейся разделения прав и полномочий федерального центра и субъекта федерации. Признать деятельность администрации края неудовлетворительной. Заслушать губернатора края на ближайшем заседании законодательного собрания края. Утвердить состав комиссии по проведению тщательного расследования фактов, изложенных в обращении начальника главного управления внутренних дел региона. Утвердить текст обращения депутатов к президенту РФ о неконституционной деятельности главы администрации”.
Все документы были исполнены с поразительной быстротой и аккуратностью. Заверенная по всем правилам копия резолюции была публично вручена Скурашу для оперативного информирования своего руководства.
В своей приемной Малюту ждали две новости. Первая — подписан указ о назначении Пужина директором Федеральной службы национальной охраны. И вторая — губернатор после реорганизации своего управленческого аппарата крепко отметил это дело и ушел в отпуск на неопределенный срок.
21
Павел Драков сильно нервничал. Ему казалось, что так он не волновался никогда в жизни. Однако страха как такового не было. Он хорошо знал себя: чем сильнее волнение перед схваткой, тем спокойнее и расчетливее будут его действия во время боя. Так было в спортивной жизни, так осталось и сейчас.
Драков давал первую в своей жизни пресс-конференцию в Москве. Конечно же, сам он на такой отчаянный поступок никогда бы не решился. Павел вообще считал, что чем меньше светишься на публике, тем сильнее твоя власть над окружающими; а народ, мелькающий в телевизоре или поучающий всех со страниц газет, он всерьез никогда не воспринимал и в глубине души презирал. “Если ты такой умный, — подчас закипал он перед экраном, — чего же ты сидишь в ящике, иди сюда, к нам, к людям, которым жрать нечего, и умничай здесь, если не боишься по репе схлопотать”.
Драков прилетел в столицу через пару дней после всполошившего всю страну собрания есейских законодателей на очередной сбор ассоциации бокса и ни о каких встречах с журналистами не помышлял. Конечно, ему льстило, что гостиничный телефон разрывался от предложений встретиться с бывшим союзником грозного генерала и, что называется, из первых уст поведать все западному и отечественному читателю и телезрителю о сибирской баталии. Паша отшучивался, как умел, сообщая звонившим, что “за ради справедливости и родной родины готов Плавского вызвать, как бывшего боксера, на поединок, не глядя на ихнюю весовую разницу”. И был искренне изумлен, когда на следующее утро в одной из популярных газет обнаружил весьма остроумный коллаж, на котором под броским заголовком “Бой бывших союзников. Кто — кого?!” они с губернатором в полной боксерской экипировке изготовились к бою.
“Развлекаются, как малые дети”, — подумал он, но газету аккуратно свернул и положил в свою спортивную сумку. Если носить костюм его, хоть и с большим трудом, но все же приучили, от спортивных сумок он отказаться так и не смог.
В дверь номера негромко постучали. В гостиничных апартаментах Драков был один, ребята, выполнявшие роль охранников и помощников, с его разрешения разошлись кто куда. Оружия он при себе никогда не носил и немного испугался: мало ли что может произойти с приезжим депутатом в столице, тем более что дома он однозначно “объявил генералу войну на полное уничтожение”, хотя словечка этого — “уничтожение” — он и не говорил, его после Шусь убедил приписать. Павел Петрович, не выключая телевизор, осторожно прошел в спальню и позвонил по мобильному в соседний номер, где должны были отдыхать парни, дежурившие ночью. На радость, трубку взяли быстро.
— Гера, ты?
— Ну, я…
— Давай-ка, выгляни осторожненько в коридор, глянь, кто там ко мне в номер тарабанит… — негромко сказал он в трубку.
— Счас, шеф!.. — и после недолгого шуршания трубка хихикнула Гериным басом: — Девка к тебе, симпотная…
— Ты, это, зубы не скаль, я ее впущу, дверь не запру, а ты следом войди тихо, понял? Мало ли что… И своих на стрему поставь, понял?
— Ну, не в первой же… — шмыгнул носом охранник.
Девица оказалась действительно симпатичной, чем-то даже смахивающей на его жену.
— Вы Драков Павел Петрович? — не здороваясь, спросила она и, не дожидаясь приглашения, шагнула в номер.
— Ну, я. А ты что за птица? — оставив дверь непритворенной, спросил Павел, оценивающе оглядывая ее фигуру сзади.
— Я никто, и звать меня никак, я по поводу девочек. Вот это вам от них, — и девица, развернувшись, сунула ему в руки продолговатый конверт. — Прочтите и, ничего не комментируя, ответьте: да или нет.
Пожав плечами, Паша распечатал письмо. На листочке было напечатано: “Моя фамилия Амроцкий. Мы знакомы. Надо срочно встретиться. Если согласны, верните записку Насте, она вас ко мне привезет. Безопасность гарантирую”.
— Ну, если там девчонки такие же, как ты, то поехали, — протягивая обратно бумагу, ответил Павел.
Ехали недолго. На одном из перекрестков его попросили пересесть в остановившийся рядом микроавтобус.
— Здравствуйте Павел Петрович! Рад вас видеть в добром здравии и прекрасной форме, что для спортсмена, бросившего спорт, это большая проблема, по себе знаю, — похлопав себя по ляжкам, ослепительно улыбаясь, произнес Михаил Львович. — Уж простите великодушно, что с такими предосторожностями, больно нешуточные дела закручиваются…
— Здрассте. А чего, мне даже нравится, как в кино про шпионов. А насчет спортивной формы, так надо в спортзал ходить, я вот со своими ребятами четыре раза в неделю тренируюсь…
— Шпионы, любезный Павел Петрович, это детские игры по сравнению с большой политикой, для нее, кстати, и шпионы были в свое время древними изобретены. Ну, да ладно! Я действительно очень рад, что вы откликнулись на мое предложение и согласились на встречу. Поверьте мне, совершенно без лести, я поражаюсь вашим успехам и уверен, что это далеко не предел. В ваши годы и такой взлет: мастер спорта, руководитель депутатской группы, успешный бизнесмен, один из владельцев металлургического гиганта, почти народный герой…
— Ага, спортсменка, комсомолка, красавица, понимаешь ли! А как же, мы, сибиряки, такие! — шуткой отозвался на его лесть Драков. — Вы бы говорили сразу, что надо, а то я ох как не люблю, когда меня хвалят. Бабка говорила, так и сглазить можно.
— Ну, я-то не сглажу. Однако вы правы, дело весьма серьезное, — сменив тон, продолжил Амроцкий.
А про себя не без злости отметил: “Только из грязи вылез, а уже самомнения куда там! Подлый все-таки в этой стране народец!”
— Так вот, Плавский принял решение переть во всю дурь на Москву. Дури у него полно, и поддержка кое-какая имеется, но финансов маловато. Деньги, однако, ему пообещали, если он вас с комбината вышибет.
— Интересно, как это у него получится? — набычился Драков. — У меня блокирующий пакет, между прочим!
— Раз вы так любите отечественное кино, я вам позволю напомнить один весьма известный фильм, где главному герою популярно объясняли, как можно с него бриллианты снять.
— Ну, помню, “Бриллиантовая рука”, — бесхитростно ляпнул Павел и понял, что сморозил чушь. “Вот гад, еще и подлавливает!” А вслух сказал: — Ну, насчет трупа, э-э-э, у него, это, руки коротки.
— До трупов, надеюсь, не дойдет, а вот посадить вас в тюрьму он, пожалуй, сможет. Мне его люди о таком варианте сообщали.
— Ну, пусть попробует, мы тоже, э-э-э, не из тряпок сшиты. Я вот только в толк не возьму: вам-то какая выгода мне все это раскрывать? Вы, вроде как, друганы с Плавским? А?
— Ну, друзьями мы никогда не были, так, временные союзники по достижению определенных целей. Кинул он меня, как и вас, Павел Петрович, — добавив в голосе обиды, признался Амроцкий.
— И на большие “бабки”? — посочувствовал Драков. — Это он может, это в его моде. Дрянным он оказался человеком, я же тоже ему поверил, все на голубой каемке преподнес, а он… — Паша с досадой махнул рукой. — Ну, так научите, что делать-то надо, может, мы тоже союзниками станем повременными.
— Самое убийственное оружие против Плавского — это вы! — моментально выдал заготовленную фразу Амроцкий. — Да-да, не улыбайтесь, именно вы. Только вы можете рассказать всем, какой он коварный и беспринципный, как жаждет власти и для ее достижения пойдет на самые крайности.
— Как это я смогу рассказать, да и кто меня слушать станет?
— Можете. Я все устрою. Сегодня вы встретитесь с журналистами и всей стране правду расскажете.
— Да я же, э-э-э, и говорить-то толком еще не умею, и робею перед каме-
рами…
— Это не беда. А чтобы вам легче было, мои ребята с вами поработают, нарежут несложных вопросов. Все пройдет замечательно, главное, иметь боевой настрой, как перед выходом на ринг!..
Павел ходил по коридору, его бил настоящий колотун. “И какого, блин, я дал себя уговорить? Ладно, с газетчиками и импортными телевизионщиками — там все быстро, там несложно. А тут целых полчаса сидеть и с умным видом вещать на всю страну. А главное, ежели дурь какую спорешь, то уже не переделаешь! Все потом дома будут пальцами тыкать, полный нокаут!”
Но деваться было уже некуда, его приглашали в студию.
— Уважаемые телезрители, — бодрым голосом начал популярный в то время ведущий Дмитрий Крысаков, — добрый вечер, сегодня у нас в гостях необычный человек. Прежде всего хотелось бы отметить его мужество, которого так сейчас не хватает не только рядовым гражданам, но и, прежде всего, высшему руководству страны. И это неслучайно, когда у власти парализована воля, общество само порождает таких людей, как наш сегодняшний гость. Знакомьтесь — Павел Петрович Драков, человек, который сделал себя сам. Спортсмен, народный депутат, удачливый бизнесмен, защитник униженных и оскорбленных! — и, обратившись к оробевшему Павлу, продолжил: — Я не буду просить вас рассказать о себе, сегодня вашу биографию знает вся страна, скажите: вам не было страшно посягнуть на систему вседозволенности, созданную деспотом Плавским в крае?
— А чего это мне было страшиться у себя дома? Да, э-э-э, и не привык я уходить от противника. Я же боксер. Мне навязали драку, и я ответил. Э-э-э, если нас обидеть, то мы и выгнать можем…
— Вот так, я бы сказал, просто, без лишних экивоков, отвечает глубинка на хамство зарвавшейся власти: “выгоним!” Как не восхититься таким ответом!.. Представьте, что Плавский примет ваш вызов, и что? Вы в самом деле пойдете драться с таким верзилой?
— Ну, должен принять, если он мужик, а что большой, так не в массе сила. Он уже, наверное, и не упомнит, когда последний раз зарядку делал. Ему главное — власти побольше заграбастать…
— Давайте уточним, Павел Петрович, что главное для Плавского, который в последнее время открыто заявляет о претензиях на президентское кресло — благо для людей или сладость самой власти?
— Ну, я вам могу доложить, что на людей ему простых далеко, как говорится, наплевать. Ну а власть он любит, как обкурившийся травку…
— Признаться, мне очень жаль, что так быстро бежит эфирное время, потому что нам редко удается познакомить наших зрителей с такими феноменальными людьми, которые еще живут в нашей стране. Вообще феномен “Драковых” и их влияние на создание нового российского общества, — упиваясь собственным краснобайством и временно забыв о собеседнике, продолжал Дмитрий, — остается и поныне далеко в стороне от внимания серьезных социологов и политологов. А совершенно напрасно. Ведь в каждой области, в каждом городе и городишке сегодня живет и творит свое незаметное дело свой Драков. Плохо это или хорошо — мы не знаем и знать не хотим, это, дескать, ниже нашего государственного достоинства! А ведь порой именно к ним идут люди в надежде на помощь и защиту, разуверившись в государстве и местных властях. И что вы думаете? Драковы им помогают! По-своему, пусть неумело, но помогают быстро и конкретно, без бумажной волокиты и унижений… Возможно, пройдет время, и Драковы превратятся в новых Строгановых и Морозовых, знающих и любящих свою землю, и сменят наконец надоевших всем олигархов, для которых земля наша — всего лишь предмет наживы и торга. Но для этого государство должно обратить на них внимание, как и на все самодеятельное и самобытное, а не восхищаться липовыми заслугами липовых генералов, которые никогда никого не побеждали!
22
Малюта, как и все его домочадцы, не отрывался от телеэкрана. Без конца звонил телефон, спрашивали, смотрит ли он телевизор. Телевизор он смотрел и силился понять: кто же за всем этим стоит? Сработано было на славу! Да, Паша Драка был на высоте, не без помощи опытных режиссеров, конечно, а так — ни дать, ни взять — этакий Шукшинский персонаж, герой-самородок из сибирской глубинки. Но еще больше бы удивился Скураш, если бы узнал, что за четыре тысячи километров эту же передачу внимательно смотрят еще два человека.
Плавский на дачу Амроцкого прибыл, как всегда, долгими окольными тропами. Не дожидаясь прилета своего лютого друга, генерал через Север, куда он, якобы, отправился рыбачить, улетел в белокаменную, нигде не засветившись, провел несколько, по его мнению, важных встреч, после чего прибыл в этот памятный для него загородный дом. Собственно, именно здесь ему впервые и было предложено сначала поддержать во втором туре президентских гонок “царя”, а затем и стать преемником, когда придет нужное время.
После легкого ужина Михаил Львович потянул гостя в большую гостиную со стеклянным эркером и огромной “плазмой” на противоположной стене.
— Вы, Иван Павлович, не упрямьтесь. Если я предлагаю посмотреть телевизор, значит, знаю, что будет что-то интересное…
— Про меня? Да надоели они мне, все эти продажные суки, кто заплатит, под того и брешут, — раздраженно отмахнулся генерал. — Давайте лучше поговорим, меня все равно волнует этот чекистский офицеришка, неспроста он как черт из табакерки выскочил…
— Да успеем еще наговориться, — с улыбкой кивнул Михаил Львович, — ночь впереди, а передачу посмотреть надо, меня специально об этом предупредили.
— Хорошо, включайте свой ящик, — сдался генерал и налил себе коньяку.
“Боюсь, дружок, тебе сейчас валерьянка понадобится, а не “Хенесси”, — исподволь наблюдая за генералом, подумал хозяин.
Однако, к удивлению Михаила Львовича, передача, казалось бы, ожидаемого эффекта на Плавского не произвела, и если бы не прикуриваемые одна от другой сигареты да не опустошенная за полчаса бутылка коньяка, пожалуй, можно было бы и не заметить, что на самом деле он сжат, как пружина.
Голубое окно в подлый мир уже давно погасло, а в комнате все еще висела тишина. Амроцкому на какое-то мгновение стало жутко. А что если этот солдафон обо всем догадался и сейчас собирается с духом, чтобы встать и прикончить его чем-нибудь тяжелым, да вон хотя бы этим бронзовым бюстом президента, который ему когда-то в знак вечной дружбы подарил “царь”. Страх был настолько реален, что он вдруг поднялся с места и на слабо гнущихся ногах, не в силах произнести ни слова, вышел вон из комнаты.
Темная тень подозрения неожиданно метнулась в голове Плавского, и он действительно подумал: “А может, шарахнуть эту гниду вот той бронзовой гнидой и положить конец всей этой несусветной канители? Как же мне надоело день и ночь барахтаться в чьем-то дерьме! Может, права мама, и стоит послать все это к черту да поехать вместе с Булдаковым ловить карасей на мое любимое болото? Чего мне, собственно, не хватает? Все есть, кроме, правда, семейного тепла, да и это, в принципе, может вернуться, если перестану из себя страшного клоуна корчить…”
Однако, как ни старался генерал себя успокоить и вернуть назад что-то безвозвратно потерянное, нежное и простое, все равно в душу вползал сизый смрад его сегодняшнего дня, дух бесконечной гонки за самой страшной и самой сладкой мечтой — мечтой о власти. Когда и где заболел этой хворью — он уже не помнил, казалось, что ее бацилла дремала в нем с самого детства, с того самого момента, когда маленький мальчик Ваня, хлюпая разбитым носом, не опускал кулаков или зажатой в руке палки и бил, бил, бил своих обидчиков, бил и гнал до тех пор, пока его не останавливали взрослые, или пока он сам, выбившись из сил, не падал на раскаленную южным солнцем бурую пыль станичной улицы…
— Ну, и как вам эта байда? — осторожно просачиваясь в комнату, прервал его мысли Амроцкий.
— Бред сивой кобылы, — дежурно буркнул генерал, еще не вернувшись в реальный мир. — Главное, узнать, какая сука ему все это проплатила? Этот крысеныш, если мне память не изменяет, ведь ваш человек? — глаза гостя блеснули недобрыми огоньками.
— Ваша правда, был когда-то он в моей команде, но редкостной сукой оказался, блядовал на все стороны, кто больше даст, под того и ляжет! Представляете, работая у меня, на меня же заказы брал и сливал всю информацию, пока я его не прищучил. Так он, гаденыш, к Бусинскому переметнулся, и вот видите, что вытворяет?.. Поверьте, Иван Павлович, это не только вам вызов, это плевок и мне в лицо, — окончательно придя в себя, разлился соловьем Амроцкий. — Это же надо, подонка, уголовника вытащили на экран и решили из него отечественного Робин Гуда сделать. Эх, поспешили вы Пашку с короткого постромка спустить, пусть бы пока у ноги, как верный пес, покрутился, а потом, после того как комбинат у него отнимете, можно было бы и в тюрьму сажать…
— Постойте, а не вы ли мне советовали его прижучить, подержать в черном теле, чтобы сговорчивее насчет акций стал? — поднял вверх брови Плавский.
— Иван Павлович, так ведь я вам Дракова советовал прижучить, а не “телеги” на краевых генералов писать! Вы хоть с министрами-то успели переговорить?
— Да как-то времени не было, закрутилось все…
— Оно, может, и к лучшему! — вскочил в места Михаил Львович. Когда его обуревала жажда деятельности, он не мог усидеть на месте и сновал по комнате, подпрыгивая, как блоха. — Вы знаете, это очень даже хорошо, это чудненько! А не повернуть ли нам все это с точностью до наоборот? Они хотели вашей дискредитации, и им кажется, что они своего добились, правильно?
— Ну, — буркнул генерал.
— Ну, так вот, на самом деле вы были правы, обращаясь к министрам за поддержкой в борьбе с коррупцией, которая, как ржа, проела все органы федеральной власти у вас в крае! Вы понимаете, куда я клоню?
— Пока не очень…
— Ну что вы, Иван Павлович! Вы, как полновластный хозяин региона, как лицо, поддержанное президентом страны, вскрыли вопиющие факты беззакония, когда фактически вся власть добровольно легла под новоявленного бандита, а силовики и депутаты, вместо того чтобы бороться с этим бандитом, бросились вперегонки ему служить, понимаете?
— Кажется, понимаю, но смутно пока…
— Да что это с вами сегодня? Организованная преступность вместе с продажными чиновниками, — менторским тоном наставника принялся растолковывать Михаил Львович, — организовала тотальный отпор губернатору, отказавшемуся от их правил игры и попытавшемуся донести все творящиеся в глубинке безобразия до оглохшей от безделья Москвы. Так что вы — не клеветник, как пытался представить вас краевой мент, а мужественный борец с коррупцией. Надо немедля, завтра же, идти на прием к министру внутренних дел и директору ФСБ. Ваше письмо на имя “царя” отписано в Главное управление президентского контроля, там мы ему ноги прямо сейчас и приделаем…
Великий путаник торопливо схватился за телефон.
— Але! Иннокентий Алиевич! Прости, что поздно… Не ложился еще, телевизор смотрел? Да, да, ты прав, совсем бандиты распоясались, мало им провинции, так они решили и столицу под себя подмять!.. У тебя там письмо губернатора Плавского сверху расписано, надо ему полный ход дать. Все согласовано. Ссылаться на меня, конечно, не надо, но я только что приехал от Самого, — Амроцкий заговорчески подмигнул внимательно слушающему генералу, — так Первый в ярости, считает, что это покушение на устои власти. Сегодня губернатора в лоскуты порвут, а завтра и от страны ничего не останется… Да не надо благодарностей! Говоришь, уже ходоки с другой стороны были, и кто? Шусь? Вот поганец! Ладно, это не по телефону, завтра забегу. Ох, и хороша у тебя секретарша!.. Нет, такие подарки не принимаю, если только поменяться. Пока, пока!
— Все, с утра к контролерам, а они пристегнут и МВД, и прокуратуру, и еще кого надо, — потирая руки, сообщил Амроцкий.
Через два дня тяжелый маховик государственной машины со скрипом завертелся, набирая все новые и новые обороты, грозя перемолоть в пыль все и вся, попадающее под его незрячую десницу.
Местные законодатели, как наиболее неустойчивый элемент, невзирая на злобное шипение спикера, начали быстренько отрабатывать назад и раскололись на несколько враждующих групп. В первые ряды, как всегда, вырвалась недалекая хабалистая бабенка, представляющая северные территории. Она верещала во всех местных газетах и телепередачах про зловредных ментов, продажных судей, загребущих налоговиков, близоруких коллег-депутатов, обходя при этом бархатным молчанием лишь своего тайного спонсора — Пашу Драку.
Местные федеральные чиновники быстренько застрочили наверх, что они лично к законодателям за помощью не обращались, и во всем виновен главный милиционер, который, к тому же, является чуть ли не родственником Дракова.
В край прибыла целая бригада следователей, собранных из разных губерний России, во главе с грозно рычащим заместителем министра внутренних дел Ильей Владимировичем Коловратовым.
Плавский торжествовал: все получилось, как он хотел, а главное, он теперь напрочь отбросил сомнения в искренности отношения к нему Амроцкого. Михаил Львович в который раз воскрес в его душе как всесильный ангел-хранитель.
Удаление со двора Старикова благотворно сказалось на внутренней атмосфере Серого дома, да и в крае дела пошли, как это ни странно, в гору. Заполярный комбинат стал платить налоги, Есейский металлургический, погасив задолженность по электроэнергии, фактически закрыл все долги края по заработной плате бюджетникам. Паша Драка от греха подальше и не без помощи Амроцкого куда-то смылся. В общем, для всех настало некое подобие золотого века. А золотые века, как известно, долгими не бывают.
23
Малюта с искренним сожалением смотрел на скрученного радикулитом Коловратова. Милицейский генерал хоть и хорохорился, но двигаться мог с большим трудом, а потому совещание проводил в своем гостиничном номере, который ему выделили в резиденции “Кедры”. Подобные совещания проходили каждое утро, бригадиры отчитывались о проделанной за минувшие сутки работе и получали ценные указания. Два раза в неделю, соблюдая закон о гласности, Илья Владимирович должен был появляться перед прессой и информировать широкую общественность о ходе своей работы.
Скураш еще с журналистских времен поражался, как это милицейские опера и следователи вообще умудряются работать и хоть что-то раскрывать. Их, бедных, с утра до ночи заставляли писать какие-то планы раскрытия преступлений, а потом ежедневно отчитываться об их выполнении. Однако писанина была не самым главным бичом, особенно выматывали пустопорожние совещания, где милицейских за их же собственную проделанную работу пытались обвинить во всех смертных грехах. Ну а “палочная” отчетность, господствующая в органах еще с бериевских времен, напрочь отшибала руки даже самым талантливым и способным. Ты тут хоть тресни, но “палки”, то есть показатели одной графы, должны были равняться или превышать “палки” другой — вот и вся арифметика. Однако же, чем меньше палок было на бумаге, тем результативнее считалась работа, а что там делается на улице — всем было абсолютно по барабану. Высокое начальство по улицам не ходит, оно с мигалками пролетает, так что в любой работе главное — отчет.
Заместитель министра далеко от этой тактики не отходил. Пятьдесят восемь опытных офицеров рыли, что называется, буром, только рыли они, в основном, пока бумагу. Скураш видел это и откровенно злился, понимая, что вся эта титаническая работа превратится в очередную показуху и пойдет, скорее всего, псу под хвост.
— Нами уже проверено восемьсот уголовных дел, — грозно взирая на собравшихся поверх очков, ревел министерский генерал, — семьдесят четыре, непосредственно касающиеся организованной преступной группы Дракова, через прокуратуру возвращены на повторное расследование в органы дознания. Сам гражданин Драков П.П. объявлен во всероссийский и международный розыск, группа тесно работает с Интерполом.
“Такое ощущение, что он все это говорит для меня и представителей губернатора”, — Малюте хотелось задать какой-нибудь каверзный вопрос, об эффективности и конкретике, что ли, но его никто не обязывал контролировать работу замминистра, а сам он уже научился жить без лишней инициативы, которая, как правило, всегда вылезала боком.
Подчиненные разошлись, и Илья Владимирович с благодарностью принял из рук заместителя губернатора Зураба Беркуса спасительный стакан водки.
— Так и спиться недолго, пока вылечусь, — крякнул генерал, ставя пустой стакан на стол и зажевывая оставшимся от чая печеньем.
— Может, распорядиться что-нибудь закусить приготовить? — спросил Беркус.
— Водка с закуской — это пьянка. А я лечусь. Вот изловим этого негодяя Дракова, тогда и закушу, и выпью. Хотя, между нами, все в этом деле непросто, здесь и бизнесом, и политикой не то что попахивает, а просто воняет. А у меня нос старой ищейки… — и он вдруг замолчал, не то от боли, не то смекнув, что ляпнул лишнее. — Хреново мне, ребята, я еще накачу да прилягу, может, отпустит? Вы уж простите старика.
В город Скураш возвращался вместе с Беркусом, сорокалетним, спортивного телосложения мужчиной, с бритым наголо черепом и цепкими серыми глазами. Будучи не то латышом, не то сваном, не то аджарским князем, а скорее всего, и тем, и другим одновременно, он являлся человеком крайне неординарным, интеллектуалом и остроумцем. Знакомы они были очень давно, еще с тех времен, когда Плавский делал в политике первые шаги. Обоим тогда генерал был очень симпатичен, и оба ему безвозмездно помогали в надежде на перспективы в будущем. С приходом Зураба Петровича в администрации Плавского заметно оживилась международная деятельность, но не это было главным для Скураша в этом человеке. Беркус, как и он сам, будучи достаточно близок к генералу, при этом оставался как бы человеком не из команды, и также, как и он, стоял над постоянной склокой дворни за близость к телу. Мелочная и изнуряющая суета: кто что сказал, кто о чем подумал, кто с кем встретился, постоянные подозрения в измене, подсовывание друг другу “жучков” и компромата — до того выматывала, что порою хотелось выть от безысходности. И только у них, да еще, пожалуй, у главного экономиста Алексея Зараева, была простая человеческая возможность общаться, что называется, без двойного дна, говорить друг с другом ни о чем, просто спорить о литературе, о современном искусстве, театре, международных делах, травить анекдоты и откровенно измываться над есейской действительностью.
— Ну и как тебе эти ментовские совещания? — чтобы прервать затянувшееся молчание, спросил Скураш.
— Да как тебе сказать, — пожал плечами Беркус, — мне кажется, Илья бы и рад дернуть на полную, да, похоже, начальство не велит. Попомнишь мои слова, все вертится вокруг нашего металлургического комбината. И Дракова по всему свету будут ловить только для того, чтобы акции отобрать, — и, помолчав, добавил: — Дураком он, конечно, полным будет, если на это пойдет…
— Почему дураком? Продал — и все, от тебя отстали, а с такими деньгами ты во всем мире будешь кум любому королю.
— Да нет, Малюта, — покачал головой Зураб. — Продавать надо было раньше, а в тюрьме какие могут быть торги, там и акции отберут, и жизнь тоже. Так что, как только услышишь, что Драков продал свои металлические акции, жди в ближайших газетах некролога о безвременной и глупой смерти зэка-миллионера. Может, грипп его сразит, может, дизентерия, а скорее всего, сердечко прихватит. Да ладно, бог с ним, с этим беспутным Пашкой! Ты заметил, как переменился губернатор, вроде, воспрял духом?..
— Еще бы, тут и покойник воспрянет, когда из тебя десятка полтора чертей изгнали. Главное вот, насколько его хватит, он же без войны долго не может, — отозвался Малюта. — Слыхал, что на прошлой неделе, пока ты в своих Франциях обретался, Амроцкий к нам прилетал…
— Да я еще и приземлиться не успел, как мне сообщили это пренеприятнейшее известие. Ты знаешь, что Амроцкого в Москве многие зовут Гоблином? Почему, думаю, гоблин? Порылся в справочниках по демонологии, оказалось, весьма мерзкий и коварный нечистик это из Скандинавии и Западной Европы.
— Если он и сатаненок, то, скорее, с Ближнего Востока, Асмадей какой-нибудь. Хотя, ты знаешь, мне как-то приходилось уже слышать это словечко — гоблин, даже пытался философствовать на эту тему, вот, дескать, вырастили этих тварей на свою голову. Мне тогда старинный приятель возразил, что их прикаспийские гоблины ничем практически не отличаются от наших, разве что менее кровожадны. А ты ведь главного не знаешь, Зураб, чего Гоблин — тьфу ты, уже прилипло! — чего Михаил Львович к твоему шефу прилетал?
— Наверное, опять трон предлагал?
— Может, и трон, только это без моего присутствия, а при мне весь вечер подбивал его пойти в лидеры новой партии. В декабре же выборы, и они хотят сварганить новую партию в пику коммунистам и отвязавшимся демократам, а главное, подконтрольную Кремлю. И название уже придумали, и символику…
— Интересно, и как же они эту новую партию обозвать решили? — поудобнее устраиваясь на сиденье, спросил Беркус.
— Весьма обтекаемо — “Объединенные обновленцы”. А символом, по замыслу Гоблина — тьфу ты! — и его команды должен стать барсук.
— Шутишь? Барсук-то с какого перепугу? — хохотнул Зураб.
— Думаю, что на западный манер. У них там слоны, ослы, бегемоты, а у нас родной барсук, как символ домовитости и зажиточности, по крайней мере, именно так мне, неразумному, и было объяснено отцом-основателем.
— Малюта, — проведя рукой по голому черепу, сказал Беркус, — а тебе не кажется, что странный какой-то символ получается, я бы даже сказал, с не совсем патриотическим подтекстом. Сам посуди: полгода зверюшка наш по лесам, и притом глухим лесам, бродит, птичек душит, а полгода в вонючей норе дрыхнет… Лучше бы птицу какую взяли, вон таймырцы присобачили на герб краснозобую казарку — и хоть трава не расти. Все голову ломают: при чем здесь птица и почти независимый Таймыр?.. А тут грызун какой-то. Хотя, если честно, то грустно все это… Ну, так и что, пошел шеф в партийные боссы?
— Ты не поверишь! — придвинулся ближе к другу Скураш. — Все воспринял в штыки, Амроцкого назвал авантюристом, отказался сам возглавить барсучье племя, и движение свое “Родина и Честь” как основу подставлять не дал. Пришлось, чтобы новой войны не возникло, посоветовать Михаилу Львовичу подтянуть голодных ветеранов локальных войн, у которых еще с девяносто второго года имеется ничем не запятнанная общероссийская партия под громким названием “Народные патриоты”.
— Ух ты! И откуда ты это выкопал?
— Обижаешь, генацвали, зачем выкопал, сам когда-то помогал лепить. А что, пусть себе ребята денег в легкую срубят, а то они под Лужковское “Отечество” ложиться собрались, а там сплошняком гоблины, там и копейки не обломится.
Их разговор прервал водитель:
— Извините, что перебиваю вас, вот послушайте, уже второй раз передают, — он увеличил громкость радиоприемника.
— …При пересечении греческой границы полицией задержан объявленный Интерполом в международный розыск предприниматель из Есейска Павел Драков…
24
В скиту было тихо и пахло вечностью. Набегающей зеленоватой слезой мигала лампадка. От необычной тишины чуть слышное потрескивание двух толстых свечек с непривычки показалось треском лесного костра. Монахи, приведшие его сюда, куда-то бесшумно исчезли, словно растворились в густом озерном тумане.
В ушах еще стоял гул вертолетного двигателя и пение несущейся в белом молоке моторки, когда вдруг из живого марева возник гранитный утес, он вздрогнул от неожиданности. Лодка резко крутнулась и зашуршала днищем по прибрежной гальке. Всего какой-то неполный час, и он очутился в другом мире, где совсем по-иному текло время и иными мерками измерялись ценности.
Впервые на этих островах он побывал еще мальчишкой, со школьной экскурсией. Церковные здания тогда, скорее, напоминали развалины и были поверх старинных фресок исписаны всякой похабщиной. В обветшалых хозяйственных постройках ютился какой-то странный в своей убогости народ, почти всегда пьяный и клянчащий деньги. Даже дети, осторожно выглядывающие из дышащих тайной и только им известных лазов и переходов, и те были какими-то дикими и не выходили из своих убежищ, как они их к себе ни звали. Однако конфеты, оставленные на опрокинутом каменном кресте, исчезали непостижимым образом, стоило только немного отойти.
— Господи! Как это было давно…
Николай Николаевич Пужин осторожно, чтобы не спугнуть тишину, подошел к большому иконостасу, занимающему почти весь восточный угол небольшой кельи, перекрестившись, зажег одну из привезенных с собой свечей, две другие положил на неширокую полку рядом с истертым усердием и временем молитвенником в старом кожаном переплете с поломанными серебряными застежками. Молча глядел, как неспешно разгорается затепленная им малая жертва.
И вдруг ноги как будто подломились сами собой, и некая неведомая сила поставила его на колени. Слова молитвы и слезы хлынули из него одновременно, заоконный да и другие миры исчезли, осталась только эта увешанная почти до потолка иконами стена. Стена и десятки внимательных, пытливых, видящих тебя насквозь глаз невидимого и вездесущего Бога.
Вот он, ничтожный и маленький человек, стоит согбенным у лика всесильного великана, стоит и молитвенно просит, как когда-то просил Спаситель Отца своего: “Да минет меня чаша сия, если на то будет твоя воля!”
Десятки, а может, сотни раз он повторял эту просьбу и не слышал ответа, и тогда смирилась его душа, и сквозь молитвенную пелену слез увидел он, как рыжебородые Сергий и Герман простерли над ним свои руки, и где-то очень высоко зазвонили колокола.
Слезы высохли так же неожиданно, как и нахлынули, снова начали проступать очертания реального мира, зажженная им толстая свеча сгорела почти до половины и в одиночестве едва освещала погрузившуюся в сумрак келью. Две другие свечи, выгорев до конца, давно погасли. За стенами скита быстро угасал короткий северный день.
Пужин с трудом поднялся с колен, шатаясь, словно пьяный, кое-как добрался до узкого монашеского ложа, не раздеваясь, упал на чистую холстину набитого свежим сеном матраса, и сон, непроницаемый и плотный, как снежная лавина, накрыл его целиком…
Утро принесло пробуждение и неукротимую жажду жизни. Он был спокоен и полон решимости нести возложенную на него Господом ношу, какой бы непосильной и ненавистной она ни была. Откровение снизошло на него сегодня ночью, и стало доподлинно ясно, что никогда, ни при каких обстоятельствах он не станет ничьей марионеткой, а пройдет свой отмеренный судьбой и Богом путь так, как ему повелят его совесть и правда.
Скит благоухал хлебным духом. Николай Николаевич резко встал, но резкости почему-то не получилось, движения выходили какими-то неспешными, спокойными, размеренными. Тело приятно ныло, как после хорошей тренировки. Мерцания лампады и вчерашней догорающей свечи почти не было видно, луч только что взошедшего солнца желтоватым столбом, клубящимся утренней земной механикой, упирался в старинный образ Спаса. Большие и пытливые глаза как-то непривычно по-доброму и с любопытством рассматривали его, казалось, Христос молча спрашивал: “Неужели это тот, которого сегодня ночью ко мне приводили Валаамские святые и молили о заступничестве? Не больно ли хлипок, выдюжит ли?..”
И Пужину не оставалась ничего иного, как выдюжить.
25
Амроцкого била мелкая дрожь. Все не ладилось и валилось у него из рук. Голова была забита обрывками, кусками недодуманных мыслей и вовсе какой-то несуразной мутью, периодически выныривающей из памяти. Он тупо сидел за столом у себя дома и пытался в одиночку напиться, такого с ним не случалось уже лет двадцать. Когда подобное действо совершается принципиально и целенаправленно, организм мобилизует все свои скрытые возможности, чтобы воспротивиться и не дать спасительному алкоголю затуманить жаждущие отдохновения мозги.
Михаил Львович злился, хлестал свои любимые виски и никак не мог достигнуть состояния блаженной нирваны, когда мир тих, гладок, и тебе на него наплевать.
До сегодняшней ночи все шло хорошо, все укладывалось в его сложные схемы, хотя были, были мелкие звоночки грядущей опасности. Когда он на прошлой неделе решил поделиться своими сомнениями с Голом Владленовичем, тот внимательно его выслушал и согласился. Вместе они пошли к Эдуарду, но тот, как всегда, работал над книгой, а до Наталии они не достучались, так что расстались в тот день в полном раздрае. Позже дочь “царя” позвонила и сказала, что коней на переправе не меняют, отец дал окончательное согласие, все произойдет после думских выборов, и вообще нечего психовать, кандидат вполне приличный, папа с ним играет в шашки на щелбаны.
“Щелбаны” эти вообще добили Амроцкого, он живо представил эту дурацкую картину и заледенел изнутри. Потом было некогда, он носился с партией, ее съездами, высшими органами и финансированием. Ни Гол, ни Наташа дальше носа “царя” ничего видеть не желали, а он, он один, думал о будущих президентских выборах, которые должны быть чистыми и убедительными, кого бы персонально ни пришлось избирать. Без партии это сделать красиво и театрально было невозможно. Но вот беда, политика и “царь” так всем надоели, что никто из стоящих людей в партийную верхушку идти не хотел. Пришлось довольствоваться тем, что под руку подвернулось. Да и черт их бери! Все равно это предметы одноразового использования. Пройдут главные выборы, и можно будет разгонять этих дармоедов, а сегодня надо обязательно использовать живую энергию масс, новый “царь” должен быть всенародным, по-другому нельзя! И так сложности с преемничеством могут возникнуть, особенно в международном плане.
И вот — на тебе — как раз накануне подписания указа о назначении Пужина премьер-министром среди ночи и раздался этот звонок. Спросонья он никак не мог сообразить, кто с ним говорит, а когда дошло, то сон как рукой сняло. Далекий автоответчик повторял одну и ту же фразу: “Кандидат требует доработки, примите меры к его блокировке”.
Вот мудаки, им понадобилось почти три месяца, чтобы вынести такой вердикт. А поздно! Поздно уже! Но оправдаться, сказать что-то в ответ этой талдычащей, как попугай, машине было невозможно. Михаил Львович испугался, он представил, во что может вылиться для него неисполнение воли клуба, даже звук злосчастного гонга проплыл похоронным маршем в его ушах. Надо было что-то придумывать, а думать не получалось.
Во второй половине дня по линии того же клуба принесли небольшой сверток, в нем находился маленький CD-диск. Он его прослушал, наверное, раз двадцать.
“— Это хорошо, что ты пришел за советом к старшим товарищам. Садись, выпить не предлагаю, знаю, что водку ты не пьешь, а твоего любимого баварского пива у меня нет. Старым стал, пиво врачи не рекомендуют… Мне Гаврила Петрович по-стариковски все рассказал. Понимаю тебя, твои сомнения, даже страх. Я бы, наверное, и сам боялся. Но идти, Коля, надо! Так дело поворачивается, что другого такого момента ни у тебя, ни у нас, ни у страны нашей не будет. Был бы я, как ты, верующий, сказал бы, что это промысел Божий, а так, по-атеистически, думаю, что это проявление исторической справедливости. Может, еще и не все потеряно, может, еще хоть что-то и удастся возродить? Ты-то сам как думаешь?
— Да тяжело мне на эту тему думается. Как представлю себя в этой роли, смех разбирает, ну какой я, к черту, президент? Сами посмотрите!
— Вот это и есть главное, в этом-то вся суть и зарыта. Если не представляешь — значит, сможешь выполнить возлагаемое на тебя дело, значит, совесть в тебе еще не умерла. А чтобы легче было, представь, что это задание, а по сути оно так и есть, потому что идешь ты во вражеский лагерь не на год, не на два, а может, на всю жизнь. Так что стисни зубы и иди. Других на такое не пошлешь, некого, ты один. Вспоминай, чему тебя учили, да с твоим послужным списком ты и сам теперь кого хочешь научить сможешь. Напоследок я тебе один совет дам: подбирай людей себе сам, на наших не особенно надейся, не все они хороши для таких чистых дел. Вот, пожалуй, и все! Давай, иди, не следует, чтобы тебя хватились, да и, не дай бог, у меня засекли. В воскресенье у Гаврилы на даче встретимся. Ты уж помаскируйся маленько, к старикам отправляясь…”
Это был один кусок какого-то разговора, были и еще два отрывка. Где и кто это писал — ему не сказали, а самому спрашивать в клубе принято не было.
Вторая часть, если это можно так назвать, была для Амроцкого не столь интересной и содержательной, в ней Ник. Ник. кому-то рассказывал про условия, которые ему необходимо выполнить по восшествии на престол. Да и что тут было интересного, если он сам редактировал, и не раз, все варианты этих условий!
А вот третий кусок был самым тревожным и интересным. Он был как бы специально вырван из большого разговора, наверное, кто-то решил, что Михаилу Львовичу можно открыть только эту весьма незначительную его часть.
Амроцкий сделал большой глоток виски и, воткнув в уши крохотные наушники, снова включил плеер. Он уже давно разделил эти три обрывка и перенес их на разные диски. Зашуршала пленка, и послышался искаженный посторонними звуками голос Пужина:
“— …Мне бы так было легче. Но на меня давят.
— Главное, ты дал согласие, вот что главное. Бояться уже нечего, так что соглашайся на все, какие бы тебе условия ни ставили, здесь для чистоплюйства не время.
— Но как быть с советами наших стариков? Отмахнуться от их заступничества тоже нельзя, а они как раз за чистоплюйство, да и без их поддержки мне в тех стенах будет ох как неуютно…
— Брось ты, они давно совсем из ума выжили. Думаешь, я не догадываюсь, что они тебе там поют на своей даче? Небось про долг, про задание. Старики всюду одинаковы, для них главное, чтобы их не забывали. Главное, ты помни: мы всегда рядом, и в беде тебя никогда не оставим.
— Тебе хорошо рассуждать, а ведь мне придется выполнять их условия. Там один Амроцкий чего стоит, он так и видит себя регентом при мне!
— Я тебя не узнаю. Тебе-то что до их условий? Мы их, кстати, внимательно изучили, ничего в них особенного нет, так, просят об отдельных услугах и требуют сохранение своих людей на хлебных местах. Я бы на твоем месте вообще этого в голову не брал. Это не условия, так, детский лепет… Амроцкий твой — обычный позер и выскочка, будет надоедать, у тебя всегда найдется, чем его приструнить. Хоть сегодня можно из игры выключить. Мне бы с тобой о другом поговорить хотелось…”
На этом запись обрывалась. Судя по всему, разговор происходил в каком-то людном месте, скорее всего, в баре или в одном из поточных кафе.
Именно эта запись почему-то тревожила, да какой там тревожила, бесила Михаила Львовича! Что-то в ней было не то! Была какая-то тайна, несущая опасность. Он глянул на часы, было где-то около двух ночи, допил стакан, сунул плеер с только что прослушанной записью в карман и спустился к машине.
— На дачу Пужина, — отдал он распоряжение водителю и забылся спокойным сном человека, принявшего правильное решение.
26
Известие о назначении Пужина председателем правительства сообщили Плавскому во время заседания генеральского клуба. Все официальные вопросы были уже решены, и почтенная публика расслаблялась за богато сервированным парадным столом. Неизменным организатором губернаторских застолий и балов с недавнего времени был его новый заместитель по молодежным делам Николай Вертер, человек оборотистый, весьма оригинальный и преданный своему шефу и его семье еще с молдавских времен. Он, кстати, и поспешил обрадовать начальника, как ему казалось, приятной новостью.
За последние месяцы есейский губернатор раза четыре встречался со стремительно делающим карьеру Пужиным и публично рассказывал всем “по секрету”, какие прекрасные у них складываются отношения и как Николай Николаевич, чуть ли не под запись, прислушивается к его советам, особенно во всем, что касается работы Совета национальной стабильности, который он, Плавский, когда-то непродолжительное время возглавлял.
— Что?! — взревел губернатор, вскочив со своего места и чуть было не опрокинув склонившегося к нему Вертера. — Когда, кто сказал?! — он рванул на себе ворот накрахмаленной белой рубахи, стянутый неширокой лентой какого-то ордена, отчего крест с мечами брызнул рубиновым сгустком и зазвенел по блестящему лаком полу. — Кто дал право?
— Иван Павлович, — пребывая в полном недоумении и поднимая с пола награду, растерянно произнес вождь есейской молодежи, — по всем телевизорам передают…
— Включить телевизор, — сникшим голосом распорядился генерал, тупо глянул на протянутый ему крест и сунул его в карман.
“Не к добру это срывание с себя крестов”, — подумал Скураш и обратился к сидящему напротив краевому прокурору:
— Что это он взбеленился?
— А кто его знает? — пожал плечами прокурор. — Вертер чего-то шепнул, он и взорвался. Скорее всего, в Москве что-то не так вышло. Сейчас телевизор все расскажет.
А телевизор вещал про то, что сегодня “царь” отправил в отставку очередного премьера, по его собственной, естественно, просьбе, и предложил Государственной думе новую кандидатуру главы правительства — Пужина Николая Николаевича. Почти все сидевшие за столом откровенно недоумевали от столь бурной реакции генерала на эту, казалось бы, такую далекую от их края новость.
— Товарищ генерал-губернатор, — нарушил общее замешательство уже прилично захмелевший старшина генеральского клуба Алексей Матвеевич Невеликов, добрейший отставник, ведающий в администрации мобилизационными вопросами, — а давайте поднимем этот бокал за нового премьер-министра, простого русского подполковника!
Все ожидали реакции губернатора.
Плавский взял себя в руки и, дождавшись, пока ему нальют водки, ледяным голосом произнес:
— В принципе, у нас нет никаких возражений. За подполковника, так за подполковника, может, со временем и до ефрейтора докатимся, а чем мы хуже Германии? Прошу вас, господа! — и, прежде чем опрокинуть водку в рот, едва слышно произнес: — Пусть, сука, чужим подавится!
Малюта, сидевший почти напротив, в отличие от своих соседей не удивился этакому завершению тоста. Еще как-то давно Стариков, потом несколько раз всезнающие москвичи, а совсем недавно и Беркус рассказывали, что Амроцкий клятвенно гарантировал Плавскому кресло премьера, а следом и место преемника. Даже, якобы, у генерала состоялись какие-то встречи с “царем”, его семьей и близким окружением. Малюта, свято чтивший незыблемость конституции, ни в каких преемников не поверил, а информацию эту так, на всякий случай, в уме держал, мало ли что, дыма, как говорится, без огня не бывает.
“Черт-те что. Наверное, Гоблина кто-то переиграл, а может, он сам решил сменить фигуры в только ему ведомой партии, — подумал Скураш и решил, поддавшись общему куражу, сегодня хоть раз просто нажраться и ни о чем не думать. — Может, бедной России еще и повезло, что не лихой вояка будет дальше ею управлять?.. Да какое тебе дело, ты вон пей да лучше о себе думай. Трое детей, а у тебя в кармане блоха на аркане. Говорят, сосед твой по даче вчера вечером коробку из-под телевизора полненькую долларов домой приволок. Жена его не утерпела, сегодня утром Катьке проболталась. А ты все за перспективу несуществующую на чужого дядю спину гнешь!” — и он с досадой опрокинул рюмку себе в рот.
Тем временем Плавский с рюмок перешел на винные фужеры и заставил всех последовать его примеру. Водку генерал глотал, как простую воду, при этом не пьянел, а только раскручивал безудержное веселье.
— Итак, господа генералы и примкнувшие к ним, на повестке генеральского клуба возник один весьма щекотливый вопрос, — с бокалом в руке потребовал тишины губернатор. — А где, кстати, старшина клуба, и почему не ведется протокол, а?
Бросились искать старшину, кто-то доложил, что тот в мужской комнате и бедняге плохо.
— Итак, господа! Обойдемся без протокола, коль старшина наш блюет, — продолжил Плавский. — По просьбе многих товарищей ставлю на голосование один вопрос: этично ли будет пригласить на наше высокое собрание женщин с пониженной социальной ответственностью?
— Этично! — оживилась публика.
— Голосуем бокалами, господа! Тост контрольный, кто не выпил — тот Филипп Киркоров…
Вечер набирал обороты, уже скинувший пиджак Вертер сам уселся за барабаны, кто-то из членов клуба взялся за гитары, Зараев сел за клавиши, и губернатор, обхватив огромной лапищей микрофон, запел свою любимую и рвущую душу песню о белых птицах.
После аплодисментов, поздравлений и клятв во взаимной верности все опять сгрудились у стола.
— Друзья, — проникновенно начал Плавский, — запомните сегодняшний день, отсель мы начинаем жить своей, не зависимой ни от кого жизнью. У нас есть все и, что самое главное, любовь и доверие нашего народа. Мы без Москвы обойдемся, а вот обойдется ли она без нас — посмотрим! Хватит уже таскаться за кремлевскую стену, как козлы за морковкой, и выклянчивать у них наши же деньги. Больше такому не бывать! Слышите, Скураш, это и для вас говорится, так что, не стесняясь, доложите своему начальству все, что я говорю…
Малюта попытался что-то возразить.
— Не надо, — перебил его абсолютно трезвым голосом генерал, — не надо наматывать сопли на кулак! Докладывайте своему покровителю! Вишь как его несет вверх! Он же вас в свое время мне порекомендовал наместником в край, наши добрые с вами отношения от этого не пострадают. Так и говорите: отвязался Плавский, и не дай Бог они меня там не поймут, у меня хватит сил и воли напомнить им про Колчака, — и, выпив, добавил: — Всё, бал закончен, все по домам! Завтра наступит новая эра, всем рекомендуется хорошенько выспаться и не опаздывать на службу.
На следующий день ничего из ряда вон выходящего не произошло. Экспедиционный корпус никто формировать не бросился, в новые Семеновы, Шкуро и бароны Унгерды записываться не спешили. Была, правда, одна новость — губернатор заболел.
Москва, как всегда, проснулась в час дня по-местному времени. Малюта уже успел добраться до своего кабинета. Голова была слегка тяжелой, но работе российского чиновника такое состояние головы никогда помехой не являлось. Наместника подмывало позвонить Речину и поздравить их с Пужиным с очередным повышением. В том, что Игнатий Иванович и сейчас останется при шефе, он нисколько не сомневался. С одной стороны, он и радовался за них: в кои-то веки, какие-никакие, а все же знакомые, могут стать руководителями страны; а с другой: внутри скребли поганые кошки, рушился целый мир созданных за два года иллюзий, исчезала, распадалась, как тлен, наивная мечта. Они долго говорили вчера про это с Зурабом.
Примитивно и смешно устроена жизнь человека, нет для него ничего постоянного ни в радости, ни в горе. Только что, кажется, радовался он переполняющей его любви, а глядь, уже ненасытные глаза блуждают по чужому телу. Нескончаемой и кричащей бывает боль утраты матери или ребенка, а проходят короткие дни, и из уст, недавно источавших рыдание, вырывается веселый смех, и бежит человек дальше, чтобы жить, приспосабливаться, где-то недоговаривать, кому-то приветливо улыбаться, мимо кого-то проходить, не заметив. Из нехороших маленьких поступков складывается очень даже и неплохая жизнь.
Малюта все же в Москву позвонил. Трубку поднял сам Речин, выслушал поздравления, поблагодарил.
— Ты чего не докладываешь о вчерашних излияниях твоего губернатора? Мы тебя зачем туда направили, слюни за ним подтирать? Все, Малюта, служба у двух господ кончилась, давай определяйся! Передай этому новоявленному Колчаку, что премьер ждет его в эту пятницу к шестнадцати у себя в Белом доме. Что молчишь?
— Слушаю начальника, да и говорить особенно нечего. Значит, ваши этот пьяный бред вам уже передали? А я-то думаю: с чего это вчера внучатый племянник железного Феликса меня все выспрашивал, собираюсь ли я ночью в столицу звонить?
— Ну вот и учись у племянников оперативности. Ладно, ты носа не вешай, это я так, для острастки, чтобы не забывал, с кем разговариваешь — с самим руководителем канцелярии премьер-министра!.. Хотя и к пьяному бреду иногда надо прислушиваться, так что ухо держи торчком, времена настают сложные. Всё, пока!.. Ах, да, чуть было не забыл, ты по есейскому краю отвечаешь за выборы и, скорее всего, будешь назначен начальником избирательного штаба. Теперь все.
— Барсучьих, что ли, выборов?
— Каких, на хрен, барсучьих, наших выборов! — выпалил Игнатий и бросил трубку.
Скураш дал отбой и решил, что рабочий день для него на сегодня закончился, как-никак долг он свой выполнил: начальство поздравил, ценные указания огреб, даже некую перспективу высветил, так что пора, как говорится, и честь знать. Да и Зураб, оставшийся дома, уже звонил пару раз и взял с него клятвенное обещание, что он бросит все и приедет выручать друга, потому что, следуя кавказским обычаям, горец в одиночку пить не может.
Уже прощаясь со своими явно обрадованными ранним уходом начальства подчиненными, он вспомнил о поручении доставить губернатора на встречу в Белый дом. По дороге заглянул в первую приемную, где ему невнятно объяснили, что понятия не имеют, где и чем болеет генерал. Лживым голосочком то же самое повторила и Гаржинова, всезнающий Ляскаль нес какую-то чушь про усиление режима секретности, губернаторская охрана молчала, одним словом, куда ни кинь, повсюду клин.
Малюта не на шутку встревожился, до пятницы, как ни крути, осталось неполных трое суток. Да каких трое, сегодняшний день уже не в счет, только завтра, а послезавтра уже и пятница, надо лететь!
Он лихорадочно терзал свой мобильник, пока не позвонил Беркус:
— Ты где? Я бы на твоем месте поспешил, иначе мы с Иваном Павловичем доуговорим вчерашний двадцатипятилитровик без твоей помощи.
— Ты шутишь? Мне все говорят, что губернатор болен и чуть ли не при смерти, я уже в Москву собрался докладывать…
— Был при смерти, как и я, но сейчас мы реанимированы и проходим курс интенсивной терапии! Хватит трепаться, приезжай скорее…
Еще на крыльце дома Скураш вкратце рассказал Зурабу о московском поручении и попросил помощи. Договорились действовать сообща. Часа полтора пили, травили анекдоты, поражались коварству и наглости Амроцкого, который, оказывается, сегодня уже раза три звонил и порывался условиться о встрече.
— А я ему прямо в лоб и сказал: от винта, палестинская птица! Гадкий он человек, такие, как он, и погубят Россию! Как ты, Зураб, говоришь, его в московских тусовках называют?
— Гоблином, — ответил генералу хозяин застолья, выкатывая новую, оплетенную ивовым прутом, двадцатипятилитровую бутыль. — Это хорошее аджарское вино, у нас его называют свадебным. Оно легкое, выпить можно много, говорить и петь долго, мозги не туманит, но уйти от гостеприимного стола никому не даст.
— Гоблин, говоришь? Какое гнусное и зловещее слово! — рассматривая свой бокал, растягивая слова, произнес Плавский. — Попомните меня, он просто так от нашей земли не отстанет. Сколько же нечисти ты еще родишь на свою погибель, моя земля?.. А может, земля и не рождает ничего подобного, может, мы сами как-то постепенно и незаметно для самих себя превращаемся в гоблинов, и уже недалеко то время, когда на земле будут жить одни гоблины? Одно радует: мы до этого не доживем. А пока только их тени витают над нами…
— Иван Павлович, — решился Малюта, чувствуя, что дальше серьезный разговор заводить будет уже поздно, — мне звонили из канцелярии правительства и просили передать просьбу Пужина, чтобы вы приехали в пятницу к нему на встречу.
— Нетушки, обломится, чтобы я к этому метру с кепкой на коньках первым на поклон пошел! Не дождутся! Пусть и не мечтают. Ты им, Малюта, передай: нужен Плавский, пусть сами в Сибирь летят, а в Москву я больше не ездок!..
Сломался губернатор только на следующий день к обеду. Вино действительно оказалось славным, и только его чудодейственным силам Малюта и Зураб приписали положительный результат.
27
В назначенное время губернатор Есейского края переступил порог главного кабинета на Краснопресненской набережной.
Летящее в бездну время замедлило свое падение и насторожилось в предчувствии перемен. А огромная страна с поразительным безразличием смотрела на все происходящее нетрезвыми, злыми и голодными глазами…