Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 2, 2008
Небольшой сборник Виталия Дмитриева, только что награжденный премией имени Ахматовой, называется “Первая книга стихотворений”. Это, разумеется, лукавство: любители поэзии прекрасно знают Дмитриева по многочисленным публикациям в толстых журналах.
Тем не менее, появление книжки — всегда праздник.
Дмитриев пишет уже лет тридцать пять, а сборника все не было (подозреваю, что отнюдь не только по причине его безалаберности; кажется, это все-таки был некий жест, вдохновленный кем-нибудь вроде Диогена).
Он с удовольствием читает друзьям, некоторые стихи положил на музыку.
Некоторое время был строительным рабочим, сейчас — ремонтирует квартиры. (Уж не знаю, какая судьба постигла его красный диплом выпускника журналистского факультета ЛГУ).
Голубоглаз, плотен, порывист. Любит с серьезным лицом высказать какую-нибудь очевидную глупость, литературную или политическую, и выжидательно смотреть на собеседника: купится или нет? Если собеседник покупается, то поэт, перед тем, как расхохотаться, обязательно еще несколько минут поморочит ему голову.
Способен на блестящие поэтические импровизации. С удовольствием готов принять известное количество горячительного.
Получил премию как поэт традиционного направления.
Странный поэт Дмитриев.
Читаешь — и вроде бы все благопристойно. Пейзажи Питера. Любовь счастливая и несчастная. Детство. Церквушка иногда мелькнет.
Все размеры — традиционные. Все рифмы и образы — вроде бы тоже.
И вдруг — схватывает за сердце.
Почему?
Думая о современной поэзии, в особенности молодой, я недавно сообразил, чего мне в ней не хватает. Правда, назвать трудно. Остановимся, скажем, на слове метафизика. Или на выражении “уровень осмысления реальности”. Или, что, может быть, самое точное, хотя и менее научное, на выражении — поэзия.
Она, как в известной байке про порнографию. Определить невозможно, а узнается — сразу.
Вероятно, прав Павел Крючков, критик “Нового мира”, в том, что Дмитриев, несомненный ленинградец, все же один из наиболее “московских” поэтов Питера, ибо стихотворцы этого “самого умышленного города в мире”, даже из самых лучших, склонны, что греха таить, расплываться мыслию по древу, сочинять вирши вдумчивые или страстные — но все-таки чуть расплывчатые, чуть оседающие под грузом многочисленных слов, являющие собой подражание не столько грозе, сколько дождю.
Наш автор — лаконичен, точен, немногословен. Он замечательно владеет живой интонацией.
Это ветра свободный порыв
в хищной зелени Летнего сада.
Это Ладога в Финский залив
пробегает сквозь строй Ленинграда.
Перевёрнут дворцовый фасад,
на воде отпечатанный чётко,
но превыше дворцов и оград —
тёмных веток сырая решётка…
или
… не к Дворцовой, не к Зимнему, где
у Атлантов толпятся разини, —
к несвободной Обводной воде,
куполам Доменико Трезини.
По ступеням спуститься, присесть,
закурить. Здесь спокойней и тише.
И вода ледяная чуть слышно
шелестит, что-то шепчет.
Бог весть…
Вот эту неведомую Божью весть и ищет Виталий Дмитриев. За поверхностью жизни он пытается различить то сокрытое, что удается увидеть только человеку, чья главная задача в мире — поиск добра, истины, красоты.
Всех этих вещей в нашем мире явно недостает. Оглядываясь вокруг, поэт признается:
И, всё-таки, утром янтарным,
земли неоплатный должник,
в поклоне застыв благодарном,
целуя холодный родник,
забудешь последнее слово,
но даже его не жалей,
любуясь разграбленным кровом —
и ржавчиной этой дубовой,
и золотом этим кленовым,
и чёрной листвой тополей,
не траурной, не погребальной,
а просто последней, прощальной,
летящей вслед жизни твоей.
В лучших стихах Дмитриев достигает истинно трагического накала. Но, как сказал когда-то Александр Кушнер, плакать в наш век стыдно. Отсюда — облегченный слог, отсюда кривая ухмылка, отсюда — нарочитая приземленность многих его строк. Думается, и отказ Дмитриева от новомодных приемов стихосложения, то есть его простота, тоже вещь знаковая. Все это неспроста. Все это — чтобы вызвать доверие у читателя. Дмитриев, как и его друзья по “Московскому времени”, когда-то — не давая никаких клятв на Воробьевых горах — спокойно осознал (может быть, и не формулируя это какими-то особенными словами) свою среду обитания. И эта среда, несомненно, лежит за пределами осязаемого мира, гранича — в случае Дмитриева — с вселенной Ходасевича и позднего Блока.
Особо отмечу, что Дмитриев — верный сын своей страны и эпохи. Если не в Ленинграде (или Питере) разворачивается действие его стихов, то в разоренной русской глубинке (да и бывает ли другая?). К горечи поэта-философа примешивается и понятная боль за судьбу своей родины.
Глухие вологодские места.
Разграбленная церковь без креста
над тёмною водою. А в реке
гнилое дно — топляк на топляке.
Кругом растёт железо из земли,
как будто здесь бои недавно шли,
как будто здесь вчера прошёл Мамай
и даже Бог покинул этот край.
Оставил, отвернулся, позабыл…
Гляжу на свежий хлам среди могил,
на пыльную дорогу в никуда
и нет во мне ни злости, ни стыда,
ни жалости — что было, то прошло,
сошло на нет, в Онегу утекло
и вспоминать, наверно, ни к чему.
Но страшно жить, привыкнув ко всему.
В стихах 70-80 годов — где прямой антисоветчины, в общем, не наблюдалось, — без труда различалось отношение Дмитриева к советской власти, так сказать, оскал классового врага (нищий быт, нищие пейзажи разоренного города, невосторженный образ мыслей…). Впервые Дмитриев опубликовался в 1975 году в парижском “Континенте”, тогдашнем пристанище многих российских поэтов. Впрочем, и российский капитализм не вызвал у неблагодарного поэта особых восторгов. Как был он изгоем при Брежневе, так изгоем и остался. Ибо сказано: “царство мое не от мира сего”. В книжку, изданную хлопотами Евгения Степанова, к сожалению, не вошли кое-какие саркастические стихи Дмитриева о современной действительности (а ирония, в том числе над самим собой, — неотъемлемая составляющая его таланта), но в любом случае:
Я и рад бы войти в “Интернет”
или Бродского петь по-латыни,
только нет во мне этого. Нет
до сих пор, и не будет отныне,
потому что последний мой лист
отшумел и чернеет по краю.
Потому что всю прежнюю жизнь
я с улыбкой уже вспоминаю.
Дмитриев строит стихи по всем правилам красноречия, умело подводя читателя к итогу, то бишь к чувству или мысли, которое, подобно куполу, венчает все сооружение. Не стоит, однако, ждать, что этот вывод будет иметь отношение к веселому строительному рабочему, описанному выше. Сквозь его намеренно простые строки постоянно сквозит вечность — со всеми ее плюсами и минусами (минусов, как известно, больше, ибо к означенной вечности мы относимся так же, как лиса к винограду).
Если ты лишь взвесь —
оседай наравне со всеми.
Нужно просто жить
у начала великих дел,
то есть — именно здесь
и именно в это время.
В этих стихах много любви (хотя строго любовных среди них почти нет). Любви к мирозданию, к друзьям, к городу, к стране, к собственному ремеслу.
Вот почему стихи Дмитриева, что называется, берут за душу. Он понимает (как и полагается поэту) свое ничтожество перед лицом высших сил, и при этом, следуя заветам русской классики, ощущает к этим силам неизбывную благодарность.
Его метафизика не академична и не напыщенна, она рождается из самой жизни. И потому к ней охотней открывается сердце читателя.
В снегу протоптана тропинка,
а он всё падает с небес, —
летят безумные снежинки
слепой судьбе наперерез.
И всё ж — попробуй сфокусируй
хоть на одной беспечный взгляд.
Сплошные точки и пунктиры
сквозь вечность к Господу летят…
Лыжня вдоль Финского залива
слегка подтаяла с утра.
…стакан… бутылка из под пива…
от мандаринов кожура…
крик электрички… лай собачий…
луна глядящая в окно…
Всё в мире связано, иначе —
всё развалилось бы давно.
Бахыт Кенжеев