Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 8, 2007
(Прохоренков В.И. Записки на рецептах. Красноярск, изд-во ООО “ИПЦ КаСС”, 2006.)
Когда я хочу представить будущего читателя этой книги, в моей памяти почему-то (хотя я знаю — почему) возникают просветленные, прекрасные своей одухотворенностью лица участников литературных и музыкальных вечеров, идущих, к счастью, довольно часто по каналу культуры ТВ и поддерживающих его все более угасающий моральный авторитет. Среди присутствующих много уже пожилых. Это шестидесятники, которых справедливо называют последними романтиками ХХ века. Это люди моего поколения. Я всегда узнаю их и многих могу назвать поименно. Но есть и молодые, и даже совсем юные лица. Видеть их всегда особенно радостно, ибо это внушает надежду. Всех, находящихся в аудитории, объединяет, если воспользоваться медицинским термином, “одна группа крови” или, как говорит в таких случаях мой давний друг, имея в виду близость эстетических и нравственных реакций, они — “стилистически совпадают”. Подобное “стилистическое совпадение” с автором “Записок на рецептах” почувствовала и я, раскрыв рукопись этой книги.
Жанр своей книги автор определил в названии: “Записки на рецептах”. Название не случайно: В.И. Прохоренков, медик по образованию и — в недалеком прошлом — ректор Медицинской академии. Вот почему — “На рецептах”. А жанр “записок”, в общем-то, традиционен для русской литературы, автор и сам напоминает о существовании в ней “всяческих записок”: “на манжетах”, “на полях шляпы”, “из рукава”. Были “Записки юного врача” и просто врача, “записки еврея”, “записки незаговорщика”. Оказывается, были уже и “записки на рецептах”: В. Шаламов, находясь в колымской ссылке, работая фельдшером, свои стихи писал на обороте старых рецептов…
На страницах своей книги Виктор Иванович Прохоренков не раз объясняет и уточняет содержание и структуру “Записок на рецептах” и даже пытается раскрыть “технологию” своей работы:
“Вот эти записки, которые отнимают у меня очень много времени, — это кирпичики моего мироощущения, моего мировосприятия и миропонимания. Вот так и строится эта конструкция: два-три моих кирпичика, а рядом цитата — декоративный кирпичик, получается конструкция. И цитаты — только тронувшие душу, совпавшие в унисон с моими душевными колебаниями”.
Приведенные слова, на мой взгляд, по справедливости должны были бы предварять записки, но поскольку автор не счел нужным это сделать, цитирую их здесь. А вот еще один авторский комментарий к избранной им форме: “Продолжаю нанизывать на нитку времени чреду судеб, событий и размышлений — это и есть записки на рецептах”.
К названию книги можно было бы дать уточняющий подзаголовок: “Приглашение к раздумью”. В. Прохоренков действительно приглашает читателя к сотворчеству в “диалоге”, который он ведет на страницах своей книги с мыслителями и художниками разных народов и разных времен. Круг проблем, который становится предметом его размышлений, чрезвычайно широк и связан с разными сферами человеческих знаний, деятельности и творчества. Его интересует философия и политика, история и литература, музыка и живопись, состояние медицины и культуры, пути искания русской интеллигенции, танцы политиков и парадоксы судеб творческих личностей, профессионализм и некомпетентность. Его волнуют вечные вопросы: время и его скоротечность, ценности подлинные и иллюзорные; что есть истина, что есть красота, что есть счастье.
На страницах “Записок на рецептах” часто повторяется слово “поступок”. В. Прохоренков не раз напоминает, что он коллекционирует высокие героические поступки и в союзники берет Бродского: “Человек — не сумма убеждений, а сумма поступков”. Автора привлекают в героях его книги, судя по многочисленным примерам, поступки, в которых высказалась сила человеческого духа, выразившаяся в абсолютном неприятии зла и несправедливости, в умении не только бороться со злом, но и противостоять ему.
При переходе от одной записи к другой В. Прохоренков меняет — и порой очень резко — предмет разговора, но это не мешает, а скорее, наоборот, — помогает: заставляет сделать паузу в чтении, может быть, отложить книгу, чтобы сосредоточиться на только что изложенном факте, событии, мысли. Когда-то Л. Толстой писал, что, открывая книгу неизвестного ему автора, он задается вопросами: что за человек автор? И что он нового скажет о жизни и себе?
Читатель “Записок на рецептах” сразу отметит редкую эрудицию автора, многогранность его интересов, интенсивность и напряженность его духовной жизни, которой нельзя не позавидовать. Будучи сама преподавателем вуза, я знаю, какой дефицит времени постоянно испытывают те из моих коллег, для кого работа не просто работа, а творчество, а потому, читая “Записки на рецептах”, я не переставала удивляться: когда же он успел? Когда же он успел столько перечитать, перечувствовать и передумать? Да еще и положить свои мысли на бумагу!
Одно перечисление имен избранных автором “Записок” в собеседники не уместится и на странице книжного текста. Назову по памяти хотя бы некоторые из них — и только тех, кто связан с близкой мне сферой литературы: Розанов, Бахтин, Шкловский, Эткинд, Лихачев, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, Булгаков, Ахматова, Бунин, Солженицын, Астафьев, Распутин, Галковский, Казаков, Нагибин, Искандер, Бродский, Пелевин, Сорокин… Ряд лишь открыт, но и в усеченном виде он свидетельствует, как широк круг “соавторов” книги, принадлежащих разным временам. По творческой индивидуальности, по масштабу они, хотя каждый из них по-своему значителен и интересен, столь различны, что сама постановка рядом их имен может выглядеть парадоксально.
В своих оценках В. Прохоренков всегда непредвзят. Очевидно, это не только от натуры, но и от профессии: “… У врача изощрен взгляд на человека. Он четко видит в нем и ангельское и порочное”, — оговорится автор на одной странице. Свобода от какой-либо односторонности более заметна, когда объектом авторских размышлений становится творчество, позиция, поступки тех, кому отдается явное предпочтение. В этом можно убедиться, если, к примеру, попытаться свести воедино рассосредоточенные в книге суждения о творчестве Астафьева. “Изумительные, фантастические” — оценивает В. Прохоренков вершинные астафьевские творения — “Царь-рыбу”, “Последний поклон”, “Оду русскому огороду”… Однако для него совершенно очевидно художественная несопоставимость с ними написанных позже “Печального детектива” и “Людочки”, которые он жестковато определяет как “политический лубок”. Подобно врачу, автор “Записок” дает что-то вроде истории болезни, приведшей Астафьева к творческому спаду, выявляет симптомы подобного недуга у других больших писателей — его современников — и ставит диагноз: “Трагедия в том, что гениальному лирику В. Астафьеву всегда не давала покоя слава А. Солженицына, политическими амбициями… (пропущено мною. — Г. Ш.) задавившего в себе талант литератора”. На другой странице книги, сопоставляя Астафьева и Айтматова, В. Прохоренков уточнит диагноз: “Начинали оба как лирики, пронзительные. Закончили — один (Айтматов) “Плахой”, другой (Астафьев) “Проклятыми и убитыми”. И далее, проследив “единый сюжет” судеб этих писателей, автор “Записок” делает заключение: Астафьев в своей поздней прозе “философских высот… (пропущено мною. — Г. Ш.) не достиг. У обоих писателей исчезает лирическая интонация взамен — “натужная натурфилософия”.
Объективность сохраняется и далее. В.Прохоренкову “не нравится” роман “Прокляты и убиты”, но, очевидно не соглашаясь с аргументами критиков, он возмутится резкостью их нападок на роман и сочувственно процитирует Астафьева: “Правду о войне знает только Бог”. Виктор Иванович досадливо укажет на неточности медицинских сведений (он же врач), которые встретит у Астафьева. В связи с публикацией писателем в двух томах собрания сочинений читательских писем выскажет недоумение: “Зачем нужно было нашему земляку собирать эти неинтересные письма благодарных трудящихся, написанные по одной схеме”… Конечно, право каждого соглашаться или не соглашаться с подобным утверждением, которое может быть воспринято как полемичное. Но в целом, оставаясь верным своей установке на объективность, автор “Записок” словно подталкивает своего читателя взглянуть на изложенную проблему с разных сторон.
В связи с астафьевской “Эпитафией”, написанной в горчайшую минуту отчаяния и потрясшей всех своим трагизмом, В. Прохоренков напомнит, что на страницах пятнадцатитомного собрания сочинений В. Астафьева все же есть и другие строки прощания с жизнью, другие мысли и чувства, связанные со скоротечностью ее. (“Спасибо тебе, Господи, что пылинкою высеял меня на этой земле”, — вдруг вспомнила я, читая это.) Вряд ли автору “Записок” известно, что его определение метода Виктора Астафьева — гиперреализм — почти совпало с определением Михаила Заградки, чешского исследователя романа “Прокляты и убиты”, — “гиперкритикореализм”. И это является еще одним, пусть и косвенным, свидетельством объективности его оценок.
Однако при критичности отдельных оценок творчества Астафьева автор книги напоминает, что речь идет о недостатках талантливого писателя, и сохраняет ощущение огромности его личности и творческого масштаба. Поражает, с какой образной и эмоциональной силой В. Прохоренков передает оставшееся в наших душах и через пять лет после ухода нашего великого земляка чувство осиротелости: “Холодное лето 2006 года. Енисей в Овсянке поднялся до огородов. Усунувшись в мокрый воротник, бреду по траве, на урезе речной воды. Пуст узкий переулок, идущий к Енисею от дома Виктора Петровича, зарос травой, а доски забора мокрые и черные, как стенки святого колодца, идущего от воды в небо”.
Язык самого автора образен и афористичен. Сошлюсь хотя бы на его записи, состоящие из двух-трех строк. В них маленькие сгустки опыта и мудрости. Это сделанные нами же в разных жизненных ситуациях открытия, которые он сформулировал за всех и облек в чеканные формулировки: “имитировать интеллигентность — дело безнадежное”, “соприкосновение с великим лечит”, “нет ничего более страшного, чем деятельный, но очень бездарный человек”, “есть поп-культура, есть поп-наука”, “как прост мир для гения и глупца” и т.д.
Виктор Прохоренков — несомненно, художник, тонко чувствующий температуру и вкус слова. Как читатель, он не пройдет мимо удачной строки, непременно остановит наше внимание на ней, словно требуя разделить его восхищение мастерством автора.
“Замечательная фраза у Достоевского: “Жалость — божественный лик любви”.
Или:
“Только в прозе Ивана Бунина можно встретить “утренний запах росистых лопухов”… или “хруст охваченной морозом осенней травы под лапами собаки”… грандиозно”.
Или:
“Удивительная фраза Беллы Ахмадулиной — “ощутить сиротство как блаженство”.
Или вот еще:
“Ах, какое замечательное начало книги “Детство Никиты” Алексея Толстого: “Никита проснулся от счастья”.
Кстати заметить, при чтении “Записок” меня не оставляло ощущение, что автор ищет свою формулу счастья, и находит: “Формула счастья очень проста: проснуться, выйти утром в сад, увидеть цветущую яблоню, услышать голоса родных людей. Все!”
А вот еще одно определение: “Счастье, может быть, состоит в том, чтобы зарабатывать на жизнь тем, что ты можешь и что ты умеешь”.
Изложив свои впечатления от книги, я поймала себя на том, что передала их в узком литературоведческом аспекте, в какой-то степени это оправдано моей профессией литератора. О других гранях содержания этой книги, на что я очень надеюсь, скажут другие. Допускаю, что они будут более критичны в ее оценке, но в том, что “Записки на рецептах” доставят читателю радость и духовно обогатят его, сомнения возникнуть не может.
Прежде чем закрыть книгу, ловлю себя на желании еще раз прочесть фрагмент, заключающий первую тетрадь записок, а хронологически — завершающий книгу в целом: “Все пройдет безвозвратно, но навсегда останется осеннее звездное небо, и какой-нибудь маленький мальчик увидит его таким же, каким оно изумило меня полвека назад. Мелькнет светлая дорожка падающей в августовском небе звезды. И даже если после ухода ничто нас не ждет в горных высях, все равно где-нибудь, в каком-нибудь закутке бесконечной метафизики Космоса вздохнет с ясной светлой печалью моя беспокойная душа, вспоминающая о Земной солнечной дали: однажды я был”…
Эти строки, написанные на астафьевской музыкальной волне, напоминают о нашей общей судьбе перед лицом мироздания и звучат как благодарение состоявшемуся чуду жизни, они могли выплеснуться только из сердца настоящего художника.
Галина ШЛЕНСКАЯ