Рассказ
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 6, 2007
Он выходит в сад в наступающих сумерках, становится в густой тени высокой ели и смотрит на тлеющий уголек уходящей за горизонт зари. Тонкая ниточка заката опускается за край земли, на небе появляются переливающиеся хрустальным блеском звезды, а он все смотрит туда, где исчез раскаленный краешек солнца, и не хочет верить, что наступила ночь. И лишь когда за оградой в зарослях ольхи начинает щелкать соловей, до его сознания доходит, что день ушел окончательно, и солнце теперь появится только после утренней песни птиц. Природу он понимает лучше, чем людей. Она всегда была для него храмом спасения, в котором он укрывался, когда надрывалась душа.
Жена уже давно зажгла в доме свет и разобрала постель, но он не идет туда, потому что не хочет видеть ее. Она это знает, но не ляжет спать, пока не дождется его. Ей страшно оставаться в доме одной.
Беда пришла неожиданно, хотя он и чувствовал, что она уже нависает над ним. Всю неделю он ощущал себя разбитым, голова будто налилась свинцом, каждое движение давалось с трудом. Надо было показаться врачу, но жена, ходившая, как разъяренная пантера, при каждом упоминании о больнице бросала зло:
— Ты просто не хочешь ничего делать, поэтому выдумываешь себе болезни. Спешишь сорваться к друзьям, чтобы напиться.
С друзьями он не виделся уже давно, и повидать их действительно хотелось. Николай Твердохлебов много раз приглашал к себе в мастерскую, где долго и трудно работал над очередной картиной. Он хорошо знал горы, умел их изобразить, но сейчас у него что-то не получалось.
— Ты понимаешь, Гена, — говорил он, разводя руки и как всегда чуть заикаясь. — Никак не могу схватить последний луч. Ясно вижу: солнце уже завалилось за горы, его нет. На какой-то миг осталась только узенькая, словно шпага, полоска света над темной долиной. Там, где она касается снегов, они искрятся, четко высвечивают грани вершин, а внизу — сумеречная темнота приготовившихся ко сну гор. Как при сотворении мира: и отделил Он свет от тьмы, и назвал свет днем, а тьму ночью.
— Что же у тебя не получается? — усмехнулся ты. — Ты так хорошо рассказываешь…
— Рассказываю хорошо, а на холсте не выходит, — Твердохлебов чуть улыбнулся и добавил с просящей ноткой: — Приходи, что-нибудь подскажешь. У тебя точный глаз.
Все встречи с друзьями проходили одинаково. Когда ты приходил в мастерскую к тому же Твердохлебову, тот доставал бутылку и два стакана, резал на картонке хлеб и соленые огурцы, вы неторопливо пили водку и, вспоминая, рассказывали друг другу какие-нибудь истории. Посреди мастерской стояла практически законченная картина, на которую Твердохлебов время от времени бросал короткие взгляды. Ему нужно было знать твое мнение о сюжете, мельчайших деталях, свете и тенях, положенных на холст. Ты всегда говорил правду, и те, кто был талантлив, умели ценить ее, даже если она была горькой. Для человека способного острые замечания только на пользу. Он их учтет и дотянет свою вещь до произведения искусства. Бездарному нужна лишь похвала.
Но ты не поехал к Твердохлебову, потому что надоели ежедневные упреки жены, и вынести очередной скандал уже не было сил. А утром проснулся с таким чувством, словно забыл всю прежнюю жизнь. Пытался сказать что-то, но не мог вспомнить слов. В памяти вставали картины прошлой жизни. Горы, которые ты любил, своенравная, но работящая и преданная, выручавшая не раз в таежных походах лайка Дулька, волки, загнавшие на скалу и разорвавшие на ней марала. Все это стояло перед глазами, но ты не мог произнести ни слова “марал”, ни даже имени своей собаки.
На столе рядом с кроватью лежала книга, которую ты начинал читать вечером. Ты взял ее в руку, внимательно посмотрел на обложку и попытался шепотом произнести название, но вдруг со страхом обнаружил, что забыл все буквы. Ты в ужасе поднялся с постели, вышел из дома и почувствовал, что мир стал другим. Где-то далеко посвистывала иволга, над самым домом, разворачиваясь на широких крыльях, недовольно верещал коршун, но тебе казалось, что все эти звуки исходят из другого, совершенно незнакомого мира. В дверях показалась взлохмаченная, заспанная жена в помятой ночной рубашке и, посмотрев на заросший травой огород, сказала:
— Опять хочешь прикинуться больным?
В ответ ты хотел прокричать ей зло и резко: “Дура!” — но вместо этого издал лишь несколько нечленораздельных звуков.
— Ну вот, уже начал прикидываться, — сузив глаза, ядовито сказала жена и вернулась в дом.
В больницу ты попал через три дня, и врач сразу же установил, что случился инсульт. Диагноз прозвучал как приговор, но вскоре ты обнаружил, что жить можно и с этой болезнью. Она не давала общаться с друзьями, но не мешала думать. Особенно вспоминать пережитое. И ты начал перебирать в памяти свою прошлую жизнь, пытаясь понять, откуда все началось.
Людмила, или Мила, как ласково называл ты жену, высмотрела тебя на персональной выставке Твердохлебова. Худенькая, с остреньким, вздернутым кверху носиком, в больших очках с массивной оправой, она стояла, повернувшись спиной к картинам и неотрывно смотрела на тебя. Ты разговаривал с Твердохлебовым, собиравшимся приехать на этюды к тебе в заповедник, но ее взгляд постоянно отвлекал.
— Гена, по-моему она в тебя втрескалась, — чуть улыбаясь, тихо сказал наблюдательный Твердохлебов и осторожно повернул голову в сторону Милы.
Ты проследил за его взглядом и наконец-то рассмотрел очкастую девчушку в простеньком платьице и тупых, начищенных до блеска черных башмачках. Она пожирала тебя своими большими, увеличенными стеклами очков глазами. Ты взял Твердохлебова под локоть и повел в дальний конец зала, где были выставлены картины, изображавшие любимую тобой тайгу. Очкастая девчушка нисколько не интересовала тебя. Но уже через мгновение заметил, что она снова оказалась возле вас. Это задело.
— Вам нравятся эти картины? — спросил ты навязчивую девушку, кивнув на горный ручей, изображенный Твердохлебовым.
— Очень, — сказала она, дрожа и заливаясь краской.
Она заметно волновалась, и это волнение делало ее беззащитной. И ты, сам не зная — почему, взял девушку за локоть, подвел к картине и начал рассказывать о ручье, о кедрах, со шлепаньем роняющих шишки в холодную осеннюю воду, о посвисте иволги ранним утром, когда и ручей, и низины гор покрыты тягучим и влажным белесым туманом, и каждый звук слышен за километр. Она слушала, затаив дыхание, и при этом смотрела не на картину, а на тебя, словно пыталась раствориться в твоих глазах. И ты вдруг почувствовал тепло, разливающееся в груди от этого взгляда.
— Вы так хорошо рассказываете о тайге, как будто выросли в ней, — сказала Мила и снова наивно, по детски заглянула тебе в глаза.
— Я живу там, — ответил ты, улыбаясь ее наивности. — Около этого ручья. Приезжайте, я покажу вам его.
— Вы серьезно? — спросила она и опять разволновалась так, что не могла найти места своим рукам, все время зажимая ладонью пальцы то левой, то правой руки.
— Вполне серьезно, — сказал ты, хотя на самом деле попытался просто разыграть девушку.
А через две недели, когда, возвратившись в тайгу, ты приехал в поселок запастись продуктами и куревом, увидел на пристани Милу. Она бросилась к тебе, ты раскинул руки, и Мила оказалась в твоих объятьях. Через час на моторной лодке ты увез ее в свой домик на берегу озера, в котором никогда не было ни одной женщины, и она прожила там десять дней. Это были самые счастливые дни в твоей жизни. Никогда еще рядом с тобой не было такого очаровательного, ласкового и любящего существа. Тебе казалось, что и для нее эти дни были такими же счастливыми. Почему же потом все стало по-другому?..
Ты вдруг вспомнил высокого мосластого соседского племянника Гришку, приезжавшего на лето в деревню к тетке. Он не понравился тебе с первого взгляда не только потому, что был длинноволос и неопрятен, неприятным казалось его прыщавое лицо и блудливые, все время бегающие глаза. Как только из дома выходила твоя дочь Лена, на соседнем огороде тут же появлялся Гришка. Он следил за каждым ее движением, словно затаившийся охотник. Лене было всего пятнадцать, но она уже превратилась из угловатого подростка в симпатичную девушку с оформившейся грудью и красивыми стройными ногами. Не глядя на Гришку, она шестым чувством улавливала на себе его внимание и начинала поправлять пальцами прическу и как бы невзначай расправлять воротник голубенькой тесной кофточки. Она чувствовала, что нравится соседу, и ей явно хотелось произвести на него еще большее впечатление. Но ты всегда считал свою дочь серьезной и был убежден, что она стремится лишь подзадорить Гришку. Ни на какие его уловки Лена не поддастся.
И вдруг однажды заметил, что дочь стоит в тени кустов у забора, а Гришка, скаля зубы, обнимает ее за плечо и прижимает к себе. Ты чуть не задохнулся от негодования. Подскочил к дочери и, оттолкнув локтем ухажера, не сказал, а прошипел побледневшими губами:
— А ну-ка марш домой!
Дочка прошмыгнула в калитку, а Гришка язвительно заметил:
— Всю жизнь за подол не удержите.
— Роди сначала свою, потом будешь учить, — не глядя на него, ответил ты.
Дома ты набросился на дочь со злыми словами:
— Не понимаешь, что он старше тебя? Он же охмурит такую простофилю, как ты, в два счета. Что будешь делать потом? Как будешь смотреть в глаза мужу? Всю жизнь глотать вместе со слезами его упреки?
Но совершенно неожиданно за дочку заступилась жена.
— Ты что на нее напал? — возмутилась она. — Пусть живет как хочет. Тоже мне моралист. У Гришки отец вон какой богатый. Два магазина имеет, на джипе сюда приезжает.
Ты посмотрел на жену, как на неожиданно возникшее перед лицом чудовище. В голове сразу пронеслась мысль: “Что это за женщина? Откуда она взялась?”. Но, опустив глаза, сказал совсем другое:
— Не в деньгах счастье. Ей жить не с джипом, а с человеком.
— Иди ты со своей моралью к себе в горы, — сказала жена и отвернулась.
А тебе вдруг стало жалко ее. С деньгами в семье и правда было трудно, уезжая в заповедник, ты иногда даже не знал, на что живут жена с дочкой. Оправдание находил в одном: Мила хорошо представляла, за кого выходила. Да и другие живут не лучше. Зато когда она приезжала к тебе в горы, ты устраивал ей настоящий праздник.
Однажды повез ее с дочкой на речку, где жили выдры. Забавно было наблюдать, как ранним утром, скользя по влажной траве на светлом пушистом брюхе, они плюхались в воду и начинали играть, ныряя и догоняя друг друга. За этой игрой можно было следить часами.
Солнце еще не поднялось над вершинами, оно только обшаривало искрящимися лучами холодные голые скалы. Над водой, собираясь в клубки, стелился реденький белесый туман. С обрыва к реке прямо по песку змеились толстые узловатые корни высокого кедра. Между ними, у самого края обрыва, поросшего жесткой осокой, виднелась нора, в которой жила семья выдр. Вы осторожно подошли к скрадку, из которого ты наблюдал за животными, присели на корягу и сквозь ветки куста стали следить за норой. Первая выдра показалась уже через несколько минут. Высунув наружу усатую мордочку, она на мгновение задержалась у входа, повертела головой и, скользя на брюхе, съехала в воду. За ней появилась вторая, потом третья. Вскоре весь выводок оказался в воде. Выдры начали гоняться друг за другом, ныряя и уходя в глубину. Когда одна из них оказывалась на поверхности, она крутила круглой головой, поджидая, пока вынырнет другая. И как только та показывалась над водой, тут же ныряла. Зрелище было захватывающим, и дочка, подавшись вперед, застыла с полуоткрытым ртом, боясь пошевелиться.
В это время одна из выдр показалась над водой с большим налимом в усатой пасти, подплыла к берегу и уселась на песке в пятнадцати метрах от вас. Вытащив рыбу на песок, выдра с хрустом начала поедать ее. Солнце, словно сбросив невидимые оковы, поднялось над хребтом. Его лучи сначала осторожно коснулись воды, потом скользнули по выдре, шоколадная шубка которой сразу же заискрилась. Дочка, уже совсем не дыша, напряглась еще больше, но жена неосторожно повернулась, хрустнув попавшей под ногу сухой веткой, выдры, услышав звук, нырнули и тут же исчезли. На песке остался лишь недоеденный налим. Над речкой и горами повисла напряженная тишина. Ты встал, протянул руку Лене и сказал:
— Пойдемте домой. Теперь нам их здесь не дождаться.
Жена обняла тебя, прижалась к плечу и виновато произнесла:
— Не сердись. Я же не специально.
— Я и не сержусь, — ответил ты.
— Я так тебе благодарна, — сказала жена, подняв голову. — Такую красоту нам показал. Где бы мы еще увидели это?
В тот миг тебе показалось, что тайгу со всеми ее обитателями жена любит не меньше, чем ты. И ты прижал ее к себе и поцеловал в голову. Волосы жены пахли свежей хвоей, утренним туманом и солнцем.
Длинными холодными ночами, мучаясь от бессонницы в своей избушке, ты вспоминал Милу, босую, теплую, в короткой ночной рубашке, не прикрывавшей круглые розовые коленки. Тебе так хотелось взять ее на руки, осторожно поцеловать сначала коленки, потом маленькие, торчащие сквозь рубашку груди, а затем припасть к горячим влажным губам, чтобы задохнуться от поцелуя. Ты долго ждал этого мгновения и, замирая, тысячу раз предвкушал его в своей таежной избушке. Собираясь на побывку домой, обязательно срезал несколько веточек маральника с набухшими почками, дома ставил их в вазу с водой, и через два дня они покрывались бледно-розовыми цветами, преображая всю комнату.
И все было хорошо до тех пор, пока человеческие отношения не поменялись в стране на рыночные. Вскоре во время каждого приезда Мила прямо с порога стала спрашивать:
— Денег привез?
Вы уже не бедствовали. Хотя зарплата биолога-охотоведа была не слишком большой, ты постоянно привозил из тайги то маральего мяса, то рыбу, кедровые орехи не переводились в доме круглый год. А Мила, поступив в коммерческую фирму, вообще стала получать хорошо. Но ей все время хотелось больше, потому что те, с кем общалась, были богатыми. И чем дольше это длилось, тем заметнее становилась ее неприязнь к тебе, а встречи вместо радости начали приносить мучения. Вместо чувств, которые еще недавно до края заполняли вас обоих, в ее отношениях с тобой появился расчет. Твоя работа стала тяготить ее.
Ты снимал с плеч тяжелый рюкзак, ставил в комнате дочери в маленькую вазу веточки маральника, шел в ванну и иногда, даже не поев, ложился спать на холодный диван. Потому что Мила, встретив тебя, уходила в спальню и демонстративно закрывала за собой дверь на защелку. На следующий день, так и не обменявшись с женой ни словом, ты шел к Твердохлебову.
Однажды ты выманил его в тайгу на этюды и привел на ручей к выдрам. Он сидел на той же коряге, что и Мила, и был похож на ребенка, увидевшего чудо. Его глаза искрились восторгом, когда солнце ощупывало лучами скалы, он, прищурившись, с изумлением смотрел на клубящийся туман, а увидев выдр, вообще замер от удивления. Потом, не шевелясь, одной рукой достал из сумки карандаш и, не отрывая взгляда от ручья, начал тонкими штрихами набрасывать на листе бумаги очертания берега и гибких, как речные струи, резвящихся в воде выдр. Вы просидели здесь почти полдня.
Когда выдры уплыли, Твердохлебов, с трудом разгибая колени, поднялся, обнял тебя и сказал, не скрывая восхищения:
— Спасибо, Гена. Это были лучшие минуты в моей жизни.
Через полгода он прислал цветную фотографию своей картины “Утреннее купанье”. На ней был изображен берег горного ручья, выдра, скатывающаяся на животе по крутому откосу, и ее подружки, резвящиеся в воде. Потом ты видел эту картину на областной выставке. Ее купил известный сибирский музей изобразительного искусства. Не было бы на реке выдр, не было бы прекрасной картины, не было бы славы Твердохлебова, как художника. И ты с горечью подумал: “Красота — понятие духовное. Почему же ее все больше заменяет материальный интерес?”
Возвращаясь зимой в свою городскую квартиру, ты все чаще заставал ее неухоженной, похожей на туристский бивуак, где все вещи на виду, чтобы не забыть, если вдруг неожиданно придется сниматься с места. Жена потеряла желание наводить уют в собственном доме. Зато дочка похвалилась новеньким спортивным костюмчиком и кроссовками известной заграничной фирмы.
— Дядя Вова подарил, — не скрывая радости, сказала она, показывая обновки.
— Какой дядя Вова? — удивился ты.
— Который приезжает к нам на джипе.
“Ну, вот и случилось то, что должно было случиться”, — тяжело опустив голову, с горечью продумал ты. Надо было выбирать: оставлять жену с дядей Вовой или, закрыв на все глаза, делать вид, что ничего не произошло. Ты не мог бросить тайгу, потому что не представлял без нее жизни, а жена ненавидела заповедник из-за того, что он не приносил денег и отнял тебя у нее. Надо было собраться и уйти, но у тебя не хватило духу. Вдруг до сердечной боли стало жаль дочку, такую доверчивую и беззащитную, за которую, кроме тебя, заступиться в этой жизни было некому. И ты стал оправдываться перед женой, кляня и ненавидя себя за это.
А вскоре к вам гости приехала ее младшая сестра Люська, после развода с очередным мужем. Ей было тридцать пять, и она уже четыре раза выходила замуж. Появившись на пороге, она остановилась, оглядела квартиру, достала из сумочки сигарету, прикурила и только после этого произнесла, изобразив удивление:
— О, на этот раз и хозяин дома!
После каждого развода она заявлялась к вам и жаловалась на бывших мужей. Как оказалось, все они были негодяями, имели любовниц и тратили на них большую часть своих денег.
Ты пропустил ядовитую реплику мимо ушей, помог ей снять пальто и участливо спросил:
— Снова не повезло?
Люська нервно затянулась, выпустила длинную струю дыма и, постучав пальцем по сигарете, сказала:
— И почему мужики такие кобели?
— Имеешь в виду меня? — спросил ты, окидывая Люську взглядом. Несмотря на частую смену мужей, она не выглядела потасканной. У нее была хорошая фигура и ухоженное лицо. Да и одеваться она умела со вкусом.
— О тебе речи не идет, — отрезала Люська. — Ты предан дому, как твоя собака Дулька.
Люська прошла в комнату к жене, они сели в кресла за журнальный столик и начали обсуждать свои проблемы. Такие обсуждения могли длиться часами. Ты сходил в магазин за водкой, приготовил гуляш из марала, достал из холодильника банку соленых рыжиков, собранных в тех же заповедных местах, и пригласил сестер на кухню. Они моментально откликнулись, жена достала рюмки и села за стол. Ты наполнил рюмки и чокнулся с сестрами, хотя пить совсем не хотелось.
Когда остатки гуляша остыли, а рыжики были съедены, Люська сказала слегка заплетающимся языком:
— Ты знаешь, Гена, мы с Милкой решили, что я теперь буду жить у вас. Ну их, всех мужиков! — она посмотрела на сестру, улыбнулась и добавила: — Нам с ней одного тебя хватит.
Ты рассмеялся, взял в руку узкую, холодную Люськину ладонь и сказал, кивнув на жену:
— Она так не считает.
— Это я ей предложила, — вдруг неожиданно сказала жена. — Может, ты ей понравишься больше, чем мне.
Люськина ладонь выпала у тебя из руки, ты с недоумением посмотрел на жену.
— А чего нам с ней делить, сестра ведь, — улыбаясь злой, беспощадной ухмылкой, пожала плечами жена.
Они обе откровенно издевались над тобой. Ты встал, прошелся по кухне и сказал, удивляясь своему спокойствию:
— Вы тут поговорите, а мне надо обсудить это с Твердохлебовым, — и, не оглядываясь, вышел. Утром ты уже был в заповеднике. Уложил в рюкзак провиант и охотничье снаряжение и вместе Дулькой отправился осматривать свои угодья. Дома появился через два месяца. Люська за это время очередной раз вышла замуж, а дочке покупал подарки уже не дядя Вова, а дядя Боря…
Сейчас, глядя на угасающий закат, ты думал о том, что все лучшее в жизни осталось позади, да и вся жизнь оказалась скоротечной и скомканной. В голову лез один и тот же вопрос: почему так быстро все перевернулось? Куда вдруг ушло то, ради чего человек появляется на земле? Доверие друг к другу, любовь, трепетные отношения, от которых душа обретает крылья? Куда сбежало счастье? Ведь и у дочки сложилось не лучше. Она вышла замуж за прыщавого Гришку, но уже через год вернулась, сказав, что ей противно ложиться с ним в одну постель. А ведь у Гришки, в отличие от тебя, не переводятся деньги, и ездит он не на латанной-перелатанной “Ниве”, а на сверкающем лаком японском джипе. Вот уж действительно не в деньгах радость. А в чем же тогда?..
Закат догорел, опустившись за край горизонта. Черная тень ели, похожая на опрокинутую пирамиду, растворилась в вечерней мгле. В зарослях ольхи защелкал соловей, отсылая память к самым счастливым дням твоей жизни. Ты вспомнил Милу в подвенечном платье, легкую, воздушную, от пяток до макушки пахнущую цветами и солнцем. Будто ветку маральника, распустившуюся весной на темной скале. При одном взгляде на нее у тебя разливалось тепло в душе и начинало учащенно стучать сердце.
Сейчас она стояла за спиной, ожидая, когда ты пойдешь в дом. Ты это чувствовал затылком, но не хотел оборачиваться. Почерневшее небо длинной раскаленной линией прочертила падающая звезда. Проследив за ней взглядом и подождав, пока она погаснет, ты повернулся и, не поднимая глаз на жену, молча пошел к дому. Ты думал о Твердохлебове, который снова собрался ехать на этюды в заповедник и звал тебя с собой. Там уже исстрадалась, ожидая тебя, преданная и ласковая Дулька. Ты знал, что каждый вечер она выходит на берег, садится у камня и так же, как ты, одиноко смотрит на падающие звезды. И ты подумал о том, что, по всей видимости, тайга и есть твоя единственная настоящая жизнь. Она не предаст…