Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 4, 2007
Как вовремя
нам отключили свет!
от благ цивилизации спасённые,
увидим мы,
что за окошком снег…
В конце апреля
снова чистый снег…
Вот так дела
чудные,
заоконные!
И наша кошка
во дворе одна,
через забор
и дальше, мимо тополя,
прихрамывая,
всё туда же топает…
Так на снегу отчётливо видна.
И реет хвост…
Весна, весна!.. Ну вот,
а говорили,
что не доживёт.
* * *
…вот мы с ним притулились
в троллейбусе,
насквозь промерзшем,
говоря о каких-то
забытых новеллах
английских.
Продышал он окошечко
крошечное…
и спокойно
проследив за огнями,
сказал, совершенно некстати:
“Я же место купил для себя
возле мамы,
на Пушкинском…
Правда!
Три и семьдесят пять —
такая, представь себе, мерка…
Кто-то ж высчитал, а?
Три и семьдесят пять —
человеку.
Но, теперь уже точно
с мамою
буду рядом”.
И — “Твоя, — говорит, — остановка!”
И взглянул так по-детски счастливо,
по-детски прозрачно,
будто в честь Рождества
до полуночи свет
разрешили оставить.
Ну, конечно, конечно,
моя остановка…
Ну, конечно,
из такой пустоты необъятной,
вселенской,
три и семьдесят пять
можно выкроить для человека!
Ну конечно,
во тьме леденящей,
кромешной,
возле мамочки
всё же немного светлей.
* * *
М. Цветаевой
Не вернуть
под корень стёртого
карандаша.
И ничьей
под корень срубленной
судьбы
не восстановить…
прости, душа!
За горбы,
за вёрсты,
за столбы.
Отцвела
нетронутая
бузина.
Лепрозорий пуст,
что твой Париж.
Из него Россия
не видна.
И в чём она — свобода,
в чём — цена…
Бузина!
Не знаешь, а кровишь…
* * *
Бабочка —
розовое баловство,
столба
объявшая естество,
кружится —
гладок…
и вдруг — шершав…
восходит в небо
от горьких трав.
Горячей
сбросит её волной.
А Бог с тобою
и Бог со мной!
В соединении разных длин
хотя бы этот момент —
един.
Последний день лета
Ничего, что я с тобою
говорю, как бы во сне?
Всё, что скрою, всё, что с кровью,
в жарком лиственном досье
подожди… Предъявит осень,
пересмотрит и сожжёт.
Ей-то что летящих оземь
наших тайн круговорот.
И скривит улыбкой губы,
губы, ждущие зимы,
первой изморозью грубы,
вопросительно немы.
Только мы держать ответа
не умеем до сих пор,
и вердиктом лазарета
зимний кажется простор.
* * *
Я не очень-то нынче жирую —
поселился в печи паучок.
Он закрыл мой обед на крючок,
на вязальную спицу живую.
И сверчок зазнобил в глубине
рассыхающейся древесины
дома, где было невыносимо
до рассвета сидеть в тишине.
Боковая какая-то жизнь…
А другая-то что, — центровая?!
…Переулками — грохот трамвая…
И за поручень…
только держись.
* * *
Однокрылая бабочка — дверь —
трепетала в потоке
сотен рук, будто билась под током,
а другая, в соседнем дворе,
точно так же рвалась над порогом —
однокрылая бабочка — дверь.
Половинки на разных осях
отмахав, отскрипев полукругом,
сквозь толпу замечали друг друга
и теряли опять, голося.
А во сне улетали вдвоём
тихо-тихо поющие двери
и в каком-то заброшенном сквере
открывали невидимый дом.
Выше — окна успели зажечь
те, кто ждал и дождался кого-то…
…а всего-то и надо, всего-то…
опустевшую ночь
пересечь.
* * *
Спичкою — чирк!
Потрясён коробок.
Тонких лучинок
сухой говорок.
Что ж ты “за так”
только душу растряс!
Был березняк,
были тополь и вяз.
Остановилось
течение смол,
задран, ободран
зелёный подол.
И — штабельком —
голова к голове…
Эй!
Угости огоньком!
Слышишь?
Это тебе.
* * *
А в последнюю ночь
приходит она, печаль.
И одна рука у неё пуста,
а в другой — печать
запечатывать прошлое
в серый простой конверт,
где всего-то брошено —
“Радость моя, привет!”
А, быть может, свидимся?
Прочен ли тот сургуч…
А, быть может, спишемся?
Вечно ли на бегу…
Но одна рука
недаром совсем пуста —
ни обратного адреса…
ни листа…
* * *
Под топот каурых, гнедых, вороных
замедленным солнечным диском под дых
ударена степь, опрокинута в пыль,
и небо оранжево ржавит ковыль.
И небо, и степь под присмотром орла,
тропа, что коней к водопою вела
в закатном чаду раскалённых, как медь,
солёных от пота, уставших лететь.
И с ходу разбит водомерный покой…
Копыта, копыта и шеи дугой,
и мокрые гривы, дугою летя,
достанут туда, где начало дождя.
Начало дождя над степным сушняком…
Тропа поперхнулась полынным дымком.
Горячие звёзды горячих коней
восходят над степью и тают над ней…
Дом у дождя
Детства двор,
а верней — задворки
в мокрой листве
до пятого.
С первого
незаметно кромки
в сонме дождя
невнятного.
В сон мне…
Виниловая пластинка —
ночь
в царапинах улиц.
Сорванный голос…
Твоя былинка
деревом обернулась.
Вот она,
плещущая зелёным,
старых домов причина,
чтобы вернулось
опять — зелёным
то, что теперь —
лучина.
Не разобрать
слова…
И не надо.
Голос винила
хрустнул.
Где-то на пятом,
опять на пятом,
корочкою арбузной.
* * *
Я только подумала: “Слишком
тепло…”
И тут же дождя ледяное стило
стирает границы предметов.
Теряются мокрые листья в саду,
и я, растерявшись, обратно иду
по-летнему тонко одета.
Шафраны ещё по привычке ярки,
оранжево крепкие, как позвонки
сквозь тело тепла проступают.
И тает тепло, — ты о нём не тужи,
и дождь, на лету замерзая, кружит,
и падает он, и не тает.
А разве бывает, чтоб слишком тепло?
Пригреешься только – пургой замело…
Последними — эти шафраны.
И перемещается лето туда,
где южные скалы утюжит вода…
Но как же внезапно и рано!